Овидий пересказал
нам историю Орфея, фракийского певца и поэта, сошедшего в подземное царство
мертвых, чтобы вызволить оттуда свою погибшую возлюбленную. Аид и Персефона,
зачарованные его пением, выпустили Орфея обратно на свет, но жену его Эвридику
оставили при себе, потому что поэт нарушил запрет повелителя мертвых, обернулся
и взглянул на тень своей жены прежде, чем она переступила черту, отделяющую
Элизиум от мира, освещаемого солнцем. Вернувшись с того света один, Орфей стал
жрецом бога Аполлона. В этом качестве он неодобрительно отнесся к
оргиастическим мистериям, которые устраивались в священной роще в честь другого
бога – Диониса, и был растерзан его фанатичными почитательницами, менадами, в
один из праздничных дней. Но голова его, отделенная от тела и брошенная
вакханками в реку Гебр вместе с лирой, плыла по течению реки и продолжала петь.
Река вынесла ее в море, а морские волны доставили на Лесбос, остров поэтов.
Лира же осталась на небе в виде известного всем созвездия.
Овидиевская
метаморфоза вошла в основной фонд европейской культуры, и была бесчисленное множество
раз пересказана на всех языках, положена на музыку, представлена в театре,
запечатлена в мозаике, камне и изображена на холсте. Двадцатый век изгнал
классическое образование из всеобщего обихода, но история Орфея и Эвридики
осталась в генетической памяти его поэтов. Рильке и Тракль, Валери, Жув и
Кокто, Цветаева и Мандельштам ненароком вплетали орфические мотивы в свои
стихи.
Здесь будет рассказана
история еще одного поэта, венгерского еврея, чья жизнь поразительным образом
претворила судьбу фракийского певца. Но эта жизнь протекала отнюдь не на фоне
античных гор, морей и рек, обитатели которых замирали, услышав пение поэта.
Миклошу Радноти довелось быть жителем Будапешта и Сегеда в мрачную эпоху
европейской и венгерской истории между двумя мировыми войнами. Радноти разделил
судьбу большинства венгерских евреев своего поколения. Ад Холокоста взял его
смертное тело, но он был великим поэтом, и его душу отпустили на свет Божий,
туда, где Миклоша дожидалась в Будапеште его Эвридика, носившая в жизни
скромное имя Фанни.
Поздней осенью 1944
года конвой внутренних войск венгерской армии гнал по раскисшим дорогам южной
Венгрии колонну смертельно усталых евреев. Их путь лежал из сербского городка
Бор, где эти несчастные отбывали трудовую повинность, наложенную венгерскими
властями на своих подданных еврейского происхождения, обратно в Венгрию
навстречу неизбежному концу. Русские уже вступили на Балканы, а Германия и ее
союзники сворачивали свою активность в этих местах. Еврейскую рабсилу отправили
на родину своим ходом. Скорбный марш начался в середине лета и позади уже
остались сотни километров, пройденных по горам и долинам Сербии и Хорватии.
Ночевки в заброшенных строениях или просто под открытым небом, скудная пища,
сбитые в кровь ноги, грубые окрики охранников – с каждым днем подконвойных в
строю оставалось все меньше. Где-то в первых числах ноября, уже на венгерской
земле возле деревни Абда охрана отделила от колонны очередную группу доходяг, у
которых не было сил двигаться вперед. Их погрузили на подводу и попытались
пристроить сначала в местную больничку, потом в школу, давшую приют беженцам.
Но места для евреев нигде не нашлось, и конвойные отвели их к старой дамбе.
Двадцать два человека и среди них Миклош Радноти были расстреляны в этот день и
небрежно закопаны в наскоро вырытом рву. Колонна ушла дальше.
