Таинство творчества сродни таинству творения. В этом многозначительном сопоставлении творчеством я называю не только конкретные формы этого мучительно-радостного процесса – творчество художественное или, например, научное, – а способ проявления драгоценного качества человеческой натуры – стремления к созданию чего-то такого, чего еще не было. Вообще и в частности.
Причем везде, в каждом уголке существования, в каждом малейшем шевелении микро- и макрокосма. В любом действии, будь то создание новой религии, изобретение двигателя, унитаза, приготовление трапезы или объяснение в любви.
Все это может быть превращено в творческий процесс, либо протекать в надоевшей занудливой обыденности. Речь о тех, кто всегда сознательно или бессознательно выбирает первое.
Творчество, как способ существования – а я говорю именно об этом – та заповедная область, где человек может позволить себе пережить призрачное ощущение равенства с Творцом... Ну, если не равенства, то некой соизмеримости свободы действия, приобщенности к процессу Вселенского созидания.
Осознавая более или менее иллюзорно цель своих конкретных свершений, человек, старательно сохраняя на лице выражение внешнего спокойствия, вынужден однако признать свою неспособность проникнуть в глобальный замысел Творения, и здесь пролегает непреодолимая граница, разделяющая территорию творчества человека и Всевышнего.
Сложнейшие философские и мистические построения, измышления, версии, а чаще лозунги и разглагольствования нисколько не приблизили нас к сколько-нибудь внятному ответу на сакраментальный вопрос "для чего?"
Сказанное о психологии, закономерностях и путях творчества необозримо, но я не уверен, что оно проливает свет на это таинственное явление. Что играет определяющую роль – сосредоточенность, нацеленность на решение, генетическая предрасположенность или избыток в организме мочевой кислоты, в простонародье называемый подагрой1?
А, может быть, просто – на удивление просто – избранность, предназначение, предначертанность. Но во всех этих гипотезах непременным условием является одно, объединяющее любые формы творчества, независимо от их уровня и степени глобальности, замечательное явление. Атеисты называют его вдохновением (будто это что-нибудь объясняет), люди верующие, мистики говорят: откровение, озарение, Божий глас, нисхождение Святого Духа (что, в общем, тоже немного объясняет). И те и другие имеют в виду необычное состояние, когда в сознании, неизвестно откуда, проявляется идея, знание, убеждение, ощущение или что-то, чему и названия не подобрать. В той или иной степени это знакомо каждому.
Можно, конечно, поговорить о многообразии условий и событий, приводящих к экстатическому моменту откровения. Можно вспомнить о яблоке Ньютона, снах Д.И.Менделеева и Ф.А.Кекуле, или, вообще, о вещих снах. О молнии, поразившей юную Вангу, об отблеске солнца на оловянной тарелке Якова Беме, или об оглобле, разбудившей ясновидческий дар Распутина. О путях просветления, проторенных мистиками йоги, буддизма, каббалистами многих поколений или о теории решения изобретательских задач (ТРИЗ), разработанной Генрихом Альтшулером.
Лишь некоторые аспекты этой неисчерпаемой темы:
Это, прежде всего, глубина или, точнее, напряженность переживания человеком акта откровения, происходящего, по-видимому, в одно мгновение, независимо от времени, которое оно длится. Я имею в виду не внешнюю реакцию человека, будь то уныло плетущийся в Ниневию Иона или бегущий по улицам Сиракуз Архимед с клочьями мыльной пены на светящемся мудростью челе. Я говорю о силе внутреннего душевного переживания, которое совершенно не связано с тем, о чем идет речь и насколько соответствует истине то, что открылось.
Богоданность, каким бы словом она ни называлась, в какой бы области сотворенного мира она бы ни проявилась, какого размера личности она бы ни коснулась своим завораживающим дыханием, пробуждает в людях вполне сопоставимую, если не сказать, подобную, напряженность переживания.
Скупой в описании собственных эмоций Моисей немногословен, рассказывая о своем переживании откровения, но нельзя не уловить охватившее его волнение: "…И воззвал к нему Бог из среды терновника, и сказал: Моше! Моше! И он сказал: вот я"… "И закрыл Моше лицо свое, потому что боялся воззреть на Бога"2.
Натан из Газы, пылкий, глубоко изучивший Писание юноша, провозгласивший 31 мая 1665 г. Шаббтая Цви машиахом: "Когда я возносил покаянные моления, пронесся дух, волосы на теле моем вздыбились и колени задрожали; я узрел Меркаву, имел видения Бога весь день и всю ночь, и тогда я изрек совершенное пророчество, словно один из пророков: "Так говорит Господь…" И высечено было на скрижалях моего сердца в полной ясности, о ком было пророчество…"3
Немецкий историк Иоахим Фест: "Лихорадочно и с той жадностью, с какой набрасывался на горы нанесенных книг, накинулся он с начала июня на работу над "Майн кампф"… Гитлер говорил, что он должен написать обо всем, что беспокоило душу… Обычно читал вслух в субботние вечера сидевшим вокруг него, подобно апостолам вокруг Христа, товарищам по судьбе… В его мифологизирующем изображении жалкие, затхлые годы до вступления в политику приобрели, благодаря смело вплетенным узорам нужды, лишений и одиночества, характер некой фазы аккумуляции и внутренней подготовки, как бы сорокалетнего пребывания в пустыне, предусмотренного Провидением".
А вот откровение совсем недавнее (2007 год)4:
"Зачем евреям Бог, если никто не собирается выполнять его распоряжения, данные Всевышним еврейскому народу и другим народам планеты через пророка Элиягу?
Распоряжение первое:
Народы Планеты, которые хотят помочь Всевышнему продлить жизнь этой замечательной планеты еще на несколько тысяч лет, должны открыть свои представительства в Священном Иерусалиме без каких бы то ни было территориальных претензий к народу Израиля...
...Распоряжение пятое:
Временно наделить полномочиями короля Машиаха лидера партии Ликуд (реальный политический деятель)".
И далее:
"Перевести предписания Всевышнего на иврит и огласить их на ближайшем заседании кнессета.
Амейн. Пророк Элиягу.
Он же Ал-р Р-лат из Нацерет-Илита (имя реальное)".
Замечательная сторона процесса творчества заключается в том, что он, этот процесс, будучи направлен на создание чего-то, доселе несуществующего и несотворенного Всевышним, пронизан волнующим привкусом греховности.
Учение о грехе в иудаизме основано на концепции, согласно которой любой греховный поступок всегда является преступлением против Бога, "неподчинением Его воле".5
Необходимо заметить, что с "Божьей волей" все обстоит достаточно непросто. Право владения этой беззащитной категорией, как обладание блудницей, легко присваивалось в прошлом и присваивается сейчас.
"Не суди раба Своего, ибо ни один из живых не может быть праведником пред Тобою"6.
Возможно, что первый грех, в котором обвиняют прародителя Адама, был проявлением творческого подхода к указанию хранить и возделывать Эденский сад, в результате которого родился человек Адам.
Каин начал свой путь с творческого акта – обрабатывал проклятую Всевышним землю, создав принципиально новый способ пропитания, который, кстати, был довольно удачно продолжен праотцем Ицхаком.
Если бы праведник царь Давид не преступил закон, евреи не построили бы Первый Храм, а мир никогда бы не получил "Песни песней".
Что было бы с еврейским народом, если бы праотец Яаков не подошел творчески к проблеме первородства.
Художник создает микровселенную из звуков, форм, красок или слов, словно Господь населяет ее героями, созданными по его образу и подобию, и заставляет их жить по законам, обозначенным им самим и не всегда совпадающим с заповедями Священного Писания.
Грех хирурга рождается на острие его скальпеля, исправляющего промахи природы.
Итак, богоданность и греховность одновременно. Объединить эти, на первый взгляд взаимоисключающие, категории возможно, только приняв то, что Божественная воля, пронизывающая все проявления мироздания, провокативна по своей сути. Она стимулирует творческие порывы человека, направленные на совершенствование творения. Господь как бы ожидает от человека греха, провоцирует его и для этого, "по образу и подобию", наделил его творческим потенциалом, направленным на усовершенствование Его же творения, цель которого человеку недоступна.
"Совершенство, нуждающееся в совершенствовании"7.
Радостно или невыносимо для человека его предназначение? Посильна ли ему ноша творческой греховности? С легким ли сердцем вкусил Адам от запретного плода, и был ли счастлив Моисей, стоя босиком перед горящим и несгорающим кустом терновника?
