Михаил Копелиович

В начале 30-х годов минувшего века в советской поэзии еще пузырились, "раздувая вены" и не чуя приближения "неслыханных перемен", различные группы, течения и направления. Самой нешумной и неформальной среди них была так называемая "квадрига" (термин одного из ее участников – Семена Липкина), включавшая, помимо С.Липкина, Арсения Тарковского, Аркадия Штейнберга и Марию Петровых. Все четверо выросли в сильных поэтов, но многие годы им не удавалось выйти к широкому читателю. Лишь изредка публиковались они в периодике да разного рода сборниках и альманахах. Известность же приобрели в качестве поэтов-переводчиков, достигнув на этом поприще значительных успехов. Но как авторы оригинальных стихов завоевали Парнас в весьма зрелом, чтобы не сказать преклонном, возрасте; первые книги вышли у них, когда им было от 55 (А.Тарковский) до 60 лет (М.Петровых). А.Штейнберг при жизни вообще остался без книги, и до сей поры его поэтическое творчество известно лишь немногим ценителям.
Тарковскому и Липкину, выполнившим "заповедь" – в России надо жить долго, в конце концов повезло: они дождались выхода не одной-единственной книги, а нескольких, притом в центральных столичных издательствах. А вот М.Петровых такой чести не удостоилась, получив – в виде подарка от армянских друзей – книгу стихов "Дальнее дерево" (Ереван, 1968). И это все. Она ушла из жизни в 1979 году, раньше cвоих друзей, и в более раннем, чем они, возрасте: семидесяти одного года от роду (ее дата рождения – 26 марта 1908 года; "прошло сто лет…").
Я хочу говорить о жизни-поэзии Марии Сергеевны Петровых, единственной женщины из славной четверки: ее пример – другим наука, ее мужественный стоицизм, ее твердое стояние в единоборстве с неласковыми внешними обстоятельствами делает ей честь помимо неоспоримых достоинств ее творческого наследия.
Само собой разумеется, она была мастером своего дела (хотя нередко сомневалась в своей "профпригодности"). В своих лучших стихах она неизменно проявляла все виды мастерства: интонационное, структурное, словесное, звуковое. Но любители поэзии знают, что формальное совершенство стиха недостаточно для возникновения "химии" между поэтом и читателем. "Чтоб говорить могли душа с душою, должны сначала души породниться", – писала Леся Украинка еще в своем, ХIХ веке.
Сначала! А как это происходит? Вы слышите звук лирики, который благодарно фиксируется вашим внутренним камертоном. Вы эмоционально "вычисляете" поэтический мотив, вполне отвечающий вашему настрою. Вы счастливо ощущаете в нем свое. Вы видите некий жест поэта, его властный посыл, усиливающий в вас выброс адреналина.
Так возникает контакт с поэтом, в каком-то смысле близкий соавторству с ним. (Этот эффект соавторства своего читателя отмечали многие поэты, отмечали радостно и признательно.) Вот и у меня, начиная с первого прикосновения к лирическим стихам М.Петровых, установился тесный контакт с их автором, произошло воистину породнение моей души с ее душой.
Это случилось довольно поздно: Марии Сергеевны уже несколько лет не было в живых. Но как только случилось, я заболел ее стихами, как прежде заболевал поэзией других великих, перечисленных М.Петровых в стихотворении, датированном 19 августа 1962 года:

Ахматовой и Пастернака,
Цветаевой и Мандельштама
Неразлучимы имена.
Четыре путеводных знака –
Их горний свет горит упрямо,
Их связь таинственно ясна.
Каков оксюморон: таинственно ясна!
Интересно, что сходным образом связал Давид Самойлов имена самой Марии Сергеевны и ее коллеги по "квадриге" – Арсения Александровича Тарковского, в стихах, посвященных последнему (конец 80-х):
Среди усопших и живых
Их трех последних поколений
Ты и Мария Петровых
Убереглись от искушений
И в тайне вырастили стих.

