Орли Рубинштейн

РЫБА НА БЕЗВОДЬЕ

     
     
     - Прошу вас, Нехама, выпейте чего-нибудь.
     - Бог меня не пощадил - так смею ли я сама себя жалеть?
     - Ну довольно, хватит, Нехама. Надо жить.
     - Не хочу.
     - Пожалуйста, не начинайте все заново! Вот - шоко холодненького попейте...
     - Тошнит...
     - Это потому, что вы не пьете весь день.
     - Не могу...
     - Можете. А если и не можете - вы должны.
     - А ты-то сама что-нибудь ела с утра, скажи мне?
     - Да, и ела, и пила.
     - Ты - самый спокойный человек из всех, кого знаю.
     - Ага...
     - А ребенок где?
     - Итамар? С ним все в порядке.
     - Что значит - в порядке? Где он?
     - Им есть кому заняться. Так всегда делают, когда траур. Кто-то о детях позаботится, кто-то готовит - все сделают.
     - Откуда ты знаешь?.. А я умру!
     - Перестаньте...
     - Я погибла! Погублена! Как теперь жить?
     - Факты...
     - Что - факты?
     - Факт - что он умер, а вы живы.
     - Юзя, скажи мне, откуда ты силы берешь?
     - А я знаю? Я вас прошу, пейте. Четыре дня осталось - самых длинных в жизни. И поешьте: голод его вернуть не поможет.
     - Юзя, Юзя! Как это могло случиться с нами? Сыночек мой... Единственный... Твой единственный и любимый. Почему? Господи!..
     - Тише, тише, Нехама, прошу вас. Поберегите себя. У вас еще две дочери есть и внук. Они не хотят остаться и без мамы, и без бабушки.
     - Не хотят, но смогут. Только Миха, мой мальчик, без мамы не мог. Девочки с юности без меня обходились, а Миха у меня на глазах рос. Я ведь молоденькой его родила... Ой... Давит... Плохо мне. Юзя, милая, не заставляй меня есть. О Боже, что же теперь будет?
     - Нехама, держитесь. Ну, пожалуйста. Вот Кригеры пришли - поговорите с ними.
     - Как это у тебя выходит оставаться такой спокойной, Юзя? Всегда ты ко всему готова. Да, я знаю. Всегда радовалась такой невестке. Когда ты на пятом месяце была, я уже радовалась. С Богом разговаривала. Юзефа о Михе позаботится, - так я ему говорила. Но теперь, Юзя, теперь, когда твоего мужа нет... Нет! Боже! Нет моей деточки! Что мне делать без него, Юзя, что? А ты его разве не любила? Разве тебе не больно? Ты все крутишься тут с водой да сэндвичами да чужие слезы утираешь, а у самой - ни слезинки. Господи, он же твой муж был. Отец твоего сына...
     - Ну все, все, Нехама, выпейте водички.
     - А как ты, Юзенька? Как ты? Тебя и не спрашивают - видно, просто не успевают, потому что ты спрашиваешь сама, и даже ответа не слушаешь. Но сейчас у нас времени много. Все время, что есть в мире.
     - Может быть.
     - Юзенька, ты ведь мне как дочь, ты знаешь. Только чуточку больше, чем дочь... Скажи-ка, Юзя... Правду скажи... Что ты такое о Михе знаешь, а мне не говоришь? Почему мое дитя решило уйти из жизни, уйти от меня?
     - Не знаю, Нехама. Сейчас Итамар придет, чаю выпьем...
     - Не хочу я чаю, хочу тебя послушать. Ты же хорошо его знала, лучше, чем. мы все. Лучше, чем я. Что произошло, Юзенька?
     - Ничего.
     - Да как же это - средь бела дня приходишь домой, видишь его мертвым, хоронишь - и живешь себе спокойно дальше, ничего не узнав?
     - Нехама, иногда мне кажется, что вы жестоки.
     - Я всегда жестока, Юзя, но к тебе - только иногда. Расскажи!
     - Что?
     - Должно же чем-то объясняться такое спокойствие.
     - Ага...
     - И я спокойна, Юзя. Его нет... Нет моего мальчика... И не будет. Так хоть узнать, из-за чего.
     - Вам от этого легче станет?
     - Если только это не из-за меня.
     - Вы ни при чем.
     - Докажи.
     - Понимаете, Нехама, я и сама всего не знаю. Я же - всего только воспитательница в детском саду. Может, я виновата. Мне многого не говорили. С чего начать?
     - Как сказку - с начала.
     - Мы поженились. Стали как одно целое. Все единое - и мысли, и чувства. А когда сын родился, еще ближе стали друг другу. Просто, как один человек. Один.
     - Юзя, Юзя, с кем же ты теперь будешь, когда его нет?
     - С Нехамой буду, и никто больше мне не нужен.
     - Должен быть нужен, Юзя. Должен.
     - Должен быть, но не будет. И слушайте уж до конца, коли уж уговорили меня рассказывать.
     - Слушаю, Юзя, слушаю. Ты говоришь его словами. Вы с ним на одном языке говорили.
     - И так - пять лет. Пять лет брака. А всего - тринадцать лет вместе. С девятого класса. Как один человек, только поделенный на мужчину и женщину. И тут он встретил Сарит.
     - Это кто такая? Ты на что намекаешь, а? На что?
     - Послушайте, Нехама. Вы спросили, я отвечаю. Если у меня на это есть силы, найдите силы и вы - послушать.
     - Да, Юзинька, да.
     - Сарит на два года нас моложе. Его стажерка. И он...
     - …С ней спал.
     - Он любил ее.
     - Нет!
     - Да.
     - Не могу слушать. Какая-то... какая-то...
     - Вы должны слушать. Ваш сын ее любил. И она не "какая-то". Она была его любимой женщиной. Три года…
     - Нет, нет! Ты была, ты!
     - Мы были как одно целое. Но он ее любил.
     - Меня убивает твое спокойствие. Убивает!
     - Не умирайте, а слушайте. Он был с ней. Все, чего он хотел, - это быть с ней. И тогда началось безумие. Как и всегда бывает, сначала понемногу, потом все сильнее и сильнее, наконец, он совсем голову потерял. Мы всем начали лгать. Вам, Богу, сыну, моим родителям, вашим дочерям, соседям, его шефу. Всем. Соткали завесу из лжи. В этом царстве обмана, которое мы сотворили, нам самим было стыдно.
     - А мы? Мы же ничего не чувствовали. И я... Мой сын с этой женщиной... И - ничего?
     - Ничего. Никто не знал - ни сын, ни родители. Никто.
     - Так ты помогала ему...
     - Вот так здрасте! Да иначе он бы и не смог ничего.
     - Ну да. Невозможно же всем и все время лгать. Тебя-то, значит, он не обманывал. И то хорошо.
     - И не пробовал даже. В тот день, когда они познакомились, а мы еще и ребенка не зачали, он ничего не сказал, а я уже знала, что будет.
     - И нельзя было ничего сделать?
     - Что, например?
     - Да я знаю что? Бороться! Давить! Скандалить. Нам рассказать.
     - Без толку. Ему бы только хуже было.
     - А тебе? Ты-то как? Тебе не стало хуже?
     - Я привыкла.
     - Юзя, ты меня убиваешь! Привыкла! Ты что думала, это пройдет?
     - В первые месяцы - да, так я и думала. Когда поняла, что ошиблась, затеяла разговор. Быть может, предложила, лучше тебе к ней уйти? Вы же с ней, говорю, юристы, найдете какой-нибудь вариант, который всех устроит. Но он боялся. Боялся остаться без меня. Без сына. И вас боялся, вашей реакции. Шума который поднимется. И не захотел уходить. А напряжение становилось невыносимым - и он сам решил порвать все.
     - То есть?
     - За две недели до самоубийства он позвонил мне на работу и сказал, что намерен покончить с собой. Я бросилась домой. А он сидел в гостиной и смеялся - надо мной, за то, что поверила ему. Потом обнял меня, и смех сменился плачем. Тогда я поняла, что он на это способен. И все-таки поверила ему. Постаралась отдалить его ото всех. Оторвать от всего. Сделать так, чтобы ему было спокойней. Чтобы он передохнул.
     
     * * *
     - И сколько вам тогда было?
     - Семь.
     - И где ж вы спрятались?
     - Совсем рядом - за диваном.
     
     * * *
     В два часа дня, когда все уже кончилось, Итамар и бабушка оказались лицом к лицу. До бабушки дошло, наконец, что уже темно, она сняла свои темные очки, и они болтались на черном шнурке, пока не улеглись у нее на груди. Она стояла, сунув руки в карманы брюк, выставив ногу вперед и склонив голову вправо. Итамар же, который, как выяснилось, своих очков в церкви не забывал, вынул их из кармана брюк и надел. Теперь они могли друг друга рассмотреть. Оставалось еще заговорить. Но это, как видно, сделать было не просто. Я пари готова была держать, что бабушка откроет рот первой. Она молчать не привыкла. Хорошо, что ни с кем я это пари не заключила, потому что первым заговорил Итамар.
     - Адва, - и не догадаешься по голосу, что это имя он двадцать лет не произносил, - какая извилистая цепь случайностей понадобилась, чтобы увидеть: ты совсем не изменилась. В точности такая же!
     - Льстец, - отвечала бабушка, улыбаясь тем не менее, будто и вправду поверила, что ничуть не переменилась за двадцать лет.
     
     

12. Иерусалим

     
     Бабушка и господин судья сумели найти и время, и слова, чтобы навести мост через двадцать лет разлуки. Прекратились бабушкины рассказы про деда Ицхака - надо полагать, у них была итоговая встреча, и он позволил ей это воссоединение, после чего утратил к ней доступ. Во всяком случае, разговоры с ним прекратились.
     Его честь являлся к нам в первый выходной каждого месяца, весь пропитанный влажной атмосферой Шфелы, на которую он готов был обрушиться с нападками, но, сдержавшись, ограничивался похвалами в адрес сухого и чистого воздуха святого города.
     Когда он в первый раз пришел сюда, где когда-то был и его дом, такая боль была в его глазах, что бабушка даже удержалась от замечаний по поводу грязи на подошвах и воды, потекшей на коврик в прихожей с его зонта. Сев на первый попавшийся стул, он уже не вставал. Я забрала у него плащ и портфель, принесла ему кофе. В конце концов, дали себя знать естественные потребности, и с чрезвычайной осторожностью, стараясь не глядеть по сторонам, он направился в туалет. Потом таким же манером, глаз не отрывая от меня, он вернулся на облюбованный стул и больше его не покидал до самого вечера. Бабушка, старавшаяся всегда избегать больных тем, вела себя так, будто у нее каждый день кто-нибудь располагается у дверей, как на боевой позиции. Притащив еще один стул и напустив на себя беззаботный вид, я докучала господину судье всякой болтовней до самого вечера, когда он, наконец, осмелился переступить порог кухни.
     Больше всего мне хотелось бы видеть его лицо в тот момент, когда они зашли в спальню. И узнать, что оказалось сильнее: тело или воспоминания.
     Что до бабушки, то она стала ездить в Иерусалим во второй выходной день каждого месяца и, едва переступив порог квартиры д-ра Иогева и сбросив сумку, тут же хваталась за телефон и принималась донимать меня все той же песней: зачем ей все это надо, в ее-то возрасте: все эти блокпосты на въезде в город ее детства, все эти расставленные там и сям солдаты тридцати наций, говорящие на куче языков, и всем надо предъявлять массу документов, разрешений на пребывание в городе. Ей-то, ей это зачем? Ей, которая столько лет совала под нос пограничникам документы, когда ее в бывший СССР вызывали? И это разнообразие формы, эта непонятная речь. Эти их жесты, которые не понять без разъяснений, этот совместный лагерь, где непрерывно стоит шум, а ей приходится топать по нему за бумагами с печатью... И опять все сначала.
     Раз в месяц бабушка и меня с собой тащила, делая вид, будто ей это внезапно в голову пришло. Эрезу такие выходные не нравились. По предложению господина судьи он, хоть и ворча недовольно, соглашался присоединиться к этому "субботнему семейному отдыху". Не особенно точное определение, по-моему. Мне субботний отдых всегда рисовался как нечто тихое, минорное, какая-то пауза в бесконечном беге времени, а бабушка в Иерусалиме всегда была как на иголках.
     Уже при въезде в город у нее начинали пересыхать губы, она то и дело смачивала их какой-то купленной в аптеке салфеткой, и от этого, вкупе с быстрыми движениями и курением, начинало казаться, что она не в себе, и вот-вот что-нибудь стрясется.
     Его честь всячески старался ее успокоить, умерить ее метания. Дошло до того, что он сумел навести в квартире кое-какой порядок, чтобы бабушка не принималась сразу, как придет, за уборку: газет - со стола, стаканов - с книжных полок и т.д. Видимо, позже он объяснил приходящей убирать у него женщине, как бабушка мучается с наведением порядка, потому что та стала приходить за день до бабушкиных визитов. По-моему, после этого Итамар ходил по дому на цыпочках, не ел, не пил и едва дышал, лишь бы бабушка, придя, застала квартиру убранной. А бабушка от этого мучилась еще больше - потому что не знала, чем заняться, разве что приходить позже.
     Расслабиться она могла только поздним вечером. Казалось, и квартира, и весь город были для нее как тесная одежда, которую надо разнашивать. Уже по губам ее было видно, что напряжение спадает. Они больше не были крепко сжаты, постепенно смягчались, привыкали улыбаться. А Итамар, ловивший в ней малейшую перемену, тоже немедленно оживлялся. Я же переставала себя чувствовать так, будто рядом находится психически больной и надо разговаривать шепотом и ходить на цыпочках. Тут все, о чем я молчала по дороге в Иерусалим, а потом - в тихие полуденные и предвечерние часы, - начинало лезть из меня наружу.
     Проснувшись субботним утром, я слышала шипение маргарина на сковородке - это Итамар поджаривал тосты на кухне.
     Бабушка, хотя и спала глубоким сном, просыпалась немедленно, словно каким-то неведомым путем узнав, что я уже встала, и тут же командовала: "Прежде чем рот открывать - зубы почисти!" Словно какой-то громкоговоритель срабатывал, соединенный с кухней и реагирующий на мой вес.
     Я вспоминала, какой меня охватывал страх, когда после целого дня, а то и недели, отсутствия бабушка, едва явившись, расстегивала кофточку, сбрасывала туфли и, растянувшись на диване, тут же засыпала. Я совсем маленькая была, и потому каждую минуту проверяла, дышит ли она - такой глубокий был у нее сон. По ночам я раздумывала о том, что они там, в спальне делают. Что они вместе спят, я знала. И думала, как прошла встреча после того, как многие годы они лишь вспоминали друг о друге. Убедился ли он вначале, легко касаясь ее, то ли это самое тело, которое он знал двадцать лет назад, или они сразу же занялись любовью?
     А бабушка? Судя по куче вещей, которые я находила дома среди мусора, у нее был пунктик - покупка нижнего белья. Она делала покупки, как под гипнозом, а я лезла в шкаф, не в силах справиться с искушением. И столько находила лифчиков, трусиков, подвязок, корсетов и ночных рубашек, что хватило бы на целый гарем. И к косметике бабушка не была равнодушна. Ванная полна была всяких средств. Я подумала, что у нее просто времени не нашлось оценить его тело, даже поглядеть на него - так она была занята своим.
     По субботам и воскресеньям лицо ее становилось открытым и спокойным, и даже осанка делалась другой. Другое дело - Итамар. Чем больше клялась бабушка по ночам, тем сильнее он жаждал ее. Он был натянут, как струна, и глаз от нее не отводил. Не смущаясь моим присутствием, он перебирал ее волосы, сплетал ее пальцы со своими, поглаживал по телу - в общем, он всячески старался коснуться ее. Этим он мне Эреза напоминал. Тот ведь к тому же стремился, но пока что не преуспел.
     