Медитация "Восхождение". Одна из старейших техник медитации, разработанная мистиками Меркавы.
Примите удобную позу, расслабьтесь, освободитесь от посторонних мыслей. Дышите без напряжения. Представьте себя восходящим на гору Синай. Сосредоточьтесь на своих ощущениях. Почувствуйте тепло солнечного света, ощутите дуновение ветра, постарайтесь визуализировать окружающий вас ландшафт, увидеть над собой бездонное голубое небо…
Довольно жарко. И ветер пустыни не слишком ласков. Время хамсина, воздух наполнен тончайшей пылью, в желтовато-сером небе тонет, тает горизонт.
Мы стоим у подножья горы, упершись, как в невидимую стену, в очерченную для нас Моисеем границу, переход которой запрещен под страхом смерти. Моисей, Аарон, его сыновья Надав и Авиху и семьдесят старейшин Израилевых взошли на гору, там они лицезреют Бога.
А мы, "ам-гаарец" – простонародье, толпимся здесь, ожидая очередных чудес, непонятных нам откровений и пугающе строгих предписаний.
Где мы, что это за место? Гора Синай или Хорев, Джабал-Сирбал или Джабал-Муса, как назовут ее потом арабы? Вряд ли это имеет значение.
Здесь, среди монотонного хамсина, мы стоим и ожидаем продолжения непонятного пока действа, начавшегося почти три месяца назад.
Путь сюда, путь к свободе начался с кровавых отметин на косяках наших дверей, среди стонов и воплей наших соседей, мы несли кадки с еще невзошедшим тестом и мешки с имуществом обобранных египтян.
И вот мы здесь.
Я вглядываюсь в плотно стоящих вокруг меня. Кто они? Знаю ли я этих людей, понимаю ли, будучи одним из них? Среди тысяч и тысяч лиц, смуглых, бледных, черных, знакомых и незнакомых, среди миллионов глаз, карих, серых, голубых, зеленых я вижу близкие, до боли родные, незнакомые и отталкивающе чужие.
Но когда сказал Моисей: "Не с вами одними заключаю я сей завет и сей клятвенный договор, но и с теми, которые здесь с нами стоят перед Господом, Богом нашим и с теми, которых нет с нами ныне"8, стало ясно, что и те, и другие, и те "которых нет" – все находятся здесь, у подножья этой дышащей огнем горы.
Тут ВЕСЬ мой народ. Куда там Вавилону! Пестрота халатов и сюртуков, балахонов и лапсердаков. Фраков и лохмотьев, шаровар и джинсов.
Нобелевские лауреаты, блудницы, шахматисты и гангстеры, местечковые цадики, английские лорды, герои Советского Союза и открыватели Америки. Мясники, математики, изобретатели и алкоголики, портные и поэты, парикмахеры, гранильщики алмазов, музыканты и банкиры. Рабочие, начальники, хиппи и яппи, бомжи и аристократы.
Руки… руки изможденные тяжким трудом, и холеные, унизанные кольцами, и руки с наколотыми на них цифрами… Тюрбаны, картузы, шляпы, цилиндры, кепки, ермолки, терновый венец на чьей-то окровавленной голове…
И лица, лица, лица, изрезанные морщинами невзгод и сверкающие молодостью и красотой, светящиеся мудростью, добротой и отталкивающие злобой и тупостью, обожженные в печах концлагерей и лоснящиеся довольством. Лица пламенных революционеров и лица, запечатанные глиной братских могил.
Здесь те, кто восходил на "пардес"9, и те, кто кричал: "Распни его!", те, кто соблюдал кашрут в глухих застенках, и те, кто сжигал книги Талмуда на площадях католических городов, праведники, грешники, выкресты и те, кто сражался и погибал под руинами разрушенного римлянами Храма.
Тут весь мой народ, и я вместе с ним. Мы, застывшие в ожидании, у запретной черты, пересекать которую запрещено под страхом смерти, призваны быть соучастниками грандиозного творческого акта Божественной воли. Призваны, обязаны, альтернативы нет. Ему нужен был инструмент, и Он выбрал нас, Ему нужно было открыть миру свою вездесущность, единство и непостижимость, и Он выбрал нас: "Вы будете царством священников – народом святым"10.
Понимали ли мы тогда, что это означает? Ему нужен был народ, способный к действию и нацеленный на выживание в любых природных и социальных декорациях, от севера до юга, в окружении христиан, мусульман, язычников или безбожников, в условиях голода и изобилия, процветания и геноцида, инквизиции, исламизма, фашистской чумы и советской власти.
Он выбрал нас, потому, что ко всему этому готовы только мы – хабиру. Хабиру, хапиру, апиру, иври – этими родственными по происхождению именами называли пришельцев, бездомных эмигрантов, во множестве бродивших по просторам Плодородного полумесяца. О них упоминается в документах из Алалаха и в аккадских манускриптах из Угарита. Разнородные по этническому составу, жертвы политического вакуума, царившего тогда на Ближнем Востоке, они промышляли, в лучшем случае, тем, что нанимались на тяжелые физические работы в строительстве и сельском хозяйстве или в отряды местных властителей в качестве профессиональных солдат. Но чаще, объединяясь в группы, занимались разбоем, грабежом. Где бы ни появлялись, они приносили с собой беспорядок и беспокойство.
Беженцы, покинувшие свои общины, бесправные чужеземцы. Внутри этих пестрых сообществ царила атмосфера, в которой слабые гибли, а выживали наиболее сильные, предприимчивые, агрессивные, наделенные специфической бандитской харизмой. Психология "вольных людей" с собственной разбойничьей романтикой и фольклором должна была сформировать тип "жестоковыйного", плохо управляемого, закаленного, прошедшего бескомпромиссный естественный отбор, человека, генетический код которого непреклонно нацелен на выживание.
Сам фараон побаивался их, а повитухи жаловались, что "ведь не как женщины египетские Ивриот: так здоровы они, что прежде, нежели придет к ним повитуха, они рожают"11.
Может быть, потому Пятикнижие не вызывает сомнения в истинности, что оно так пугающе правдиво, а действия его героев представляют собой просто калейдоскоп тотального нарушения заповедей. Кто же мог быть лучшим проводником в мир идеи единого Бога!
Моисей повествует, что по прибытии в Египет численность потомков Яакова составляла семьдесят человек. А через четыреста тридцать лет: "И отправились сыны Исраэльэвы из Рамсэйса в Суккот, до шестисот тысяч пеших мужчин, кроме детей. А так же многочисленная толпа иноплеменников вышла с ними…"12
Словосочетание "эрев-рав", переведенное, как "иноплеменники", на самом деле означает "сброд", "сборище". То есть тех немногих, которые вели свою родословную от Яакова, в обилии разбавили не намного отличавшиеся от них хабиру, разделявшие с ними египетское рабство13.
Эти люди вовсе не были мирными кочевниками. В их жилах текла гремучая смесь, сплавившаяся за четыре века в потрясающую по силе генетическую основу будущего народа. Да и могли ли мирные кочевники, превратившиеся в потомственных рабов (четыреста тридцать лет – это, по крайней мере, восемь поколений), выйти из Египта вооруженными, "обобрать египтян", да так, что хватило на целое золотое изваяние. А еще – через короткое время разгромить племя Амалека.
Все было так непонятно в завязке этого творческого Божественного действа!
В сорокалетнем пустынном бездорожье мы мечтали о горшке с мясом, мы сомневались и роптали: "Отстань от нас, и будем мы рабами у египтян"14, а он говорил: "Не бойтесь, стойте и увидите спасение Господне"15, мы бунтовали, хотели побить его камнями, а он творил и творил чудеса, подгоняя нас этими чудесами вперед, как хлыстом.
Он говорил о едином, всемогущем, невидимом и непостижимом Боге, а мы сооружали золотого тельца, чтобы этого Бога увидеть, ощутить, потрогать.
И шли, шли, шли.
А может быть, не давала нам остановиться заманчивая цель обрести свою землю, текущую медом и молоком, и то, что "И будет, когда введет тебя Господь, Бог твой, в землю, которую Он клялся отцам твоим Аврааму, Ицхаку и Яакову дать тебе – города большие и хорошие, которых ты не строил, и дома, полные всякого добра, которые ты не наполнял, и колодцы высеченные, которые ты не высекал, виноградники и оливы, которые ты не садил, и будешь есть и насыщаться"16. И не смущало нас то, что, воплощая замысел Непостижимого, надо уничтожить, стереть с лица истории жившие там народы, ну, пусть погрязшие в грехе и поклоняющиеся другим богам. Разве только они?