Через полгода
окончилась война. Еще через год захоронение было найдено, останки извлечены из
рва и произведено опознание. Из кармана дождевика Миклоша Радноти, убитого
выстрелом в шею, его вдова извлекла маленькую записную книжечку, купленную
где-то в Сербии. На первых двух страничках – обращение на пяти языках
(венгерском, сербско-хорватском, немецком, французском и английском) с просьбой
передать эту тетрадку со стихами венгерского поэта Миклоша Радноти профессору
Будапештского университета Дьюле Ортутаи. Как в известном романе Жюля Верна, на
каждом из языков можно разобрать лишь часть текста этого обращения...
Английский текст вежливо заканчивается: Thank you in anticipation… На остальных
страницах книжечки, подмокших, заляпанных грязью, с трудом прочитываются
стихотворные строчки, аккуратно записанные карандашом. Так из небытия были
извлечены стихи, которые теперь входят во все антологии венгерской поэзии. Пять
больших стихотворений и четыре фрагмента, имеющих общее название Razglednicak –
на сербском языке "разгледница" это видовая открытка. Стало быть, к
нам вернулись с того света открытки с видами на дорогу в преисподнюю. Вот самая
знаменитая иэ этих страниц –
ФОРСИРОВАННЫЙ МАРШ
Безумец падает,
встает, вновь падает, привстав,
сплошная тянущая
боль любой его сустав,
еще рывок, как
будто он внезапным поднят ветром,
глубокий ров его
зовет, но медлит он с ответом.
Так отчего ж не
хочет он во рву найти покой?
Его ждет
женщина, и он готов к судьбе иной.
Безумец бедный, что
ты провидишь там вдали?
Смерч выжег все
живое от неба до земли,
обрушены
ограды, ободраны сады,
и дом с приходом
ночи угрюмо ждет беды.
О, если бы не
только там на дне моей души
хранился образ
дома, где в покое и в тиши
прохладная
веранда, варенье на столе
и сонный
августовский луч в оранжевом стекле,
ленивое жужжанье
пчел, вернувшихся с полей,
тугие капли спелых
слив, свисающих с ветвей,
где Фанни ждет
меня, бледна на фоне листьев ржавых.
Пусть утро левою
сотрет, что ночь напишет правой,
но это – будет.
Вот луна теснит полночный мрак.
Друг, руку! Я смогу
еще один осилить шаг!
Автор, увы, не владеет
венгерским, и этот текст скорее переложение, чем перевод (как и все последующие
выдержки из стихов Радноти). В качестве подстрочника использован настоящий
высококачественный перевод на английский, сделанный англо-американским поэтом
Ф.Тернером в содружестве с Ж.Ожват, профессиональным филологом, для которой
венгерская поэзия – родной дом. Работая над текстом, автор имел перед глазами и
английский перевод, и венгерский оригинал и даже факсимильную копию последней
записной книжки поэта*, так что в "переводе с перевода" сохранены и
размер, и система рифмовки, и эти страшные насильственные цезуры, раздирающие
стихотворение пополам, как свиток Торы на наших памятниках жертвам Холокоста.
Миклош Радноти был
рожден в Будапеште в мае 1909 г. Его появление на свет стоило жизни матери и
брату-близнецу. Отец вскоре женился во второй раз, a об обстоятельствах своего
рождения Миклош узнал только в возрасте 10 лет. B двенадцатилетнем возрасте он
стал круглым сиротой: его отец Якоб Глаттер внезапно умер от закупорки сосудов
головного мозга. Эмоциональный шок, испытанный Миклошем в детстве, во многом
предопределил основную тональность его поэзии, и сопряженность полноты жизни и
необратимости смерти стала одним из ее лейтмотивов. Последние школьные годы он
провел в семье отдаленных родственников и по окончании школы по их настоянию
отправился в Чехословакию изучать текстильную технологию. Однако через год он
вернулся в Будапешт с твердым намерением посвятить свою жизнь литературной
деятельности (свой литературный псевдоним он связал с местом рождения отца –
городком Раднот). Тут Миклошу отчетливо напомнили о его гражданской
неполноценности. Еще с 1920 года в Венгрии действовала процентная норма для
поступления евреев в университеты. В разрешенные Будапештскому университету
шесть процентов Радноти не попал, но его зачислили на филологический факультет
в Сегеде.
