И правда, иногда совершенно неожиданная и отвергавшаяся прежде, вдруг оказывается перед тобой как цельная буханка хлеба, еще не превратившаяся в бутерброды и сэндвичи, которыми закусывают, почти не замечая вкуса, или, напротив, обращая внимание только на вкус нежной зелени и ломтя красной рыбы, все это – поглощаемое в течение жизни: общение, суета, встречи – вдруг на смену всему разрозненному приходит осознание – кем мы были друг для друга и чему с таким непониманием, упрямством и эгоизмом, страстью, горечью, а иногда – с чувством безнадежности учились всю жизнь. Каков был наш урок на этом витке нашей жизни? По-настоящему, по-взрослому, не так, может быть, как хотелось бы нам это видеть или как видится это нашим близким, родным и просто знакомым. В нашей истории с Юрой всегда было для меня много вопросительных и восклицательных знаков. Мы, безусловно, были парой, но на каком-то этапе несколько забылось, померкло ощущение парности, разрослось ощущение семьи, детей, карьеры каждого из нас... И каждый день нашего раздельного существования был подобен отдельному пейзажу из вагона поезда, и лишь на встрясках, переездах, перегонах нас прижимало вновь друг к другу, соединяло чувство близости, понимания и поддержки, которое могло быть только у нас, и оно же нас спасало и определяло дальнейший путь. Так было, когда мы решили не принимать предложения о возможной блестящей, в буквальном смысле слова, карьере Юры как алмазного специалиста; так было, когда я оставила все свои дипломы в стороне и стала заниматься цветочным делом; так было, когда у нас вновь и вновь случались квартирные кражи, и мы даже стали притчей во языцех, включая фантастическую историю пропажи денег после продажи единственного предмета, который мы привезли на продажу – мотоцикла; так было, когда я категорически отказалась от ночных приработок Юры, посчитав, что мы и без того вытянем. Так было, когда Юра оставил Форум и оказался без работы; так было в самом разгаре политической борьбы и перехода от Щаранского к Либерману; так было во время исторического голосования по поводу Хеврона; так было и в дни болезни, когда мы решили не тратить силы на то, чтобы удержать свой страшный секрет при себе, а превратить его в источник силы – рассказать о нем людям. Так продолжается и сейчас, во всем, что касается создания Фонда памяти Юры, когда настоящая помощь приходит совершенно от неожиданных людей.
Непросто быть женой общественного деятеля, депутата парламента, человека, занятого тысячью дел других людей, почти никогда не свободного для обыкновенного домашнего бытия. Непросто быть мужем женщины, выбравшей совершенно иную профессиональную стезю, далекую от прессы и коктейлей, изменившую несколько раз свой путь, да еще и упрямой, не склонной к компромиссам. Непросто, встретившись в возрасте 18-19 лет, остаться вместе после долгих и наполненных чуть ли не «революционными» переменами 36 лет совместной жизни и сохранить нежность, тепло, понимание без слов. И – ох, как непросто потерять друга, партнера, спутника, и при этом не потерять себя, детей, друзей, и пытаться найти смысл следующего этапа жизни, наполнившись опытом предыдущего.
Я читаю интервью и статьи разных людей о Юре и поражаюсь, насколько дома он был другим: постоянно хотел или отдохнуть – почитать газеты, посмотреть телевизор, просто спать... Иногда казалось, что дом для него был стартовой площадкой, где он собирался с силами, а не пристанищем; может быть, так оно и было? Но я слышу, как именно в эту минуту Юра говорит мне: "Ну, что ты... Я нуждался именно в таком доме. Для меня дом – это отсутствие всего, что происходит там, снаружи, в другой, внешней жизни, ты же сама и берегла наш дом, защищала его от политики и прочих вещей. Мне было хорошо с тобой, с детьми, в ничегонеделании, в возможности быть хотя бы немного не политиком, отвечающим за все, а просто самим собой, усталым, замотанным, другим…"
Как много – пока еще – осталось за скобками. Остались за скобками – пока что – боль, непонимание, раздоры, одиночество, желание кричать, но крик твой не слышен, потому что человек, до которого ты хочешь докричаться, настроен на другую волну, не может, не способен тебя услышать; остались пока за скобками – невозможность понять, что же это на самом деле смерть, уход. Что ты – то есть я – это человек, который называется теперь – вдова. Ощущение скудности, бедности сознания и сотни, тысячи тем, слов, разговоров, невыговоренных, недосказанных, непонятых, неуслышанных…
Москва, 1981 год
Март 1981 года. Мы подали заявление на выезд несколько месяцев тому и живем в прежнем ритме, уверенные, что у нас на сборы и приготовления есть достаточно времени, по крайней мере, год. И мы успеем и подучить английский, и продолжать занятия ивритом, и получить права... Я и не думала, что мне придется принять немедленное, кардинальное решение, меняющее весь ход так или иначе налаженной жизни. В то время, с Полинкиной подачи (тогда пятилетней кнопки, но уже безумно самостоятельной и упрямой), мы начали отмечать еврейские праздники, зажигать свечи и печь халу к началу субботы.
Но сейчас – март 1981 года. Москва. Квартира на Байкальской улице, Полине – семь лет, Марику – два с половиной. И вот в ночь с пятницы на субботу, в праздник Пурим, Юра проснулся и увидел, что одна из свечей продолжает гореть. Это, безусловно, был знак, один из многих, появлявшихся время от времени в нашей жизни. На этот раз знак этот оказался знаком свободы. На следующий день Юра нашел в почтовом ящике открытку с приглашением прийти в ОВИР, что в той ситуации означало – мы получили разрешение… Как сейчас помню: я была настолько потрясена, что, как бы отмахнувшись от столь непредвиденного поворота событий, поехала с одной из подруг на какую-то выставку цветов и, естественно, бродила по ней, как в тумане.
Последующие три недели, выделенные нам на сборы, тоже прошли для меня словно в легком наркотическом сне. Сегодня, пользуясь моей теперешней профессиональной терминологией, с уверенностью можно определить мое состояние и состояние детей как посттравматическое, то есть требующее особого отношения. Но тогда мы этих слов не знали и просто прошли через эту трехнедельную полосу жизни, разделившую впоследствии наш жизненный опыт и ощущение времени (как, впрочем, и многих других тысяч репатриантов) на "до" и "после" отъезда. В эти три недели вместилось непостижимо огромное пространство всей нашей прежней жизни в России.
Школа, родители, подмосковные дачи, пшеничка в Ворзеле и Черное море в Одессе, встреча, посиделки у Ларисы в Столешниковом и экзамены в университете, любовь в подъездах и в университетских аудиториях, строительные отряды на Севере, свадьба и рождение детей. Друзья, путешествия, Москва, выставки, театры, книжные магазины. Наша библиотека, собранная частично из денег на пирожки и бутерброды, от которых Юра героически отказывался, предпочитая духовную пищу физической, что не всегда происходило в последующие периоды жизни. Песни у костра, посиделки на кухне, демонстрации, опасности советской жизни, въевшаяся под кожу ненависть ко всему советскому и невозможность – по крайней мере, для меня – представить иной пейзаж, кроме среднерусского, и еще тысячи маленьких и больших подробностей, составлявших нашу тридцатилетнюю жизнь, прожитую в России. Можно лишь добавить к этому ощущение невозможности расставания с друзьями, родными и просто знакомыми – навсегда.
В течение нескольких дней собирания вещей в чемоданы я безучастно ходила из комнаты в комнату, и Женя Кержнер, наша подруга и специалист по спецсборам отъезжавших, сказала мне: "Лен, ты просто клади в одно место то, что ты хочешь взять, а в другое – все, что ты оставляешь". Так я и сделала.
А потом – проводы с сотнями выстроившихся на лестничных клетках друзей, просто не умещавшихся в квартире. Юра, заснувший в туалете, а наутро удивлявшийся сломанной двери в заповедном месте, Марик, отвезенный в больницу с острейшим приступом астмы, Юрин день рождения, совпавший с отъездом. И наша квартира, уютная, с занавесками, диванами, рамочками и макраме, с розовой сумасшедшей кухней, купленной по случаю, как и вся мебель наша, в комиссионке, и кресло-качалка, и в последние несколько дней – огромный мотоцикл, единственная наша возможность выручить хоть какие-то деньги – так нам рассказали – в Израиле. Все это было и так и осталось до последней минуты нашего отъезда из квартиры – так захотела я. Не могла вообразить, что я уеду из порушенной квартиры с голыми стенами и голыми лампочками на шнурах, как в квартирах многих отказников – именно эта картинка меня пугала особенно.