     

13. Зеленый город

     
     Свое слово Итамар сдержал. Тысячу раз он со всякими ухищрениями выспрашивал, уверена ли я, что у бабушки мне будет лучше всего, и когда - после тысяча первого раза - убедился, наконец, - затеял процесс против мамы и дяди.
     Бабушка и так порядком была издергана, а теперь и вовсе покой потеряла. Уезжая куда-нибудь, она повсюду таскала меня за собой, настойчиво требовала побольше оставаться дома, по два раза в день звонила в школу - в общем, с ума будто сошла. Не сомневалась, что "они" меня отберут. Весь огонь принимал на себя отец. Он у нее был виноват в том, что до того попал во власть к "этой злодейке", что позволил ей забеременеть, что пока он занимался "всякими глупостями", "эта злодейка", то есть мама, завлекла Ионатана в свои сети. Да она вообще жалеет, что родила его! Такой хороший мальчик - и... болван! А папа молчал. К удивлению моему, оказалось, что он вовсе не такой уж слабак. Мое всегдашнее презрение к нему исчезло, и я подумала, что моя жизнь с бабушкой повторила в уменьшенном виде его жизнь.
     Мне понятно стало, что в молодости характер у бабушки был твердый, как гранит, и ее первый, "добрый" ребенок, то есть папа, стал мишенью для ее ядовитых стрел. А он - нет, чтобы ощетиниться в ответ, - упорно продолжал быть "добрым" и прощал ей все. Уже не считая его "бесхарактерным" и слабым, я решила, что это я такая, думая о своем сходстве с бабушкой. А ведь я чуть в ее близнеца не превратилась - и вроде бы не из слабости, а наоборот - чтобы ее пересилить.
     Пока тянулся процесс, бабушка осыпала Итамара такими милостями, такой окружила любовью, что он совсем растаял, хотя и знал ее лучше нас всех. Все же твердости в нем хватило на то, чтобы добиться благоприятного для бабушки решения суда. Опекунство осталось за ней. Мне полагалась поездка по случаю бат-мицвы, однако ее пришлось отложить на год, так что я как бы и бар-мицву справила. Д-р Итамар Иогев сделал все, что в силах слабого интеллигента, чтобы принять участие в поездке, но безуспешно. "Хватит его с меня в этом году", - заявила бабушка, и мы с ней умчались в путешествие, конечный пункт которого был в Тбилиси. Немножко Санкт-Петербурга, который бабушка называла по старинке Ленинградом, чуть-чуть Москвы, и как заключительный аккорд - Тбилиси.
     "Как рыба в воде" - это выражение все время вертелось у меня в голове с той минуты, когда мы сошли с трапа на эту чужую землю. Я всю жизнь жила при бабушке. И всегда казалось, что она чувствует себя именно, как рыба в воде. Кроме последнего года, когда в нашу жизнь вошел Итамар. И вдруг там, за границей, я поняла, что дома она была рыбой, выброшенной из воды. Рыбой на безводье.
     Она потрясающе переменилась. Русский язык из нее прямо извергался. Меньше стало жестов, спокойнее речь, улыбка не сходила с лица. Но улыбалась она одними глазами. Будто рекой текла бабушка по этой земле, будто срасталась с ней - ну просто другой человек стал.
     Ее не раздражали очереди. Встречи с аэропортовской бюрократией не могли погасить ее улыбку. Вонь, шум, от которого, казалось, барабанные перепонки лопнут, неаккуратность - все она прощала.
     Ночь в Тбилиси. Уже долгое время впитываю я пейзажи и ароматы этого города. Он с огромной силой тянет к себе, от видов, запахов и звуков его сжимается сердце. Я устала. Хочется спать. И как раз в ту минуту, когда становится ясно, что город оставил меня в покое, и вот-вот я усну, пробуждается бабушка.
     Мы стоим на горе, над всей волшебной красотой города, и бабушка плачет. Мне уже тринадцать. Все эти годы я провела с ней, но плачущей не видела никогда. Во всяком случае - плачущей от горя или грусти.
     - Бабушка, ты плачешь?
     - Да.
     - А я думала, ты по-другому ответишь.
     - Например?
     - Ну, например: "Нет, это я косметику смываю".
     - Вот, значит, я какая, по-твоему?
     - Какая?
     - Такая язва?
     - Такая, значит, язва.
     - Это ты так думаешь.
     - А почему ты плачешь?
     - Из-за равновесия
     Ответ меня так поразил, что я звука не смогла издать. И ответ, и то, что она вообще ответила, а не велела "не совать нос не в свое дело". И вообще -никаких чувств мне бабушка никогда не раскрывала иначе, как в форме жалоб или претензий.
     - Ты чего испугалась? Ты ведь уже взрослая. Тебе можно рассказывать.
     - Можно, - только и смогла я выговорить, лишь бы не молчать.
     Простиравшийся город вел себя совершенно нахально: просто дух захватывало - такой красивый. От разреженного на высоте воздуха было трудно дышать.. Мы втягивали в свои легкие обжигающий холод и выдыхали клубы пара. Чувствуя себя, будто пойманная на подглядывании чего-то тайного, я отошла от бабушки.
     А она все стояла, вовсе про меня забыв. Все смотрела на головокружительный вид и ничего не различала из-за слез. Даже нос вытирать позабыла, и он был совсем мокрый.
     Полагаясь на законы физики, я сочла, что в другое агрегатное состояние бабушка не перейдет и никуда не исчезнет, наплачь она хоть целое озеро.
     
     

14. Все еще в Иерусалиме

     
     Кто хочет учиться в иерусалимской гимназии с естественнонаучным уклоном, тот должен быть готов ко всем неудобствам, связанным с пребыванием в зоне международного контроля. В таком, примерно, смысле выразился худющий минпросовский работник, настаивая на том, что "Палестина-А" - это как раз такая зона, а не демилитаризованная. Бабушка же, не вдаваясь в тонкости терминологии, с неистощимой энергией старалась заставить меня выбросить из головы "эту пустую идею".
     Итамар был на моей стороне. Как я подозревала, он надеялся, что если в связи с учебой я поселюсь у него, то следом переберется и бабушка. Хотя порой казалось, что он просто борется за свободу выбора - и не более.
     Как бы то ни было, в середине августа мы с бабушкой приехали в Иерусалим, а за нами на грузовичке - все содержимое моей комнаты. Итамар уже освободил для меня свой кабинет, а для себя выделил место в гостиной. Бабушка, немедленно преисполнившись презрения, заявила, что теперь каждый входящий сразу же увидит весь этот бардак. Итамар в свою защиту заметил, что мало кто сюда приходит, фактически одни родичи, да вот еще она, а эти все привыкли к его беспорядку. Такой список гостей чести ему не делает, ответствовала бабушка.
     Они принимались спорить по любому поводу. Еще и в тот самый августовский день бабушка, надеясь предотвратить несчастье, сказала Итамару, что лишний жилец - это последнее, что ему надо, и вообще... она готова была его в чем угодно сделать виноватым. Ведь не предложи "этот жук", то есть Итамар, пожить у него, он не смог бы "задурить голову девчонке" учебой в этой гимназии.
     Грузовичок предоставил друг дяди Таля, и дядя тоже поучаствовал в погрузке. Итамар также присоединился. Бабушка хвостом за ними крутилась, не притронувшись ни к одной мелочи и исходя потоками гневных и горьких слов с совершенно неожиданным в ее устах зачином: "Я вырастила сыновей..." Никто из них внимания не обращал на эту нудотную музыку, одна я пыталась утихомирить бабушку, когда она останавливалась, чтобы дух перевести.
     К полудню моя комната в доме у Итамара была полностью готова. Таль попил воды, похлопал Итамара по плечу, бабушку по спине, и, поцеловав меня, уехал. Я поспешила воспользоваться политическим убежищем в своей новообретенной комнате, так что Итамар остался на позициях один.
     До меня только бабушкин голос и доносился. Видимо, Итамар избрал наилучший способ заставить ее замолчать - самому не говорить. Когда ближе к вечеру меня позвали обедать, бабушка походила на генерала, понесшего тяжелые потери. Назавтра она позаботилась о том, чтобы у меня был отдельный телефонный номер, после чего устроила нам с Итамаром желтую жизнь, ураганом носясь по квартире и воюя с беспорядком. Утешало только то, что ей нельзя было надолго отлучаться с работы, и я могла быть уверена, что завтра-послезавтра она нас покинет. Радовало, кроме того, что к Эрезу она стала относиться иначе. Общее враждебное отношение к моей учебе в Иерусалиме их объединило. Бабушка даже нашла, что он может пригодиться. Настойчиво перечисляла она его достоинства, предупреждая, как тяжко будет нам носиться туда-сюда, живя так далеко друг от друга. Не могла же я ей сказать, что немедленным результатом этих метаний будет только то, что мы скорее очутимся в постели. Не хотелось ее пугать, да и Эреза она бы опять возненавидела.
     Его-то как раз такие перемены в отношении к нему радовали, и хоть его по-прежнему честили сыном стриптизерши и лентяя да братом аутиста, сближение с бабушкой ему было приятно. Расположение к человеку изобразить она умела. Уж если кому случалось оказаться желанным гостем, у него сразу поднималось настроение от сознания, до чего он нужен. Я даже не успела Эреза предупредить насчет этого спектакля - до того быстро бабушка им завладела.
     Наконец, она уехала. Но прежде оставила для Итамара инструкцию из тридцати пунктов по обращению со мной, а также номера телефонов - папин, дядин и даже мамин. И утешила меня обещанием, что ее отъезд легко отменить, а если понадобится, она приедет завтра же и заберет меня обратно со всеми пожитками... Да какое "завтра"! Сегодня же вечером!
     
     

15. Из университетских записей

     
     Тяжело заново привыкать, что живешь с кем-то еще под одним кровом. Ведь столько лет стремился истребить всякую память о том, как это бывает.
     Я предложил девочке жить у меня. Разумеется, этот подарок я ей преподнес с разрешения Адвы. Дети ее решили, что мне просто наживка нужна, на которую я поймаю Адву, стану ей еще ближе. Адва же подумала, что я отстаиваю принцип - по привычке и из так ненавистного ей прекраснодушия. Девочка же, вероятно, составила для себя объяснение из обеих версий.
     Я понимал, что пригласить ее подвигло меня какое-то не определимое точно - и вполне эгоистическое - чувство. Вдруг я обнаружил, что, придя домой, прежде всего задерживаюсь в прихожей, чтобы посмотреться в зеркало. Протираю очки, расправляю плечи.
     По утрам я стал вставать на целый час раньше, чем обычно: полностью привести себя в порядок, и успеть приготовить завтрак, пока она не проснулась. Бритье, которое раньше я принимал как неизбежное зло, вдруг стало меня заботить. Впервые я, подобно большинству сотрудников факультета, стал проводить обеденный перерыв у телефона. Теперь мне есть куда звонить. Надо обязательно узнавать, вернулась ли она уже из школы, подогрела ли обед. Каким-то чудом удалось мне уговорить секретаря факультета изменить мне расписание лекций, хотя все сроки уже прошли. Так я освободил себе вторник, чтобы приходить домой раньше, чем она. Я посчитал нужным выделить в середине недели время, которое мог бы посвятить ей.
     Не устаю радоваться, когда в среду вечером, за несколько минут до перерыва, какой-нибудь студент заглядывает в аудиторию со словами: "Доктор Иогев, вас к телефону в секретариат". И с видом человека, привыкшего, что его то и дело домашние дергают, я, извинившись, размеренным шагом направляюсь в конец коридора и еле сдерживаюсь, чтобы не побежать. С тем же буднично-солидным выражением лица интересуюсь, где телефон, стараясь унять дыхание, чтобы слышать ее голос: "Итамар, я у Лиора, можно, я к вам зайду после лекций и пойдем в кино?"
     Чувствуя, как меня будто тиски изнутри сжимают, отвечаю обыденным тоном: "Да, можно", - и оглядываюсь, не заметил ли кто, какой процент на вложенный капитал - двадцать лет одиночества - я получаю.
     Счастье... Это емкое слово теперь воплотилось в девочке, одетой в джинсы и куртку, на три размера большую, чем нужно, поджидающей меня после лекций. Мимо проходят студенты - и университетские сплетники находят новый повод почесать языки. Внучка? Внебрачная дочь? Или что-нибудь посочнее, никак не идущее к этому сухарю?
     Дома у меня появились новые ароматы. Краски у нее на лице не заметно, но духи и всякие кремы она употребляет. Ароматические сигаретки тайком покуривает, потеет, дышит. При звуке поворачиваемого в замке ключа я словно превращаюсь в пылающий комок таимых в глубине чувств.
     То, что я больше не одинок, само по себе радует. Больно было отказаться от иллюзии, что этот ребенок - мой. Я сержусь, что на Адву прямо как с неба свалилось такое богатство. Подумать страшно, что настанет день, когда у девочки уже не будет причины оставаться здесь. Пока, однако, такая причина есть.
     И дело не только в школе с естественнонаучным уклоном, которая есть в Иерусалиме. Да, конечно, учиться здесь ей нравится, это для нее важно, но не поэтому, главным образом, она решила жить у меня.
     Сначала я над этим не особенно раздумывал, взволнованный самим фактом ее переезда ко мне. Потом решил, что в их отношениях с Адвой что-то переменилось после возвращения из тура. Просто ей захотелось от бабушки уйти. Но почему именно ко мне? Есть же отец.
     С ней мы на эту тему не говорили, но я понял, что ее мнение об отце изменилось. Что именно произошло, я не понял, но почувствовал: было бы только в том дело, чтобы от бабушки избавиться - она бы перешла в дом отца.
     Но пока что не настолько он ее привлекал. А у меня возникло одно предположение. Я вообразил, что благодаря моей заботе о ней, моим стараниям ее понять, что-то в ней оттаяло.
     Я подозревал, что попал стрелой в какую-то мишень. В самом себе я ничего такого не находил, что могло бы повлиять на приговор, и, наконец, придумал для себя такое объяснение: девочка решила, что мне полагается компенсация.
     Она ожидала, что бабушка сама захочет меня вознаградить, потом поняла, что в настоящем воздаяния за прошлое мне не получить, и пришла к выводу, что каждый получает по заслугам. Горе злодею, добро праведнику - что-то в этом роде. А следовательно, переменились ее взгляды на жизнь. Два года назад, услыхав такое, она бы расхохоталась. И обозвала бы меня "полным дураком".
     А теперь я Бога молю, чтобы в ее сердце хотя бы на год хватило благодарности за семь лет дружбы.
     