Сегед в те годы был
крупным провинциальным центром с устойчивыми традициями культурной и
интеллектуальной жизни, но и со столь же устойчивыми националистическими
настроениями, приправленными горечью недавней национальной катастрофы. В 1918
году Венгрия выпала из некогда могущественной двуглавой Австро-Венгерской
империи, которая в союзе с Германией и Турцией проиграла войну Антанте.
Трианонский мирный договор составлялся под древним девизом "Горе
побежденным!", и приобретя независимость, Венгрия лишилась двух третей
своей исторической территории. К тому же на волне успеха большевистской
революции в России к власти в стране на короткое время пришли коммунисты во
главе с Бела Куном, уже набравшимся к тому времени революционного опыта в
карательных отрядах РКП(б). Революция была подавлена, реванш был столь же
кровавым, и в Сегеде начала 30-х годов еще помнили погромы тех лет, когда
отряды правых радикалов рыскали по городу в поисках коммунистов и евреев, не
делая особых различий между теми и другими. Те, кто расправлялся с левыми в
Сегеде, никуда за прошедшее десятилетие не делись, и молодой Радноти, социалист
по убеждениям, должен был чувствовать эту атмосферу всей кожей. Он
присоединился к местной ассоциации молодых интеллектуалов и деятелей искусства,
исповедовавшей социалистические идеи, в их традиционой для полуфеодальных стран
Восточной Европы форме (верность идеалам, одушевлявшим Шандора Петефи в славные
времена революции 1848 года, лозунги социальной справедливости, острый интерес
к национальному фольклору...)
Первому сборнику своих
стихов Радноти дал название "Заклинания язычника". Его ранние стихи
близки по духу к французскому экспрессионизму и имеют отчетливую социальную
окраску. В это же время в сочинениях Радноти начинают звучать католические
мотивы. Возможно, и эта весть пришла к нему на французском языке: он переводил
на венгерский французских поэтов начала века, а эстетика католицизма была не
чужда многим крупным литераторам Франции той эпохи, начиная с Шарля Гюйсманса и
Поля Клоделя. К тому же католическая идея об искупительных свойствах искусства
хорошо сочеталась с социалистическим чувством сострадания к угнетенным ближним.
Но какую бы идеологию ни исповедовал поэт, к какому бы сообществу он ни
принадлежал, строчки своих стихов он извлекает из небесных сфер с помощью своей
личной лиры, настроенной на его неповторимую персональную судьбу. И вот мы
читаем стихотворение "Как бык", сочиненное в 1933 году, когда он еще
дописывал свою докторскую диссертацию в Сегедском университете. Миклош
сравнивает свою жизнь с существованием молодого бычка на лугу среди
оплодотворенных им коров. Бык скачет по цветущему лугу, он полон жизни, копыта
его вырывают пучки травы из податливой почвы... Но ветер доносит с гор запах
волчьей стаи –
..и он
предчувствует, что придет время битвы,
в которой он падет,
провидит стаю волков,
что растащит его
кости по цветущему лугу –
и печальный бычий
рев возносится в медовый воздух…
Так и я буду
биться, так и я погибну,
и эти поля сохранят
мои кости в напоминание потомкам.
В 1934 году Радноти
возвращается в Будапешт. Ни его учительский сертификат, ни его докторская
диссертация по литературе, ни уже сложившаяся репутация поэта, автора трех
сборников стихов, не помогают ему при попытках найти "место". Ему так
и суждено остаться лицом без определенных занятий до конца жизни. Зато он
становится постоянным автором журнала
Nyugat ("Запад") –
самого престижного периодического издания в тогдашней венгерской литературе.
Название исчерпывающим образом указывает направление этого издания и его роль в
национальной культуре. Бывшим читателем "Иностранки" времен оттепели
и застоя особых разъяснений по этому поводу не потребуется.