И вот Шереметьево
Огромная, черная толпа провожающих. Почему-то помню все только после прощания, по другую сторону металлической ограды, разделившей два мира – отъезжающих и остающихся. Помню себя, стоящую рядом с таможенником, проверяющим наши вещи... Или таможенников было несколько. Я с Мариком на руках, бледным, больным и несчастным, взятым под расписку из больницы по дороге на аэродром, и Полиной, цепляющейся за мое серое вязаное пальто (из посылок). В кармане пальто – несколько колец, подаренных двоюродным братом Вовкой, ювелиром, которые я забыла передать знакомой и оставить ТАМ. Вспотевшая, покрасневшая от отчаяния и бешеной злости на человека, который показывает на несколько коробок бинтов и лекарств (у Юры – открытая рана на ноге, Марик только что из больницы) и отказывается "пропустить" эти предметы. Вдруг в кадре появляются люди, которые подходят к Юре и уводят его. В это же время таможенник показывает мне записную книжку с фамилиями и телефонами наших друзей – непонятно, как она там очутилась, и моя мама кричит через ограду проверяльщику: "Молодой человек, как вам не стыдно? Где вас воспитывали? Вы что, не видите, у нее на руках больной ребенок!" На что молодой человек неприязненно, но очень четко отвечает: "Если эта женщина немедленно не замолчит, ваши дети вообще никуда не поедут"... Через некоторое время досмотр заканчивается, и ко мне подходит полная молодая женщина в форме и ведет меня и детей на женский специальный досмотр, а Юры все нет и нет. Иду, спотыкаясь, с двумя ревущими во весь голос детьми, меня проводят через совершенно опустевший зал, и вдруг замечаю, что, кроме нас и темной толпы наших там, за оградой, никого больше в зале нет. Ощущения кафкианские, полная невозможность понять, что происходит и как изменить ситуацию. Толпа за оградой молчит, дети начинают кричать во весь голос. Полина вопит что есть мочи: "Где мой папа? Верните мне моего папу! Где мой папа?" Меня почти волокут в какую-то комнатенку, где чудесным образом, из-за беспрерывного крика моих детей, девушка в форме даже не может снять с меня пальто, и через некоторое время меня благополучно возвращают в совершенно опустевший зал. (Удивительно, но сегодня, сейчас, когда я описываю эту действительно драматическую историю, происшедшую 26 лет назад, я поражаюсь снова и снова тому, как эта, в частности, ситуация на долгие-долгие годы полностью избавила меня от всяческой ностальгии и в каком-то смысле сформировала мой характер, принесла с собой противоядие против тяжелых поворотов судьбы в последующей израильской жизни.) Итак, я в зале, почему-то с померкшим светом, ко мне направляется очередной представитель власти и говорит, что я, гражданка Штерн, прошла досмотр и могу отправляться в соседний зал. Я спрашиваю, а где же мой муж? Мне отвечают, что он присоединится ко мне позже. Вспомнив, к счастью, рассказанные накануне нашим другом Леней Тесменицким ужасные истории о разлученных семьях, я решительно отвечаю, что без мужа никуда не пойду и буду дожидаться его здесь. Полина кричит по-прежнему: "Где мой папа?" Толпа по-прежнему молчит. Несколько последующих попыток таможенников и настойчивых предложений оставить зал, к счастью, не возымели на меня никакого воздействия, а только усилили донельзя беспокойство, перерастающее в панику: где Юра? Что с ним? Что вообще происходит? Тогда я еще не знала, что накануне, при передаче большого багажа, у нас в чемодане нашли прокламацию на английском, призывающую евреев покинуть Советы. Юра решил не расстраивать меня заранее и ничего мне не рассказал. То есть в эти 40-50 минут решалась наша судьба в прямом и переносном смысле слова. К великому нашему счастью и благодаря Провидению и всем ангелам, хранившим нашу семью 16 апреля 1981 года и все последующие годы, я вдруг услышала в совершенно мертвом пространстве зала для уезжающих матерок сквозь зубы и шаги, а вслед за тем увидела хромающего Юру и поняла, что все в порядке и мы спасены. Самолет из-за нас задержали, но через четыре с половиной часа мы благополучно приземлились в Вене, где нас встретили представитель Сохнута Игорь (Ицик) Авербух, ставший впоследствии нашим другом, и его жена, поразившая тогда полностью наше воображение, йеменская красавица Талия (через долгих 16 лет она станет бессменной Юриной парламентской помощницей в течение трех его каденций в кнессете).
Вена. Лод. Израиль
После довольно-таки мучительного – примерно, как жизнь на корабле – но в то же время необычного пребывания во время пасхальной недели (первой на свободе) в венском переселенческом лагере. Дети, ошалевшие от непривычных правил и незнакомых лиц. Родители, потерявшие ориентацию от столь долгожданной и тем не менее неожиданной перемены. Кормили всех в огромном зале. Повторяю снова, все это происходило во время апрельской пасхальной недели (самолеты "Эль-Аль" во время праздника не летали). Двор, окруженный высоченной стеной, будка охранника, из которой время от времени доносилось ненавистное "Ахтунг, ахтунг". Все это вместе создавало атмосферу совершенно особого мира "перемещенных лиц", и только ветви высоких деревьев, наклонявшиеся с улицы во двор, напоминали о том, что происходит по ту сторону стены. А внутри этого маленького мира продолжалась яростная идеологическая борьба между "евреями" и "американцами", которые улетали в Италию и везли на продажу горы балетных тапочек, матрешек и палехской посуды. Они в душе считали нас, едущих в Израиль, несколько ненормальными (что в определенной степени соответствовало действительности), а мы, в большинстве своем, относились к ним, "материалистам", несколько свысока.
В один из наших первых вечеров в Вене во время затянувшегося ужина, превратившегося, конечно, в соответствии с московскими традициями, в бесконечное празднование нашей свободы, были написаны и спеты Юрой и Игорем Авербухом частушки и куплеты, положившие начало нашему долгому и по сей день знакомству и дружбе. Это все происходило на неделе между 16 и 21 апреля 1981 года. Потом в нашей жизни было очень много пересечений и переплетений: начиная с нашего знакомства с Мариком Хазиным, тогда вольным художником, потом мастером психологических тренингов, который, как выяснилось позже, был одесским другом Ицика, с Саней Авербухом, братом Ицика, который и по сей день живет в Старом городе, человеком, обладающим многими талантами: историка, поэта, ясновидца, экскурсовода; с женой Ицика Талией; с живым путеводителем по кухням Средиземноморья художником Сашей Окунем; со всемирно известным Игорем Губерманом...
И снова про нас
Нам отпущено немного, пять минут,
Чтоб глаза поцеловать,
Много дней на нелегкую дорогу...
Не помня, не зная, что и Юра привел эти слова из студенческой песенки в своих воспоминаниях, в своей книге, – я хотела в день памяти со сцены спеть ее в память нашей любви. Нашей связи. Сорок лет знакомства, тридцать шесть лет, прожитых вместе – это много или очень мало, ничтожно мало? Что это по нашим меркам – тридцать шесть лет вместе, когда пары находят друг друга и расстаются через год-два? Снова находят. Снова расстаются... Вполне возможно, что так – легче. Честнее, правильнее… Но для нас, для меня этот, другой, вариант всегда был невозможным, запредельным. Конечно, это воспитание, семья, страна, в которой родились и выросли. Конечно, это упрямство. Консерватизм. Старомодные взгляды… Не знаю почему, но на протяжении многих лет я повторяла одну и ту же фразу – если бы в восемнадцать лет я не встретила Юру и мы не поженились бы тогда, на пике любви – я никогда бы не вышла замуж. Так мне кажется... Не потому, что чего-то мне недостает, а потому, что тогда, в 1968-1970 годы, мне в мои двадцать лет, во времена университетской бесшабашной, увлекательной и иногда опасной, но потрясающей, захватывающей жизни – мне, по моим тогдашним понятиям, и не нужен был вовсе штамп в паспорте. Мне нужна была любовь, страсть, желание быть вместе. Бесконечные посиделки у многочисленных друзей, походы – а бумага – для чего она мне? Только гораздо, гораздо позже, десятилетия спустя, я поняла, что все-таки и в этой бумаге, и в этом штампе есть глубокий смысл, хотя и была вся церемония нашего бракосочетания для нас чрезвычайно гротескной. Ненастоящей. Конторской. Недаром в тот день, 19 декабря 1969 года, в холодный снежный вечер, поскальзываясь в новых белых туфлях и все-таки, несмотря на все насмешки мои над "буржуазностью", волнуясь, мы вошли в ЗАГС, сопровождаемые своими ближайшими друзьями.