     

16. Иерусалим

     
     Что-то в нем такое есть, чего всем нам недостает. И в нас, конечно, есть то, чего ему не хватает. И все-таки, по-моему, нам не хватает больше. Всем: мне, бабушке, папе, его жене и детям, Талю с его другом, всем, в том числе и маме с ее домочадцами. Ох, и много же нас!
     Вот решил он, скажем, спагетти на ужин приготовить. Неторопливо обзванивает всех знакомых. Одного спросит, какие приправы нужны, у другого получит инструкции насчет подливки, зайдет к третьему узнать, какое вино требуется, наконец, четвертого пригласит отведать то, что получилось. А я беспокоюсь, что тому вдруг не понравится, и сама на себя злюсь за это беспокойство.
     День проходит. К вечеру все собираются. Родственники стекаются ручейком, пока целая лужа не натечет. Шум страшный, стульев на всех не хватает. Кто-то обязательно оказывается без стакана или тарелки, вдобавок кто-нибудь из моих племянников или братьев по отцу непременно что-то разобьет.
     Ни один вечер не обходится без того, чтобы бабушка кого-нибудь не обидела. Все, конечно, гораздо проще, если приходят мама с Ионатаном: тогда всем становится ясно, кто тут хорош, а кто плох. И вечернее застолье, начавшееся еще до захода солнца - всегда папа спешит - затягивается до ночи, а то и до рассвета. Потом они уезжают - однако не прежде, чем бабушка объявит, что "просто на части разваливается", и удалится в спальню в сопровождении Итамара, или из дому - если едет в Шфелу, - провозгласив с порога, что с этим бардаком не совладать, настолько он ужасен и необратим.
     А он остается - посреди немытой посуды, мебели, которую теперь надо расставлять по местам, с еще не отзвучавшим в спертом воздухе эхом разговоров, которые он продолжает вести.
     В такие вечера кто-нибудь из бабушкиных сыновей, подобно ангелу-хранителю, принимается ворожить, словно в детстве. В том детстве, от которого что-то в нем до сих пор сохранилось. А Итамар преисполняется чувств. Нет, не впадает в самодовольство, не рисуется. Просто - в нем будто была раньше какая-то пустота, заполнившаяся теперь, благодаря этим четверым. И он молчит, являя собой полную противоположность бабушке, которая просто не может не быть в центре разговора, если этот разговор касается ее. А его лицо остается непроницаемым. Можно заметить только легкую смиренную улыбку. По-моему, такую маску он натягивает всякий раз, когда особенно взволнован. Внутри - буря, а снаружи - полное спокойствие. Зачем это ему? Что-то такое в нем есть, что приятно, умиротворяюще действует на всех.
     Вскоре после того, как я стала жить у него, позвонила мама и сказала, что они с Ионатаном скоро будут у нас в стране. Договорившись встретиться с ними в Тель-Авиве, я спросила у Итамара разрешения. Он поинтересовался, что бы сказала по этому поводу бабушка, созвонился с ней - и разрешил.
     Вечером, когда я еще не спала, он вошел ко мне в комнату и остановился у окна. Я уже заметила: собираясь сообщить нечто важное, он всегда располагается поблизости от какого-нибудь выхода наружу.
     - Ты случайно синего полотенца не видала? - спросил он.
     - У двери. - Я понимала, что это просто так, для затравки.
     - А-а...
     - Вы завтра дома? - поспешила я ему на помощь
     - Завтра?
     - Во вторник.
     - Конечно. Как всегда.
     - Хорошо.
     - Хорошо-хорошо, - пробормотал он себе под нос.
     - Что-нибудь еще, Итамар? А то я спать хочу. - Надо было поторопить события.
     - Еще... Еще?
     - Да. Что вы, собственно, сказать хотели?
     - Да. Хотел кое-что. Я подумал: раз мама с Ионатаном приезжают только на неделю, они могли бы, например, здесь остановиться.
     - Мама с Ионатаном... Здесь...
     - Почему бы и нет?
     - Почему? - Я только думала, прикидывается ли он или только проснулся.
     - Ну да. Они могли бы спать в салоне. Я Ионатана сто лет не видел. И с мамой твоей познакомиться не имел удовольствия. И тогда, - он помедлил, - не пришлось бы мне беспокоиться, пока ты к ним ездить будешь.
     - А бабушка? - взяла я быка за рога.
     - Адва?
     - Нет, бабушка Нехама! Ну, честное слово, Итамар, как по-вашему, что будет, когда она узнает, что вы этих законченных негодяев впустили в дом?
     - А что будет?
     - Сначала она поинтересуется, не создаете ли вы исправительную колонию, раз я тоже тут. А потом бросит вас еще на двадцать лет.
     - Даже так?
     - Нет, даже не так. Она еще и меня заставит к ней вернуться.
     - Думаю, ты ошибаешься. Преувеличиваешь.
     - Нет, я преуменьшаю, а вот вы как раз ошибаетесь.
     - С Ионатаном Адва много лет не виделась. Весь тот "ущерб", что они нанесли, фактически ликвидирован. Да уже столько времени прошло, что пора бы и простить.
     - Ваши доводы неотразимы. Завтра утром начинаю паковаться, если вы это имели в виду.
     - Обещаешь? - доктор еще и шутил, нашел время.
     - Ну, право же, Итамар, зачем нам эти проблемы?
     - Никаких проблем не будет. Я только хотел узнать, как ты к этому относишься.
     - Я? По мне, так пусть поживут. К маме я привыкла, да и дядя мне симпатичен. Но, Итамар, не во мне же дело.
     - Ты согласна, а насчет остального - пусть уж у меня голова болит. - Он отошел от окна, и, погладив меня по голове, удалился.
     - У вас ничего и не останется, кроме головной боли, когда бабушка про это узнает! - прокричала я вслед.
     Итамар зря времени не терял. Позвонил Ионатану, предложил остановиться у нас. Тот спросил о том же, о чем спрашивала я, и предрек примерно такое же будущее. Итамар поинтересовался, какие у них с мамой есть пожелания, таким же беспечным тоном пообещал, что "все будет в порядке" и положил трубку. Зная, что последует дальше, я стала отступать к себе в комнату.
     - Можешь остаться, - сказал Итамар. У него, как у бабушки, будто глаза на спине появились, и он всегда видел, что я делаю.
     - Предпочитаю удалиться. - Сказав это, я, однако, осталась стоять на пороге. Пока он набирал номер, я передумала и села рядом, героически решив не бросать его в последнюю минуту.
     - Адва, - всегда он с бабушкой разговаривал не так, как с нами, какие-то новые нотки в голосе появлялись.
     - Итамар! - возликовала бабушка на том конце провода, так что я сразу поняла: угадывать, что она говорит, мне не придется - слышимость была отличная. - А я как раз собралась звонить. Малышка спит?
     - Да вроде того, - Итамар позволил себе святую ложь.
     - Все в порядке?
     - Да. Ты уже дату вылета знаешь?
     - Да, да.
     - Нравится тебе поездка?
     - Не то слово. Прелесть - точный график, никакой неразберихи, как это обычно бывает. Можно спокойно вещи складывать. На отъезд настроиться. В общем, есть какое-то время "до того", понимаешь?
     - Понимаю. Когда летишь?
      - И потом, - казалось, бабушка не слышит, - зимняя Москва - это чудо. Может, соберешься как-нибудь ко мне съездить? - я чуть не вставила, что всякий раз, как он собирается, она не хочет, а тут вдруг зовет, будто не знает, что посреди семестра это никак невозможно.
     - Не теперь, Адва, - Итамар был не столь злопамятен. - Когда ты вылетаешь?
     - Что это тебя так интересует? Другую возлюбленную решил завести вместо меня?
     - А тебя бы это взволновало? - когда Итамару задавали несколько вопросов подряд, он всегда отвечал только на последний, и опять-таки - вопросом. Эту его манеру я уже взяла себе на заметку.
     - Ты что, с ума сошел? - бабушка так обиделась на такое допущение, будто ей больше не о чем было беспокоиться.
     - Я пошутил.
     - Люблю я эти твои шуточки, - по бабушкиному голосу чувствовалось, что не так уж она любит юмор.
     - Так когда ты летишь?
     - Ровно через три недели, - бабушка уже разговаривала на повышенных тонах. - Но с чего это тебе так интересно?
     - Во-первых, - бесстрастно отвечал мой герой, - меня это всегда интересует. Собственно, - он смущенно покосился на меня, - в жизни такого не было, чтобы нечто, связанное с тобой, меня не интересовало...
     - Просто Шекспир, - это бабушка говорила уже мягче и на октаву ниже.
     - Во-вторых, - Итамар подтянул резервы, - тут через неделю будут Ионатан с женой. Я бы хотел, чтобы ты успела с ними повидаться.
     - Что?! - я могла бы поклясться, что этот вопль раздался откуда-то не из трубки. - Итамар, что ты сказал?!
     - Ничего.
     - Нет, вот только что.
     - Я сказал, что здесь, у меня, на следующей неделе будет Ионатан. Они на неделю приедут, так я подумал, что не стоит гонять ребенка туда и...
     - О каком это ребенке ты говоришь?
     - О твоей внучке.
     - Это понятно, но этим людям до нее какое дело?
     - Эта женщина - ее мать, а мужчина - родной дядя.
     - Сдохнуть от него можно! Миротворец выискался! Широкая душа! - обзывалась бабушка. - Другое место ищи для миротворчества, только не у меня дома!
     - Они будут дома у меня, и я не знал, что война еще идет, спустя столько лет.
     - А что вообще ты знаешь?! - вопила бабушка. - Что ты можешь знать про мою жизнь, которую они так исковеркали, когда сам ты живешь тихо и плавно? Почему ты на меня свои чувства примеряешь?
     - Я знаю только то, что мне рассказывали, - на этот раз Итамар начал с ответа на предыдущий вопрос, - и то, что имел удовольствие видеть своими глазами.
     - Ты не видел, что они со мной вытворили! - крикнула бабушка. - Тебя же при этом вовсе не было!
     - Не по моему желанию, - спокойно отвечал Итамар, и я не поняла, зачем он навлекает на себя новую напасть, открывая второй фронт. Правда, с другой стороны, это был хороший шанс стать ей еще более близким.
     - Какое отношение твои дурацкие желания имеют к этим людям?! - она все еще кричала. А я подумала, что он уже разгромлен. То есть бабушка одержала над ним победу.
     - Никакого, - нет, он еще держался. - Мои дурацкие желания - это то, что касается моего прошлого.
     - Ты еще мне лекции по истории читать будешь?! Сейчас?! - она орала, как резаная. - Ответь мне!
     - На какой вопрос? - поинтересовался Итамар, а я подумала: "Это конец".
     - Ты знаешь, - бабушкин голос вдруг обвалился до вполне человеческого уровня, и даже еще ниже, - ты знаешь... - Теперь я ее еле слышала.
     - Я знаю, Адва, - про меня Итамар вовсе забыл, - я знаю.
     - Итамар...
     - Адва, - прошептал он, - все будет в порядке, а потом я постараюсь подъехать к тебе в Москву дня на три-четыре.
     Бабушка сказала что-то
     - Всю жизнь, сколько я себя помню, -отвечал он, -чувствовал себя, как колючка посреди букета.
     Она еще что-то сказала.
     - Ничего не изменилось, - продолжал он, - я все тот же скучный, нудный тип. Каким был, таким и остался.
     - Так ты на этой неделе приедешь? - ее голос уже окреп.
     - Конечно, на этой неделе.
     Тут я, чуть дыша, тихонько встала, прошла в свою комнату и закрыла дверь.
     Назавтра Итамар уже принялся с дипломатическим искусством готовиться к семейной встрече. Встрече всех членов семьи. А еще неделю спустя мама и Ионатан приехали. И, как и обещал Итамар, все прошло хорошо. Не считая обычного балагана, который я уже описывала.
     Итамар с Ионатаном встретились очень трогательно. Проявлять свои чувства они оба не хотели, но результат, к их досаде, вышел обратный. Однако поцеловались они радостно.
     Мама наклонилась ко мне слегка, и я увидела у нее на глазах какие-то капельки, вероятно, призванные продемонстрировать, что у нее в душе бушуют чувства. Она поцеловала меня в обе щеки, проследив при этом, чтобы ее косметика не пострадала, и окинула оценивающим взглядом.
     - Похудела, - заключила она удовлетворенно и обняла меня - видимо, чтобы прикинуть мой рост. Ионатан, отлепившись, наконец, от Итамара, чуть не раздавил меня в объятиях и поднял со словами: "Как это нам всем удалось так вырасти на бабушкиных бутербродах?" Итамар же глаз не мог оторвать от мамы, высокой, с фигурой, как у статуи, с нежными, тонкими чертами лица. Я не могла не признать, что выглядит она потрясающе. Со своей стороны, мама поспешила подружиться с Итамаром, подсела к нему поближе, окатив ароматом духов, и принялась расспрашивать о его жизни, о работе, обо мне. И слушала с огромным интересом - во всяком случае, так казалось. И они стали совсем своими людьми. Я не могла понять, за что бабушка так ее ненавидит, она ведь и сама так себя ведет, если ей надо сблизиться с кем-то для нее важным. Надеясь, что Итамар устоит перед мамиными чарами, я переключилась на любопытного Ионатана.
     А тому все хотелось знать. Как это вышло, что я поселилась у Итамара, и вообще - каким образом рухнула железная стена, которую бабушка вокруг него соорудила? А почему они вместе не живут? Может, бабушка заболела? Ничем иным он не может объяснить ее согласие на этот их приезд. А как я? Хорошо ли мне в Иерусалиме, у господина судьи? Я воспользовалась методом Итамара - отвечать только на последний вопрос. А у Ионатана тем временем появились десятки новых. О Тале и его партнере. О бабушке, которая про них говорила: "отец, сын и святой дух". Все ему хотелось знать, и капельки , что появились у него на глазах, были совсем не того сорта, что у мамы.
     