Политическая жизнь в
Венгрии середины 30-х годов развивалась под знаком национализма, густо
замешанного на реваншистских настроениях, и ветер, раздувавший эти паруса, дул
из Берлина. Союз с нацистской Германией определял и экономическую ситуацию, и
духовную атмосферу в стране. Интеллигенция, как ей и положено, смотрела влево.
Там был Париж. Радноти трижды посещал Париж в тридцатые годы. Он с
удовольствием окунался в свободную космополитическую атмосферу этого города, в
котором еще не до конца выветрился революционный дух "Парижской
школы" 10-20-х годов, перетрясшей до основания все принципы и традиции
европейского искусства. Его воодушевляла трудная задача влить струю редкостного
родного языка в полноводный поток европейской поэзии и заставить звучать
по-венгерски самые изысканные франко- англо- и немецкоязычные стихи.
Среди тех, кого
Радноти переводил на венгерский, Рембо, Малларме, Элюар, Аполлинер, Блез Сандрар,
Брехт. Переводчик – это всегда немножечко Протей, который стремится принять
облик переводимого им поэта, чтобы заставить его говорить на другом языке.
Радноти даже придумал себе протеический псевдоним-палиндром: Radnoti–Eaton
Darr. Он переводил и древних: Сафо с греческого, Тибулла и Вергилия с латыни.
Как-то, обсуждая свои переводы с одним из друзей, он невозмутимо заметил, что
некоторые строчки Тибулла в его переводе звучат лучше, чем по-латински. И это
никакое не высокомерие, а всего лишь понимание простой истины: все поэты
черпают из одного источника, каждый на своем языке, и задача любого из них –
донести не расплескав. Сборнику переводов, вышедшему в 1943 году, Радноти дал
название
"По стопам Орфея".
Его собственные
"Эклоги" были откликом на прочитанные и переведенные им
вергилиевские. Первая из них посвящена памяти великого испанского поэта Гарсии
Лорки, расстрелянного франкистами в августе 1936-го на окраине деревушки в
окрестностях Гранады вместе с двумя гранадскими тореро и хромым стариком – деревенским
учителем. Она написана в форме диалога между Поэтом и Пастухом...
ПАСТУХ: Мертв
Гарсиа Лорка! И никто не сказал мне об этом!
Слухи о бедствиях
бысто бегут, и лишь у поэта
такая судьба!
Но Европа – неужто
она не скорбела о нем?
ПОЭТ: Никто не
заметил. Разве что ветер, вороша
погребальный костер,
прочел неясные
строчки на тлеющих углях. И если
наследники спросят,
скажи им, что больше нет ничего...
Миф о растерзанном
Орфее разметан по множеству стихотворений Радноти, многие из которых содержат и
предвосхищение его собственной судьбы. Рождение/смерть и смерть/рождение есть
их постоянный лейтмотив. Стихотворение "Двадцать девять лет" обращено
к близкому другу Дьюле Ортутаи (тому самому адресату записной книжки, найденной
в кармане дождевого плаща расстрелянного поэта). Написанное накануне
тридцатилетия, оно начинается с медитаций в духе дантовского "Земную жизнь
пройдя до половины...", но вместо горнего леса и голодных хищников – рыси,
львицы и волчицы, теснивших к адским вратам великого тосканца, Миклош,
разбуженный внезапным ночным дождем, видит горбящиеся холмы и себя среди них.
Сопровождаемый ночным мотыльком и лучом безымянной звезды, он оказывается в
какой-то болотистой дельте (как говорят, похожей на местность, где поэт был
убит). Преследователи остались позади, но охота не окончена. Быть может, уже
рожденные стихи ожидает огонь, а нерожденные рассеются по ветру... Но мощная
река катит волны, дельта дышит, и из камышей, шумящих на ветру, навстречу
солнцу выплывает розовеющий фламинго.