Потом, когда в течение более чем двадцати лет я украшала цветами свадьбы сотен молодых пар, сочиняя каждый раз свою, особую историю для каждой из них и придумывая, или вернее, открывая для себя и невесты – а какова ее мечта, какой она себя видит невестой, и нередко получая за это комплименты – что это в точности так, как ей хотелось, мечталось, – я вспоминала, какой невестой была я сама... Дядя Леня из Донецка, мамин брат, купил мне платье, дядя Сеня из Киева – туфли, фата и перчатки – одолжены у подруг, цветы кто-то принес… такой невестой я была – безумной, бесшабашной и влюбленной, и очень-очень молодой, наивной по всем меркам и не видящей вокруг ничего, кроме Юры, наших друзей и студенческой жизни "хоть в шалаше". Помню, как мы путешествовали по задворкам магазинов мужской одежды – у папы были связи! – и выбирали Юре его первый – и так полюбившийся ему впоследствии – костюм...
Возвращаясь к памятному декабрьскому вечеру, вспоминаю, как посредине церемонии бракосочетания (чего стоит одно это выражение, до сих пор вызывающее во мне тошнотворное чувство), услышав из уст дородной, как водится, и весьма представительной дамы (в которой не было ни капли сердечного, личного отношения ни к себе самой, ни к многочисленным парам, которые она должна была сочетать "законным браком"), что "наши партия и правительство нас поздравляют и наставляют..." – мы не могли удержаться от смеха. И эта дама, прервав свой заученный монолог, строго и недоуменно спросила, а что, собственно говоря, смешного она сказала? – и это еще больше нас развеселило, и мы долго не могли остановиться и успокоиться... 35 лет с небольшим прошло, и 9 августа 2006 года во дворе иерусалимского дома наших друзей Авербухов мы вернулись в эту ситуацию, казалось, ушедшую далеко-далеко в прошлое.
Мы совершили обряд традиционной еврейской хупы в разгар Юриной болезни, в разгар израильского лета, в разгар нашего тикуна, при свете уходящего дня, в присутствии тех же двух свидетелей, словно переселившихся из Москвы в Иерусалим, только чуть изменившихся, и наших родных и друзей, самых близких. Присутствовали только наши дети – Полина и Марик, внуки и самые близкие родные и друзья. Пятилетняя внучка Ювали – тайманская принцесса – была моей "подружкой", и с превеликим удовольствием я сделала для нее корзиночку с лепестками роз, Илай в голубой рубашечке бегал, путаясь под ногами у всех. И конечно, Йорам, муж Полины, и Ротем, любимая нами подруга Марика... И рав Барух Бреннер, который пел в течение полутора часов всей церемонии так, что действительно "открылись врата неба" для нас и для всех гостей. И вообще – это была совершенно отдельная, иная песня, сочиненная нами вместе и Господом Богом для нашего, по словам Юры, дуэта, для наших, оказавшихся впоследствии последними, шести месяцев совместного пути… но давших нам ощущение счастья и радости и настоящего единения, которого не забыть никогда…
…Я ради радости такой
Готов платить по высшей таксе,
И я волнуюсь под хупой
Куда заметнее, чем в ЗАГСе!
Эти стихи Юра прочел для меня и всех гостей вечером, когда, совершенно опьяневшие от церемонии хупы, вечернего иерусалимского неба, музыки и танцев с моими подругами-"колдуньями", от медитации, которую я неожиданно для всех провела с гостями и от молитв о чуде, мы все уселись наконец за столы.
Израиль. Другая жизнь
Много раз мы с Юрой вспоминали наши ранние, начала 80-х путешествия, поездки с детьми по стране. Без машины, с рюкзаками, с сумками и маленькими детьми… Странно это звучит сейчас, когда все передвигаются только на машинах, с телевизорами и переносными компьютерами. Мы тащились через всю страну, иногда автобусами, иногда поездом, просто ради любопытства. Отдыхали несколько раз в Нагарии, в поселке Бейт-Янай, рядом с Нетанией, у моря, ездили на уикенды к Рабиновичам в Ришон. Семейство Рабиновичей (мама Ася Семеновна во многом заменяла моим детям бабушку) нам давало силы и ощущение дома, большой семьи. Только там мы могли позволить себе оставить детей спящими и всей компанией отправиться слушать Мати Каспи, джаз или пойти в кино. В одну из первых таких поездок в Нагарию, тогда провинциальный курортный городок у моря, мы снимали комнату во дворе чьего-то большого сельского дома. Над нашим столом во дворе нависали ветви с персиками, рядом были гранатовые деревья, яблони, виноград. Помню свое изумление и радость – как это все так близко и доступно – и море, и чудная природа, и дети, которые на наших глазах превращались в израильских детей – свободных, раскованных, ничего не боящихся. Помню, как мы вместе с Юрой гордились этим и как были счастливы, что чудом нам удалось убежать, вынесло нас счастливой волной. Часто нас приглашали в кибуцные дома отдыха или просто к знакомым, и эта пасторальная зеленая тишина по утрам в субботу и общий ужин в кибуцной столовой, где всегда нужно было заново рассказывать, сколько времени мы в стране и как мы себя здесь ощущаем, даже все эти бесконечные дискуссии, казавшиеся ненужными, мешающими тишине и покою, не могли помешать очень интенсивному ощущению новой, другой жизни.
И снова о нас
Наш с Юрой союз действительно был содружеством, в котором действовали, работали наши, особенные законы. Главным из них была независимость каждого из нас и взаимная поддержка. Насколько было для меня естественным и понятным, что сам по себе диплом, даже Московского университета, ничего не означает, настолько же было ясно, что Юра не должен работать сторожем по ночам, как это было принято во многих семьях, потому что для меня не было никакого смысла в совместной жизни, которая не позволяет быть вместе – ни днем, ни ночью. А деньги – придут, как-нибудь справимся, выкрутимся. Мы были молодыми и беспечными. Долгое время друзья рассказывали о нас анекдоты, основанные на истинных жизненных обстоятельствах. Как буквально в первую неделю пребывания в Мевасерете – центре абсорбции, мы отправились в Старый город, и там, в полном обалдении от красок, запахов и одурманивающей праздничной атмосферы, купили мне юбку с восточными мотивами, легкую и красивую. Стоила она – по нашему бюджету – довольно-таки дорого, но мы, конечно, поступили без раздумий, как и полагается туристам, каковыми по сути и по ощущению тогда являлись. Вообще наши траты и покупки всегда были довольно-таки странными. Уйма денег уходила на кафе, книги, билеты на фестивали и поездки, и за все эти годы мы ухитрились не обзавестись даже своим домом. Если принять во внимание должности Юры и то, что он был советником многих и многих бизнесменов, а в течение нескольких лет представлял Торговую палату Израиля, – это характеризует и наш совместный стиль жизни, и отношение к миру. Я вовсе не горжусь этим и считаю, что, возможно, и даже, скорее всего, нужно было строить хотя бы часть нашей жизни по-иному, но так уж все сложилось. Для меня и по сей день наше духовное единение, наше общее видение многих вещей и наши различия, подчас прямо противоположные взгляды, споры и несогласия все равно дороже любых мебельных гарнитуров.
Это, конечно, не означает, что наше неумение и непривычка говорить просто и прямо о материальном, земном не мешали нам "по жизни". Например, в самые последние дни выяснилось, что Юра не оставил завещания, и это впоследствии привело ко многим трудностям и проблемам в очень нелегкий период, когда Юры не стало рядом.
Мы так часто боимся обидеть, ранить, разрушить что-то в наших взаимоотношениях с близким человеком, особенно в последние дни и месяцы жизни, что прямой разговор кажется невозможным, хотя он и является единственной и освобождающей возможностью для обеих сторон.
Я очень тоскую по нашим совместным, годами сложившимся привычкам, поездкам, путешествиям, посещениям выставок и походам в кино. И даже по нашим спорам и стычкам. По тому, как мы это делали. И как нам было вместе тепло и уютно. Юра советовался не раз со мной по разным весьма деликатным, политического свойства проблемам, а иногда мы выносили их на наше общее домашнее обсуждение, потому что мнения Полины и Марика часто были для нас Высшим Верховным Судом. Мы очень гордились своими детьми, ясностью и определенностью их суждений и мыслей. И когда много лет тому назад известный астролог сказал мне, что наши сын и дочь будут в той или иной форме работать с Юрой, мы смеялись, не понимая, как это может произойти. Но это произошло, и не однажды.