Здесь даже размер совпадает!
В том, что младший поэт ставит в заслугу двум старшим, есть "доля вины" эпохи, в которую пришлось жить и работать трем последним (на ту пору) поколениям поэтов. Третье – его, Самойлова, собственное. Первое – родившиеся за три десятилетия до него. А второе – это и есть "квадрига". (Да, добавил бы я, Заболоцкий и, быть может, Твардовский.)
Теперь мне предстоит объяснить, что именно я (без чужих, порой весьма авторитетных "подсказок") нашел – мне, а не кому-то необходимое – в лирике М.Петровых, и чему учит нас этот необычный случай творческого и человеческого поведения.
Выше я употребил двучлен "жизнь-поэзия" и хочу подойти к стихотворным текстам М.Петровых, как будто не зная ее внешней (по отношению к поэзии) биографии. Бывают, и нередко, решительные несовпадения житейской ипостаси поэта с собственно поэтической. Но ясно: чем подлиннее последняя, тем меньше зазор между нею и земным обликом. И я поведу речь о высоком образе поэта Марии Петровых, памятуя, что если он и не полностью совпадает, все же очень близок тому, кем она была в повседневности.
Раньше всего меня до глубины души трогает ее, высокого профессионала, неуверенность в себе, причиняющая автору нешуточную муку сомнения в успешности своего творческого пути и весомости достигнутого на этом пути. Можно привести массу примеров самоуничижения поэта, переходящего в самобичевание. Читая подобные стихи, нельзя не почувствовать их несомненной искренности. И само постоянство этого мотива в лирике М.Петровых, доселе неслыханное в русской поэзии, не может оставить равнодушным, неизменно отзывается болью и в читательском сердце. Тем более что все эти стихи-ламентации и стихи-инвективы (направленные на самое себя) совершенны по форме и несут в себе какую-то тайну. Какую?
Рассмотрим для примера одно из ранних стихотворений – "К жизни моей" (1932, 1936). Это довольно большой текст: в нем восемь катренов и одна – концовочная – октава. На протяжении почти всего стихотворения жизни задаются вопросы (в тексте шесть вопросительных знаков) типа: "Когда же ты сбилась?" и "Как ты пленилась тропинкой окольной?" Странно. Можно подумать, жизнь вопрошательницы шла отдельно от нее самой. (Только в одном случае она "солидаризируется" со своей жизнью: "Где заблудились мы, жизнь моя?") Но это, разумеется, прием, не более того. В концовке же появляется нечто, чем, оказывается, гордится лирическая героиня:

Да, я горжусь, что могла ни на волос
Не покривить ни единой строкой,
Не напрягала глухой мой голос,
Не вымогала судьбы другой.

От "плутаний" не осталось ни следа, за исключением глухого, то есть плохо слышного, голоса. Она гордится своей прямотой, правдивостью и покорностью судьбе, той судьбе, что ей выпала. И, стало быть, ее жизнь ни в чем перед ней не виновата.
Прошло немало лет. Незадолго до своего 60-летия М.Петровых сочиняет потрясающее трехстрофье – "Что толковать! Остался краткий срок…" (1967). В нем снова – в который раз! – поэт истово кается перед своими читателями-кредиторами (это слово самой М.Петровых из написанного в середине 50-х годов стихотворения "Постылых "ни гугу"…"): "Я понимаю, что кругом в долгу Пред самым давним и пред самым новым…" Но встык с этими горестными строками поставлено такое горделивое двустишье:

И будь я проклята, когда солгу
Хотя бы раз, хотя б единым словом.

С точки зрения элементарной логики, это "и" в этом месте абсолютно нерелевантно. Но в лирической поэзии действует иная логика, позволяющая сближать и соединять весьма "далековатые" понятия и ситуации.
А концовочная строфа еще более неожиданно начинается решительным "нет": "Нет, если я смогу преодолеть Молчание…" О Господи, какое там молчание! Как раз в 1967 году создаются вершинные стихи, такие как: "Оглянусь – окаменею…", "Подумай, разве в этом дело…", "Судьба за мной присматривала в оба…", "О, какие мне снились моря!..", "Что делать! Душа у меня обнищала…" (опять!), "Одна на свете благодать…" (какая? "Отдать себя, забыть, отдать…"), "Ни ахматовской кротости…"
Какое там молчание, когда:
Не будет слово ни чадить, ни тлеть, –
Костер, пылающий в ночи морозной.

Вот оно, предназначенье поэзии, как его видит М.Петровых. И еще – "в живых сердцах оставить свет" ("Подумай, разве в этом дело…").
Что же получается в "сухом остатке"? Высокие требования, которые может поставить перед собой только большой – и знающий, что он большой, – поэт. И страх – постоянный страх этим требованиям не соответствовать. Еще раз: это не страх спасовать перед трудностями стихотворства (с ними-то она справлялась играючи и тоже, конечно, не испытывала по этому поводу ни малейших сомнений), а боязнь оказаться не равной самой себе. Как кому, а мне такие муки поэта душевно близки. И созвучно не ослабевающее стремление их перебороть.
Но недаром констатировала она в том же 1967-м: "Судьба за мной присматривала в оба…" Насколько в раннем стихотворении она "открещивалась" от своей жизни, настолько же в позднем – идентифицируется с судьбой, извне распоряжающейся ее жизнью, щедро одаривающей утратами и "немыми муками". Вопрос: почему немыми? Потому ли, что неслышно подкрадываются к жертве (помните глухой голос?). А может быть, потому, что жертва молча их переживает? Снова тайна многозначного поэтического слова…
А вот что касается утрат, они перечислены, как в мартирологе: "Я потеряла друга, мужа, брата". (Так оно в точности и было, но мы договорились, что до поры не станем касаться конкретных фактов биографии Марии Сергеевны Петровых.)
Начиная с 1943 года, в стихи М.Петровых все чаще вторгается мотив любовный. Появляются стихи-миниатюры вроде "Говорят, от судьбы не уйдешь…" и "– Но в сердце твоем я была? – Была…" Концовочное двустишье этого, как мы бы теперь сказали виртуального, диалога звучит так:

Сквозь горе любое и счастье любое
Невольно с тобою – всегда.

