Нина Воронель

ЛОЖЬ ВО СПАСЕНИЕ

     
     "Люди думают, что Сахаров и Солженицын по вечерам сидят вместе на кухне, пьют чай и обсуждают, как лучше помочь друг другу", - сердито сказала Люся, - так в домашнем кругу называли Елену Боннэр, жену Андрея Дмитриевича Сахарова, - когда мы с Сашей предложили ей немедленно обратиться к Солженицыну за помощью.
     Мы ничего подобного не думали: на кухне с Сахаровыми сидел не Солженицын, а мы и еще несколько друзей, - если память меня не подводит, там были еще Костя Богатырев, Зоя Крахмальникова и Феликс Светов, но может быть, я кого-нибудь забыла, - слетевшихся в квартиру на улице Чкалова по сигналу тревоги. Основания для тревоги были весьма серьезные: в то осеннее утро 1973 года беспечная Люся открыла дверь по звонку, не спрашивая - кто там, и в квартиру ворвались три незнакомца ближневосточного типа. Вернее, с глазами ближневосточного типа, так как нижняя половина их лиц была скрыта намотанными на их урыльники шейными платками.
     Под прикрытием направленных на А.Д. и Люсю пистолетов один из милых гостей первым делом отключил телефонный аппарат, а затем произнес впечатляющую речь на вполне сносном русском языке. Суть речи сводилась к описанию карательных мер, которые придется принять представляемой гостями боевой палестинской организации "Черный сентябрь" против академика Сахарова и его семьи, если названный академик не перестанет сочувствовать борьбе советских евреев за выезд в Израиль. Вероятно, не слишком уверенные в сообразительности академика, два других представителя "Черного сентября" для вящей убедительности потрясали пистолетами и издавали угрожающие звуки.
     По завершении смысловой части визита гости ушли не сразу - им, по всей видимости, казалось, что академик и его жена еще до конца не осознали, что их ждет. Чтобы тем стало ясней, они немого поколыхались над колыбелькой новорожденного внука Сахаровых, Моти, намекая, что такому маленькому ребенку особенно не поздоровится в случае дедушкиной непонятливости. Потом побродили по квартире, переворачивая стулья, открывая шкафы и сбрасывая с полок вещи, потом прошли в кабинет А.Д., где сгребли на пол все книги и рукописи с рабочего стола, и, наконец, ушли, заметно удовлетворенные результатом.
     Придя в себя от потрясения, Люся включила телефон и позвонила в милицию, хоть ясно понимала бесполезность этого шага. Ее внимательно выслушали, пообещали заняться и прислали двух милиционеров осмотреть разрушения. Милиционеры составили опись перевернутых стульев, разбитых тарелок, и на этом участие советской милиции в деле "Черного сентября" закончилось - ни они, ни Сахаровы к обсуждению деятельности боевой палестинской организации на территории СССР больше не возвращались.
     Хотя в советских средствах массовой информации никакого сообщения о визите боевиков-палестинцев к Сахаровым не появлялось, мы узнали о нем в тот же день - любопытно, что диссидентские каналы связи действовали тогда безотказно. Не задумываясь, мы бросили все дела и помчались на улицу Чкалова. У нас к тому времени сложились весьма дружеские отношения с семьей Сахаровых, настолько близкие, что мы могли ввалиться к ним без звонка. И наша, и их жизнь напоминала тогда вялые боевые действия против вяло нападающих сил советской власти, вроде тех, которые описаны у Ремарка в романе "На Западном фронте без перемен", так что между нами возникло некое подобие окопного братства.
     К нашему приходу ни Люся, ни А.Д. еще не оправились от перенесенного шока - ведь во время визита незваных гостей были минуты, когда было не ясно, собираются ли те немедленно привести свои угрозы в исполнение или не собираются. Особенно страшен был их намек на безопасность любимого внука Моти. В послегрозовой обстановке Люся казалась еще более шумной и энергичной, чем обычно, а А.Д. еще более тихим и молчаливым. За долгие тревожные месяцы своей борьбы за выезд мы очень к ним привязались, я бы даже осмелилась произнести запретное слово "полюбили". Люся подкупала своей энергией, открытостью, быстрым умом, точным, лишенным сентиментальности суждением об окружающих.
     А Андрей Дмитриевич поражал удивительным, я бы сказала беспрецедентным, отказом от себя во всех своих поступках, - что бы он ни делал, за что бы ни боролся, он никогда не преследовал никаких личных интересов. Я не говорю о примитивном бескорыстии, на него и другие, пускай немногие, бывают способны. Я имею в виду нечто более духовное и редкое - отказ от собственного "я". Ведь часто самый бескорыстный человек не может забыть об этом столь милом сердцу собственном "я", почти всякого беспокоит, красиво ли он выглядит, правильно ли оценивают другие его замечательное бесстрашие или самоотверженность. Андрей Дмитриевич был начисто лишен этой нормальной человеческой слабости - его поступки не имели никакого отношения ни к самолюбованию, ни к самооценке, его заботила только суть дела. За свою долгую жизнь мне ни разу не привелось встретить человека, больше, чем он, подходящего под определение "святой", - боюсь, тоже сегодня запретное.
     Поскольку никакие действия А.Д. обычно не сопровождались ни громкими заявлениями, ни демонстративными жестами, то и в тот вечер он выглядел почти как всегда, ну, может, слегка более бледным и тихим. За кухонным столом состоялся военный совет - что надо сделать, чтобы страшный визит палестинцев больше не повторился? Много раз было повторено, что Люся должна выяснять, кто звонит в дверь, прежде чем ее отворять. Однако было очевидно, что эта мелкая предосторожность не спасет Сахаровых от решительных боевиков, если те попытаются ворваться в квартиру вслед за кем-нибудь из входящих туда своих.