Этим, наверное, должны были мы проявить нашу избранность.
В чем же она, эта избранность?
Может показаться, что Господь предпочел нас, закаленных в борьбе за выживание, чтобы открыть миру знание о Себе. Но когда говорил Он: "В свидетели призываю на вас сегодня небо и землю: жизнь и смерть предложил я тебе, благословление и проклятие, избери же жизнь, дабы жил ты и потомство твое…"17, когда говорил это Господь, мы еще не понимали, что избирать сиюминутно жизнь и благословение, а потом исчезать в глубинах веков – привилегия других народов. История же евреев, записанная с момента сотворения мира, показывает, что ему, этому народу, досталось все – и жизнь, и добро, и смерть, и зло, и благословение, и проклятие – весь арсенал, весь спектр проявления Всевышнего в сотворенном им мире.
И оказывается, что ИЗБРАННОСТЬ ЕВРЕЕВ В ТОМ, ЧТО У НИХ НИКОГДА НЕ БЫЛО ВЫБОРА. Мы стоим, как у незримой стены, у границы, очерченной для нас Моисеем, пересекать которую запрещено под страхом смерти. Мы все, которые здесь, и те, которых нет с нами ныне.
Генетические корни хабиру объединяют нас, но время хабиру завершается.
Через сорок дней мы превратимся в народ.
Сделайте несколько глубоких вдохов и успокойте дыхание. Совершите несколько легких вращательных движений головой, ощутите свое тело, откройте глаза и выйдите из медитации.
Божий человек Моше. Так он сам называл себя.
По мнению Маймонида, он величайший из пророков, потому что он единственный, кто вышел за пределы законов природы и проник в среду сверхъестественного бытия, тогда как другие пророки достигали совершенства лишь в пределах, доступных человеческому разуму и воображению.
Иегуда Лива бен Бецалель (Махарал) считал его сверхчеловеческим существом, стоящим между земным и высшим мирами. Г.Гейне назвал его великим художником, который сооружал пирамиды и обелиски, но не из камня, а из людей, составивших великий вечный народ18.
"Агада и фольклорные сказания наделяют его великой мудростью, невиданными добродетелями, неимоверной духовной и физической силой, способностью творить чудеса, граничащей с чародейством"19, причем с младенческого возраста.
"Зоар" называет его одним из семи "верных пастырей Израиля", он – жених Шхины20, княгини мира Божественных сфирот, олицетворяющей женское начало.
Главный источник сведений о Моисее – им же самим написанное Пятикнижие, его правдивость, иногда жесткая и безапелляционная, не оставляет, по-моему, никаких сомнений в духовной и исторической достоверности.
Внешняя, если так можно выразиться, сторона его свершений поистине величественна. Вождь и законодатель, "основатель важнейших институтов, сформировавших в дальнейшем еврейское общество и просуществовавших многие столетия: священничество, святилища, ритуальные службы и судебные инстанции"21. Жрец и пророк, "которого Бог знал лицом к лицу"22, на которого, как и на всех пророков, Божественная миссия возлагалась даже вопреки их желанию.
Но, чуть отстранившись, никоим образом не преуменьшая их значения, от его грандиозных деяний, от бесконечных чудес, совершаемых им и сопровождавших его на всем протяжении его поистине трагической жизни, можно попытаться ощутить внутреннюю сторону его личности, в которой не менее ярко проявляется его чисто человеческое дарование.
Дарование поэта. Дарование это – избранность или обреченность, благодать или проклятие, предназначенность или предрасположенность воспринимать неосознаваемые вибрации мироздания и одевать услышанное в слова, хоть и не всегда понятные нам, смертным. В этом смысле Моисей является одним из первых известных нам поэтов на Земле. И судьба его созвучна судьбам истинных поэтов. Этот великий художник, переживавший великие откровения, сомневался, веселился, грустил, впадал в отчаяние, искал уединения, и среди этих, чисто человеческих переживаний, продолжал нести свою нечеловеческую ношу. Как истинный поэт.
"И сказал Моше Господу: прошу Тебя, Владыка! Человек я не речистый, ни со вчерашнего дня, ни с третьего дня, ни же с начала Твоего разговора с рабом Твоим, ибо я тяжелоуст и косноязычен"23 – первый, дошедший до нас, разговор с Всевышним. Сказать о себе "не речист", "косноязычен" может лишь человек, глубоко ответственно относящийся к слову. Более того, оказывается, что подобные разговоры начались не вчера и не третьего дня, а, видимо, уже давно, и общение с Богом не было для Моисея чем-то новым.
Самый волнующий из одиннадцати псалмов (90-100), согласно преданиям сложенных Моисеем и включенных Давидом в свою антологию (Мецудат Давид): "Вот все наши дни прошли в Твоем гневе, растаяли наши годы, как звуки речи. Дни нашей жизни – семьдесят лет, а если в силе – восемьдесят лет, и все их величие – суета и обман"24.
Потрясающий по лиричности текст написан, по-видимому, в возрасте до семидесяти лет, и вообще, подобное отношение к старости более свойственно человеку молодому, тогда как встреча с Господом у несгорающего куста терновника произошла, когда Моисею было восемьдесят. Слова: "Ведь тысяча лет в Твоих глазах, как день вчерашний, когда он минул, как одна ночная стража"25 говорят о том, что автор еще живет представлением о времени, принятом при дворе фараона.
Человеческая судьба "Божьего человека" печальна.
Он вынужден был бежать из страны, где родился, вырос и пережил первое поэтическое вдохновение. Женился на женщине иного племени. "И она родила сына, и он нарек ему имя Гэйршом, потому что говорил он, пришельцем стал я в земле чужой"26. Сыновья его не были обрезаны при рождении, как полагалось, а потомки его, затерявшиеся в гуще народа, упоминаются лишь в связи с их греховностью идолопоклонства27.
До восьмидесятилетнего возраста он пас овец, и эти годы, по-видимому, были самыми счастливыми в его жизни, Можно предположить, что этот пасторальный период был наполнен размышлениями и радостью поэтического творчества. Может быть, в это время были написаны первые страницы книги Берешит (Бытие), самая светлая и бесконфликтная часть Торы, и некоторые из дошедших до нас псалмов.
И тут – Божий голос из неопалимой купины: "Моше! Моше!", открывшееся, суровое, как приговор, предназначение, и атмосфера медитативной погруженности в поэзию рассеялась, как дым.
А дальше – унизительные препирательства с тупым, упрямым фараоном и изнурительное балансирование между суровым, непреклонным Богом и непонятливой, жестоковыйной толпой, которую предстояло превратить в народ. Претензии, оскорбления, угрозы, бесконечные уговоры, объяснения, а когда их не доставало, как последний аргумент – чудотворство, действовавшее почти безотказно.
Только неимоверные духовные и физические силы позволяли ему перенести все это. Его поэтический дар, похороненный под обязанностью служения, лишь иногда вырывался наружу:
"И сказал Моше Господу: зачем сделал ты зло рабу Твоему, и отчего не нашел я милости в глазах Твоих, что возлагаешь бремя народа этого на меня?
Разве я носил во чреве весь народ этот иль родил его, что Ты говоришь мне: неси его в лоне твоем, как носит пестун грудного младенца, в землю, которую Ты клятвенно обещал отцам его"28. Поразительная метафора!
Его мужская жизнь к этому времени завершилась.
"На основании некоторых отрывков Мидраша, в которых сообщается о прекращении половой жизни Моисея с его женой после того, как удостоился личного общения с Богом "лицом к лицу", Моше де Леон, предполагаемый автор книги "Зоар", сделал вывод, что брак со Шхиной заменил ему земной брак"... "Моше совокуплялся с Луною (символ Шхины), еще будучи в своем теле"29.
А рядом бесцветный Аарон, достоинством которого было лишь то, что он был братом Моисея и от природы обладал покладистым характером конформиста. Провозглашать народу слова пророка или изготавливать идола – неважно, лишь бы оставаться на плаву. "И увидел Моше народ, что он развращен. Что развратил его Аарон на посрамление перед врагами их"30... "И сказал Господь Моше: кто согрешил предо Мною, того сотру Я из книги Моей… И поразил Господь народ за то, что сделали они с тельцом, которого сделал Аарон"31.