Немного о детях и о внуках
Несколько лет назад моя мама, хранительница нашего семейного архива, оставшегося в Москве, привезла несколько пачек писем. Часть из них была датирована декабрем 1973 года – в это время я находилась в больнице, потому что Полинка или не желала появляться на белый свет, или же сроки мои были неточны. Тон нашей переписки, очень нежный, меня поразил и взволновал. Многое забывается в течение нескольких десятков лет... Юра очень аккуратно докладывал мне, с кем он встречался, где проводил время и какие тезисы послал на конференцию в Ялте. Но самое главное, он был абсолютно убежден, что у нас будет сын, мальчик. В 1973 году прошлого века процедура ультразвукового обследования была еще не в ходу. И когда Полинка появилась на свет – я, естественно, по тогдашним законам, оставалась в больнице, а Юра, празднуя с университетскими и прочими друзьями рождение первенца, упорно не желал признавать, что у него родилась дочь. Он продолжал произносить тосты во славу сына, и никакие убеждения, что, увы, ничего не поделаешь, дочь – это тоже не так уж плохо, и вообще, свершившийся факт, и прочие малоубедительные тогда доводы до Юриного сознания дошли дня через три-четыре. Но когда мы принесли Полинку домой, Юра, с его развитым мужским воображением, тут же заранее стал беспокоиться, что, не дай Бог, у девочки могут быть кривые ножки! Почему-то это опасение настолько травмировало его отцовскую душу, что он в течение полугода-года очень педантично делал с Полинкой всяческие упражнения, чтобы, не приведи Господь... Самое забавное, что когда в 1978 году, после защиты Юриной диссертации, родился Марик, и Юра прямо в родильное отделение принес мне горы ташкентских душистых фруктов, прямо с самолета, и отправился спать, то и в этот раз его пытались разбудить, крича в ухо – у тебя сын родился, а он продолжал спать, думая, что это ему снится. И, наконец, убедившись, что это наяву, вдруг забеспокоился: как же теперь, привыкнув быть отцом девочки, он сможет переучиться и стать папой мальчика. Но переучиваться не пришлось – Марик у нас родился очень смешным, нежным и трогательным, таким и остался.
И Полинке, и Марику под видом колыбельных – под гитару, разумеется, – было пропето папой Юрой невероятное количество блатных, походных и прочих романтических песен. Всякие "Таньки" и "Машки", героини этого репертуара, вдруг в самый неожиданный момент озвучивались нашей голубоглазой красавицей Полиной, не подозревавшей, что этот репертуар не самого высокого пошиба. (В декабре 2006 года в иерусалимской больнице и Полинка и Марик "вернули долг", неоднократно исполнив для папы "Снег, снег, снег, снег" Городницкого и "Не гляди назад, не гляди" Клячкина). Но, конечно, Юра-папа не мог "заниматься" детьми, ведь его просто-напросто не было дома почти никогда, да и терпения у него не хватало на игры. Хотя, когда в порядке очереди Юра забирал Полинку вместе с Гешкой Чернобыльской из еврейского детского сада (1977-1978), чтобы не отвечать на очередной невинный вопрос наших пятилетних детей вроде "Папа, а следующая станция метро – Израиль, правда?" – во весь голос, звонкими голосами – бедному папе во время длинных поездок в электричке и метро приходилось самым театральным образом читать все, что угодно, этим ангелочкам, лишь бы они не отвлекались на всякие сионистские глупости...
Марикину бар-мицву, первую в семье Штернов чуть ли не за 90 лет, мы праздновали у Котеля, в Старом городе. Вся церемония обучения и подготовки была проведена по всем правилам, и рав нашей общины в Гило был очень доволен достижениями Марика. Для Юры же было невероятно важно то, что Марик, сын, впервые за несколько поколений возвращается на путь предков, что все происходит в полном и точном соответствии с традицией. То, что для Марика было естественной частью жизни, а не каким-то ее внешним элементом – традиция, уклад, молитвы, – для нас, для меня и Юры в особенности, было чрезвычайно важно.
Юра и сам всегда поражал знакомых знанием молитв, традиций, хотя наш дом и не был по сути религиозным никогда. Просто был он всегда чуть более израильским, а не русским – по укладу, стилю и ритму жизни.
Юра, как какая-нибудь а идише мамэ, гордился нашими детьми, и уже гораздо позже, когда Полина по своим профессиональным делам встречалась с ним в кнессете, он проходил по коридорам, обняв ее за плечи, и представлял Полину всем знакомым – то есть всем подряд, обмирая от удовольствия и комплиментов: "Уа! Какая красавица..." С Мариком в последние годы Юра очень много советовался, и некоторые свои проекты, связанные с окружающей средой, разрабатывал вместе с ним. Полина же часто была Юриным советником по части PR. Нередко перед очередным интервью или выступлением Юра звонил ей и очень часто следовал ее рекомендациям.
…Наши еженедельные обсуждения с уже взрослыми и, конечно, имеющими свое мнение детьми всякого рода политических и прочих актуальных проблем. Надо сказать, что в нашей "большой" семье политический спектр взглядов чрезвычайно широк – от моей мамы, сочувствующей коммунистам, – до Аллы, Юриной сестры, живущей с семьей в известном поселении Кирьят-Арба.
Мы встречались с детьми за пятничным столом вечером, ставшим в каком-то смысле священным для нашей семьи, и в субботу утром – на балконе, среди зелени. Обычно мы с трудом дожидались, когда же Юра, наконец, принесет свой особый хумус, и тогда после благословения начинались все разговоры и обсуждения – и споры. Поводов для обсуждения, слава Богу, всегда хватало, и иногда Юре приходилось ох как несладко. Но он был, как известно, стойкий боец, хотя многому научился именно в спорах со своими собственными детьми. Мы с малых лет считали детей равными себе, всегда доверяли их суждениям. Такими они и выросли – друзьями. А уж в последние полтора года, в самое трудное время, стали для нас самой надежной опорой... Вот этих пятничных и субботних встреч – с внуками, с родными, за большим столом с Юрой во главе, с привычным ритуалом спешки, подготовки, нетерпения – ну когда же все придут, приедут? – нам всем действительно сейчас особенно недостает.
Ну, и два слова о внуках. Сладких, как и все внуки на свете. Ювали. Всезнающая шестилетняя восточная принцесса, она всегда на сцене; и Илайчук – весь светящийся радостью. 13 сентября 2001 года, в час, когда Ювали появилась на свет, Юра и Марик приземлились в Лоде, а через час мы все встретились у Полинки в палате в Тель-Авивской больнице. Конечно, для нас, воспитанных на московских больницах, то, что происходило во время рождения внучки, было особой историей. А уж держать на руках Илая, внука, шоколадного принца смешанных кровей, во время совершения церемонии брит-мила, под напевы рава в соответствии с йеменской традицией, в присутствии двух сотен растроганных гостей, и снова почувствовать свою причастность судьбе и традициям своего народа – было для Юры истинным счастьем.
Юра был нежным дедом, но, как всегда, – у него недоставало времени для посещений внуков, вообще для семьи, и он постоянно выпытывал у меня – ну что они там такого говорят, чему научились, что вытворяют. Одним из последних походов в Музей Израиля и в каком-то смысле осуществлением Юриной мечты был совместный поход уже больного Юры, Марика и Ювальки. У нас сохранились кадры, где Юра объясняет что-то внучке…
Наши путешествия
Много лет тому назад наша приятельница Шуламит спросила меня, что бы я хотела сделать, если стану женой депутата кнессета (тогда это казалась невероятным и невозможным, нереальным и, честно говоря, ненужным). Я ответила, что хотела бы совершить кругосветное путешествие. Самое смешное, что женой депутата кнессета я все-таки стала, а кругосветного путешествия нам так и не довелось совершить, хотя и путешествовали мы вместе довольно часто, но урывками, уезжая то на уикенд, то (реже) на неделю – десять дней. Несколько раз в нашей жизни случались длительные по-настоящему поездки, которые с полным правом можно назвать путешествиями. Поездки, вернее, настоящие турпоходы – с картами, тяжеленными рюкзаками, наполненными тушенкой, спальниками и палатками, на Север России, в Кижи, на острова, в Прибалтику, где в студенческие годы мы путешествовали вместе с парой приятелей, еще до официальной свадебной церемонии. На островах мы жили вместе с любимой Юриной учительницей Эллой Бараль и ее друзьями. Помню, как была поражена тем, что она притащила на этот остров полный рюкзак книг, но еще более меня поразило то, что Элла смогла их прочесть за время нашего ничегонеделания. Удили рыбу, собирали ягоды, грибы, а утром, проснувшись, ныряли в прохладную воду. После недели пребывания в этом безлюдном краю, мы до такой степени чувствовали себя Робинзонами, что когда вдруг появилась и проплыла мимо нас лодка с какими-то туристами, мы были просто потрясены тем, что существуют, оказывается, еще люди, посмевшие забраться в наши места и нарушить наш покой и ритм жизни. Продолжив это наше путешествие через Кижи и добравшись до Прибалтики, где в Пярну встретились с Фридой и Коровкиным, нашими тогдашними приятелями, мы, безденежные беззаботные студенты, жили чуть ли не месяц на традиционном латвийском угощении – картошке с творогом. Но день прощания решили отпраздновать в ресторане. И там произошло нечто поразительное. Юра, съев котлету или антрекот, впервые за месяц вегетерианской пищи, просто-напросто опьянел. Он стал во весь голос распевать песни и частушки, рассказывал анекдоты, не стесняя себя в выражениях, а это для сдержанного прибалтийского уха было уже слишком, и нас попросили утихомириться. Впервые в жизни мы поняли, что может сделать кусок мяса, даже не приправленный алкоголем. Путешествия могли продолжаться много недель, пока не кончались все до последней копейки деньги, но и тогда нас трудно было угомонить. Где мы только не ночевали. В стогу сена на Кижах, в недостроенном доме с топором под спальником (на всякий случай), в палисаднике детского сада в городе Иванове, где наутро меня арестовал тамошний милиционер за "хождение в нижнем белье в общественных местах" – я была в шортах. Кстати, та же невероятная способность засыпать где угодно и при каких угодно обстоятельствах, свойственная нам обоим, выручала нас, и Юру в особенности, и впоследствии. Все, кто когда-либо подвозил Юру или ездил с ним, знают, что он мог заснуть на полуфразе, не закончив предложения, не обращая внимания ни на гудки, ни на звуки музыки – как младенец.