С началом Второй
мировой войны апокалиптические предвидения Радноти стали превращаться в бытовую
реальность. Удушливая националистическая атмосфера, все новые и новые указы,
ограничивающие евреев в правах, ежегодная трудовая повинность... Но чем глубже
погружается в варварство и хаос жизнь в хортистской Венгрии, тем более
изысканными и отточенными по форме становятся сочинения Радноти. Он возвращается
от вольного стиха к метрическому, свободно комбинируя античные метры с
классическими европейскими формами и пользуясь фонетическими и метафорическими
возможностями родного языка. Радноти словно предчувствует, что представ перед
потусторонними судьями Миносом и Радамантом, он не может рассчитывать на их
знание венгерского, но они наверняка расслышат неотвязную музыку стиха, как
различали ее и в пении другого редкоязычного смертного – фракийца Орфея. В 1943
г. Радноти формально принимает католичество.
Круг оставшихся в
живых друзей сужается, и собственная гибель представляется все более
неотвратимой. В "Пятой эклоге" поэт оплакивает свого друга Дьердя
Балинта, отбывавшего трудовую повинность в венгерской оккупационной армии и
сгинувшего в степях Украины:
Жив ли ты? Или
просто подранен
и бредешь по колено
в опавшей листве,
благоухающей
плесени леса? И сам ты
не более, чем
лесной аромат? – но поля
уже цепенеют под
первым снегом.
Вечная игра в метры
продолжается и перед лицом приближающейся гибели. "Восьмая эклога",
найденная в той же посмертной записной книжечке, помечена лагерем Хайденау в
горах над Жагубицей и датирована 23 августа 1944 года. Это самое начало
форсированного марша из Бора в придунайские болота. В соответствии с законами
античного жанра – это снова диалог: на сей раз между Поэтом и Пророком. Поэт
встречает старца в дикой горной местности и спрашивает, вознесен ли он сюда на
крыльях или преследуем врагами. Старец отвечает, что он никто иной, как Наhум,
некогда посланный Б-гом в Ниневию с сумой, полной гнева.
– То, что тобою
сказано, длится и ныне; наслышан и я про эту древнюю ярость, – отвечает
Поэт. Пророк повторяет вновь свои ветхозаветные проклятия тогдашнему падению
нравов, и Поэт вторит ему, красноречиво описывая бедствия нынешней войны. Затем
он вопрошает Пророка:
– Как это стало возможным, что пламя гнева, взожженное
тысячелетья назад, горит с неослабленной мощью? Ответ Пророка слышал любой
читатель русской поэзии.
– Б-г коснулся горящим углем моих искривленных уст,
как Он сделал это с мудрым Исайей. Далее Наhум обращается к Поэту:
– Я
прочел твои строки, ярость водила твоею рукой. / Гнев поэтов гневу пророков
сродни... / Восстань, возвести вместе со мной, что час уже близок и Царство
рождается в муках... / Выходи на дорогу, жену с собой призови, вырежь посох,
странника верный попутчик. / Сделай посох и мне, не беда если будет он из лозы
узловатой. / Я люблю, когда жезл узловат.
Вряд ли Радноти читал
Пушкина, просто оба они обращались к одному и тому же вечному источнику – Книге
Исайи. И уж конечно ему были неизвестны строки Осипа Мандельштама
"Посох
мой, моя свобода / Сердцевина бытия..." или
"посоха усталый
ясень...", так же как его трагическая судьба. Жизненные траектории
двух великих поэтов ХХ века пугающе параллельны. Оба покинули породившую их
еврейскую среду и стремились стать частью мейнстрима национальной –
венгерскоязычной и русскоязычной поэзии. Оба совершали паломничества на Запад,
оба стремились обогатить молодую еще поэтику родного языка достижениями
многовековой европейской культурной традиции. Оба оказались изгоями в своих
отечествах, оба приняли христианство и нашли свою еврейскую погибель в
безымянных могилах. Обоих ждала ослепительная посмертная слава, одного через
два года, а другого через четверть века. И у каждого была своя Эвридика, благодаря
которой похороненные было безымянными палачами стихи вернулись на свет Божий.