Сестра Мириям, пророчица с тимпаном, с ее неукротимым честолюбием, за которое и поплатилась, вряд ли была душевной опорой Моисею... "И оговаривали Мириям и Аарон Моше за жену Кушиянку, которую он взял, ибо жену Кушиянку взял он. И сказали: разве только с Моше говорил Господь, ведь и с нами Он тоже говорил"32...
"И облако отошло от шатра, и вот, Мириям покрыта проказою, как снегом. И взглянул Аарон на Мириям, и вот – прокаженная. И Аарон сказал Моше: прошу, господин мой, (это младшему то брату! – И.Б.) не поставь нам в грех, мы поступили глупо и согрешили"33.
Он опять вышел сухим из воды и получил наследуемое звание первосвященника, то есть духовного отца народа.
Как жил Моисей, чем питался, во что был одет – этому он совершенно не уделяет внимания. Что делать – поэт. Зато как внимательно и скрупулезно он описывает одеяния брата, его права и привилегии. Аарон удостоился гораздо больших почестей, чем Моисей. Тора намекает, что по его смерти евреи скорбели больше, чем по уходу Моисея.34 "В еврейской традиции Аарон – пример миролюбивого человека… Аарон становится другом дурных людей с тем, чтобы превратить их в хороших. Сам титул, которым еврейская традиция наделила Аарона – "оhев шалом" (миролюбец) – знак глубокого уважения евреев к нему, и ради воцарения мира между людьми, мудрецы оправдывают ту невинную ложь, которая приписывается Аарону в подобных легендах"35.
Такую поразительную терпимость Моисея можно объяснить, по-моему, только чувством вины, которое он испытывал по отношению к брату. Прежде всего потому, что он "кротчайший из всех, которые на земле"36, вовлек Аарона в чуждый для того, изнуряющий процесс воплощения своего предназначения.
Но не только. Есть нечто более значительное.
Господь открыл Моисею свое имя. "И говорил Бог Моше, и сказал ему: Я Господь. Являлся Я Аврааму, Ицхаку и Яакову Богом Всемогущим, а именем Моим "Предвечный" не открылся им"37.
Слово "Предвечный", использованное в переводе, записано в Торе в виде Тетраграмматона, четырехбуквия (йуд, hей, вав, hей), тайного, непроизносимого имени Творца. Глубочайший смысл этого буквосочетания, кроме всего прочего, в том, что оно представляет собой глагол "быть" в прошедшем, будущем и настоящем времени вместе38.
Недостижимая ни в одном языке, кроме священного, вершина поэтического словотворчества!
Его Моисей записал и открыл людям... Но имя – это уже символ, знак, изображение, прикосновение, несовместимое с образом трансцендентного, непознаваемого Бога. Это, в какой-то степени Его изображение. Записав имя, Моисей пересек ту границу греховности, за которой начинается истинное творчество, а сделав его достоянием людей, он в чем-то уподобился Аарону, совершившему тягчайший, согласно Талмуду, грех идолопоклонства, караемый смертью.
Но что Аарону? "И я сказал им: у кого есть золото, снимите с себя. И отдали мне; и бросил я его в огонь, и вышел телец этот"39. А божий человек Моше, глубоко переживавший собственную вину и греховность, считал себя обязанным постоянно ходатайствовать за брата перед Всевышним. Как, впрочем, и за весь народ.
Что чувствовал он, глядя на землю, в которую ему не суждено было войти?
Наверное, радость. Он выполнил то, что было не просто предначертано, а взвалено на него. И вот, наконец, свободен!40
Каббалисты потом будут говорить, что душа Моисея должна переселиться в Мессию, но кто знает, когда это еще будет. А пока он уходит. Никто не знает, где находится его могила, потому что, может быть, ее и нет, как нет могилы пророка Элиягу, а Моисей снова слагает псалмы и песни и поет их своим небесным овцам.
* * *
Вслед за Моисеем неудержимо влечет завораживающая мистика его поэтического текста. Несомненно, что вся книга "Берешит", первая часть Пятикнижия, являет собой плод одухотворенного проникновения в высокие информационные пласты Божественной мудрости, но можно предположить, что первые ее страницы были написаны до памятной встречи со Всевышним у несгорающего куста. Описывая семь дней творения, Моисей называет Бога Элоhим, а далее он вводит в текст Тетраграмматон (йуд, hей, вав, hей) – открывшееся ему тайное, непроизносимое Имя.
Это событие произвело, по-видимому, значительную перемену в мироощущении Моисея, так как с этого момента атмосфера рассказа, ранее спокойная, идиллическая, меняется. Появляется напряжение, даже тревожность, нарастающая с каждым последующим эпизодом.
Все это еще впереди, а пока Моисей, погруженный в свое поэтическое откровение, записывает: "В начале сотворил Бог небо и землю…"
Специфика языка Торы позволяет прочтение его, как состоящего из двух слов: "бара", то есть сотворил, и "шит", что в некоторых источниках трактуется, как "шесть", но в переводе означает "основание, основа". Тогда первая фраза Торы может быть прочтена: "В начале сотворил основу (и это все в одном слове. – И.Б.), сотворил Бог небо и землю".
Небесное и земное, не только символы, но и потенции духовного и материального, коренные сущности, составляющие основу Мироздания, стали первым проявлением Божественного творчества.
"Земля была пуста и хаотична…" – звучит вполне убедительно (а какой же ей еще быть в самом начале?), если не обратить внимания на то, что слова "тоhу" и "воhу", переводимые, как "пустота и хаос", имеют, на самом деле, более глубокое значение. Слово "тоhу" является однокоренной формой слова "тэhия", означающего изумление, восхищение, состояние вопрошания без конкретизации вопроса или желания. "Воhу", родственное слову "бэhия", означает созерцание, состояние безмыслия, отсутствие концентрации на окружающем.
Все это вместе описывает состояние самоуглубленной МЕДИТАЦИИ, направленной на восприятие чистой информации, незамутненной логическими построениями. Тем самым определяется основополагающий принцип взаимоотношения земного и небесного, материального и духовного, принцип медитативного постижения материей информации, нисходящей из высших духовных пластов. Этот принцип соблюдается на всех уровнях мироздания, в соответствии с ним складываются и взаимоотношения человека с Творцом.
Земное, небесное и дух Божий, витающий между ними, – три составляющих исходной структуры, "по образу и подобию" которой человек и был создан.
Сотворение человека, краеугольное событие Писания, после которого драма постепенно разворачивается в полную силу, описано Моисеем дважды. Это вполне объяснимо. Судьбоносная встреча с Богом, во время которой был озвучен предначертанный Моисею путь, побудила его дополнить уже написанное важными, сущностными подробностями.
В первом рассказе, наполненном атмосферой идиллии и благодушия, человек выступает чисто духовным явлением. Сотворенный "по образу и подобию", он пребывает в гармонической взаимосвязи с окружающим его миром. Господне действие описывается глаголом "ивра", то есть "сотворил из ничего". Ему, человеку, предоставлена свобода "плодиться и размножаться", ему дарована власть над рыбами морскими и над птицами небесными и над всяким животным, движущимся по земле… и всякую траву семяносную, какая на всей земле, и всякое дерево, у которого плод древесный, семяносный… в пищу.
Замечательная, сладкая, пасторальная картина!
Человек второго рассказа выступает в совсем другой ипостаси. Созданный из праха земного, и здесь фигурирует глагол "йацар", то есть создал из чего-то, он целиком и полностью принадлежит земле, как принадлежат земле окружающие его животные и растения. Осязаемая плоть выходит на первый план, как строительный материал. Ребро Адама, одетое в плоть, стало Хавой, плотью от плоти.
Герой второго рассказа сугубо материален, более того, нарекая имена всех животных полевых и всех птиц небесных, назвав свою жену Хавой, человек раз и навсегда отделяет себя от окружающих.
Эденский сад, в который взял Господь Бог человека и поместил его… явился исходным пунктом бесконечного пути человеческих скитаний и мытарств. По изысканному замыслу Всевышнего, человек должен был отправиться в этот путь по "проклятой земле", вкусив предварительно от запретного плода, и загадочное дерево познания добра и зла призывно, по логике сюжета, раскинуло свои ветви в самой середине сада.
Слово "даат", переводимое, как "познание", согласно каббалистической традиции, обозначает заключительную стадию этого процесса. Именно такой уровень понимания добра и зла (а можно было бы перевести как "хорошего и плохого") предоставил человеку соблазнительный плод таинственного дерева. Вкусив от него, человек приобрел сугубо личное, внутреннее ощущение плохого и хорошего, то есть собственную систему ценностей. До этого она была исключительным приоритетом Бога, когда он вслед за каждым своим действием приговаривал: "хорошо", "хорошо весьма" и т.д.