Возвращаясь к израильской жизни, я должна сказать, что Юра был с самого начала избалован поездками за границу с первых месяцев нашего пребывания в стране. Знание английского плюс умение убеждать плюс неистощимая энергия – лучшего посланца трудно было найти и для Сохнута, и для "Лишки", и для прочих организаций. Юрин график за границей и в стране был всегда расписан буквально по минутам, поэтому в первые дни наших отпусков мы просто отсыпались. Вместе же мы стали выезжать чуть позже, когда дети подросли. Но, как и все в нашей жизни, и это происходило самым что ни на есть спонтанным образом.
Практически никогда нам не удавалось спланировать наши отпуска заранее, все совершалось в последнюю минуту, часто за несколько дней – мы выбирали место, чаще всего, относительно близлежащее, – Италия, Греция, Прага, Будапешт, Кипр, Турция, – и пытались достать билеты на самолет. Почти всегда это происходило в разгар сезона, билетов не было, но в результате каким-то образом мы улетали. Более всего мы любили, прилетев на место, скажем, в Прагу, – взять напрокат машину и поехать по дорогам, ничего особенно не планируя. Останавливались в маленьких пансионах, деревенских домах или маленьких, но зато "натуральных" гостиничках. Я не люблю большие города, а поскольку в нашей паре я единственный водитель, то выбор чаще всего был за мной. Так мы проехали по чудным городкам и замкам Южной Чехии, пересекли границу и добрались до берлинского дома нашей подруги Ларисы Сысоевой. Так мы дважды путешествовали по городкам Северной Италии, каждый раз карабкаясь по извилистой тропе в какой-нибудь средневековый миниатюрный городок, так проехали по северным районам Испании – знаменательное путешествие всей семьей, вместе с Мариком и Полинкой. Мы любили путешествовать, важен был не комфорт, а свобода, приключения, неожиданности. Непредвиденные места и впечатления. Юра – с картой на коленях, в роли штурмана, я – водитель. Рядом с Юрой, на полу, еда – кусок острого сыра, маслины, ломти свежего хлеба и, конечно, бутылка "Амары", любимого нами напитка – итальянский острый, настоянный на десятках трав ликер. И каждые две-три минуты – "Лен, смотри, какая крепость, нет-нет, ты обязана на это посмотреть..." Неважно, что я должна смотреть на дорогу, да еще в чужой стране. И пару глотков амары и бутербродик, и вдруг какая-нибудь таверна – ну как не зайти, не остановиться?.. Незаказанные гостиницы, вдруг возникающие знакомства, и, конечно, бесчисленные остановки в придорожных кафе и ресторанчиках – это было нашей обоюдной страстью. Мы всегда следовали закону туристов – заходить в ресторанчики, на стоянках которых особенно много грузовиков, семитрейлеров – верный признак хорошей местной еды, не для туристов. Часто мы были единственными иностранцами в компании местных, которые не очень-то понимали, а что же такого мы нашли в прокуренной шоферской забегаловке, с немодными столиками и не очень-то сердечными официантами. Помню, как в Греции, стране вечно отдыхающих мужчин в огромных кепи, мы усаживались у столиков, заставленных маленькими стопочками из-под ракии (греческой разновидности крепчайшего самогона), на тротуаре, усыпанном кожурой зеленого миндаля. Подходил любопытный, подпоясанный длинным белым фартуком официант и принимал заказ: стаканчик ракии и стаканчик вина – местного, кислого. Приносят заказ и, конечно, ставят крепчайшую ракию, настоянную на виноградном жмыхе, напротив Юры, а вино – для дамы. И Юра демонстративно менял стаканчики местами – в те времена я еще пила крепкие напитки (но только коньяк и ракию), а Юра предпочитал вино. Надо было видеть реакцию официантов, и взгляды наших соседей... Нас это очень забавляло, и в следующей таверне все повторялось снова.
Как-то раз, путешествуя по легендарному Криту, мы забрались на перевал, отделяющий населенную, туристическую сторону острова от более бедной, неустроенной, но зато естественной, еще не подпорченной западной цивилизацией. И там на перевале вдруг – какое-то малюсенькое заведение. Строение, выкрашенное то ли в зеленый, то ли в голубой цвет. Дощатое, неприглядное, точно перелетевшее в начало 90-х из захолустья, из деревень России 50-60-х. Приветливый усатый хозяин, словно сошедший с одной из фотографий, украшавших его заведение, угощал нас особым чаем, настоянным на горных травах. Потом он попросил нас сфотографироваться вместе с ним, чтобы потом прикнопить нас к серии трогательных фотографий и открыток на стене. Мы вспоминали его и этот душистый чай много-много раз...
Многие часы нашей жизни, встреч, семейных праздников, советов прошли в подобного рода заведениях. Начиная с нашей первой в жизни, еще в советское время, поездки в Венгрию и Румынию, и до просто разговоров "по душам", которые невозможно было вести дома из-за бесконечных телефонных звонков. Часто заграница начиналась в кофе-шоп аэропорта. Что-то необычайно притягательное для нас было во всех этих ресторанчиках, чайных, тавернах и кофейнях. Для меня – из-за атмосферы, для Юры – а вдруг найдется еще какое-нибудь блюдо, которого он никогда не пробовал. При этом кошерное. Надо сказать, что Юра всегда доставлял официантам и официанткам множество забот, иногда он приходил с ними на кухню, чтобы убедиться, нет ли сливочного масла на сковороде с мясом. Он пускался на всевозможные ухищрения, чтобы, с одной стороны, полакомиться чем-то новым, будоражащим воображение, а с другой стороны, остаться верным своим принципам (в данном случае, принципам кашрута), которым он не изменял никогда и ни при каких обстоятельствах, начиная с конца 70-х годов в Москве. Поиск компромиссных, творческих решений вообще был одним из принципов жизни. И меня это иногда очень злило – неспособность принять однозначное решение. Но единожды приняв решение – соблюдать кашрут, или бросить курить – он никогда таким решениям не изменял, что бы ни происходило. (Когда летом, во время болезни и сеансов химиотерапии, у него пропал аппетит, мутило, нам посоветовали попробовать курить сигареты с марихуаной. Я пустилась на поиски, мобилизовали связи, через два часа сигарета была в доме. Но, к сожалению, Юре это как-то не пришлось, не помогло, но картина была знаменательной – первая затяжка за последние двадцать лет.)
…Последнее наше путешествие по Америке – в моем сознании путешествовали год, а не месяц. Начну с того, что сама по себе возможность месячного с лишним путешествия, пребывания вместе столь длительное время была для нас чрезвычайным событием.
В течение всей нашей совместной жизни каждый из нас двигался по своей орбите, занимался своей работой, а вместе мы проводили, к сожалению, совсем немного времени – праздники, уикенды, короткие отпуска, два-три часа поздно вечером, и успевали утром лишь перекинуться несколькими фразами и, скажем, выбрать для Юры подходящий галстук и послать друг другу поцелуй. Юрина ежедневная орбита включала в себя десятки встреч, совещаний, поездок. Встречи с семьей, домашнее общение, бытовые заботы часто оставались вне этой орбиты. Иногда только для того, чтобы поговорить, обсудить что-то, я становилась Юриным водителем, с условием, что его мобильный будет закрыт. Можно сказать, что благодаря Юриному неприсутствию я научилась очень многим вещам в жизни – от вставления стекол в окна до вождения машины в любом месте мира, приема десятков гостей, и вообще самостоятельной ориентации почти во всех сферах жизни. "Какой бы не был я плохой и не в ладах с семейной ношей, я был и есть и буду твой, а значит, все-таки хороший!" – типичный Юрин стихотворный подарок ко дню свадьбы. Стихи стихами, но, конечно, эта невозможность прямого контакта с близким человеком, его доступность сотням и тысячам "чужих" людей и своего рода аутизм по отношению к "своим", близким (почти непременное свойство всех, кто занимается общественной деятельностью) порой приводили меня в отчаяние.
