22

С поэтом Олегом Чухонцевым я не виделась почти сорок лет. Однако как только я вошла в тель-авивский книжный магазин "Дон- Кихот", где у него была назначена встреча с читателями, он сразу меня узнал и с ходу спросил: "Ты все еще пишешь так, что это всех шокирует?"
Честно говоря, я удивилась: мне казалось, что шокирующие всех "литературные пиесы", вроде книги "Без прикрас", я начала писать только в последние годы, но, похоже, Олег помнил мои прежние "проделки" лучше, чем я сама. Он стал цитировать наизусть мою пьесу "Змей едучий" и припоминать, как на нее прореагировал наш общий друг Фазиль Искандер, который как раз и был шокирован. Он тогда воскликнул: "Как она могла читать ТАКУЮ пьесу в присутствии МУЖА?"
Заметьте, не в его, Фазиля, присутствии, а в присутствии мужа! Не иначе сказались его мусульманские корни, чего я от него никак не ожидала. Были мы с ним дружны гораздо ближе, чем с Олегом, – наши семьи не один год снимали дачи в одном и том же подмосковном поселке, и много о чем было переговорено теми летними подмосковными вечерами. С Фазилем, с его прелестной женой Тоней, и с четой Сарновых – Беном и Славой.
Вспомнив наши неторопливые вечерние прогулки с бесконечными неторопливыми спорами обо всем на свете, я пустилась блуждать по полузабытым переулкам памяти, засоренным долгой жизнью вне России. И вдруг за каким-то поворотом, в дальнем тупике мне открылось еще одно окно в прошлое. Я вспомнила, при каких обстоятельствах я познакомилась с Олегом Чухонцевым.
Где-то в начале семидесятых мне посчастливилось добыть недельную путевку в третьеразрядный писательский дом творчества "Голицыно", приютившийся в заброшенном дворянском поместье под Москвой. Едва войдя в свою комнату, я услыхала призыв к чаепитию и, оставив на кровати нераспакованный чемодан, вышла в узкий, слабо освещенный коридор. Не успела я пройти и двух шагов, как где-то совсем близко высокий женский голос выкрикнул: "Только слезы помогают, только слезы!" и громко, пронзительно зарыдал. Я вздрогнула от неожиданности и побежала на звук рыданий, сама не знаю зачем.
С разбегу рванув на себя тяжелую резную дверь, я ворвалась в столовую престарелых писателей. Это была просторная длинная зала, занимавшая всю торцовую часть бывшего барского дома. Все в ней осталось таким, каким было до великих потрясений "века великих потрясений" – ее украшал огромный резной буфет позапрошлого столетия и столь же огромный и древний овальный стол, окруженный старомодными стульями с высокими резными спинками.
Возле стола, опираясь на резную спинку стула, стояла крохотная старушка в застиранном бумазейном халате и картинно рыдала, театральным жестом заламывая на груди худенькие птичьи лапки. Она то и дело встряхивала взъерошенной седой челкой и пыталась стукнуться головой о спинку стула, благо была она со стулом почти одного роста.
Стукнуться головой о стул старушке не давал высокий миловидный юноша в очках – он крепко держал ее за плечи и утешительно приговаривал: "Ну хватит, Ольга Леонтьевна, поплакали и будет".
Кто такая рыдающая Ольга Леонтьевна, я не знала, но юношу определила сразу – это был, хоть и начинающий, но уже знаменитый любимец журнала "Юность", поэт Олег Чухонцев.
"Я чем-то могу помочь?" – предложила я.
"Ничего не надо. Ольга Леонтьевна еще немножко поплачет и успокоится. Это у нее называется слезотерапия".
"Только слезы помогают, только слезы!" – произнесла Ольга Леонтьевна на одном дыхании, словно констатируя очевидный факт. И тут же спросила деловито, как ни в чем ни бывало:
"А что сегодня к чаю?"
"Медовая коврижка", – ответил Олег.
"Терпеть не могу медовую коврижку", – по-детски пожаловалась старушка, сморщив губы, чтобы снова заплакать, но Олег этого не допустил.
"А вы отдайте свою порцию Тони, он обожает медовую коврижку".
Старушка просияла:
"Да, да, Тони обожает медовую коврижку", – пролепетала она со счастливой улыбкой.
После чего, будто слова эти были условным сигналом, дверь столовой распахнулась, пропуская внутрь фантастическую процессию призраков, – такими они мне, во всяком случае, показались. Шедшая во главе колонны среброкудрая красотка из оперы "Волшебная флейта" спросила полуутвердительно:
"Надеюсь, Ольга уже перестала плакать, и мы можем пить чай?"
"И за что вы ее так не любите, милая Зика?" – привычно вступился вошедший ей вслед высокий худой джентльмен. Я бы не решилась назвать его стариком, так он был хорош в своей необычной для наших широт стеганной домашней куртке, отделанной шелковым шнуром.
"Кто это?" – спросила я Олега.
"Мсье Николя, переводчик с французского. А дама – Зинаида Шишова. Вы помните, кто это?"
Боже мой, Зинаида Шишова, автор любимого романа моего детства "Джек-Соломинка"! Она еще жива? Она казалась мне давно усопшей – как все классики. А она сидела во главе стола и доказывала соседу, что еще не клала в чай положенную ей порцию сахара. Это было нереально, как во сне! Я вдруг потеряла ощущение сиюминутности и очнулась в заколдованном мире заброшенного голицынского поместья, – зазвенели ложечки о фарфор чашек, старинную залу залил нездешний свет, откуда-то сверху потекла божественная музыка.