Фронтальная аллитерация "любое-любое-невольно-тобою" не может быть случайной. Здесь слышится (мне по крайней мере) боль. Боль, с которой связано не только горе, но и счастье. Боль, быть может, сопряженная с добровольной неволей, накладываемой на себя любящей. Однако до подлинного горя и реальной, сотрясающей все существо боли было покамест далеко…
А еще в том же 43-м было написано стихотворение "Любовь, о любовь, ты опять, опять!.." И это опять диалог с любимым, требовательный по отношению не столько к нему, сколько к собственному сердцу:

Куда же мне деться, – скажи, научи,
Ответь, что же делать мне
В не знающей сна раскаленной ночи,
В не знающем радости дне?..

(Вот вам и "ни ахматовской кротости, ни цветаевской ярости", как она исповедовалась спустя четверть века! Кстати, где она нашла у Ахматовой эту самую кротость?! Тут, пожалуй, невольное отождествление себя с Ахматовой, оделение ее собственными свойствами.)
За этим катреном следует двустишье:

Уснуть бы, проснуться и – сняло рукой,
Снова родной покой.

Не верьте: покой ей вовсе не родной, покой ей только снится!
В 1949 году создается двенадцатистрочный текст "Что же это за игра такая?..", лапидарность которого сочетается с исключительной мотивной плотностью. Я бы определил его жанр как полуэлегию-полуинвективу. Уж тут цветаевская ярость налицо! Упреки, слова любви, слова восхищения переплетены так тесно, так слиянно. А какие эпитеты и оксюмороны находит поэт! Нежность – внезапная, жалость – беспощадная. Интонация интимности неоспоримо убеждает в том, что эти раскаленные строки адресованы конкретному человеку, да еще какому: "Я всегда дивлюсь тебе как чуду, Не найти такого средь людей".
Миную гениальное "Назначь мне свиданье на этом свете…" (1953): о нем и без меня сказано немало похвал – по заслугам! Я только "запишу в уме" концовочный стих: "Назначь мне свиданье у синих глаз". Запишу потому, что это уже не эпитет, а простая констатация факта. И эта синь явится нам еще раз, но уже в памятовании любимого человека – "К твоей могиле подойду…" (1959):

Когда заговорит гроза,
Вблизи блеснут твои глаза –
Их синих молний острия…
"Книга оплакиваний" (так я ее для себя назвал) открывается двумя текстами 1956 года: "Дни мелькают – чет и нечет…" и "У твоей могилы вечный непокой…" (под этим стихотворением точная дата – 1 августа).

Дни мелькают – чет и нечет,-
Жизнь осталась позади.
Что же сердце рвет и мечет,
Задыхается в груди?
 
Знает сердце о причине
Всех скорбей моих и бед,
О смиренье, о гордыне
И что мне спасенья нет.

Ее жизни – жизни-творчеству! – еще два с лишним десятилетия, но сейчас ей кажется:

Что же мне осталось, ангел мой небесный!
Без тебя погибну в муке бесполезной,
Без тебя погибну в немоте железной.
       ("У твоей могилы вечный непокой…")

Мне захотелось подсчитать количество текстов в этой "книге" Марии Петровых, ибо, по моему ощущению, книга эта большая и мощная, заполнявшаяся все новыми стихами на протяжении многих лет. В 56-м, очевидно году смерти избранника, создано еще два стихотворения: "Мы рядом сидим. Я лицо дорогое целую…" (4 августа) и "Скорей бы эти листья облетели…" (9 августа). В 57-м – еще пять, в их числе четырехстрофье "Скажи – как жить мне, как мне жить…", с его сражающей образностью:

Я не могу тебя забыть
И помнить не могу.
 
И я воскресну не дыша,
Как вечный сон во сне.
 
На бездыханный берег твой
Возьми меня скорей
И красотою неживой
От жизни отогрей.
Можно себе представить, насколько застыла ее жизнь без него, если от жизни она мнит отогреться – смертью!..
По одному памятованию написано в 1958-м и 59-м годах – в последнем упоминавшееся выше "К твоей могиле подойду…" Похоже, что и "Плач китежанки" (начало 60-х) метафорически разрабатывает тот же мотив. И стихотворение "О чем же, о чем, если мир необъятен?.." (8 октября 1960). И сочиненные в 1962 году элегии "Нет, мне уже не страшно быть одной…" (27 августа) и "Только и было, что взгляд издалека…" (31 августа), уже преобразившие боль в животворное смирение перед волей Провидения. И наконец, в 67-м выдохнуто восьмистишье:

Давно я не верю надземным широтам,
Я жду тебя здесь за любым поворотом,-
Я верю, душа остаётся близ тела
На этом же свете, где счастья хотела,
На этом, где все для меня миновалось,
На этом, на этом, где с телом рассталась
На этом, на этом, другого не зная,
И жиз