…2006 год, очень тяжелый, год после отступления из Газы, год выборов, год болезни – был, конечно, особым. Невозможно даже сейчас переосмыслить и оценить все, что произошло в течение 7-8 месяцев этого календарного года, колоссальную перенасыщенность событий, информации, чувств, переживаний, вместившихся в этот относительно короткий отрезок времени. Поэтому и поездка, путешествие было совершенно иным, как будто происходившим вне времени и пространства. Оно было праздничным, целительным, но оказалось – завершающим.
Мы улетели из Израиля 16 августа 2006 года, через неделю после нашей "второй свадьбы", после обряда хупы. До сих пор это событие – хупа – представляется мне пиком нашего союза. По-настоящему праздничным, будоражащим, счастливым днем. В то время не было сомнений или, вернее, я не допускала сомнений относительно исхода болезни. Все происходило по иным законам и меркам. И потому и путешествие было для нас свадебным. ...Тем не менее, мы уезжали после четвертого сеанса химиотерапии, и в планы нашего отдыха были вплетены и дополнительная химия в Лос-Анджелесе, и неделя психотерапевтического семинара у знаменитого профессора Саймонтона в Санта-Барбаре, а кроме того – двухдневное пребывание на съезде христиан, поддерживающих Израиль, в Майами. (В скобках замечу, что тысячи участников этого съезда встали и приветствовали Юру как героя – с восклицаниями, молитвами, плачем и словами любви. Это было трогательно, величественно и даже несколько пугающе.) И, конечно, собственно отдых в Нью-Йорке, на Кип-Коде, в Лос-Анджелесе (после химии) и в Скалистых горах.
...Очутиться на неделю на даче в Кип-Коде, с которой началось наше путешествие, с ее сосновым лесом, шумом прибоя, выпасть из вечно подстегивающего ритма нашей жизни – для нас было чудом.
Сочетание Тихоокеанского побережья и атмосферы совершенно подмосковной дачи (нам любезно предоставил свой дом Юрин знакомый и друг наших бостонских приятелей Горлиных и Броуде), – тишина, душ на улице, сосны, бесчисленные белки и завтрак на веранде – после напряженнейшего иерусалимского времени было само по себе целительным, не говоря уж об отсутствии телефонных звонков и радиопередач. Потом был Нью-Йорк, который Юра хотел показать мне много раз, но все как-то не случалось. Бродвей, небоскребы, зеленые набережные и джаз-клуб Кинга, который мы, конечно, посетили, встречи с Игорем Туфельдом и всей компанией американских друзей, и просто прогулки по Сохо – все было потрясающе, поразительно и необыкновенно. Мы успели сходить в Метрополитен-музей, промокнуть под проливным дождем и потом посетить живущую неподалеку Юрину родственницу Юдит Риклис, бывшую жену знаменитого Мешулама Риклиса. Она уже немолода, ей 80 лет и, к сожалению, она практически не может двигаться. Мы даже побывали в знаменитом русском ресторане "Самовар", выпив с его стареющим, но очень обаятельным владельцем Ромой Капланом под аккомпанемент виртуозной фортепианной игры... По возвращении в Иерусалим, уже в октябре, Юра написал:
Я свою любимую
Познакомил с Ромою…
Предпоcледнюю неделю мы провели в Скалистых горах Калифорнии – поистине сказочном месте. Уже за несколько километров до въезда в заповедник, раскинувшийся на огромной территории, я, стараясь не выпустить руля из рук, пытаясь вписаться в неожиданно возникающие повороты и открыв рот от надвигающейся невиданной красоты, только страстно охала и ахала, потому что описать это – горную реку, красно-серые глыбы, совершенно неожиданные для меня здесь березовые рощи, уже осенние, полыхающие – невозможно… Неожиданно на другой стороне дороги – скопление машин: олени невероятной, царственной осанки и несколько, вероятно, косуль, не обращая решительно никакого внимания на зрителей, продолжали свой танец жизни и любви в десяти метрах от нас... Мы оставили машину на стоянке и стали подниматься к одному из множества озер, разбросанных вокруг. Было довольно-таки холодно, 12-15 градусов, вдруг возникло ощущение настоящей осени – паутина, капли воды, падающие листья – мы вышли к озеру. Небольшое, кое-где затянутое ряской, но цельное, как подарок, оно лежало среди этих невероятных гор... Солнце вот-вот должно было зайти, и Юра стал накладывать талит и читать молитву. Это было совершено фантасмагорическое зрелище: высоко в горах, среди одиноких, ничего не понимающих туристов, человек совершал обряд молитвы, молитвы об исцелении в самом подлинном смысле слова… Потом мы сидели, потрясенные мистической красотой, и молчали. Молчание Юры было особым, и я тут же поняла, что он сочиняет что-то. И тогда он сказал: "Вот, послушай, что вышло".
По вечерам горит камин,
На стенах фотоснимки, книги.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
К участку подступает бор,
И тут же пруд – через забор.
Так проживем и так простимся,
И в мир иной переместимся.
И тут же продолжил: "Ты заметила, что первый раз здесь появилась тема смерти"... Конечно, я заметила. Конечно, у меня тут же сжалось сердце...
Этот эпизод в Скалистых горах, озеро, талит, олени – все приобрело тут же особую значимость. Особый, скрытый смысл. Словно мы получили тогда весть, истинное значение которой мы тогда не посмели понять.
Нынешним летом, навещая Ю р и н о м е с т о, так я его называю, на Горе Упокоения в Гиват-Шауле, в Иерусалимских горах (неподалеку от места захоронения Юриного отца), сидя в машине и еще не решаясь уехать, я вдруг обратила внимание на то, что пламя двух свечей, зажженных мною внутри специального домика, сделанного из природного иерусалимского камня, выглядит в точности, как пламя в камине в стихотворении у Юры, камине, который мы так хотели завести, и вот теперь – огонь, вода и камень – все стихии соединились навсегда у его изголовья.
Описание этого путешествия оказалось гораздо сложнее, чем я себе представляла. Вероятно, слишком мало времени прошло, слишком живы воспоминания. В нашем путешествии было все, как в жизни: смертельная болезнь, лечение, океан и скалистые горы Калифорнии, откровенные и болезненные разговоры, и была нежность, любовь и тепло. И была надежда – на чудо, на исцеление, на начало иной, совсем другой жизни... Мы даже обсуждали возможность пожить год-другой в Америке, читать лекции по истории и экономике Израиля.
И все-таки... Мы проехали более тысячи километров, сменив три машины, побывали на берегах двух океанов, а главное – еще раз убедились, что происходит нечто особенное, вероятно, связанное с особым периодом нашей жизни, с особым ее смыслом – все двери открывались перед нами, мы повсюду были окружены любовью и поддержкой. И само по себе это было целительным ощущением. Это было не только время отдыха и лечения – это время стало для нас временем непростых и нелегких откровений, своего рода перекрестком на нашем жизненном пути. Мне пришлось быть одновременно и психологом, и женой, и исповедником, и сестрой милосердия… Это было более чем непросто. Никогда мы не были так близки, как в этот период смертельной опасности, – я имею в виду ощущение нашей связи, поддержки и любви, несмотря ни на что.
Моим жизненным кредо, моей истинной верой тогда, да и сейчас тоже, была не оставляющая места для сомнений убежденность, что любая болезнь, в особенности рак, дает нам возможность пересмотра всей нашей жизненной программы, всех принципов нашего существования. И, соответственно, несет в себе возможность исцеления. Я не сомневалась в этом тогда. И у меня нет ни малейших сомнений в этом и сейчас, после Юриного ухода, что, может быть, кому-то видится поражением, проигрышем... Все, что произошло с нами до, во время и в самые последние недели, все, что происходит сейчас, лишь подтверждает мою веру. В возможность чудес. Вопрос состоит лишь в том, как увидеть их и что мы подразумеваем под чудом.
Связь поколений. Дед и внук
Весной 2007 года, через несколько месяцев после Юриного ухода в иной мир, мне довелось участвовать в семинаре под названием "семейная констелляция", исследующем связи между поколениями, родителями и детьми, дедами и внуками, иногда кажущиеся совершенно мистическими и необъяснимыми.
В большинстве случаев все мы в течение жизни, думая, что проживаем ее по собственному желанию или в соответствии с обстоятельствами, на самом деле претворяем в жизнь некую программу, генетический код судьбы, передающийся из поколения в поколение. Так бывает, например, когда из рода в род встречаются женщины с почти одинаковой судьбой. Какие-то дары или проклятия проявляются внезапно в третьем или четвертом поколении. (Еще Булгаков упоминал "причудливую игру кровей").