Самостоятельная система ценностей, а значит, собственное представление о справедливости, безусловно, способное не совпадать со справедливостью Господней – вот что таилось в сладкой мякоти запретного фрукта.
Есть еще один немаловажный нюанс. Нарушив указание Всевышнего, человек проявил лишь потенциальное стремление к неподчинению. Познание категорий добра и зла на уровне "даат" позволило ему приобрести ОСОЗНАННУЮ СВОБОДУ ВЫБОРА. Как, видимо, и было задумано.
Человек, сознательно провоцируемый Творцом, превратился в достойного сотрудника- оппонента, с собственным представлением о правильности и, тем самым, воплотил готовность выйти в мир в попытке разрешить внутренний конфликт Всевышнего, благосклонно открытый и перенесенный Им в человеческую жизнь.
Одна из самых трагических фигур Пятикнижия – Каин. Он явился первой жертвой автономной человеческой системы ценностей. Свое представление о справедливости он воплотил доступным ему, жестоким, варварским способом. Но и в его драматической истории ясно просматриваются глубинные пласты затейливого сюжета. Наделенный изначально незаурядным творческим потенциалом, Каин обрабатывал проклятую землю, выращивая на ней то, чего Господь не создавал…
– …Где Эвель, брат твой?.. – невинно вопрошает Всевышний, будто Он этого не знает, будто не Он был автором всего этого спектакля и не Он строил декорации, распределял роли и раздавал имена.
Ведь имена действующих лиц Писания несут в себе глубокий символический смысл: Адам познал Хаву, жену свою; и зачала она, и родила Каина и сказала: приобрела я человека с Господом… Имя "Каин" происходит от глагола "ликнот", означающего "приобретать", то есть старший сын Адама был прямым продолжением Всевышнего, материализованным через Хаву, мать его.
Имя же его брата, "Эвель", означает в переводе, "пар изо рта", "мимолетность", "суета", "напрасно", "бессмыслица". Бедный Эвель! Он явился лишь функцией, поводом для обострения противостояния человека и Бога, точкой активизации эксперимента, результат которого теряется в бесконечности.
Свою плохо скрываемую заинтересованность в Каине Господь воплощает в странном наказании: Каин обречен на вечные скитания и якобы неприкосновенную жизнь, которая в соответствии с высшей необходимостью завершилась поразительно изысканным образом.
Попробую обобщить сказанное, вернее, понятое мной в моисеевом Откровении.
Побуждаемый неразрешенным внутренним конфликтом, Всевышний совершает творческий акт, изменяя Свое предыдущее состояние, как бы выйдя из Себя. С целью разрешения этого конфликта Он моделирует его в своем творении, закладывая основополагающие условия эксперимента: принцип совмещенности в объекте материального и духовного и принцип медитативного взаимодействия материи и духа через посредство сознания. Свое творческое начало Господь воплощает в человеке, наделяя его осознанной свободой воли и постоянно провоцируя его на грех творчества с целью накопления нового позитивного опыта. Человек смертен, и это предоставляет Творцу возможность регулирования процесса.
И сказал Господь: да не борется дух Мой в человеке вечно, потому, что он плоть…
Медитация: Очищающее дыхание. Методика упражнения адаптирована и основана на медитативных техниках каббалистов школы Ицхака Лурии.
Сосредоточьтесь на процессе дыхания – самой чистой эманации бытия. Сопровождайте мысленным взором воздух, который свободно, без напряжения входит в ваши легкие и так же свободно выходит.
Представьте, что с каждым вдохом в вас вливается чистый Божественный свет, вы как бы впускаете в себя светлую энергию. Входя в вас, она поднимает и вымывает из вашего тела накопившиеся в нем сгустки темноты и выносит их наружу, очищая вас.
Чистая, светлая божественная энергия входит в вас со вдохом, а тяжелая, наполнявшая вас темнота, удаляется с выдохом.
Светлая энергия – вдох, темная – выдох.
Вдох… Выдох…
Слушай, Исраиль, Господь, Бог наш, Господь один. И люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всеми силами твоими. Да будут слова эти, которые Я заповедую тебе сегодня, в сердце твоем…41
"…заметь, что всякий мыслящий человек не может верить, что он создан для жизни в этом мире. Ибо что такое человеческая жизнь и кто действительно счастливо и спокойно живет на свете?.. Сколько разных болезней, несчастий, забот и хлопот, а после всего – смерть. И один из тысячи не найдется, кому бы мир дал множество удовольствий и настоящий покой! И даже дожив до ста лет, он превратится в ничто". Этими словами рав Моше-Хаим Луццато обосновывает ту мысль, что основная жизнь человека проистекает в мире будущем, "ба-улам hа-ба», но позволяет ли эта заманчивая перспектива спокойно переносить все то, что происходит в мире этом, "ба-улам hа-зэ"?
И войны, и убийства, и болезни и изгнание. Разрушение Храма, погромы, гетто, Катастрофа, крестовые походы и бесчинства гайдамаков, газовые камеры и кровавые наветы. Может быть, душа своей тонкой структурой способна охватить эту космическую справедливость и способна объяснить, подобно некоторым, сделанным из плоти и крови "ученым", то, что плоть и кровь большинства людей понять не в состоянии.
Страх перед временем, неотвратимо связывающим причины и следствия, стал тем зерном, из которого, начиная с шестого дня творения и по сегодня, всходят наши страхи, комплексы, агрессия, жажда власти и сиюминутных наслаждений. Мы цепляемся за события, силясь либо удержать их, либо стереть из нашей памяти. Мы загоняем эмоции в подсознание, будучи не в состоянии их осмыслить, и там они, как тарантулы, живут, ожидая своего момента, чтобы напасть. Мы шарахаемся от настоящего, пытаясь спрятаться в прошлом, либо забегая вперед, в надежде на более радостное будущее.
И, конечно же, смерть – апофеоз торжества Времени – поселяет в глубинах нашего подсознания вполне понятный, но необоримый, леденящий ужас.
Смертность тела, бессмертие души, пусть даже принятое на веру, и мятущееся между ними в поисках логики сознание. Подобная структура, пусть даже самая утонченная и изысканная, а еще и заряженная изначальным Божественным конфликтом, никак не помогает человеку ПОНЯТЬ происходящее в этом мире.
Может позволить только ПРИНЯТЬ.
О многом хотелось бы расспросить Моисея, хотя я не уверен, что он мог бы внести ясность, либо добавить что-нибудь к написанному. Что делать – поэт!
Но сам он, "кротчайший из всех людей на земле", своей жизнью ответил на все человеческие вопросы. Может быть, и не понимая, он ПРИНЯЛ свое предназначение, и нам, идущим вслед за ним, не остается ничего другого.
Хорошо славить Господа и петь Имени Твоему, Всевышний, возвещать утром милость Твою и верность Твою – ночью… Потому что возвеселил Ты меня, Господи, деянием Твоим, делам рук Твоих радуюсь я. Как величественны дела Твои, Господи, как глубоки помыслы Твои.42
Нет сомнения, что Иосиф Бен Матитьягу "принадлежит к разряду тех писателей классической древности, имена которых никогда не сотрутся со скрижалей истории. Его сочинения во все времена служили и продолжают служить необходимым руководством для различного рода исследований и экскурсий в области глубокой старины. Но если велики заслуги Иосифа пред историей человечества вообще, то в частности для еврейской истории его многообъемлющие труды составляют неоценимый и ничем незаменимый клад".43
Далеко неоднозначная личность, его жизнь, насколько можно судить по его же писаниям, полна противоречий. Его сочинения пропитаны духом подобострастного преклонения перед Римом и вместе с тем содержат бесценные фактические сведения. Он был заклеймен, как предатель, во всех синагогах того времени его имя подвергалось проклятию, но одновременно, по мере возможности, он помогал своим братьям, а его книги "согреты чувством горячей любви к еврейскому народу и его учению, глубокой верой в силу и величие еврейского народного гения".44
Но не вина или заслуги Иосифа Флавия, не предательство и не патриотизм его занимают меня сейчас. Я думаю сейчас об одном эпизоде его богатой событиями жизни, который по чьей-то печально-циничной иронии назван "задача Иосифа Флавия".