     Никто не сомневался, что без покровительства и поощрения властей даже самые отважные члены "Черного сентября" не посмели бы расхаживать по московским улицам с пистолетами в карманах. Значит, надо было оповестить о случившемся мировую общественность, подчеркнув при этом, что советское правительство несет полную ответственность за безопасность академика Сахарова и его семьи.
     Послать сообщение в мировую прессу нам в то время было не сложно, но от чьего имени следовало сделать такое заявление, чтобы оно прозвучало убедительно? Все растерянно смотрели друг на друга, не в состоянии назвать такую личность, которая одновременно согласилась бы это заявление подписать и при этом прозвучала бы для мирового слуха достаточно авторитетной. А.Д. молча пил чай, непрерывно макая в стакан ломтики сыра, - у него была странная манера греть сыр в собственном стакане чая, особенно учащавшаяся, когда он нервничал. Весь его вид выражал нежелание продолжать обсуждение вопроса о привлечении кого-нибудь постороннего к защите его, Люси и даже младенца Моти. "Оставьте! Никого вы не найдете, - было написано на его лице, - из тех, кого стали бы слушать".
     И тут мы с Сашей вылезли вперед со своей на первый взгляд неприемлемой идеей обратиться за помощью к Солженицыну. В ответ на что Люся и выдала вполне разумную сентенцию, с которой начинается эта глава. "С какой стати Солженицын станет вступаться за Сахарова? - спросила она. - Ему что, своих неприятностей мало?"
     Приходилось признать, что она была права. Сахаров и Солженицын действительно не сидели по вечерам на кухне, гоняя чаи и макая в стаканы ломтики сыра. Практически они никогда не встречались, за исключением считанных разов, в результате которых они остались не слишком друг другом довольны.
     "А я уверена, что он вступится, если его попросить", - настойчиво повторяла я. Откуда у меня взялась эта уверенность, ума не приложу, - скорей всего, от еще не выветрившейся веры в разумное, доброе, вечное.
     "Предположим, - не стала спорить со мной Люся. - Вот только, кто его попросит?"
     "Вы", - предложил Саша, на что она ответила довольно резко:
     "Ну, уж нет! Я его просить не буду!"
     Тогда мы с Сашей объявили дружным хором, что сами попросим Солженицына написать открытое письмо в защиту Сахарова, хотя в тот миг понятия не имели, как мы это сделаем. Но по дороге домой у нас начал созревать коварный план.
     Дело в том, что в кармане у нас была козырная карта, и нужно было только эту карту правильно разыграть. Наш маленький секрет заключался в том, что наш ближайший друг, недавно уехавший в Израиль, выдающийся детский врач Эмиль Любошиц в бытность свою в Москве лечил малолетних детей Солженицына. Причем наш педиатр-чародей Любошиц всегда отличался тем, что не только лечил детей, но в придачу к этому еще очаровывал их мамаш. На его очарование мы и рассчитывали, когда позвонили Наталье Дмитриевне Солженицыной и соврали, что должны передать ей срочную просьбу доктора Любошица к ее мужу. Включать в это дело самого Любошица не было никакой возможности - в те времена телефонная связь с Израилем была, мягко выражаясь, сильно затруднена.
     Как мы и предполагали, имя доктора Любошица, как сезам, немедленно отворило перед нами заветную дверь в дом Солженицына. Наталья Дмитриевна сказала, что хоть Александра Исаевича сейчас нет в Москве, она готова нас выслушать и все ему передать. Она любезно пригласила нас приехать к ней в тот же день, что мы ей позвонили, то есть назавтра после покушения на А.Д. Мы явились в точно назначенный час, рассказали ей об угрозах палестинских боевиков и, не моргнув глазом, изложили слезную просьбу нашего общего друга к Александру Исаевичу вступиться за академика Сахарова. Наталья Дмитриевна, не усомнившись в том, что мы выполняем просьбу милого ей человека, пообещала немедленно сообщить о ней мужу.
     Мы договорились с нею, что придем назавтра к пяти часам пополудни. К нашему приходу у нее в руках уже был машинописный текст письма Солженицына к мировой общественности. Письмо было именно такое, как мы рассчитывали - смелое и бескомпромиссное. Оно начиналось словами:
     "Узналось, что вчера несколько человек, именующих себя группой "Черный сентябрь", ворвались к академику Андрею Сахарову…"
     Точные формулировки этого давнего письма уже потерялись в дебрях моей перегруженной памяти, но типично солженицынское "узналось" впрессовалось в нее навсегда. Дальше Александр Исаевич напомнил, что к нему тоже приходили с угрозами, и кое-какие из этих угроз уже были приведены в исполнение. Предположив, что "Черный сентябрь" без ущерба мог бы быть переименован в "Красный Октябрь", он жестко возложил на советское правительство полную ответственность за безопасность академика Сахарова и его семьи.
     В тот же вечер мы передали это письмо всем знакомым иностранным журналистам, и оно было напечатано на многих языках почти во всех центральных зарубежных газетах. Не знаю, оказало ли оно нужное действие на кого следует, но к Андрею Дмитриевичу больше не наведывались боевые товарищи ни из "Черного сентября", ни из "Красного Октября".
     Когда мы покаялись Эмилю Любошицу в своем небольшом обмане, он нас простил. Таким образом, можно считать, что эта маленькая история закончилась благополучно для большинства ее участников. Впрочем, надеюсь, что славные ребята с замотанными до глаз мордами сложили свои буйные головы на каком-нибудь поле боя, где им противостояли не только младенцы и старики.