Так вот, на одной из сессий этого семинара, во время одной из констелляций мне раскрылась, увиделась совершенно ясно и четко невероятная, удивительная связь между судьбами Юры и Юриного деда, Иосифа Каминского, расстрелянного в 1938 году в советском лагере. В один миг стали ясны, как будто освещенные мощнейшим светом прожектора, многие детали Юриной жизни, свойства его характера. Подспудные, подсознательные стремления вдруг стали понятны мне, всплыли в моей памяти фразы, эпизоды. События, объединенные одной линией судьбы. Вспомнились многочисленные, не раз высказывавшиеся им вслух опасения ранней смерти, разговоры о чувстве предназначения, сопровождавшие Юру с малых лет кошмары о крушении мира и катастрофе, мировых катаклизмах, его стремление к самопожертвованию... Вдруг стала предельно ясной его физическая потребность использовать каждую минуту, каждый миг времени, побывать еще в одном, незнакомом месте, дать еще одно интервью, испытать еще одно ощущение, поплясать еще на одной вечеринке, спеть еще одну песню: ведь К т о - т о т а м отсчитывает эти секунды и минуты...
В последние годы Юра очень часто обращался к образу деда, истории его жизни, и сам говорил о сходстве между ними. Оба были очень талантливыми людьми. Блестящими интеллектуалами, идеологами, обоим была свойственна энциклопедичность мышления, широкий, универсальный подход к миру, оба – с разрывом в 60 лет – написали программные документы о положении евреев в России. И деду, и внуку было тесно в рамках выбранной профессии, обоих занимали судьбы еврейского народа, оба были душой любой компании... и оба, каждый по-своему, пожертвовали своей индивидуальной жизнью и карьерой во имя идеала.
В семье Юры в годы его детства, 50-е годы советской России, не было принято обсуждать, что произошло с дедушкой. И где находится его могила. Долгие годы эта часть семейной истории была под запретом. Тем удивительнее сходство выбранного пути, сходство высоких устремлений и идеалов. В то же время у Юры это сопровождалось поистине лихорадочной жаждой жизни, во всех ее проявлениях, жаждой, которую почти невозможно было утолить. Юрины 57 лет жизни по их интенсивности равны, может быть, ста пятидесяти или более годам "нормальной", размеренной жизни. Поиск корней, чувство причастности к дому, семье, народу – принимали порой навязчивую форму. Все, что произошло в Газе, Юра воспринял чрезвычайно болезненно: выселение из собственного дома, изгнание из своей, только что обретенной земли. Эти последние события происходили уже на фоне его болезни, разгоравшейся в теле.
(Еще одна замеченная мной закономерность: именно в тот момент, когда Юра совершал прорыв – ломая, нарушая установленные формы поведения, работы или принятых рамок, – происходили в нашей жизни самые значительные перемены, настоящие повороты судьбы. Так случилось наше освобождение из советской России – после написания известного письма и организации нетривиальных акций еврейских активистов в Москве; так произошло и в последние годы работы в кнессете, когда его работа над законами о защите окружающей среды и связи с христианским миром, то есть деятельность, не связанная напрямую с русскоязычной общиной, представителем которой он являлся, привела к признанию Юры как израильского лидера. Да и свои лучшие стихи он написал именно в эти, последние годы прорыва.)
Как это связано с моим рассказом, с моими размышлениями о жизни Юры и о моей, неотделимой от него, судьбе?.. Все чаще пытаюсь увидеть, рассмотреть, разглядеть в событиях, которые произошли с нами – и за последние полтора года, и в течение всей нашей совместной жизни, и в том, что происходит сейчас, полгода спустя, – некую закономерность, связь, невидимую в каждодневном обыденном житье-бытье, понять, что же за уроки были преподаны нам вместе как паре и каждому из нас в отдельности. Как осознать все величие и трагичность того, что произошло, и, может быть, переосмыслить, увидеть заново в дорогах, тропинках и скоростных шоссе, по которым мы мчались или бродили, некий первоначальный, предопределенный заранее замысел? Или же всегда, каждую минуту перед нами стоит выбор, и мы вольны, в конечном счете, поступить так, как велит нам душа, интуиция, как требует или тихонько шепчет на ухо голос предназначения, ведущий нас по дороге жизни?
Я отчетливо помню август 1968 года: мы с Юрой где-то путешествуем или возвращаемся после стройотряда на севере, в забытых богом Холмогорах. Наверное, из газет стало известно о событиях в Чехословакии: советские танки – в Праге. Задушена "бархатная революция"... И вдруг Юра, тогда 19-летний студент экономического факультета МГУ, смотрит на меня и совершенно серьезно говорит о необходимости немедленно что-то предпринять, что-то сделать и обсуждает возможность публичного самосожжения на Красной площади, как это сделал Ян Палах в Праге. Помню, насколько меня поразило это противоречие между всей жизненной силой, радостью, смехом и вот такой возможностью, обсуждавшейся вполне серьезно. Такие идеи жертвенности, приношения себя на алтарь идеи возникали еще не раз – и во время вторжения в Афганистан, и уже гораздо позже, в Израиле, в последние годы, связанные с событиями в Газе. Последний раз такой разговор произошел в начале ноября 2006 года. Мы возвращались с 80-летия Маши Слепак, и, как водилось у нас в эти месяцы, в это время, говорили о судьбе, о болезни. И вдруг Юра сказал: "Если бы я знал, что можно спасти Израиль, я принес бы себя в жертву". Помню, как меня это его высказывание в очередной раз потрясло. (Потрясло тогда, в начале ноября 2006 года, потому что после октябрьского кризиса в развитии болезни я уже знала, что все заслоны организма прорваны, и раковые клетки распространяются вместе со спинномозговой жидкостью по всему телу и, в общем-то, физического спасения нет. Но и для меня тогда это знание существовало как бы отдельно от действительности, и мы продолжали жить – процедуры, диета, даже, помнится, ходили на вернисаж Саши Окуня, в кино...)
Мне в этом Юрином порыве самопожертвования, в его искренней боли ясно вдруг увиделся и услышался совершенно другой голос – отчаяния, страха перед неизвестностью и отсутствия веры. Веры в то, что – "пробьемся, победим и на этот раз". В возможность выбора пути. Мне вдруг стало ясно, что для Юры эта болезнь – это возможность самым достойным образом "выйти из игры", то есть просто подсознательно или даже сознательно сказав себе – я больше так не могу. Я отчаялся. Это слишком тяжелая ноша для меня – все мои обязательства – перед людьми, страной, семьей. Не уходя от ответственности, как он ее понимал, не предавая никого, как бы оставаясь самим собой, прежним Юрой, – он выбрал этот путь – уйти через болезнь, посредством болезни. Потому что выбор иного пути, в который вначале он поверил (и болезнь отступила на 80%), оказался для Юры слишком тяжелым, попросту невозможным. Выбор этого пути, выбор жизни потребовал бы от Юры изменения всей жизненной концепции – ухода из политики, возможно, пересмотра всех своих убеждений, взглядов, связей, всего стиля, уклада жизни. И к моему и детей огромному удивлению, Юра, при всем его кажущемся жизнелюбии, не смог сделать, совершить этот выбор в пользу жизни – настолько он устал, настолько внутренне был сожжен, что у него не оставалось ни сил, ни возможности совершить этот внутренний переворот. Потому что, как мне кажется, слишком много лет ушло по инерции; в колесе жизни он, Юра Штерн, оказался не двигателем, как в начале пути, а частью движения, частью машины жизни, политической жизни, в частности, которая для Юриной судьбы, его высшего предназначения оказалась смертоносной, испепеляющей. Много лет подряд я слышала от Юры слова и выражения, которые для других людей, знакомых с ним, могли бы показаться чужими, не принадлежащими Юре – о том, как мало вещей в жизни его по-настоящему волнует и радует, о бесконечной, неистребимой внутренней усталости и в то же время – о боязни изменить свою судьбу, свою дорогу. Как и многие из нас, Юра ощущал свою ответственность, главным образом, по отношению к чему-то внешнему – стране, своей партии, друзьям, а ответственность по отношению к своей жизни и возможность ее изменения была вещью опосредованной, вторичной. И переставить эти приоритеты, изменить порядок вещей – для себя, для Юры, прежде всего, – оказалось чрезмерно трудным, практически невозможным.
Хотя – все, что мы прошли вместе с Юрой и с детьми за время его болезни, весь путь духовного изменения и переосмысления, пройденный календарно за немногие недели, а по ощущению и весу занявший годы нормальной жизни, принес Юре необычайную, ни с чем не сравнимую возможность уйти от нас без боли (физической), на пике духовного просветления.