В начале Первой Иудейской войны (66 г.) Иосиф, согласно своему, как всегда несколько приукрашенному повествованию, был послан иерусалимскими властями возглавить силы повстанцев в Галилее – наиболее важном участке на этом этапе войны. Он оказался в крепости Иотапата (Иодфат), которая, несмотря на самоотверженное сопротивление защитников, пала под натиском римских легионов, возглавляемых Веспасианом. Общее число убитых составило сорок тысяч человек, а сам полководец "…точно сопутствуемый Провидением, пробрался сквозь ряды неприятеля и вскочил в глубокую цистерну, сообщающуюся в одну сторону с незаметной снаружи просторной пещерой, где нашел сорок знатных людей, снабженных припасами на более или менее продолжительное время".
"Добросердечные" римляне кротко предложили сдаться, посылая им благородных, до противности, парламентеров. И тут Иосифа посещает первое в этой истории откровение:
"…в памяти Иосифа (рассказывая, он говорит о себе в третьем лице) выступали ночные сны, в которых Бог открыл ему предстоящие бедствия иудеев и будущую судьбу римских императоров. Иосиф понимал толкование снов и умел отгадывать значение того, что открывается Божеством в загадочной форме; вместе же с тем он, как священник и происходивший из священнического рода, был хорошо посвящен в предсказания священных книг. Охваченный в тот час Божественным вдохновением (!) и объятый воспоминанием о недавних страшных сновидениях, он обратился с тихой молитвой к Всевышнему и так сказал в своей молитве: "Так как Ты решил смирить род иудеев, который Ты создал, так как все счастье перешло теперь к римлянам, а мою душу Ты избрал для откровения будущего, то я добровольно предлагаю свою руку римлянам и остаюсь жить. Тебя же я призываю в свидетели, что иду к ним не как изменник, а как Твой посланник"45.
Но непреклонные иудеи категорически воспротивились, "все они тесно обступили его и воскликнули: "Тяжело будут вопиять против тебя отеческие законы, дарованные нам самим Богом, который создал иудеям души, смерть презирающие! Ты желаешь жить, Иосиф, и решаешься смотреть на свет Божий, сделавшись рабом? Как скоро ты забыл себя самого! Сколько по твоему призыву умерло за свободу!", ну и так далее, даже с угрозами и обнажением кинжалов. Лучше, мол, умереть, чем отдать себя на поругание врагу.
То ли от страха и перед теми, и перед другими, то ли по причине "принадлежности к священническому роду" на Иосифа снизошло второе откровение. Дабы избавить своих братьев и себя, конечно, от греха самоубийства (об этом был произнесен впечатляющий, цветистый монолог), Иосиф предлагает: "Раз решено умереть, так давайте предоставим жребию решить, кто кого должен убивать. Тот, на кого падет жребий, умрет от рук ближайшего за ним, таким образом, мы все по очереди примем смерть один от другого и избегнем необходимости сами убивать себя; будет, конечно, несправедливо, если после того, как другие уже умрут, один раздумает и останется в живых". Этим предложением он вновь возвратил себе их доверие". Доверием Иосиф воспользовался на славу, тем более что и он сам якобы подвергал свою жизнь опасности. Гордые иудеи с достоинством приняли его предложение, а благородного Иосифа посетило третье и самое главное откровение, ставшее основой того, что теперь называется "задачей Иосифа Флавия".
Среди соплеменников, расположившихся по кругу, он должен был занять место, на котором, при воспроизводимых жребием комбинациях убивающего и убиваемого, он, Иосиф, должен был остаться жив. Современные специалисты считают, что Иосиф, кроме всех своих остальных, обладал еще и феноменальными математическими способностями, он быстро вычислил спасительные места, на которые поставил себя и своего товарища. Так это или не так, значения большого не имеет.
"По Божественному предопределению", как же иначе, последними остались Иосиф и "еще один". Их руки, наверняка, были обагрены кровью тех, на кого пал жребий, историк об этом умалчивает, но Иосиф уговорил своего товарища, очень, видимо, взволнованного трагическим зрелищем, сдаться и остаться в живых.
Сегодня задача Иосифа Флавия, которая, как говорят, еще окончательно не решена, предлагается на математических олимпиадах особо одаренным школьникам. Причем предлагаются различные варианты и количества людей и алгоритма выбора убиваемых. Например, оргкомитет Московской олимпиады по математике публикует вариант такого решения: если участвуют 10 человек и убивать каждого третьего, то сначала умрет третий, потом шестой, затем девятый, седьмой, первый, потом восьмой, пятый, и в конце десятый; выживет четвертый. Школьникам предлагается просчитывать и другие комбинации и варианты.
Предполагали ли последние защитники Иотапаты, что история запомнит их трагические судьбы именно в таком аспекте? Видимо, никого из них никогда не посещало откровение, а они были просто преданы заветам всевидящего, милосердного, а главное, справедливого Бога.
Иосифа еще неоднократно посещали откровения, помогавшие ему не только выжить в непростой атмосфере Римской империи, но спокойно и сыто закончить свои дни в объятиях благосклонного дома Флавиев и своей четвертой жены. Но я думаю, что три откровения, посетившие его в пещере под разрушенными стенами поверженного города, оставили в его судьбе неизгладимый след. И, может быть, какой-нибудь современный вундеркинд, найдя универсальное решение задачи с убивающими и убиваемыми, станет светилом математики и вспомнит Иосифа Флавия еще одним добрым словом.
Но не будь этих трех откровений, в которых так ярко проявился творческий потенциал великого историка, "мы совершенно потеряли бы нить нашей истории, не умели бы связать отдельные эпохи и события, о которых сохранились скудные сведения в других источниках; многие явления представлялись бы нам непонятными, другие выступали бы в полумраке, а третьи совершенно ускользали бы от нашего внимания"46.
И нам, идущим вслед за Моисеем, ничего не остается делать, как быть благодарными за это провидению.
Посвященный в тайну Всевышнего под сенью Всемогущего обитает. Скажу Господу: "Ты – мое прибежище и моя крепость, мой Бог, на которого я уповаю. Ведь он спасает и от сетей ловца, и от губительного мора. Своим крылом он укроет тебя – под Его крыльями обретешь защиту. Его истина – как щит и кольчуга. Не убоишься ни страхов ночи, ни стрелы, летящей днем, ни мора, крадущегося во мраке, ни беса, злодействующего в полдень47.
Убить Моисея физически, серьезно намеревались только его неукротимые соотечественники, утомленные блужданием по пустыне. Да и то не очень серьезно, потому как все-таки не убили, а дошли за ним до Земли обетованной и со слезами на глазах проводили его в последний путь.
А вот желающих убить его духовно, опорочить, растоптать его учение, очернить его светлое имя всегда было, впрочем, и есть, более чем достаточно. Правда, к счастью, без особого успеха.
Поток мечтающих духовно сокрушить Моисея не иссяк до сего дня, и как печально, что среди них были и сами евреи.
Я не хочу сейчас вспоминать ни о саббатианцах, инициировавших акты сожжения Талмуда, на радость своим католическим согражданам, ни об их последователях, франкистах, ни о других, сознательно или неосознанно заблудших. Я думаю сейчас об одном из самых гениальных сыновей еврейского народа, о Зигмунде Фрейде и его последней книге "Моисей и монотеизм".
Непросто понять, почему этот добросовестный, глубокий и блистательно одаренный человек решил не только написать, но и опубликовать эту свою работу в самое неподходящее, неспокойное и даже страшное время.
Основной мотив книги – Моисей был египтянином, опальным жрецом единого бога Амона, вынужденный искать подходящую социальную почву для подвергнутого остракизму египетского варианта монотеизма. Дикие кочевники, находившиеся в египетском рабстве, представлявшие собой эту благодатную почву, совершили изобретенное египтянами обрезание, пошли за Моисеем и стали еврейским народом.
По дороге, правда, их жестокие сердца не выдержали назойливости египетского просветителя, и они, не долго думая, его убили, и даже съели (!), за что испытывают неизбывную вину до сегодняшнего дня.
Книга вызывает у меня откровенную печаль. И не только по причине поверхностного, что для Фрейда абсолютно не характерно, обоснования этих утверждений. Не только из-за неубедительности исторических материалов и ссылок, недостаточно глубокого изучения самого Пятикнижия и насильно притянутой аргументации мотивов поведения народа, основанной на принципах психоанализа.
В разгар работы над книгой, а это были 1937 – 1938 годы, фашизм уже вовсю расцветал в Германии и Австрии. Гитлер, уже несколько лет находившийся у власти, не скрывал своих планов решения "еврейского вопроса". В это время, по собственному выражению Фрейда, "лишить народ человека, которого он прославляет, как величайшего из своих сынов", было, по меньшей мере, жестокостью.