Там все напоминало забытую детскую сказку. Каждое утро начиналось с громкого стука в дверь и хриплого крика: "Кушать подано!" Звучит неправдоподобно, правда? И хоть мой муж настаивает, будто хриплый голос неопределенного пола, перебегая от двери к двери, просто зазывал на завтрак, я уверена, что он выкрикивал эту заветную формулу: "Кушать подано!" Это так соответствовало уникальной атмосфере старого деревянного дома, где все было патриархально-уютным – и тихие коридоры с неожиданными креслами в углах, и картофельные драники на завтрак в придачу к кофе, сервированному в кофейном сервизе старинной работы, и обязательное пятичасовое чаепитие с крошечными рассыпчатыми птифурами на неизвестно как уцелевшем фарфоровом блюде.
В ответ на призыв хриплого голоса сонные обитатели дома стекались в столовую, запахивая на ходу поношенные халаты, – никто не хотел опоздать к моменту выноса из кухни большого блюда с картофельными оладьями, только что снятыми с чугунной сковороды. Оладьи стоили дирекции дома недорого, если учесть, что картошка была с приусадебного огорода, от чего и происходил их божественный вкус.
Дом творчества "Голицыно" не был предназначен для маститых писателей первого разряда – те прохлаждались в престижном "Переделкино" или в осененной тенистым парком комфортабельной "Малеевке". Там к завтраку одевались, как английские лорды к обеду, а к обеду – как на бал в императорском дворце. Там каждый ел из поданной официанткой тарелки положенную ему порцию, не то что в захудалом "Голицыне", где каждый в меру аппетита и пробивной способности хватал с блюда нежно тающие во рту драники, запивая их жидким суррогатным кофе, щедро нацеженным в прелестные хрупкие чашечки из давно забытой другой жизни.
Поначалу мне переделкинских благ не полагалось вовсе, не говоря уже о малеевских, – мне и голицынские достались чудом. Так мне, по крайней мере, тогда казалось, хоть через несколько месяцев – по мере роста нашей с Сашей диссидентской славы – администрация Литфонда начала нас просто осаждать предложениями поехать хоть в Малеевку, хоть в Переделкино. Имея в виду, чтобы мы убрались из Москвы, подальше от вьющихся вокруг нас иностранных корреспондентов, поближе к вьющимся вокруг нас стукачам.
А в Голицыно, мне кажется, специальных стукачей к нам еще не приставили, мы такого обслуживания тогда еще не заслужили. В Голицыно, кроме нас, зимовали в основном бездомные старики-писатели, которых приютил Литературный Фонд. Олег Чухонцев в те времена тоже еще не достиг статуса Переделкино – он тогда еще не был таким знаменитым, как сейчас, хотя несомненно уже подавал надежды. И невзирая на то, что я, заявив во всеуслышание о своем желании покинуть СССР ради Израиля, надежды подавать перестала, мы с Олегом подружились. Мы часто ходили гулять по заледеневшим от декабрьской стужи голицынским улицам, обсуждая наших, хоть и не достигших права зимовать в Малеевках, но по-своему замечательных стариков-соседей. Они представляли собой довольно точный социальный срез средней колонны советского писательского отряда.
Самой яркой фигурой – так сказать, королевой овального стола, – была, конечно, Зика, Зиночка Шишова, автор романа "Джек- Соломинка", самой любимой книги советских детей военных и послевоенных лет. Мы с мужем, так же как и Олег и еще пара случайно забредших в голицынские угодья молодых бумагомарателей, были полны восторга перед среброкудрой Зиночкой, кумиром нашего убогого военного детства. Мы готовы были с утра до вечера с трепетом внимать ее слегка сбивчивым, но от этого не менее романтическим байкам.
Немалую роль в нашем восхищении играла Зиночкина немеркнущая красота – будучи уже далеко за семьдесят, она, дитя беспощадного двадцатого века, все еще хранила хрупкую синеглазую прелесть Серебряного. Историю своей бурной трагической жизни она рассказывала постоянно и непрестанно, начиная с ее за завтраком воспоминаний о прекрасном городе своей юности, Одессе, и о ее знаменитой поэтической студии "Зеленая лампа". К обеду повествование плавно перетекало к революции, потом к гражданской войне, и дальше по этапам большого пути – прямо по учебнику истории советского государства. Главным Зиночкиным припевом была почти афористическая фраза:
"Все, кто меня любил – а меня любили многие, – все погибли, все, как один, ни один не умер своей смертью".
Я бы процитировала незабываемые монологи Зиночки, если бы не написала о Голицыне пьесу, в которой почти все их воспроизвела.
В этой пьесе, которая на первый взгляд кажется фантастической, почти все события и люди реальны. Я описала своих соседей по овальному столу, наделив их вымышленными именами и поместив в вымышленный сюжет. Но теперь, когда их давно уже нет в живых, мне захотелось воскресить память об этих людях, проживших такую тяжкую, такую драматическую жизнь. Кроме Зиночки, мне хочется отдельно помянуть переводчицу Ольгу Хомскую, с ее заветным афоризмом, так и не попавшим в эту пьесу:
"Только слезы помогают, только слезы!"
Я, конечно, не могла оставить эту незабываемую фразу без употребления, и подарила ее другой своей героине из другой пьесы "Дуся и Драматург".
Слезы Ольги только посторонним могли казаться беспричинными – причин за ее долгую жизнь у нее накопилось хоть отбавляй! И я хочу разделить с ней эти слезы.
Оглядываясь в слезах на эту давно закрывшуюся страницу российской жизни, я не хочу, чтобы она закрылась навсегда. Я хочу, чтобы кто-нибудь ее прочел и заплакал: "тот, кому она, поймет, от кого – узнает".