     

17. Зеленый город

     
     Сколько ни стараюсь, никак не могу вспомнить, когда бы я хоть чуточку не думала об Эрезе. Мы ведь издавна вместе.
     Я носилась по бабушкиному дому, не в силах остановиться, поесть, попить. Даже пару минут в туалете или в ванной было нелегко выдержать. Неудержимо хотелось все время двигаться, подумать хоть о чем-нибудь, хоть что-то вспомнить, не связанное с Эрезом. Как будто вся жизнь от этого зависела. Будто найди я что-нибудь такое - и Эрез придет из соседней квартиры, постучит в дверь. И позабудется все, что он мне написал, а все прежнее вернется.
     Я понимала: так, как было раньше, уже не будет. Бывало, мелькнет у меня какая-то мысль, детски бесформенная, - а он продолжал ее вслух. Втискивал в законченную фразу. А наоборот бывало? Думаю, да. Что-то очень похожее. А вот сейчас я ни на вот столечко не могла представить, что у него в голове творится.
     Бабушка не выдерживала "такого поведения". Уговаривала хоть ненадолго присесть, успокоиться, отдохнуть. Удерживая готовое слететь с языка "я тебе говорила", она обстреливала меня другими словами, почти столь же приятными.
     Первые два дня она ходила следом за мной, пытаясь успокоить, на третий день, не выдержав, позвонила Итамару. Тот не заставил себя ждать и когда, придя, он крепко меня обнял, что бабушке в голову не пришло бы сделать, я сразу и с легкостью смогла выплеснуть все мои печали. Мы сели. Бабушка, воспользовавшись случаем, куда-то сбежала. Было тихо, только дождик пел монотонно, а я старалась объяснить Итамару, почему бабушка никак меня понять не может. Это она-то, которой всегда домогались...
     - Не всегда, - вставил Итамар.
     - Мужчины, я имею в виду. - Он как будто заставлял меня усомниться в святых истинах.
     - В общем, да. - Похоже, он раздумывал, оправдывает ли цель средства.
     - Что значит "в общем"?
     - Она всегда была нужна. Кроме одного случая. Но это, конечно, ничтожный процент.
     - Вы шутите.
     - Нет. Мне и тогда не до смеха было. А она подолгу плакала.
     - Кто? Бабушка?
     - Да.
     - Из-за мужчины?
     - Да.
     - Расскажете мне?
     - Расскажу, если ты пообещаешь немедленно забыть все, что услышишь.
     - Обещаю.
     - И не будешь так переживать из-за Эреза.
     - Попробую, Итамар. Я очень стараюсь.
     - Знаю.
     - Так расскажите.
     - Речь идет об отце Амира.
     - Так я и думала, что вы это знаете.
     - Что?
     - Кто отец Амира.
     - Да. Я знаю это.
     - И вы с ним знакомы.
     - Знаком.
     - И что?
     - Адва очень хотела быть с ним.
     - А он?
     - И он тоже.
     - Так что же им помешало?
     - Окружение. Его родители. Его учеба. Другой менталитет. Он родился и вырос в России. И потом - слишком разные натуры. Она не пожелала ждать, пока все само собой образуется. Ей хотелось поторопить события. Руководить ими, - Итамар посмотрел в окно, словно прислушивался к доносившемуся оттуда шороху. Можно было подумать, кто-то там подсказывает ему, что дозволено рассказать пятнадцатилетней девчонке, а чего нельзя.
     - Ну, и что?
     - Я ей говорил: "Адва, подожди. Дай ему время. Пусть попривыкнет к тебе. Пусть поймет. Не всем твои темпы по силам. Большинству людей надо разобраться, приглядеться, все взвесить. И еще раз подумать, прежде чем решить".
     - А она?
     - "Ожидание меня убьет, но я подожду", - вот что она ответила.
     - И ждала?
     - Как беременная девица у Чехова. Прекратила атаку в самом ее разгаре и стала ждать.
     - Трудно ей было. - Я сказала об этом как о факте. Я представила себе бабушку, пребывающую в бездействии, словно в ней выключили мотор, ожидающую чьего-то слова.
     - Скверно ей было. Беременность проходила тяжело. Тошнота, рвота, головокружение. Да еще двое детей. Какие-то задолженности в университете... Жизнь на пределе сил.
     - Не понимаю.
     - Все ее раздражало: телефонные звонки, даже в соседней квартире, шаги на лестнице, письмо какое-нибудь неожиданное. По целым дням она плакала, совершенно собой не владела, говорила о разочаровании, о том. что предчувствует отказ. Меня эти ее монологи просто убивали.
     - Вас?
     - Ты же понимаешь, я всегда знал, какова она. Знал пределы ее возможностей, ее недостатки. Знал, чего она боится. Знал, какие предрассудки гнездятся в потаенных уголках ее души. Но дать ей понять, что я знаю все это, было нельзя - таковы были правила игры.
     - То есть она знает, что вы знаете, что она знает, что неприглядные ее стороны вы стараетесь не задевать.
     - Верно. Я предпочитал казаться слепым. Ни на миг не усомнившемся в ее совершенстве.
     - Тяжелые правила для близких друзей.
     - Но таковы они были. И никогда я не мог их изменить.
     - Боялись?
     - Да.
     - А сейчас?
     - Уже нет.
     - Как же это получилось?
     - Она их сама изменила. Сделала менее жесткими.
     - Почему?
     - Решила, видно, что двадцать лет спустя я по старым правилам играть не буду.
     - А вы?
     - В ночь после того приключения с ребятами Хаима Леви я понял, что если она позволит мне вновь с ней сблизиться, я играть по прежним правилам не смогу. И уже готов был потерять ее снова.
     - Поэтому вы отбросили все мои идеи насчет вас с бабушкой?
     - Пожалуй.
     - А бабушка?
     - Она склонна относить себя к числу тех колесиков, которыми движется мир. Той ночью, а может, уже под утро она сказала, что если бы со мной что-нибудь случилось, это была бы ее вина.
     - Почему?
     - Ну, если бы я с ней оставался, то не жил бы, естественно, в Иерусалиме. И тебя не пришлось бы ко мне посылать.
     - Если бы да кабы, да во рту росли грибы...
     - Вроде того.
     - А вы как думаете?
     - Я думаю, что прошло бы как раз лет двадцать, прежде чем она рискнула бы на меня положиться.
     - То есть как это?
     - Она привыкла считать, что я ни на что без нее не способен.
     - Как выразилась бы бабушка, другой любовницы вы себе не найдете?
     - Можно и так, - согласился Итамар, улыбаясь.
     - Так взамен она меня вам подкинула.
     - В компенсацию, хотела ты сказать.
     - Вроде того.
     - Странно такое от тебя слышать.
     - Почему?
     - Я-то всегда думал, что это ты решила меня вознаградить за потерянные годы.
     - И я тоже.
     - Но ты же знаешь - они не были потерянными.
     - Да, знаю. Более или менее. Если и были, то это - ваш выбор.
     - Верно.
     - Ну, а тот?..
     - Сергей.
     - Амир знает о нем?
     - Нет.
     - Почему же она хотя бы ему не рассказала?
     - Ну, во-первых, он, как и прочие, смирился с тем, что эта тайна не может быть раскрыта, а во-вторых... - видно было, что в нем борются два желания: избавить меня от тяжких раздумий и сохранить бабушкину тайну, но забота обо мне победила. - Боль и разочарование, которые оставил по себе этот человек, были невыносимы.
     - Даже описать невозможно?
     - Даже так.
     - Невероятно. И как же она это, ожидание то есть, переносила?
      - Она страдала не один год. На другой день после родов, когда мы готовились к обрезанию Амира, она обрушилась на меня с плачем, криками, упреками...
     - В чем?
     - В том, что я убедил ее ждать.
     - Ну, должен же быть виноватый...
     - Да, - вздохнул Итамар, - только она забыла, что я просил и умолял ее дать ему подумать. И ни в коем случае не скрывать от него беременность.
     - А она скрыла?
     - Да.
     - Почему же она ему не сказала? Ведь все могло быть иначе.
     - Я знаю.
     - У вас, конечно, есть своя версия, доктор Иогев.
     - Конечно, - он усмехнулся чему-то своему, поглядел в окно. - Видимо, примерно так: пусть он решит остаться, потому что хочет быть со мной, а не по такой тривиальной причине, как незапланированная беременность.
     - Чушь.
     - Детскость, скорее, - поправил меня верный рыцарь бабушки. - По его понятиям, такой аргумент стал бы решающим. Знай он о ее беременности, он бы с ней остался. Как я понимаю, это входит в понятие "быть мужчиной".
     - Нечто, что входит в это понятие, вам должно быть ясно, как день, и не надо напускать туману.
     - Благодарю за разъяснение.
     - Вам, - сказала я и впервые возблагодарила судьбу за свои заблуждения, - я готова разъяснить. - И обняла его.
     - У меня завтра лекции, - и, приняв равнодушный вид, он спрятался в своем расписании. - Так ты сложи вещи, поговори с Эрезом, в четыре часа придет бабушка, и поедем домой.
     - Я? С Эрезом? Да что же я теперь-то ему скажу, после его прощального письма?
     - Хочешь, чтобы у тебя было, как у Адвы?
     - Так всю эту запутанную историю про Амирова папу вы мне только для того и рассказали, чтобы я поговорила с Эрезом?
     - Нет, не только. Ты от него что-то скрыла?
     - Да.
     - Так это - последняя возможность открыться.
     - А вы думаете, он хочет услышать?
     - Уверен. Не то - зачем бы он оставлял письмо у Адвы, а не отправил по почте в Иерусалим?
     - Ну, вы прямо сыщик.
     - Я просто справедлив. Ну, иди.
     Ну, я и пошла. Эрез был у себя в комнате. Он ждал меня. Стал говорить о том, как далеки мы друг от друга, как я изменилась в Иерусалиме, совсем другой стала. Сказал, что прежде его заинтересовала бы малейшая перемена во мне, а нынче - совсем не то. Что и он быстро меняется, и ему теперь вполне достаточно позвонить в Иерусалим и поболтать.
     - А чувства? - спрашиваю.
     - Есть еще, - только какие-то поблекшие, изношенные. Присмотрись к себе, - говорит, - наверняка у тебя так же. Просто мы стали обыкновенными. Вот я, например, - говорит, - почему-то ничего не помню, связанного с тобой...
     Ну, это я понять могла. И еще поняла, что он уже все решил, и никакие мои слова ничего не изменят.
     По дороге в Иерусалим утихала боль, спиравший дыхание, ком в горле потихоньку начал рассасываться и исчезать.
     - Раньше, - сказала я, - выпади мне такая замечательная возможность изменить всю жизнь, она не имела бы для меня смысла, если не рассказать о ней Эрезу.
     "А теперь?" - наверняка спросил бы кто-нибудь другой. Другой, но не Итамар.
     
     

18. Иерусалим

     
     У въезда в город мы проторчали целых три часа. Совет Безопасности ООН решил ужесточить правила допуска, за что спасибо Археологическому обществу. Добавилось документов, которые надо предъявлять, да еще - личный обыск при входе и выходе занял больше времени. И какое кому дело, кто из города выходит и что несет?
     Итамар объяснил, что у археологов, как и у врачей, была привилегия: почти свободно попадать в город и покидать его. Поэтому в Иерусалиме образовались целые склады оружия, а это - нарушение первого и главного условия демилитаризованной зоны. Логика никого не интересовала. Интересовало соблюдение спокойствия. Всем крайним ясно дали понять: тяжко им теперь придется! Никаких больше археологических поблажек! И все.
     Теперь они еще что-нибудь выдумают, заметила я. На что Итамар ответил: не уверен. В чем я уверена, сказала я, так это в том, что видеться с бабушкой мы теперь будем гораздо реже. Она и до всех этих нововведений не любила приезжать в Иерусалим. Он ответил, что на бабушкины визиты это не повлияет, и мы так или иначе будем часто видеться. Даже если ему придется на каждый шабат как закон приезжать к ней.
     Потом нас разделили по признаку пола, и каждый отправился в комнату личного досмотра. Впечатления тягостные.
     
     