Последние месяцы
В течение всех последних месяцев так и эдак я подбиралась к описанию нашей жизни во время болезни Юры. Восемь месяцев, ужасных и прекрасных, трагических и счастливых, коротких и безмерно длинных, восемь месяцев надежды, чудес, веры и любви, боли и усталости – восемь месяцев, до краев наполненных жизнью и предчувствием неизбежного исхода. Сейчас, спустя полгода, когда я возвращаюсь в стены онкологического отделения, но уже в ином качестве – предлагая помощь находящимся там незнакомым мне людям – и вижу глаза этих людей, состояние их родственников, я вспоминаю, как это было.
Как июньским вечером на исходе субботы, накануне первого сеанса химиотерапии, я созвала наших приятелей и друзей на очередную, но вместе с тем совершенно особую встречу нашего клуба "Штерновские посиделки". На этот раз домашним заданием были анекдоты и смешные истории про врачей, медицину и чудеса. По моей задумке, мы вместе должны были провести своего рода смехотерапию перед тяжелым сеансом. Юра выглядел, честно говоря, довольно-таки ужасно (опухоль, гнездившаяся в синусах, напирала на левый глаз) – и наши друзья поначалу находились в шоковом состоянии. Но вскоре, не без помощи всем известных напитков, все вошло в норму, и мы вместе покатывались со смеху над шутками Володи Хелемского и Юлика Мильштейна. Существует даже домашний фильм, снятый Иреной Мильштейн, запечатлевший минуты столь необычной подготовки к химиотерапии...
Вместе – 36 лет и 36 дней
36 дней пребывания в онкологическом отделении больницы "Адасса" в Эйн-Кереме, в горах Иерусалима, были и остаются самыми важными, главными в моем понимании нашего совместного пути, несмотря на всю тяжесть расставания. Мы прибыли в больницу утром 10 декабря, после резкого ухудшения Юриного самочувствия. Помню непрерывную, раскручивающуюся, увлекающую за собой лавину необратимых событий. Разговор с врачами, в котором речь шла о днях жизни, о том, что нужно быть готовыми к любому развитию событий. Сотни телефонных звонков от самых близких и далеких знакомых и друзей. В те дни по интернету было распространено сообщение с просьбой молиться за Юру, за его исцеление. Юрины помощницы приносили из кнессета распухшие папки факсов и отпечатанных имейлов, которые беспрерывно поступали со всех концов света. В первые дни пребывания в больнице наша палата № 19 была похожа на кабинет Юры в кнессете – утром и вечером беспрерывные потоки обеспокоенных знакомых и родных. Приходили друзья Марика и Полины, мои коллеги и просто незнакомые люди. Юра, как принц, возлежал в центре палаты и продолжал говорить, улыбаться, шутить. Я видела, что ему неудобно просто прервать этот нескончаемый поток, и он спрашивал меня – ну кто у нас намечен на сегодня? В какой-то момент мне стало предельно ясно – время, отведенное Юре, наше время – истекает, а ведь осталось так много "за кадром" – вопросов, разговоров, тем. В результате я разрешила навещать нас только самым близким людям. Иногда я просто просила всех выйти из палаты, потому что мне необходимо было остаться с Юрой наедине.
19-я палата стала нашим домом в прямом и переносном смысле слова. Я не покидала стены больницы все эти 36 дней, которые в какой-то момент стали не только символическим числом (жизнь – в нумерологии), но и приобрели другой, более глубокий смысл, когда они совместились с 36 годами нашего совместного пути. Фотографии, свечи, песни Окуджавы и Арика Айнштейна, молитвы под гитару, множество домашних предметов превратили пространство обычной больничной палаты в наше, уютное, наполненное энергией исцеления. И невероятным, незабываемым было ощущение иных миров, иного продолжения жизни. Этот процесс начался после 19 декабря (нашего 36-летия со дня свадьбы), когда Юра постепенно начал покидать привычный ему мир общения и перемещался у меня на глазах в иные сферы. Его физическое тело почти не существовало, не жило, но дух, душа с каждым днем угасания физической оболочки говорили о себе своим, другим языком, к которому надо было прислушаться и понять… В течение последующих пяти дней и ночей происходила потрясающая трансформация, освобождение подсознания от своего тягчайшего груза. Юра беспрерывно говорил на разных языках. Он общался с многочисленными видимыми только ему персонами. Слой за слоем, предложение за предложением, час за часом, без передышки, без остановки, без еды (в "том пространстве" нет разделения на дни и ночи в нашем понимании – объяснила мне моя наставница Вики, сама пережившая очень тяжелую болезнь) спадали, как куски коры, как наросты земной культуры, оставляли привычный образ Юры все наслоения, все роли, все многочисленные "костюмы", которые мы носим в разных ситуациях в нашей жизни. Каждый день облик Юры менялся, каждый день он становился другим. У него выросла борода, и он вдруг стал похож на восточного мудреца, гуру, и это было для меня еще одним знаком, что наши миры соединились хотя бы и в эти дни и часы...
16 января, рано утром, прибирая комнату, я обратила внимание на необычное дыхание Юры. Дежурный медбрат сказал, что нужно звать родных. Марик был на выходе из больницы и тут же вернулся. Полина выехала срочно из дома. Мы оповестили Аллу, маму и других родственников. Это были последние минуты.
Марик сидел слева и держал Юру за одну руку, я – за другую. Марик спросил меня: "Мама, что делать?" Я подала ему заранее подготовленный лист с прощальными молитвами. И он начал молиться вслух, читать их вслух, за моей спиной тихо-тихо звучала мелодия молитвы, которая помогла мне выстоять в последние недели. Держа Юрину руку и глядя на него, я повторяла: "Юрочка, иди вперед и ничего не бойся. Иди на свет… там, впереди… большой свет... Мы с тобой... мы еще встретимся... Ничего не бойся... Иди на свет..." Вдруг я вспомнила, что нужно в последние минуты широко открыть окно, чтобы душа могла спокойно улететь. Я встала и открыла настежь окно, вернулась на свое место и взяла снова Юрину руку, с которой иногда не расставалась часами… В этот момент Марик закончил молитву, и в эту же секунду мы заметили, что Юра перестал дышать... И в это же мгновение я увидела каким-то боковым зрением за больничным окном удивительного, горделивого голубя бордово-сизого цвета, стоявшего на плоской крыше. Почему-то мне сразу стало понятно, что это Юрина душа, принявшая облик голубя, и я сказала Марику – смотри, это папа. Это папина душа. Смотри, какая красивая...
Было 9 часов 20 минут утра по иерусалимскому времени, 16 января 2007 года... Наш Юра, папа, дедушка, мой муж, ушел, покинул свое бренное тело... Может быть, впервые в жизни Юре было спокойно и легко, и не надо было никуда торопиться, не отягощала его плечи ответственность, и можно было просто лететь, лететь...
С тех пор у меня особое отношение к голубям – будто каждый из них может оказаться Юрой, может принести весточку, рассказать, что и как у них там, наверху... Несколько недель тому назад на нашем балконе вдруг поселилась голубка. Она казалась больной. Я принесла ей воду и зерна. Но она не пила и не ела. Пожив несколько дней, она исчезла так же, как и появилась... Наверное, прилетала проведать нас, посмотреть, как мы тут...
Через два часа, стоя рядом с Инбар, психологом онкологического отделения, в больничном коридоре и еще не решаясь покинуть место, где мы провели вместе самые главные часы своей жизни, я сказала ей, не сознавая полностью смысл своих слов: "Я хочу вернуться сюда, помогать этим людям". И вот сейчас это происходит, свершается.
Все это время – весь год, я имею в виду весь прошедший год, – для меня был и остается огромным временным пространством, заполненным необычайно плотно бесконечными событиями. Иногда эти события выстраивались в нескончаемую череду врачебных посещений. Иногда они свертывались в черно-серые бугристые часы ожиданий. Иногда превращались в минуты и дни настоящих открытий и откровений, про которые я знала совершенно точно, что это – по-настоящему благословенные минуты.
…Как рассказать о самом главном в нашей жизни? Нужны, наверное, сотни страниц, многотомное собрание сочинений, чтобы вместить множество событий, важных и неважных, более и менее значительных, повлиявших, сформировавших каждого из нашей пары, союза. Дуэта. Как ни странно, но этот процесс отнюдь не закончен, он продолжается, и каждый день после 16 января 2006 года приносит новые изменения, новый взгляд, ощущение иной перспективы, иного пространства. Разговор наших душ продолжается, не прекращаясь ни на минуту.
Я надеюсь, что смогу в другой, отдельной книге описать все подробности этих последних месяцев, встреч, прощаний, сеансов медитации и хилинга, подробности нашей не прерывающейся ни на минуту духовной работы, позволившей Юре, в частности, взлететь так легко и высоко, а мне продолжить свой путь, создать вместе с детьми и друзьями Фонд памяти Юры, организовать Центр помощи онкологическим больным, возвратиться в стены больницы с ощущением миссии, наконец, написать эти строки. Надеюсь, Бог даст, у меня будет достаточно сил и для той, другой книги.