Ведь имя Фрейда звучало в мире, как имя патриарха!
Да, он долго и мучительно сомневался, "она рассердит евреев", – говорил он, но, видимо сознавал, на что идет.
"Нечего и говорить, что я нисколько не хочу оскорбить свой народ, – писал он Чарльзу Зингеру, – но что я могу поделать? Всю свою жизнь я отстаивал то, что считал научной истиной, даже когда это было неприятно и небезопасно для моих последователей. Я не могу закончить жизнь актом отречения"48.
Нельзя не признать, что долгие годы одиночества и борьбы за признание его поистине гениальных идей, служат лучшим подтверждением его беззаветной преданности идеалам науки. Но только ли эти мотивы руководили его суетным, необоримым желанием опубликовать свою работу? Он торопился, он был смертельно болен и трезво оценивал свои шансы на жизнь, но его отношение к собственной книге так и осталось неоднозначным. Видимо, возраст и мучительные страдания от болезни оказали разрушительное влияние на его, непоколебимое прежде, ощущение уверенности в собственной правоте.
"Мне кажется, это достойный уход", – писал он Максу Загсу. Однако Цвейгу, в числе самых немногих, он признавался в другом, видимо, сожалея о публикации в столь ужасное для еврейства время: "Именно теперь, когда у них все отнято, мне довелось отнять у них самого великого их человека".
Фрейд родился в ассимилированной еврейской семье, но всегда был горячо предан своему еврейству. Регулярно, до последних дней посещал собрания еврейского клуба "Бней-Брит". Своей ученице, Сабине Шпильрейн, во время ее беременности, он писал: "Сам я, как Вы знаете, излечился от последней толики предрасположения к арийскому делу. Если ребенок окажется мальчиком, пожалуй, я бы хотел, чтобы он превратился в стойкого сиониста. В любом случае он должен быть темноволосым, хватит с нас блондинов. Пусть избавимся мы от всего "неуловимого"! Мы евреи и останемся ими. Другие только эксплуатируют нас и никогда не поймут и не оценят нас"49.
Максу Графу, о его сыне: "Пусть борется с жизнью, как еврей…"50 О себе: "Я унаследовал страсть наших предков…"51
Не менее внятным было отношение Фрейда к религии вообще. Его он определил еще в своей работе "Тотем и табу", где религия сводилась к "коллективному неврозу", а ее невероятная власть над людьми объяснялась точно так же, как и "власть невроза над больными пациентами".
И вот этот добросовестный, бескомпромиссный ученый, ощущающий себя без сомнения евреем, берет за основу замешанную на неврозе книгу, единственный источник сведений о Моисее, судорожно и неубедительно анализирует ее и наносит своему истерзанному, стоящему на пороге Катастрофы народу удар в самое сердце! Что могла добавить эта работа к неоценимому, гениальному наследию Фрейда? Нельзя избавиться от ощущения, что он написал ее исключительно для себя.
На пороге смерти, комплекс, который жил в нем долгое время, должен был выйти наружу. Едва уловимый оттенок вины за евреев и собственное еврейство, вспомним Флавия, незримо присутствует и в его самоощущении. "Но, по моему мнению, если мы, евреи, хотим сотрудничать с другими людьми, нам отчасти придется развивать в себе мазохизм и быть готовыми выносить в той или иной степени несправедливость. Нет никакого другого пути работать вместе"52.
Еврейство, принятое внешне, видимо, внутренне все же тяготило его.
Кроме того, откровение, результатом которого явился психоанализ, совершивший революцию не только в психологии, но и во всей мировой культуре, со временем обрел в сознании его создателя характер религии. Непримиримый патриарх беспощадно изгонял отступников: "Фрейд, как глава церкви, изгнал Адлера, – писал его бывший сторонник Макс Граф, – отлучил его от официальной церкви… В течение ряда лет я пережил полное развитие церковной истории".
Кто мог быть достойным соперником основателя новой религии? Только Моисей.
В 1909 году, будучи еще очарован личностью Карла Юнга, Фрейд предполагал, что "Юнгу предстояло стать Иисусом Навином, которому судьбой уготовано исследовать обетованную землю психиатрии, на которую Фрейду, подобно Моисею, разрешено было взглянуть лишь издалека. Это замечание интересно тем, что оно указывает на самоотождествление Фрейдом себя с Моисеем, которое в поздние годы стало очень явным"53.
Видимо, в сознании умирающего Фрейда два Моисея не уживались.
Еще одна деталь. Проведя самоанализ – а это требовало титанических усилий и необычайной смелости – "Фрейд открыл в себе страсть к матери и ревность к отцу; он был уверен, что это общечеловеческая характерная черта, и посредством ее можно понять могущественное воздействие легенды об Эдипе. Он даже добавил к этому соответствующую интерпретацию трагедии Гамлета"54.
Не был ли пресловутый "комплекс" движущей силой подсознательного стремления к уничтожению Моисея-отца, при стыдливо-страстной привязанности к матери – еврейскому народу?
Нельзя забывать, что "в течение многих лет патриарх страдал от периодических депрессий и апатии, невротических симптомов, которые потом приняли форму приступов беспокойства"55. Правда, как утверждают его соратники, это было до того, как он прибег к помощи самоанализа. Во всяком случае, гениальный способ понимания человеческой психики, открывшийся ему на примере собственных душевных проблем, позволяет попытаться понять причины появления этого неожиданного по диссонансу аккорда, завершившего его яркую научную жизнь.
Просвещенный мир принял книгу с удивлением, даже с некоторой иронией.
Убить Моисея Фрейду тоже не удалось, но радует то, что он совершил свой последний вздох, будучи совершенно освобожденным. И среди идущих вслед за Моисеем он занимает достойное место.
Благословен Ты, Господь, Бог наш, царь Вселенной, да пребудет все по речению Твоему!
Прежде чем выйти из медитации, сделайте еще несколько вдохов и выдохов и, перед тем, как встать, подождите, пока ваши глаза привыкнут к свету и окружающей обстановке.
* * *
Где живет Бог? Этим вопросом известный цадик, рабби Мендель из Коцка, ошеломил однажды ученых мужей, бывших у него в гостях. Они стали смеяться: "Как же можно такое спрашивать? Ведь мир наполнен Его славой". Но рабби сам ответил на свой вопрос: "Бог живет там, куда Его впускают".56
Моисей впустил Бога в мир, написав свою Книгу. Неповторимым воплощением его творческого потенциала явилось открытие до того неведомой, необозримой по сложности и многообразию области взаимоотношений человека и Всевышнего. Моисей не только сформулировал жесткие законы этих взаимоотношений, но и, сознательно или неосознанно, – но удивительно правдиво, – описал тенденции к их нарушению, обозначив тем самым неизбывность в человеке творческого начала.
Среди потомков Адама немало гениальных поэтов, но Моисей, несомненно, величайший из них. Думаю, по величию с ним сможет сравниться лишь тысячелетиями ожидаемый Машиах, который будет просто вынужден сказать или сделать нечто еще более значительное.
Прежде всего творческий процесс предполагает выход – иногда болезненный и драматический – из привычного состояния, распираемого накопившимися противоречиями. На этом этапе проявляется греховность творчества, как сознательное, волевое изменение предначертанных, казалось бы, свыше путей.
Сам Господь, движимый внутренним конфликтом, вынужден был перейти из трансцендентного состояния, обозначаемого понятием "Эйн Соф" – Бесконечность – к конкретизированному состоянию "Элоhим", Творец57, в котором обрел Имя, и, став достоянием мира, приступил к реальным действиям.
Не менее загадочным образом определяется материал, в котором предназначено воплотиться открывшемуся: комбинации символических знаков, звуки, краски, слова у художника, душевный мир отдельного человека у Фрейда, целый народ у Моисея или Вселенная у Всевышнего.
Спектр материалов многолик и неисчерпаем, но он неизменно проявляет собой еще один аспект творческого процесса – сопротивление этого материала. Многократно описано, как одновременно отталкивает и притягивает чистый лист бумаги, девственный холст или каменная глыба. Размышления об упорном сопротивлении сотворенного мира своему Создателю составляют значительную часть культурного наследия человечества.
Противостояние материала, доставшегося Моисею, описано им достаточно образно и подробно. И здесь нет места осуждению, нет вины народа, как и нет его правоты.
По-видимому, это универсальное свойство любого материала – сопротивляться переходу в принципиально новое качество.