19. Иерусалим

     
     Итамар легко поддается соблазнам. Нужны лишь подходящая обстановка да убедительное обоснование. И то, и другое находилось почти каждую среду. Я поджидала его после лекций, и прямо из университета мы отправлялись навстречу еженедельным приключениям.
     Таким радостным был в эти вечера Итамар - будто в облаках парил. А я хотела услышать от него про бабушку. Из кусочков передо мной складывалась ее жизнь, подобно тому, как растет горка мелочи перед побирушкой, и первыми монетками были те короткие рассказики, которые она сама для себя написала. Меня они поражали. Зачем бабушке они были нужны: в качестве зеркала, что ли? Как в той сказке, где мачеха все просила: "Свет мой, зеркальце, скажи..." А может, там одни только сведения о ее сердце да почках, и никаких песен о красоте?
     В тот дождливый вечер Итамар решил посидеть в кафе у Юдит. Поколения "йеким" перебывали в этом маленьком, пропитанном кондитерскими запахами заведении. Клиенты Юдит были не менее постоянными, чем столы, стулья и меню. Итамар также относился к числу этих клиентов, ну и я за компанию. Юдит меня называла "внучкой доктора". То ли хотела ему удовольствие доставить, то ли просто не знала, как меня зовут.
     Юдит подала Итамару уже второй стаканчик чего-то спиртного, а мне - третий стакан шоко и второй кусок штруделя. Мы разговаривали о предстоящем родительском собрании.
     Я знала, что Итамар чувствует себя просто на седьмом небе от счастья, бывая на этих собраниях. Когда я приносила домой записку с датой, он немедленно освобождал от всякой работы указанные часы. "Я должен присутствовать на родительском собрании", - сообщал он секретарше факультета с гордостью, которая в устах другого показалась бы слишком патетической. В этот день он тщательно брился, протирал очки, выливал на себя ведро лосьона и первым являлся в школу. Однако это не лишало его удовольствия дожидаться своей очереди. Он не торопился. Сидеть среди матерей, разговаривать с ними также было для него наслаждением. Очень скоро он стал любимцем учительниц, включая химичку, и беседовать они больше всего полюбили с ним. Итамар, в отличие от бабушки, не из тех, кто с первой встречи притягивает к себе. Во всяком случае, не с первой минуты. Но, приходя в школу, он чем-то всех привлекал.
     Я согласна была о чем угодно говорить, только не о физичке с ее придирками.
     - Я уже не один месяц кое на кого поглядываю.
     - На кого? - Итамар очнулся от своих раздумий.
     - Вам не понравится.
     - А ты проверь.
     - Насколько подробными должны быть ваши доклады бабушке?
     - Насколько сочту нужным.
     - Это вы с ней так договорились?
     - Более или менее.
     - Объясните мне, что означает "более" и "менее".
     - Адва настаивала, чтобы я подробно сообщал, что ты читаешь. У нее это называется "держать в курсе". Я ей объяснил, что если она настолько на меня полагается, чтобы доверить мне тебя, то ей следует позволить мне рассказывать ей то, что я считаю нужным.
     - Представляю себе, как бабушка заклинала вас ябедничать ей про каждую мою сигаретку и про каждое опоздание на урок.
     - Не так уж это и страшно.
     - Как правило, вы говорите правду, - не удержалась я от легкого укола.
     - Во всяком случае, оно того стоило
     И я подумала: как здорово, что я его нашла. Подумала, но вслух не сказала. Знала, до каких пределов стоит говорить с ним о чувствах - моих, в частности.
     - Хотите знать?
     - Конечно.
     - Это - наш сосед. Взрослый. Он - офицер.
     - Что значит "взрослый"?
     - На пять лет старше меня.
     - Что ты говоришь! А... - он подыскивал слова, - он тоже на тебя поглядывал?
     - Да.
     - Ну и?..
     - Ну и ничего. Пустой номер.
     - Объясни.
     - Он же такой взрослый. Я и заговорить с ним не осмелюсь.
     - А если бы не взрослый, то осмелилась бы?
     - Ну, Итамар, вы и спросите!
     - Ничего особенного.
     - Не знаю. Наверное, не заговорила бы. Я не из тех, кто начинает первым. Это слишком серьезно. Будут ожидать продолжения. Вот примерно так.
     - Продолжения будут ожидать в любом случае.
     - Вы думаете?
     - Да. И как раз это неплохо. Плохо, когда ждут окончания.
     - У кого что болит, тот о том и говорит.
     - Я не говорил тебе, что ты славная девочка?
     - Говорили. Когда поняли, что это - жгучая обида для меня.
     - Но это правда. У кого что болит...
     - Вы когда-нибудь думали, что бы произошло, попроси вы бабушку прекратить ваши отношения?
     - Думал. Сначала я представлял это себе как месть. Часами проигрывал эту сцену. Вот я прихожу к ней, придаю лицу подобающее выражение и заявляю, что между нами все кончено. Представлял, что она сделает, что скажет. Как будет плакать, умолять остаться и всякое такое. Гадость, правда?
     - Вполне естественная вещь. А потом?
     - А потом я подумал, что заговори я об этом, настал бы конец. Бесповоротно.
     - А бабушка понимала, что вы с ней временно?
     - Нет. Но знала. что ничего не решено.
     - Вот эта ее уверенность меня иногда просто убивает.
     - Да. Она верит по-детски, даже по-младенчески как-то, в любовь, когда это происходит с ней. Верит, ее полюбили навсегда. Окончательно.
     - Всегда так?
     - Нет. Иногда она теряет эту уверенность. И выглядит это ужасно.
     - Я порой думаю, что она и прогнала вас от неуверенности, что вы с ней останетесь.
     - Так с этим парнем-то как?
     - Да никак. Переглядываемся, кивнем друг другу, здороваясь, и дальше идем. Каждый своей дорогой.
     - Так поговори с ним.
     - Кто бы советовал...
     - Я в свое время набрался смелости.
     - Это когда же?
     - Когда решился признаться Адве в своих чувствах
     - Ну, это, конечно, была задача невыполнимая. Сказать бабушке что-нибудь всегда тяжко. Она же всегда заранее знает, что услышит, и ответ у нее уже готов.
     - Сложное дело, но так именно и было. Я ошивался около нее целый месяц, пытаясь объяснить, что хочу поближе познакомиться. Она же решила, что со мной что-то неладно, и мне нужна помощь. И старалась найти для меня ласковые слова о многолетней дружбе, о том, как важны для нее отношения со мной, что в ее жизни я занимаю главное место и много есть на свете такого, что, не будь меня, было бы для нее невыносимым.
     - А вы?
     - Сначала я с ума сходил. Потом заметил: что-то в ней изменилось. Может, именно в связи с этими ее дифирамбами и заметил. Какой-то в ней совершался процесс, начинавшийся с "внешнего" и завершавшийся где-то внутри. Мы начали вытанцовывать.
     - Вытанцовывать?
     - Не в смысле пируэтов. Например, когда надо было передать ей проснувшегося Таля, она так выгибалась, что, казалось, давала понять: к ней не притрагивайся. Встречаясь в дверях, мы старались занять там как можно меньше места, чтобы не соприкоснуться.
     - Но вы-то как раз этого хотели.
     - "Хотел" - это не то слово, - он старался на меня не смотреть. - Я буквально жаждал ее - и обуздывал себя. Понимал, что если Адва сама захочет сказать что-нибудь по поводу этих "танцев", то и скажет или хотя бы мне позволит сказать.
     - Ну а до этих самых танцев вы друг к другу прикасались?
     - Да. Не часто, не намеренно, но прикасались. У Адвы была привычка гладить меня по голове, когда я ее развлекал. А я иногда обнимал ее, когда ей было плохо. Вот такие прикосновения.
     - А дальше?
     - И дальше мы продолжали все эти "танцы". Желание просто в воздухе висело. Атмосфера сгущалась, будто сближались атомы. Что называется, ножом этот воздух резать можно было.
     - Это не так называется. Это - устаревшее клише, - вмешалась я, стараясь его поторопить.
     - Да, да, ты права, наверное. - Итамар не стал вдаваться в лингвистику. - Напряжение было просто осязаемым. Казалось, когда мы оказывались в одной комнате, еще что-то проникало туда вместе с нами. Это и дети чувствовали, и твой папа, в частности. Он всегда очень чутко улавливал бабушкины желания, настроения. Да и гости замечали: что-то происходит.
     - А бабушка?
     - Видимо, настал момент, когда и ее охватило это напряжение. Оно было нестерпимым, но и необходимым.
     - Звучит тяжко.
     - Так это и было тяжко. Иногда мне приходилось выходить из комнаты и как-нибудь самому делать себе больно, чтобы не давать себе до нее дотронуться.
     - Как это не похоже на вас...
     - Ты думаешь?
     - Да нет, это я так, машинально. Если бы подумала, то, может, пришла бы к выводу, что как раз - похоже. Но ждать двадцать лет было, наверное, тяжелее.
     - Я же в эти годы был от нее далеко.
     - Да. И дальше что? - тут как раз подошла Юдит узнать, не надо ли нам чего. Мы сказали, что - да, надо и приступили к заказу. Итамар, когда спиртное выпивал, владел собой, как никогда. Просто исключительно. Не то, что бабушка: у той все наоборот. Она, как выпьет, начинает непрерывно улыбаться. И смеется, а потом плачет или засыпает.
     - Потом, - продолжал Итамар уже без напоминания, - явились пятеро ее друзей из Эйлата. Мы с трудом их разместили на ночлег - места просто не было. И как-то так вышло, что мы с Адвой улеглись в кухне. На парном матрасе, одолженном у соседей. Кошмарная была ночь. Ад просто. Жесточайшая проверка на владение собой.
     - А для бабушки? - говорить "она" я остерегалась: Итамар этого терпеть не мог.
     - Для нее тоже. Но уже было ясно, что она поняла наше состояние. Что-то должно было произойти, и она это почувствовала в ту же ночь.
     - И вы с ней поговорили...
     - Да. Днем друзья уехали, дети где-то мотались, мы остались вдвоем, тогда я и сказал ей, что хочу стать ей более близким. Надо отдать ей должное: она позволила мне говорить и не перебивала. Дослушав до конца, сказала, что речь идет о чем-то большем, чем наша многолетняя дружба, что это слово не отражает в полной мере характер наших отношений. С другой стороны, сказала она, с той минуты, как мы коснемся друг друга, мы, может, удовлетворим желание, но то, что придет ему на смену, будет совершенно ужасно. Нынешнее напряжение никуда не денется, а наша дружба умрет.
     - И она согласилась?
     - Да. Предупредив, конечно, чего это будет стоить.
     - Ерунда какая. А потом?
     - А потом нам показалось, что логично будет разослать детей по друзьям. Почему? Мы решили, что дом должен принадлежать нам одним. И вечером остались вдвоем. Я и она. Уже много лет не выпадал такой случай, а может, и вообще никогда. Что-то волшебное реяло в воздухе...
     - Да вы романтик!
     - У тебя это звучит как осуждение. Видно, вашему поколению этого качества не хватает.
     - Может быть.
     - Но это действительно был волшебный вечер.
     - Само собой, вы мне подробно про эти чудеса рассказывать не будете, - я как раз молилась, чтобы он рассказывал.
     - Естественно, - Итамар не забывал свою миссию воспитателя.
     - Я вдруг вспомнила дедушку Ицхака.
     - Ты уже говорила, что мы чем-то с ним похожи.
     - Его я тоже уговорила рассказать, как он за бабушкой ухаживал.
     - А что же ты по первоисточнику не справилась?
     - У бабушки?
     - Ну да. Это же гораздо проще.
     - Вы же знаете ее. Много есть такого, о чем она скажет, что "это было давно, кто там помнит, кому это интересно". А уж если что согласится рассказать, то подозреваю, что - по написанному. У нее, понимаете ли, склонность преувеличивать. И юмору подпускать, чтобы повеселить слушателя. Рассказывать все, как было, ей тяжело. И потом - у нее свои вкусы.
     - Вкусы?
     - Если рассказывать, как было, ей неудобно, она принимается переписывать историю. Удивительно: любимая ее книга - "1984" Джорджа Оруэлла.
     - Ничего странного. Если не ошибаюсь, там тоже все время переписывали прошлое.
     - Да. Но бабушку это пугает.
     - Возможно, потому что они там все время обедняют язык. Количество используемых слов постоянно уменьшается. Убираются синонимы.
     - Да уж, запас слов у бабушки обильный. Где достаточно упомянуть коротко, она предпочитает длиннейшие периоды.
     - Критический настрой у тебя.
     - Учительница была хорошая.
     - Как и у меня, причем та же самая. Во всяком случае, - Итамар запнулся, взвешивая, видимо. для моих ли это ушей, - я научился судить о людях менее строго.
     - То-то у вас друзей так много.
     - А я никогда за их числом не гнался. Друзья у меня были, и не один год. В большинстве своем они переженились. Тяжело, думаю, общаться со стареющим холостяком, когда сам ты женат и занят детьми. Это - как два разных мира.
     - В этом все и дело.
     - Да неважно все это для меня. Я большую часть времени был занят преподаванием. А в этой области ничего особенного не происходило.
     - Странно подумать, что я останусь одна, если жизнь будет течь обыденно. Наказание какое-то.
     - Что-то в этом роде. Одиночество - это как наркотик. Борешься с ним изо всех сил - и сдаешься побежденный.
     - Грустно.
     - Но факт.
     - Эта бабушкина привычка переписывать прошлое многих к ней привлекает, вы же знаете. Ей расскажут что-нибудь - а она редактирует. Там чуток изменит, здесь ошибки исправит. Глядишь, история в бабушкиной редакции оказывается удобнее.
     Итамар молча перекатывал сигарету из угла в угол рта. Казалось, он перенесся куда-то, как иногда бывало, когда я пыталась найти нужные слова, чтобы он меня правильно понял.
     - Итамар...
     - Да, девочка?
     - Что случилось?
     - Ничего. Поздно уже. Идем домой.
     - Почему вы никогда не называете меня по имени?
     - Я знаю, в связи с чем бабушка дала его тебе.
     - В связи с чем?
     - Об этом больно говорить.
     - Даже сейчас?
     
     

20. Из университетских записей

     
     Через два месяца - начало последнего учебного года. Помню, как посмеивался я, слыша от старших, что "мир тесен", "здоровье важнее всего", "время бежит". В последние годы, среди близких ей людей, я научился смеяться, но слова о бегущем времени у меня теперь даже улыбки не вызовут.
     Вот Адва, в противоположность мне, из тех, кто время торопит. Она живет завтрашним днем. Может заглянуть в следующую неделю... Или в конец октября, например. Настоящее время для нее существует только в грамматике. Она живет пятилетками, подводя свой личный баланс за прошлое. Надо в ежедневник заглянуть, говорит она, просмотреть, что там у нас в конце месяца. Примерно там она и пребывает.
     Когда же речь идет о девочке, Адва вполне в ладу с прошедшим временем. "Как прекрасно, - довольным тоном говорит она, - что девочка не балуется наркотиками, что отметки у нее хорошие. И парень такой, что перед людьми не стыдно. Как здорово, что в таком возрасте она не заставила меня страдать!"
     Иногда я задаю себе вопрос, защитит ли ее закон. Девочка была отдана ей под опеку до восемнадцати лет. И вот-вот этот срок настанет. Благодарить судьбу надо, что ничего плохого не случилось. И вот что у нее в мыслях: счеты с прошлым, в котором она была опекуном девочки. А настоящее время вообще в расчет не принимается, мы ведь, по ее понятиям, живем уже как бы в будущем, где девочке восемнадцать. Еще чуть-чуть - и придет это будущее.
     Когда девочка на рассвете возвращается домой, усталая и пресыщенная после времени, проведенного с Даниэлем, не возражая против моего присутствия в кухне, я жалею, что не избрал своим поприщем точные науки. Придумал бы способ останавливать время. Замедлитель какой-нибудь, что ли.
     Вот щелкнул ключ в замке. Я бросаю взгляд на часы - не затем вовсе, чтобы ее контролировать. Полчетвертого утра. Я и не слыхал звука шагов. Пока она в кухню не заглянула. Идет на цыпочках, надеясь, что я сплю, а свет в кухне попусту горит, освещая одни стены. Увидав меня сидящим в ожидании ее, улыбается.
     С тех пор, как ей исполнилось семнадцать, она стала легонько целовать меня в лоб. Или в щеку. Смотря по тому, что попадется ее губам. Я только гадаю, потому ли она делает это, что повзрослела, или потому что я постарел.
     Со вздохом присаживается на ближайший стул - и молчит. Я наливаю ей чашечку чаю без сахара, даю сигарету, пепельницу и жду, когда она заговорит. "Вы меня ждали, Итамар?" - это она всегда спрашивает. Я сознаюсь в этом преступлении. Ей, объясняет, неудобно, что я из-за нее не сплю. "Неважно", - отвечаю я, и после этого обусловленного ситуацией трепа мы просто сидим на кухне и отдыхаем. Каждый от своей ноши.
     В одну из ночей обычный порядок нарушился, и после всех обычных фраз она сказала:
     - Это важно, Итамар. Я же знаю, что утром вам рано вставать.
     - Тебе тоже.
     - Да, но моя усталость - это моя проблема.
     - С моей - так же точно. Я же мог тебя не ждать. Ты уже взрослая.
     - Вам поведение Даниэля не нравится, - заведя руку назад, она принялась застегивать лифчик. Первый такой мы покупали вместе. И очень смущались. Продавщица пришла нам на помощь, поняв тонкость ситуации.
     - Если бы от моих симпатий что-нибудь зависело...
     - Так ведь зависит. По крайней мере, отчасти.
     - Где были?
     - В этом новом заведении - "У Жужу" - так, кажется, оно называется.
     - Ну, и есть там Жужу?
     - Я не видела, во всяком случае.
     - А что есть?
     - Пиво, актеры начинающие выступают, музыка хорошая, и снова - пиво.
     - Да.
     - Раньше вы спросили бы меня: "А потом?"
     - Раньше - спросил бы.
     - А теперь я уже взрослая.
     - Правильно.
     - Так теперь вы знаете, что было потом?
     - Будем ссориться? - поинтересовался я.
     Надо отдать справедливость девочке: "этот возраст", как выражалась Адва, миновал благополучно именно благодаря ее привычке заранее предупреждать о своих намерениях - военных или мирных.
     - Не будем. Посмотрим, как суд вынесет приговор без доказательств.
     - Не вынесет никакого.
     - Нет, вынесет, и как раз об этом я хотела с вами поговорить. Я знаю: бабушка вас насчет меня допрашивает. Не сомневаюсь, что вы меня защищаете, даже не зная, совершал ли подсудимый преступление, в котором его обвиняют.
     - Это - не преступление.
     - В глазах бабушки - как раз оно.
     - Ошибаешься.
     - Допустим. Но мы сейчас - не о бабушке.
     - А о чем? Обо мне?
     - Да.
     - А именно?
     - Я вдруг заметила: вы мне меньше вопросов стали задавать.
     - Ты все еще представляешь интерес для меня, - я попытался отшутиться. Иногда это помогает.
     - Этот ваш легкий юмор не всегда уместен, - в ее голосе проскальзывали бабушкины нотки.
     - Зато я свое место знаю.
     - Тоже нет. Могли бы как-нибудь исподволь спросить. Или сказали бы, что вам спрашивать неудобно, я бы сама рассказала.
     - Мог бы.
     - Почему же не спрашивали?
     - Было одно вполне уместное затруднение.
     - Потому что вы - не мой дедушка?
     - Увы.
     - Уж вам-то в первую очередь следовало бы знать, что право спрашивать от родства не зависит.
     - Драматическое заявление.
     - Но это правда. Адва - моя бабушка, но это не дает ей право задавать интимные вопросы. И ответа на них она уж точно не получит.
     - А мне, значит, такое право даровано, хотя я тебе и не дедушка...
     - А вы не пользуетесь.
     - Я же до сих пор не знал, что удостоился такого права, - отвечал я, повторяя про себя ее слова. Какая же чистая у нее речь, никаких этих молодежных штучек.
     - Вы не за так удостоились этого права, - малышка не торопилась меня поправлять, - вы заслужили это тяжелым трудом.
     - Тяжелым трудом, - повторил я, чувствуя, как внутри все сжимается.
     - Итамар, вы что, смеетесь надо мной?
     - Нет.
     - Так почему же не задаете больше вопросов?
     - Ты же сама назвала причину: неудобно, нет ни желания, ни права копаться в чужих секретах.
     - А если эти секреты такие же для вас не чужие, как я сама?
     - Тогда - тем более.
     - Тем более?
     - Я опасался. Там, где дело касается тебя, я осторожен больше, чем всегда.
     - Но когда я бегала за Авиатаром, вы не осторожничали.
     - Тогда речь шла о спасении жизни.
     - И когда я к китайцу уехать хотела - вы так же себя вели.
     - И в том случае я считал, что это - вопрос жизни и смерти.
     - Значит, вы вмешиваетесь, только когда в опасности моя жизнь. А с моей нежной душой как же?
     - А с нежной душой как же? - как эхо, повторил я ее слова.
     Несколько дней понадобилось мне, чтобы вновь обрести уверенность в себе - и вот малышка около меня, а у окна наблюдает восход Даниэль. Крепкий парень, на пять лет старше ее. Кадровый офицер, и вдобавок - на втором курсе университета. От сознания, что они вместе, я сна лишился. За их право быть вместе я сражался с Адвой, которая, по своему обыкновению, была против того, чтобы они сходились. Несколько месяцев спустя она к Даниэлю привыкла. К его присутствию. К его возрасту. К тому, что они с малышкой вместе. Звала его "пареньком" и с удовольствием рассказывала, что он изучает компьютеры, и оценки у него отличные. Ну, я-то знал, что так будет до тех пор, пока она с его семьей не познакомится. Свежим глазом она, несомненно, высмотрит у них кучу пороков. Девочкой же владело подлинное чувство - это я видел ясно.
     - В чем дело, Итамар, - настойчиво спрашивает она, - почему бабушка сюда направляется?
     Когда я спросил ее, сердится ли бабушка, она улыбнулась, а потом заплакала. У девушек будто короткое замыкание происходит, и тогда они одновременно плачут и смеются. Мои студентки или часть их, по крайней мере, тоже отличались отсутствием промежуточного состояния.
     Когда же с малышкой такое случалось, меня это каждый раз пугало. Я не знал, на что раньше реагировать: на смех или на плач. Что важнее? А ошибешься - большой скандал получится, это я понимал. И предпочитал, чтобы механизм работал, как ему положено, и списывал все на скачки кровяного давления. Объявив, что сегодня - выходной, малышка поспешила в ванную. Но не раньше, чем убедилась в моей способности самостоятельно передвигаться. Пришла Адва. Рассерженная, а то как же?
     
