Анатолий Добрович

ИЗ ИТАЛЬЯНСКОГО БЛОКНОТА

 
  Канцона

Меня влечет канцона.
В России не слыхали
ее напевно-жалостного звона.

Уже ее зачин - как жест невинный:
оправить стрижку, платье -
у женщины, поймавшей взгляд мужчины
(а в нем невоплощенное объятье)
с балкона, из машины.
Ни перед кем покрасоваться статью.
Позволить сердцу сжатье
в неодолимом поле
всемирного любовного закона.

А ведь сонет, застегнутый мундиром,
со штатностью мерцаний
всех пуговиц надраенных, с ранжиром
посылов, утверждений, отрицаний -
воспринят русским миром:
в нем чудится ампир дворцовых зданий
и волны придыханий
при выезде кортежа
любезнейшей владетельницы трона.

Канцона милая, изыски южной школы!
Ты вся - рисунок танца.
А я сбиваюсь и топчу подолы -
чего другого ждать от чужестранца?
Я отпрыск невеселый
далекого промерзшего пространства,
и не могу расстаться
с самим собой, постылым,
на пляж слепящий выйдя из загона.

Стучали кастаньеты и стаканы,
дожди кропили кровлю.
Соборы, променады, истуканы -
все тайно веет подлостью и кровью.
А я хочу с любовью
вслед за тоскою по холмам Тосканы
передавать стихами
сияние Сиены,
ее узор на фоне небосклона.

Что ж, муза, ты ко мне неблагосклонна?



 
* * *

Каменные вертикали
в плотную чащу сбиты.
Может, понатекали
сверху, как сталагмиты.
Но полутьма в соборе
вдруг отдает пещерой.
Значит, порыв к свободе
не совмещался с верой.

Выйди на площадь в зное
и не сверяйся с датой.
Вывалишься в иное:
люди не в стиле статуй.
Нынче, взамен канцоны, 
стадные вопли самок.
Дух объял стадионы.
Оперный задник - замок.

Всюду с мелким товаром
негры и азиаты.
Верди с Леонкавалло,
впрочем, с торгов не сняты.
Мессы, мугамы, рэпы -

всё ублажает вкус нам.
Проще пареной репы
смерть, но зачем о грустном.
Выживем, зубы стиснув,
связывая надежды
с вечным отвесом смысла
от вышины до бездны.
Может, штырям и слиться
через милльонолетье.
Жаль, никому на свете
в этом не убедиться.




* * *

А на дель Кампо думаешь в Сиене
о гордости. А может, о гордыне.
Но что вселяло гордость в населенье,
гостей ошеломляя и поныне?

Каким огромным кажется строенье
Синьории - в наш век авиалиний!
Взмыванье башен, вознесенье пиний.
К стихии света общее стремленье.

Права и честь как основанье власти,
святая вера без подобострастья
пред папами, гневливость гибеллина,

врожденный вкус и дар сопротивляться,
и в облике собора и палаццо -
расправленные плечи гражданина.





* * *

Еще колокола не зазвонили в Лукке.
Никто и никого не дернул за язык.
Строения глядят гравюрами из книг.
На одного меня накатывают звуки
рифмованных стихов. Спросонья не секу
старинный механизм оконного засова.
А всё плачу оброк родному языку.
Приманиваю слово.

Пойми же, говорю, придуман этот лад
в чужой тебе среде - дворяне, разночинцы.
Ты выбыл из Руси, пора и разлучиться.
Тем временем рассвет, колокола звонят.
Латинское литье, неторопливый бой.
На россыпи монет чеканят профиль Данте.
Мне внятен их язык, я радуюсь, но дайте
перевести на свой.