Заключительная стадия творческого процесса – самостоятельная, не зависящая от творца, жизнь сотворенного. И эта жизнь не всегда соответствует благим надеждам и ожиданиям автора. Собственное, хронически субъективное, ощущаемое кожей, человеческое восприятие добра и зла назойливо не дает человеку покоя.
Религии рождаются одна за другой, силясь навести хоть какие-то мосты через пропасть, разделяющую Божественную справедливость и справедливость человеческую.
Атеизм, не давший миру ничего, кроме разрушения, одно из противоположных направлений того же поиска. "Бог умер!" – воскликнул Ницше, и эта, лично для меня ничего не значащая, фраза – отголосок революционного способа окончательного решения вопроса. "Все говорят: нет правды на земле. Но правды нет – и выше..." – сказал гениальный Александр Сергеевич устами Сальери, который, несмотря на гораздо более утонченное воспитание, вполне разделял представление Каина о справедливости и способах ее достижения.
С удивительно симпатичным привкусом греховности говорит об этом выдающийся мистик ХХ века рав Авраам Кук: "…Все сущее есть тело Бога, мирское и священное в основе своей едины, секуляризм – часть великого плана религиозной эволюции. Даже ересь играет определенную роль в духовном развитии, побуждая нас постоянно расширять свои представления о Боге"58.
В потоке идущих вслед за Моисеем, у каждого из нас на губах не исчезает пленительный вкус запретного плода, опробованного однажды нашим прародителем, и каждый сам стоит перед необходимостью определения доступных ему границ творческой греховности. "В грядущем мире, – произнес перед смертью рабби Зуся – символ наивности и чистоты в хасидизме, – никто не спросит, почему я не был Моисеем, меня спросят, почему я не был Зусей"59.
Медитация: Строительство. Эту подготовительную медитацию Магид из Межерича60 разработал в помощь своим ученикам для устранения отвлекающих мыслей.
Примите позу для медитации, сев на стул или на коврик. Закройте глаза, расслабьтесь, дышите равномерно. Пусть мысли текут свободным потоком; не цепляйтесь за них, но и не старайтесь избавиться.
Сошли воды потопа, и рассеялись, разбрелись народы по лицу всей земли.
И смешаны языки наши, и не понимаем мы речей друг друга.
И нет конца противостоянию, нет мудрости простить врагов наших, нет терпения возлюбить ни ближнего своего, ни самого себя.
Из крови и слез прорастают пластмассовые цветы идеологий, в дыму крематориев порхают бабочки национальных идей, над братскими могилами распевают отливающие сталью птицы демократии.
Ложь и предательство оборачиваются благом, страх и нерешительность – победой, искренность – поражением и позором.
И нет сыну человеческому покоя на земле. Разноязыкость, непреодолимая, как глухонемота, встает между нами непроницаемой стеной.
И сошел Господь посмотреть, почему мы перестали строить, и восскорбел Господь в сердце своем. И сказал Господь: ведь народ один, да будет и язык один у всех, и теперь для них не будет недостижимо все, что бы они ни задумали сделать.
И стало так.
И сказали мы друг другу: давайте наделаем кирпичей и обожжем огнем. И стали у нас кирпичи вместо камней, а горная смола была у нас вместо глины.
И сказали мы друг другу: давайте построим город и башню, главою до небес. И возвысимся мы до Господа, Бога нашего, как замыслил Он, и сделаем себе имя, чтоб не рассеялись мы по лицу земли.
И строили мы, рука к руке, "как в воде, лицо – к лицу, так и сердце человека – к человеку".
И город наш расцветает, и башня растет день ото дня, и, чем ближе мы к Господу, Богу нашему, тем плотнее срастаются наши устремления, как кирпичи, скрепленные горной смолой.
И сошел Господь посмотреть на город и башню, которые строили сыны человеческие.
И нарек Господь месту этому имя "Вавилон", ибо здесь завершились перепутанные пути и веками разделенные души сплавились воедино.
И был на всей земле один язык и слова одни.
Сделайте несколько глубоких вдохов и выдохов, потянитесь, несколько раз, не торопясь, поверните голову из стороны в сторону. Подождите, пока ваши глаза привыкнут к свету и окружающей обстановке, осторожно выйдите из медитации и возвращайтесь к своим повседневным делам.
1 В.П.Эфроимсон, "Генетика гениальности"
2 Шмот (Исход), 2:6.
3 Цит. по кн. Гершома Шолема "Основные течения в еврейской мистике". Мосты культуры. Москва – Иерусалим, 2004, стр. 367.
4 Оригинал письма любезно предоставлен мне моим другом, поэтом Г.Трестманом, коллекционером различных "откровений".
5 Краткая еврейская энциклопедия (КЕЭ), т.2.
6 Теилим (Псалтирь), 143:2. Используется перевод А.Каца. Изд. Швут Ами, 2004.
7 Замечательное выражение из кн. П.Полонского "Две истории сотворения мира". Изд. "Маханаим".
8 Дварим (Второзаконие), 29:14 Здесь и далее используется перевод Давида Йосифона. Изд. Мосад рав Кук. Иерусалим.
9 Аббревиатура "пардес" в мистической традиции обозначает наивысший, доступный человеку, уровень постижения тайн Торы.
10 Шмот, 18:6.
11 Шмот, 1:19.
12 Шмот, 12:38.
13 Википедия сообщает: По "Зоару", души Эрев-Рав перемешаны с душами Бней-Исраэль до сегодняшнего дня и приводят к тому, что они продолжают грешить, души Эрев-Рав влияют на Бней-Исраэль. Как часть процесса Геулы (избавления), нужно отделить эти души от душ Бней-Исраэль". Интересно, как же это осуществить практически?
14 Шмот, 19:12.
15 Там же.
16 Дварим, 6:11.
17 Дварим, 30:20.
18 КЕЭ, т.5, кол. 404-422.
19 Там же.
20 Шхина (ивр.) – Божественное присутствие, женская ипостась Божества.
21 КЕЭ, т.5, кол. 404-422
22 Дварим, 34:10.
23 Шмот, 4:10.
24 Теилим, 90:10.
25 Теилим, 90:4.
26 Шмот, 2:22.
27 Шофтим (Книга Судей), 18:30.
28 Бе-мидбар (Числа), 11:11.
29 Зоар, 1, 21в – 22а. Цит. по кн. Гершома Шолема "Основные течения в еврейской мистике".
30 Шмот, 32:25.
31 Шмот, 32:33.
32 Бе-мидбар, 12:1.
33 Бе-мидбар, 12:10.
34 Рабби Йосеф Телушкин, "Еврейский мир", с.42.
35 Там же.
36 Бе-мидбар, 12:3.
37 Шмот, 6:2,3.
38 П.Полонский, "Две истории сотворения мира".
39 Шмот, 32:24.
40 Эта фраза начертана на могильном камне моего незабвенного учителя, Марка Абрамовича, по его желанию, которое он неоднократно высказывал при жизни. По отношению к Моисею я написал ее совершенно неосознанно, и только потом поразился этому удивительному совпадению.
41 Дварим, 6:4.
42 Теилим, 92:2.
43 Я.Л.Черток. Предисловие к переводу книги Иосифа Флавия "Иудейская война", 1900 г.
44 Там же.
45 Иосиф Флавий, "Иудейская война", кн. 3, гл. 8.
46 Я.Л.Черток. Предисловие к переводу книги Иосифа Флавия "Иудейская война", 1900 г.
47 Теилим, 91:1.
48 Цит. по кн. Рональда Кларка "Фрейд: человек и его дело".
49 Цит. по кн. Александра Эткинда "Эрос невозможного. История психоанализа в России".
50 Цит. по кн. Эрнеста Джонса "Жизнь и творения Зигмунда Фрейда".
51 Там же, с. 117.
52 Там же, стр.221.
53 Там же, стр. 214.
54 Там же, стр. 182.
55 Там же, стр. 169 – 170.
56 Цит. по статье: Мартина Бубера "Путь человека по хасидскому учению".
57 Марк Абрамович, "Семь дней творения", с. 12 - 13.
58 Цит. по кн. Перл Бессерман "Каббала и еврейский мистицизм".
59 Цит. по статье Мартина Бубера "Путь человека по хасидскому учению".
60 Рабби Дов Бер, Великий Магид (проповедник) из Межерича, 1704 - 1773 гг., самый известный ученик основателя хасидизма рабби Исраэля Бен Элиэзера, Бешта (Баал Шем Тов).