     

21. Берлин

     
     Наконец-то все позади, и я здесь. После тщательного и всестороннего изучения обстановки Ионатан разрешил мне приехать. Я сказала, что ему следует почаще бывать в нашей стране и у нас дома и чаще писать.
     "С Итамаром я переписываюсь, - сказал он, но ты же его знаешь: он рассказывает только о приятном". Я ответила, что переписываться следует не только с Итамаром, но и с бабушкой. Уж она-то всегда расскажет о грозящих нам опасностях. Посередине между этими двумя крайностями и будет реальное положение вещей. Он, как всегда, не знал, как выразить свою радость, обнял меня немного сильнее, чем следовало, и ушел к маме, которая уже несколько часов, как спать отправилась. А то, не приведи Господь, у нее мешки под глазами будут, когда встанет.
     "Твоя мать имеет свои права", - заявил папа и высказался за поездку. Бабушка была категорически против. А Даниэль был удручен. "Целый месяц!" - то и дело повторял он. Но если я чуть было не отказалась от поездки, то как раз из-за Итамара. Он ничего говорить не стал, а немедленно занялся стаптыванием моих ног, мотаясь вместе со мной по городу за покупками. Мы приобрели все необходимое и еще кое-что совершенно не нужное. Снова и снова Итамар проверял, все ли готово. За две недели до отъезда он начал интересоваться погодой в Германии. И купил для меня ивритско-немецкий разговорник.
     Я понимала, как тяжело ему будет провести этот месяц без меня. Все его навыки одинокого житья порядком заржавели без употребления, но я боялась, что теперь жизнь его заставит их смазать, и, когда я вернусь, мы окажемся далеки друг от друга. Попробовала я с бабушкой поговорить. "Я, - сказала она, - ни за что не отправлюсь в Иерусалим на месяц. Пусть он приезжает. Сейчас как раз Песах, каникулы". Тут же она нашла нужным заметить, что из-за этой совершенно лишней поездки пострадают мои выпускные экзамены. И вообще я могла бы оставаться здесь, с Итамаром, если я так за него беспокоюсь. Мне захотелось спросить, почему же она сама от него ушла тогда, лет тридцать назад, когда он ей был так нужен.
     Итамар мне много раз объяснял, и очень логично, что следует категорически отказаться от привычки сводить счеты с прошлым. Это все равно, говорил он, что вести дела с обанкротившимся банком. Бессмысленно и бесполезно. Но у меня это - вроде наследственной болезни, причем не из тех, что поддаются лечению. И человек вроде Итамара тут не поможет. Я, однако, промолчала - и потому, что не привыкла с бабушкой спорить, и потому. что все мы опасались того, что предстояло в скором будущем. Близился момент ухода бабушки на пенсию. Вот чего страшились мы все - и каждый в отдельности.
     Только Таль, который ничего не боялся, по вечерам, когда вся семья была в сборе, уговаривал бабушку "выйти в отставку" и заняться его сыном. То есть тем ребенком, которого мать оставила в центральном роддоме Тель-Авива и которого, согласно новому закону, усыновили Таль и его партнер. "Чтобы ребенок имел папу с папой", как выразилась бабушка. "Сейчас у вас с твоим другом докторат, и этот младенец вам совершенно ни к чему, - сказала она. - Плохо ты планировал". Таль поинтересовался, планировала ли она сама своих четверых. "Не планировала и не хотела, - отрубила бабушка, - но ты не должен повторять мои ошибки". - "С мужчинами?" - спросил Таль, чем поверг нас всех в хохот, чуть ли не истерический. Даже Итамар под обычной маской спокойствия еле сдерживал смех. Бабушка, которая никогда не могла заставить себя рассердиться на Таля, что-то буркнула себе под нос и стала развивать тему ребенка. Она попросила назвать его Иданом. Таль с партнером не возражали. Этот внук стал у нее любимым, и, как утопающий за соломинку, уцепилась она за этого ребенка.
     Ибо как раз в это время состояние бабушки нас очень беспокоило: она потеряла свою молодую подругу Ифат, погибшую при взрыве в центре Иерусалима. Так была взорвана, во-первых, надежда, что "закрытый" Иерусалим избегнет терактов. На самом же деле взрывы начались две недели спустя после этого "закрытия". Служба безопасности принялась разъяснять, что взрывчатка была заранее переправлена в город. Ну, это, наверное, интересно будет только для историков. Все, независимо от национальности и веры, молились о том, чтобы Совет Безопасности перестал носиться с этой теорией. Каждый раз, как после чьих-нибудь деклараций вводили закрытый режим, за этим следовала серия терактов. Именно в таком порядке, а не наоборот. Почему они там никак не сообразят, что было раньше: курица или яйцо? - это сложно было понять. И второе, в чем все или, по крайней мере, большинство, были уверены, укладывается в формулу: "Со мной такого не случится". Вероятно, так же думал и Хаим Галеви, который, как сообщали органы безопасности, вернулся в страну и в свое подполье. Вот так он и думал, когда устраивал этот взрыв. Эта мысль, относилась, конечно, не к нему, а к его Ифат. Но то ли она его поняла неправильно, то ли это был, как выразился Итамар, "гнев богов", только она решила, что Хаим желает ее приезда в Иерусалим. Он-то, вероятно, имел в виду как раз обратное.
     Как бы то ни было, взрыв в центре города погубил шестнадцать человек - евреев, арабов, иностранцев, семьдесят два было ранено, в том числе женщины и ребенок. Через час после того, как мы услыхали сообщение о взрыве, позвонила бабушка и попросила Итамара ехать поскорее в больницу "Адасса", куда она уже направляется. В одном из чрезвычайных штабов, которые оказались одной из немногих, а то и единственной нормально функционирующей частью нашей бюрократии, ей сообщили, что именно в эту больницу отвезли Ифат. В безнадежном состоянии.
     Оставив меня дома, Итамар поспешил в больницу. Он еще успел увидеть, как Ифат спешно перевозят из одной операционной в другую, а минут через двадцать ему сообщили о ее смерти. Ночью, когда удалось, наконец, успокоить бабушку и она уснула, Итамар рассказал мне, что на носилках было сплошное кровавое месиво, совершенно неузнаваемое, и только по пышной гриве волос да кольцу - бабушкиному подарку - он догадался, что нечто, спешно перевозимое из одной палаты в другую, - это и есть Ифат.
     Итамар был страшно потрясен. Думаю, потому, что, много лет видя все это по телевизору, на фотографиях, слыша по радио, проезжая мимо разрушений на месте взрыва, он впервые сам оказался посреди апокалипсиса. Да еще ему пришлось бабушку приводить в себя. Ведь она, как Итамар как-то сказал, привыкла считать себя одной из тех шестеренок, которые вертят миром, и теперь обвиняла себя в гибели Ифат. И это подтверждало наше предположение, которое мы от себя гнали, находясь в заложниках у террористов, - и потому что сил не было, и от обилия переполнявших нас тогда чувств. А мысль была - что бабушка намеренно так вела переговоры, чтобы дать похитителям благополучно смыться со своей добычей - выпущенными из тюрьмы товарищами.
     В службе безопасности согласились с бабушкиным мнением, что заложники в опасности и лучше дать захватчикам испариться вместе с трофеями, чтобы они людей отпустили. Тем более что как раз в это время многие другие члены разных подпольных групп бежали за границу и там исчезли, оставив за собой кровавый след. Однако, вопреки всем прогнозам разведки, Хаим Галеви исчез лишь на время. Вскоре после истории с нашим пленением Ифат перестала видеться с бабушкой и улетела в Европу, а куда именно, неизвестно. Во всяком случае, нам.
     Итамару с трудом удалось ее убедить не валить в одну кучу то, что было и чего не было. В действительности, сказал он, то, что служба доверилась бабушке, пошло ее близким на пользу. Пускай даже она себя "предательницей" называет, но только пусть поймет, что в той ситуации было пять возможных финалов.
     - Ведь сотрудники службы безопасности, при всем к тебе уважении, не согласились бы с тобой, если бы не думали так же точно, - убеждал он. - Очень может быть, что в тех условиях это было единственное бескровное решение, - повторял он снова и снова, объясняя, что именно в этом грех и состоял, если вообще тут можно говорить о какой-то вине. Еще час спустя, он еще мягче сказал, что, возможно, с бабушкиным мнением посчитались более, чем когда-либо, потому что в числе заложников оказались дорогие для нее люди.
     - А вся эта твоя теория насчет твоей вины в случившемся и наказании за нее - это, с твоего позволения, - из области фантастики, - он сам себе позволил доформулировать. - Когда-то между интересами безопасности и интересами Ифат ты выбрала второе, и то, что годы спустя Бог взял ее, не есть наказание тебе.
     Когда, наконец, нам удалось отправить бабушку в душ, Итамар рассказал то, что считал слишком ужасным для ее ушей. Оказывается, в больнице ему сказали, что Ифат была беременна. Значит, Хаим уступил, наконец, ее страстному желанию иметь ребенка. Может, он даже обещал ей, что на данном этапе это - последняя акция, после которой он станет обычным человеком, жизнь которого перестанет представлять общественный интерес. И смерть - тоже. Конечно, обе эти связанные друг с другом кошмарные новости - что ее подруга превратилась в груду мяса, и что она была беременна, - бабушка рано или поздно узнает - это мы хорошо понимали. Но Итамар хотел разделить их во времени. чтобы смягчить удар.
     Бабушка притащилась после душа, вся мокрая от слез - казалось, всю воду, которая на нее вылилась из крана, она выплакала. У Итамара было такое лицо, как при мучительной головной боли. Как он сам однажды выразился, будто железный шарик проник в голову и перекатывается, стоит ее наклонить. Особенно сильно давил этот шарик на веки.
     Я ретировалась в ванную - за таблетками и водой для Итамара. Потом подумала, что стоило бы и бабушке дать успокоительного. Покопавшись в аптечке, я нашла таблетки, всегда помогавшие маме, когда во время визитов в нашу страну у нее бывали стычки с бабушкой. И в ту минуту, когда я колебалась, следует ли возвращаться за другим стаканом - для бабушки - кружным путем через кухню или снова окунаться в это мрачное, призрачное царство мыслей о грехе и воздаянии, - зазвонил телефон. Решив, что Итамару и бабушке не впервой пить из одного стакана, я взяла трубку.
     Это была мама, соблюдавшая традицию - звонить каждый раз, как у нас кто-то кого-то взорвет. Вроде инвентаризации, как я это про себя называла.
     - У вас все в порядке? - чувствовалось, что мама обрадовалась, обнаружив меня на месте.
     - Все - это относительно, мама, - вернула я ее к действительности.
     - Я понимаю, но ты же знаешь, что я имею в виду.
     - Я понимаю, что ты имела в виду. Бабушкина подруга погибла при этом взрыве.
     - Кто? - спросила мама таким тоном, будто знала всех подруг своей непутевой свекрови.
     - Неважно, мама. Вы там как?
     - У нас все в порядке. Ионатан считает, что вам с Итамаром лучше было бы переехать к бабушке.
     - Что ты говоришь?
     - Да. - Чувствовалось, что говорит она с трудом. Мы обе знали, что Ионатан ничего подобного не высказывал.
     - Так передай Ионатану, что Итамар никуда отсюда не двинется, потому что он преподает.
     - Ионатан полагает, что, может, тебе стоило бы вернуться к бабушке, хотя бы пока у вас там все не успокоится.
     - Скажи, что у нас тут никогда не успокоится, и посреди учебного года я отсюда не тронусь.
     - Да. - Слыша ее, я прямо видела, как уголки ее рта вот-вот опустятся. Ну, морщин-то она не допустит, в этом-то можно быть уверенным.
     - Ионатан хочет поговорить с бабушкой, - мама, наконец, заговорила от имени другого. "Да вознаградит тебя Бог", - подумала я.
     - Бабушка не в состоянии сейчас разговаривать.
     - Я передам. Береги бабушку. До свидания.
     - До свидания, мама. - И на этом разговор окончился.
     Бабушка спросила, кто звонил. "Один из твоих сыновей, - ответила я, - наверняка вот-вот позвонят остальные". После чего я уговорила Итамара проглотить лекарство. Бабушка взяла у меня таблетки и, проглотив их, запила всей водой, что была в стакане. Итамар же остался без воды и с таблетками во рту. Пока я снова ходила за водой, Итамар успел без нее обойтись, поскольку у него набралось во рту достаточно слюны, а бабушка уснула. Через несколько дней, оставшись у нас, она сумела найти успокоение в писанине. Я знала, что Итамар не осмелится действовать по принципу "нет худа без добра" и не попытается извлечь "добро" из случившегося "худа" - по этическим соображениям. Да и не до того было. Бабушке нужен был усиленный уход. Известная своим трудолюбием, сейчас она ничего делать не желала, только торчала перед Итамаровым компьютером и стучала по клавишам. Иногда, впрочем, отрывалась - попить, поесть или душ принять.
     Итамар готовил, мы с ним ели на кухне, а бабушку он кормил отдельно, подавая ей в комнате на скатерке. Поскольку она не двигалась с места, он таскал туда-сюда поднос. Вот так примерно проходили у них дни. В ванной она производила кавардак. Приготовив себе кофе, оставляла в кухне грязную посуду, причем даже не в раковине. Пепельницы были переполнены. Короче говоря, за всеми этими "подай-принеси" и прочими домашними заботами Итамар еле успевал в университет.
     Меня охватывал страх всякий раз, когда он знакомился с кем-либо из моих родственников. Я боялась, как бы он не разочаровался. Ведь ясно было, что бабушка у нас только на время, пока пройдет потрясение, потом она вернется домой.
     Однажды ночью, когда мне не спалось, я встала и пошла на кухню. По дороге мне вздумалось покопаться немного в бабушкиных записях. Добравшись, наконец, до кухни, я застала там изумленного Итамара.
     - Знаешь, - с улыбкой сказал он, очнувшись от своих раздумий, - не будь здесь твоей бабушки, мы могли бы большую часть квартиры продать. Мы же львиную долю времени на кухне проводим.
     - Сутки тоже можно было бы урезать, потому что мы встречаемся только перед рассветом.
     - Пожалуй.
     - Кто-нибудь по наивности решит, что все, что вам в жизни надо, доктор Иогев, - это я.
     - Где в этом мире наивные? - Итамар шарахнулся от опасного разговора, как жук от отравы.
     - Искать такого мне долго не придется. Вы забыли, что у меня есть дядя такого рода, - набравшись храбрости, я пошла на штурм, - но и он бы понял, что вам в жизни требуется не только мой цветущий образ. И это естественно. - Мне захотелось приободрить его перед решительным ударом. - Что в самом деле важно для вас, - это помнить, что бабушка здесь только иногда бывает. Она здесь не живет. А если из ее нынешнего поведения вы делаете какие-либо выводы, - так просто ей сейчас тяжело и больно. И потом, ваш компьютер совершеннее, чем ее.
     - В этом и дело, главным образом, - сказал Итамар, кисло улыбнувшись, словно он услыхал только конец фразы.
     - Этого я не говорила.
     - А то, что ты сказала, девочка, - это что, новости для меня?
     - Нет, просто напоминание. У нее есть такая привычка...
     - Ее привычки мне досконально известны.
     - Да. Но иногда мне кажется, что вы...
     - Нет. Я теперь острожен. Меня уже раз снесло на мель, там я застрял и задумался. Кое о чем напоминаю сам себе - и отступаю.
     - Она будет очень внимательна, чтобы никакой мели не появилось.
     - А я слишком внимателен, чтобы на нее наткнуться.
     - А я, выходит, тщательно говорю глупости.
     - Ты, быть может, не в свое дело вмешиваешься. Но глупостей ты не говоришь.
     - Ладно, можно уже спать идти.
     - Кто встает среди ночи от беспокойства за друга, да еще для того, чтобы покопаться в чужих вещах и бумагах, тот может идти спать, - не сдержался Итамар. - А я еще немного посижу.
     
     

22. Иерусалим

     
     Наконец-то дома. То есть я-то дома, только дом не тот, что прежде. Бабушка все еще здесь. Все на нее сердиты и не знают, как это показать, чтобы ее при этом не обозлить. А сердятся потому, что Итамар уже стал частью семьи, и никто не хочет, чтобы его опять бросили. Вторично. А потому развивают телефонную тему. Дескать, из-за нее лишние расходы. Мол, думают, что она дома, звонят туда, а потом приходится еще и в Иерусалим перезванивать. Даже папа ей говорил что-то в этом роде. А Таль спрашивал, неужели она так боится Иданова ребенка, что сбегает от него в Иерусалим.
     Бабушка же лишних слов не тратит. Бросила даже свою привычку объяснять каждую мелочь так подробно, что суть забываешь. "Пока что, - говорит, - я здесь. Может, в начале недели вернусь, а там посмотрим". Никто не осмеливается уточнить, о какой неделе идет речь. Даже ее начальник, Авишай Илам, предпочитает не злить медведя в берлоге и общаться с бабушкой через курьера. Может, тоже думает, что коли ей так или иначе скоро на пенсию, то какой смысл в дискуссии вступать?
     Еще бабушка оставила привычку - и паршивую - вмешиваться в мои дела. Я хожу в школу, встречаюсь с Даниэлем, с друзьями, а по средам мы с Итамаром идем в кино, в театр или просто прошвырнуться, а она молчит. С массой людей в Иерусалиме перезнакомилась, и до сих пор никто из них не удостоился от нее какого-нибудь эпитета или перемывания косточек. Молчит бабушка.
     Итамар не обращает на нее внимания. Все добавочные права, которые у нее в первое время были, он отменил и снова зажил, как прежде. Если бы не ставшие его долей уборка и готовка, он утешился бы тем, что к нам часто заглядывает вся родня. Регулярно, можно сказать.
     Оставшись с ним вдвоем, я к нему присматриваюсь. С ним как будто все в порядке. Со времени того, испугавшего меня, приступа головокружения с потерей сознания он поздоровел. Я все уговариваю его сходить к врачу, чтобы окончательно удостовериться в этой радостной перемене. Порой он следит за бабушкой горящим взглядом, но боли в этом взгляде уже нет.
     А я? В свете совершенно неупорядоченной ситуации в этом доме я решила продолжать учебу в Иерусалиме. Изучать медицину. В связи с этим я отправилась не на женский призывной пункт - записываться в добровольцы, - а в университет, в приятной компании Даниэля.
     
     23. Из университетских записей
     
     Выходя из кабинета, я поймал выражение лица секретарши. Наверняка поражена тем, что моя родня вдруг начала умножаться, подобно микробам. Из одинокого холостяка я превратился в человека, обремененного большой семьей. Однако напускаю на себя вид человека, к которому на работу всю жизнь забегают сыновья и внуки, и интересуюсь, как бы невзначай, не пришел ли Амир.
     Он является позже, рассыпается в извинениях за опоздание, оглядывает кабинет. "Однажды, в детстве, - рассказывает он, - когда мама все время злилась, Ионатан предлагал удрать к вам. Мы тогда узнавали, где вы работаете". Я хотел спросить, почему же они не пришли. Сказать, что если ему опять понадобится удрать, мой дом открыт и для него, и для его братьев. Но я промолчал. В их отношении ко мне я все еще не уверен.
     Он пришел поговорить о Тале. О том, что в своей профессии он исключительно одарен, но совершенно беспомощен в отношениях с людьми. "Тут еще, - говорил он, - эта ситуация - когда пара гомосексуалистов растит ребенка". Меня удивил его будничный тон. Ясно было, что все эти прозвища - "добрый", "злой", "плохой" и "никакой" - она дала детям, чтобы меньше быть с ними связанной. Но их прочной связи между собой не разрушила своими страхами. Несмотря на все ее безапелляционные суждения по любому вопросу и о любом человеке, она не загубила в сыновьях ту черту, которой у нее самой отродясь не было: терпимости ко всему и ко всем. И на малышку она дурно не повлияла. Как бы то ни было, Амир пришел просить меня похлопотать перед руководством почтенного заведения, в котором я уже тридцать лет имею честь работать, чтобы Таля приняли на работу, и он смог бы завершить уже почти готовую докторскую диссертацию. Я, как старый скряга, позволил себе поразмышлять, какая мне будет от того польза, и пообещал, что попытаюсь. Снова вспомнилось мне, какое лицо было у секретарши факультета. Что она скажет, узнав, что среди моей новоявленной родни есть гомосексуалист? Вообще, с тех пор, как малышка ко мне переехала, меня все больше занимают всякие связанные с людьми мелочи, сплетни, и я радуюсь, что мой мозг надежно укрыт в черепной коробке. Увидел бы кто, что там творится... Интересно, что до ее появления вопрос "что люди скажут?" меня нимало не занимал, - потому, видимо, что мной самим никто не интересовался. Настолько одиноким и угрюмым я был.
     Пока все дела, связанные с приемом Таля, не были завершены, я ничего не говорил Адве. Не хотел будить в ней напрасную надежду. Или гнев, столь же напрасный. Слишком часто ее реакция была совершенно не такой, какую я ожидал.
     Когда же я сообщил ей и девочке эту благую весть, она обрадовалась, хотя и начала немедленно сокрушаться по поводу близости с Иданом и всего, что с этим связано.
     Девочка свои мысли тоже прячет. Но все-таки я их вижу. Прежде всего, ее интересует степень риска. Даже если речь идет о какой-нибудь мелочи, ее больше всего интересует, насколько это рискованно. И это наводит меня на мысль, что со временем она станет хорошим хирургом. Потом она задумывается о том, стоит ли игра свеч. И если улыбка появляется на ее лице, значит, она решила, что опасности для меня нет, а может даже, мне так лучше. При этих мыслях я чувствовал, как все сжимается у меня внутри, о чем я уже упоминал.
     Час спустя Таль позвонил сам - рассказать матери о предстоящей смене места работы. Тем примирительным тоном, который она всегда принимает, когда довольна, мать ответила, что, как она надеется, он будет более сдержан в словах и поведении. "Какие-то вещи приходится скрывать, потому что в этой стране не так много университетов".
     И втроем мы занялись поисками квартиры для троих новых членов нашей компании. Но вскоре я оказался в одиночестве. Адва на несколько дней умчалась в центр страны "по служебным делам", а малышка бежала в свою учебу. Однако, сбивая ноги в поисках квартиры, я не считал это для себя тяжким бременем. Каждый раз я с удовольствием объяснял, что квартира нужна не мне, а сыну, который работает над докторатом, и у которого есть ребенок. Скрывая при этом, как хорошая мама, тот факт, что он живет с другом. Наконец, квартира нашлась - за две улицы от меня. И словно этой радости - переезда Таля с семьей в Иерусалим - было мало: малышке захотелось поговорить со мной. Наедине, без бабушки.
     Мы встретились у входа в школу. Часа два шли, куда глаза глядят. По дороге она рассказывала, что решила продолжить учебу. "Ничего неожиданного, - сказала она, - то, чего всегда хотела бабушка: медицина".
     - А ты?
     - Что - я?
     - Ты сама чего хотела?
     - Того же, наверное. Почему вы всегда выспрашиваете то, что и так знаете?
     - Профессиональная привычка, наверное. Это плохо?
     - Для детей отлично. Насчет прочих не знаю.
     - Так ты окончательно решила?
     - Я даже бланки для записи в университет взяла.
     - Молодец.
     - Смеетесь?
     - Нет. Я думаю, не надо ли год-другой отдохнуть после школы.
     - А вы отдыхали?
     - Я отдыхал долго. После армии не один год прошел, прежде чем я приступил к учебе.
     - Вы всегда хотели стать юристом?
     - Твоя бабушка этого хотела всегда.
     - А вы жалеете?
     - Теперь нет. Хотя иногда мне казалось, что я проживаю чужую жизнь. Когда, например, была специализация.
     - Расскажите.
     - Да особенно и не о чем. Тот год долго тянулся. Все силы уходили на то, чтобы по утрам вставать и идти на службу. Стены давили меня. От судебных дел хотелось спать. Усталость. Наваливалась жуткая скука. Я сидел, скажем, над прогнозом деятельности какой-нибудь страховой компании и пытался хотя бы строчку прочесть. И язык понятен, и фраза правильно построена, а в голове ничего не остается. Казалось, мозг сам закрывался, бунтуя против этой тягомотины. "Это, - словно говорил он, - не для меня". Кошмар!.. С Адвой мы были особенно близки в это время. Только она, казалось мне, могла сделать это тянущееся, секунда за секундой, время переносимым. Сотрудники очень сердечно ко мне относились. Я даже подумывал, не сказать ли, что это место - не мое. Но не сказал. Я заставил себя преодолевать минуты, дни, недели. Никогда не приходилось мне сидеть в тюрьме, но сейчас я чувствовал себя кем-то вроде заключенного. Как будто меня к каторжным работам приговорили. Я был в совершенном отчаянии. Закончить этот год я себя заставил, как выражалась твоя бабушка, зубами и когтями.
     - Страшновато звучит.
     - Бледновато, по сравнению с действительностью. До сих пор это ощущение не забыл. Каждый раз, как вспомню, становится так же тяжко, как тогда. Даже дышать становится тяжело.
     - Вы винили бабушку?
     - Только себя. Отступать было поздно. Я только тем и утешался, что на вторую степень буду учиться по морской биологии.
     - Но не стали это делать.
     - Нет. Администрация факультета попросила меня занять штатную должность ассистента одного из преподавателей. Работать со студентами мне понравилось, и я продолжил учебу по той же специальности.
     - А за меня вы боитесь?
     - Вопрос неточно сформулирован. Я беспокоюсь за тебя. Хочу, чтобы ты была уверена в правильности своего выбора. Чтобы понимала: передумать никогда не поздно. И я не осуждаю отступления. Это лучше, чем потерять себя.
     - Итамар.
     - Да, девочка?
     - Итамар, - казалось, в ее устах мое имя звучит красивее, - Итамар, я хочу учиться в Иерусалиме. Остаться с вами. Если вы не против.
     - Много лет назад что-то подобное ты уже сказала.
     - Верно. Когда вы хотели меня на вокзал проводить.
     - Да.
     - Вы жалеете?
     - О чем?
     - Что не проводили.
     - Нет.
     - Вы согласны, чтобы я у вас осталась?
     - Очень даже согласен.
     - Так не говорят.
     - Ну, скажем, я согласился с радостью.
     - Так договорились?
     - Договорились.
     - А как насчет бабушки?
     - А что?
     - Ей же надо сказать.
     - Надо. Думаю, она тоже согласится с радостью.
     - А я не уверена.
     - Выдай ей небольшой кредит доверия.
     - Это вы, а не я, - ее банкир.
     Случайно мы снова оказались около школы. Поцеловав меня в щеку, девочка зашла в библиотеку. "Раз уж мы здесь", - пояснила она. И со словами: "Увидимся вечером" - убежала. А я остался, беззащитный перед радостью, переполнявшей меня.
     
     

24. Иерусалим

     
     Идан поздно начал говорить. До двух с половиной лет он упорно молчал. Не издал ни звука. Все мы ждали, когда же он что-нибудь произнесет. У тех, кто склонен был к пессимизму, к ожиданию примешивался страх. Одна только бабушка сохраняла спокойствие.
     - Ребенок совершенно прав, - говорила она, - зачем ему этот зачаточный младенческий лепет, который попробуй еще разбери? Заговорит по-настоящему, когда найдет нужным.
     Таль послушал ее раз, послушал два, а потом кинулся к специалисту. Тот его успокоил и записал на прием - на три месяца вперед.
     Однажды вечером, на исходе субботы, когда мы все собрались у Итамара, Идан, сидевший на своем почетном месте - у бабушки на коленях, - вдруг к ней обратился:
     - Баба Адва, а он, - и указал на Итамара, - деда Итамар или баба Итамар?
     Как всегда в подобных случаях, поднялся оглушительный, одуряющий шум. Будто эскадрилья вертолетов приземлялась во время учений по эвакуации. Таль и его партнер, услыхав голос малыша, с криками бросились к нему. "Ну, я же вам говорила", - спокойно сказала бабушка, с той противной усмешкой, которая означала: "Я - самая умная". Остальные, постепенно умолкнув, стали интересоваться, почему крик. Итамар решился на проявление чувств, и краска выступила у него на лице. Опередив родителей, он выхватил ребенка у бабушки и, прижав к себе, пообещал, что ради него готов стать даже слоном.
     - Этот ребенок пока и самых основных понятий не знает, - осадила его бабушка, - да и откуда? Идан! - командным тоном крикнула она. - Я - баба Адва, а этот, который держит тебя, как Священное Писание, - дед Итамар.
     - Ты уверена? - невозмутимо спросил малыш.
     - Уверена, - отвечала бабушка, которая в этот момент не могла уверенно сказать, почему у нее глаза на мокром месте.
     В три с половиной года Идан пошел в детский сад, где его спросили насчет Таля с его другом. "Это - мой папа, - он указал на Таля, - а это, - указывая на Талева партнера, - его муж".
     Ионатан решил, что им надо устроить свадьбу. Бабушка ошарашена была этой идеей, хотя всякие хлопоты были ей приятны: давненько ей этого не хватало. Покупкой свадебных нарядов вызвалась заниматься мама, а Итамар, как никогда молчаливый, перебирал в уме множество альтернатив. В самый разгар приготовлений, когда от психологического этапа мы, наконец, перешли к практическому, к бабушке явился гость. Итамар, как обычно, делал тосты на кухне, подле него вертелись мои племянники. В кухне стоял галдеж, потому что дети как раз повылазили из спальных мешков, а бабушка упорно спала. Она была против этой идеи - в канун семейных сборищ давать родителям пару дней отдыха от детей. Идея исходила, конечно, от Итамара, который "видимо, не знал, чем заняться между лекциями", - как объясняла бабушка. Она была убеждена, что, во-первых, все делается ей назло, а во-вторых, через девять месяцев внуков у нее станет еще больше. Расстроенная этими двумя обстоятельствами, она в конце недели валялась на кровати, а Итамара игнорировала. Каждый крик: "Бабушка!" - повергал ее в гнев.
     Ну вот, пока дети внимательно наблюдали, как Итамар возится с ломтиками хлеба и яйцами, а бабушка спала, я проснулась от торопливого стука в дверь.
     Я открыла. На пороге стоял худой бородач, причем, стоял так, будто под ним - канат.
     - Шабат шалом, - сказал он.
     - Шабат шалом! - вспомнив, что еще не почистила зубы, я отвечала, еле открывая рот.
     - Адва дома?
     - Да. - Странно, что он не ошибся дверью.
     - Можно войти?
     - Можно. - Я чувствовала себя, как когда-то в детстве, когда впустила в дом торговца вразнос, и бабушке пришлось хоть что-нибудь купить, чтобы он убрался.
     Гость остановился у дверей гостиной. Пригласив его сесть, я сбегала почистить зубы. Пока я этим занималась, Итамар обнаружил пришедшего и отправился будить бабушку. Я слышала, как он сказал, что кто-то ожидает ее в гостиной, на что она ответила, что если он просто ищет предлог для того, чтобы ее поднять, она его проглотит. Потом встала. С порога своей заваленной спальными мешками комнаты я видела, как она надела халат, умылась - и замерла на пороге гостиной, будто какой злой колдун ее там в камень обратил. Она не двигалась. Наконец, человек, уставившийся на ее увеличенную до огромных размеров давнюю фотографию, заметил, что он не один.
     - Адва, - обратился он к бабушке, - очень рад тебя видеть.
     - А я очень не рада, - глухо ответила бабушка и, поглядев в сторону кухни, где затаился Итамар, приблизилась к гостю, протянувшему ей руку.
     - Людям определенного сорта, - ее голос зазвучал еще глуше, - руки не подам даже я.
     - Жаль, - ответил мужчина, убирая руку.
     - Мне тоже, - ответила бабушка, - а теперь, когда мы обменялись сожалениями, я прошу тебя уйти.
     - Адва, я прошу лишь несколько минут...
     - Ты не имеешь права приходить сюда, Хаим. Ступай отсюда!
     - Адва, я прошу тебя, - его лицо еще больше сморщилось.
     - Итамар! - позвала бабушка.
     - Адва, умоляю! Она хотела, чтобы ты поговорила со мной. Всего минуту...
     - О ней, - отвечала бабушка, побагровев, - ты мне лучше не напоминай, убийца, - и обернувшись, обнаружила перед собой Итамара.
     - Что случилось, Адва? - мягко спросил он, поняв по ее лицу, что происходит неладное.
     - Это - Хаим Галеви, - объяснила я вместо бабушки.
     - Помолчи и погляди, что там дети на кухне делают! - цыкнула на меня бабушка, а Итамару сказала: - Это - Хаим Галеви. Я как раз попросила его уйти.
     - Девочка, - обратился ко мне Итамар, - с детьми все в порядке, а ты не уходи, и всем предлагаю сесть.
     - Спасибо, господин, - поблагодарил Хаим, усаживаясь. Бабушка тоже молча села - к моему огромному удивлению. Села и я - поближе к Итамару.
     - Я очень, очень прошу послушать, что произошло с Ифат. - Взмахнув руками, он сунул их под себя и, не дожидаясь, пока мы обдумаем его слова, продолжал: - Похороны... Ребенок...
     - Я был у нее в больнице, - быстро сказал Итамар, - фактически рядом с ней. Когда ее доставили из операционной. Ребенок погиб при взрыве. Пытались хотя бы ее спасти. Она умерла через два часа.
     - И она... - начал Леви. - Она была... - он не мог говорить.
     - Она была без сознания, - договорил Итамар, сжимая мою руку. - Посмотрев на исказившееся лицо Хаима, на обливавшуюся слезами бабушку, он закончил: - Тело не было разорвано. Вероятно, взрывная волна.
     - Она вообще не должна была появляться там, - пробормотал Хаим, - не должна была...
     - Кто-то же должен был там оказаться, - отозвалась бабушка. - Оказалась она. Убийца. - Этого слова я от нее никогда до сих пор не слыхала.
     - Мне обещали, - Хаим говорил то ли сам себе, то ли Итамару, - что ее предупредят. Что она будет знать. И что наша встреча на день откладывается.
     - Гнев Божий, - сказал Итамар.
     - И я так подумал, - согласился Хаим.
     - Вы нас извините, - сказал Итамар, - у нас сегодня гостят внуки.
     - Ее там не должно было быть, - повторил Хаим в дверях, уже уходя.
     - Что значит "сегодня"? - когда Итамар вернулся, бабушка прицепилась к словам. - А завтра прийти он может, что ли?
     Итамар ничего не ответил, только подошел и обнял ее.
     Оставив их, я отправилась на кухню. Где обнаружила, что вся банда, по всем правилам свинства, поглощает поджаренный хлеб с сахаром.
     На той же неделе, во вторник, все мы, включая Таля с его партнером и их друзей, собрались у Юдит. Церемонию вел один адвокат, друг Итамара. Вначале он дал паре подписать брачный контракт и прочие бумаги. Потом произнес прочувственную речь о любви и дружбе. О крепких узах, связывающих двух людей, решивших быть вместе. О семье как ячейке общества. И закончил пламенными словами о родных и о моральной поддержке, которую они оказывают брачующимся. Бабушка прошептала Итамару, что поддержка может быть и материальной, если он не возражает, на что Итамар, с глазами, сияющими из-под очков, которые он каждые пять минут протирал, ответил, не глядя на нее и с неожиданной дерзостью:
     - Помолчи, Адва, прочувствуй момент.
     Отойдя от него, бабушка процедила мне на ухо:
     - Это - первый ребенок, которого он женит.
     Промолчав, я отошла к Итамару и обняла его.
     Ночью Итамар впервые сделал бабушке формальное предложение, и она ему не отказала.
     
     

25. Иерусалим

     
     Итамар и бабушка были людьми непрактичными, а потому их предсвадебные хлопоты тянулись до тех пор, пока не перешли в похоронные.
     Потому что бабушка погибла, воздав тем самым Итамару за двадцать лет ожидания и за годы их совместной жизни.
     Их "незаконная" любовь мне очень нравилась, и я боялась того, что Даниэль называл победой бумаги над чувством, и того, что их ожидало после заключения брака. Они говорили в один голос: мы поженимся, но спешить некуда, тот, кто ждал столько лет, может подождать еще несколько месяцев. Пока в конце концов не пришлось заниматься похоронами.
     Был хамсин, жара безжалостно веяла в окно и дверь, зачем-то открытые, потом солнце перевалило за полдень, последний полдень в ее жизни. Ей было шестьдесят пять.
     Ее вдруг вызвали - как всегда, срочно - на окружную дорогу Ришон ле-Циона. Звонил Авишай Илам, и даже в стороне от телефона был хорошо слышен его бас. Бабушка что-то пробормотала себе под нос, стараясь не выдать своей радости от того, что она нужна. Дважды сбегала в туалет и, проверив содержимое своей сумки, нырнула в ожидавшее ее такси. Вся жизнь Итамара вертелась вокруг бабушки, и со времени нашего переезда в деревню я ни разу не видела, чтобы он терял самообладание, но в то утро он будто с ума сошел.
     Раза два-три он залазил в ванную, внимательно ее наполнял, помокнув пару минут, выскакивал оттуда и, облачившись в купальный халат, принимался беспокойно мерить шагами комнату.
     За весь тот долгий день он ни слова не сказал, но по его глазам все можно было прочесть. Я всегда была в центре его внимания, но сейчас он словно вовсе обо мне позабыл. Будто никогда не встречал меня на пороге своего дома и не устроил без всякого шума так, чтобы я перебралась к нему жить.
     К четырем часам, когда жара достигла пика, он вдруг словно обессилел, уселся, выпрямившись, на стул, где обычно сидела бабушка, и произнес невероятно громким шепотом:
     - Бабушка сегодня не придет
     - Что? - переспросила я, видя, как он позеленел.
     У меня потемнело в глазах.
     Потом вспыхнул свет, я увидела Таля, его друга, отца. Кто-то что-то бормотал. Кто-то плакал. Таль не произносил ни слова. Еще помню Авишая Илама и глаза Итамара. Не прикрытые очками с той минуты, когда бабушка ушла. Опять стало темно. Отец объяснял, что бабушка погибла при исполнении служебного долга. Итамар не двигался, я все смотрела на него, а они все не могли понять, что он уже мертв, бабушка убита, а я осталась круглой сиротой.
     
     

26. Из деревенских записей

     
     После того, как отец покончил с собой, мама начала писать ему письма. Как-то она сказала мне: "Иногда пишу ему ночью - и чувствую: стоит он у меня за спиной и читает". Может быть, и ты так же придешь ко мне ночью, и, стоя за спиной, приподняв подбородок, будешь разбирать мои каракули. Вот я и пишу тебе. Письма, которые ты никогда не прочтешь.
     Я считаю дни, будто жду чего-то, хотя они лишь уносят меня все дальше от тебя. Целых сорок семь дней прошло, прежде чем ко мне вернулась способность думать. В эти сорок семь дней после твоего ухода я, казалось, ощущал чье-то огненное дыхание. Мысли все были какие-то мелкие, мимолетные. Огонь пожрал бы меня, отважься я задуматься о чем-нибудь всерьез. "Не задумываться, не подходить к боли вплотную", - твердил я себе. И подолгу спал.
     После этих сорока семи дней наступили бессонные ночи. Было их шестьдесят две. Ослепительно белых. Весь день я доводил себя до изнеможения. В университете не пользовался лифтом. В деревне дважды за день отправлялся к центральному мусоросборнику с маленькими порциями мусора. Покупал каждую мелочь отдельно. Читал при плохом освещении Принимал горячую ванну перед тем, как лечь. И - не мог уснуть. Размышляя о том, как побороть бессонницу, я расспрашивал стариков и опробовал на себе все их советы. И - не спал. Часок удавалось соснуть там и сям. Я на семь килограммов похудел, из-за чего девочка расстроилась еще больше.
     В бессонные ночи я весь дрожал, причем руки и ноги - в разном ритме. В висках, казалось, отдается бой далеких барабанов. В груди удары были самые редкие - и самые тяжелые. Как будто средней тяжести слон плясал по грудной клетке.
     И еще - мысли о тебе. Вот интересно: ведь никогда я не был уверен, что если ты уходишь, то вернешься. Даже в первые наши годы. Даже в самые лучшие.
     Никаких у меня не было видений. Только мысли - ни во что зримое не превращавшиеся. А я больше всего боялся увидеть картину твоей гибели. Я знал: уж если увижу это, то во всех деталях, словно под лупой. Твою фигуру. Лицо - в тот момент, когда ты все поняла.
     Невозможно было избавиться от этих ночных страданий. Вечером я уже предвидел, что меня ожидает в ближайшие несколько часов. Как бы я ни устал, стоило лечь - и наваливались мысли. Ночь стала врагом, о приходе которого известно заранее.
     Бессонница сама собой прекратилась, по ночам я снова стал засыпать. Сначала - на четыре часа, потом - на пять. А потом и это прошло.
     Уже сто девять суток миновало, но все мысли о тебе я по-прежнему как бы пропускаю через какой-то экран, притупляющий боль. После тех ночей я не мог вспомнить твое лицо. Приходилось заглядывать в альбомы с фотографиями. А там ты была чужая. Незнакомая. Далекая. Как в первые наши дни, когда я еще не верил, что ты моя. Хуже всего было на улице. Я принимался тебя искать. Вдруг замечал волосы, похожие на твои, спешил вслед, но оказывалось, это - не ты. Однажды на меня посмотрела женщина, и взгляд ее был похож на твой. У другой женщины, которую я видел, когда Таль меня вез, была фигура, как у тебя. Но это все - только частности. Мелочи. А я ищу тебя повсюду. В каждой встречной я ищу тебя.
     В зоопарке, куда мы пошли с Талем и Иданом, мне повстречалась женщина, у которой руки были похожи на твои. Она кормила обезьян, а я с места не мог сдвинуться. "Деда Итамар, хватит уже, пойдем!" - рассердился Идан, топая ножками. А я не мог отойти. На меня все смотрели. И та женщина тоже. А я глаз не мог оторвать от ее рук - таких, как твои. Наконец, подошел Таль и спросил, куда это я уставился. Я показал на руки, и он спросил, больно ли мне. Я ответил, что не особенно. Тогда он, улыбаясь, наклонился слегка, чтобы я видел его улыбку. И я, наконец, смог уйти.
     Так много дней, Адва, и так много ночей. И - без тебя.
     Твой сын Ионатан, поспевший на похороны за несколько часов до отлета домой, за море, облегчил мою тяжесть. Он всем объяснил, что похороны для меня - это чересчур, и семья разрешила мне там отсутствовать.
     А я и вправду не мог даже представить, как буду слушать кадиш у твоей могилы, смотреть, как поминают, - а ты все время будешь стоять у меня перед глазами. И как услышу твой голос, такой, каким становился он, когда я бывал нужен: "Что такое, ваша честь, на факультете вы не слыхали, что иногда с работы не возвращаются?"
     На краю этой прямоугольной ямы я снова увидел бы тебя - какой была ты в наши страстные ночи и по утрам, когда покой снисходил на нас. Как будто свет растворял последние остатки ночных безумств, и они скрывались в тебе, чтобы снова возродиться
     Как бы мог я находиться там, все время видя, что ты стоишь передо мной, сунув руки в карманы брюк, как ты всегда делала, отчего я задавался вопросом, бывали ли у тебя брюки без карманов и куда ты деваешь руки, когда они не нужны для разговора.
     Тебе так шла эта поза, даже в том возрасте, когда карманы интересуют, только если это - карманы внука и когда они порвались. Вот стоишь ты, слегка склонив голову набок, а ногу выставив вперед. Так всегда ты делала, встречая на пути что-то непонятное. Стены рушатся на меня, а голос твой спрашивает:
     - В чем дело, ваша честь, вам разве не говорили на лекциях, что случаются и несправедливые приговоры?



     Авторизованный перевод с иврита Михаила Рахлина