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Лика, 75 лет

Ольга, 79 лет

Федя, 75 лет

Мина, 68 лет

Мсье Николя, 76 лет

Дорогой, 70 лет

Кирилл, 80 лет

Толик (шофер дома писателей), около 30

Алеха (шофер такси), около 50

Петрович, около 60

Действие пьесы происходит в семидесятых годах прошлого века в богадельне для престарелых писателей, затерянной в глуши подмосковных лесов. Ветхий деревянный дом состоит из столовой, где происходят общие трапезы, и из ряда небольших комнатушек, в которых писатели живут по двое – Лика с Ольгой, Дорогой с мсье Николя, Мина со своим мужем Федей, Кирилл ютится в крохотной каморке, которая когда-то служила ванной. Парадная дверь дома выходит на проселочную дорогу, задняя – в запущенный сад. На передней лужайке сада высится уродливая современная скульптура, изображающая двух воинов, приносящих присягу над простертым телом третьего. В глубине сада виден искусственный пруд, замыкающийся каменной плотиной старой кладки.

Картина 1

Подмосковный рассвет ранней весной. В едва подсвеченной тьме хлопает дверь, слышатся быстрые шаги и звук открываемой дверцы машины. С чиханьем и свистом включается старый мотор.

Голос Толика (зовет свистящим шепотом). Кис-кис-кис! Кис-кис-кис!

Вспыхивают фары, в их свете по стене проходит резко искаженная и увеличенная тень кота. Она доходит до середины сцены и останавливается в нерешительности.

Голос Толика (вкрадчиво). Кис-кис! Иди сюда, дурак, иди, чего стоишь? Видишь, колбаска?

Тень кота делает еще пару нерешительных шагов, над ней возникает огромная тень простертой руки. Она хватает тень кота за шиворот, кот вопит.

Обе тени исчезают во тьме. Мотор машины взвывает, свет фар описывает полукруг, освещая на миг фасад погруженного в сон дома.

Картина 2

Комнаты писателей расположены вдоль длинного коридора. Раннее утро. Старческие шаги шаркают по коридору, хлопает дверь, щелкает задвижка, слышится шум спускаемой в уборной воды.

В комнате Феди и Мины дверь в коридор открыта. Федя лежит на кровати, на глазах наглазники.

Мина, полностью одетая, снимает перед зеркалом бигуди.

Федя. Сколько раз я просил тебя следить за ней, когда она кладет сахар в чай, а ты в одно ухо впускаешь, из другого выпускаешь. (Мина не отвечает.) Конечно, тебе все равно, что мой организм истощен! (Плаксиво.) Неужели он еще не вышел? Небось, ты просто не заметила!

Мина. Как это не заметила? Я все время слежу.

Федя. Следишь, как же! Ведь я слышу, опять торчишь перед зеркалом, красоту наводишь! Кого ты пленить хочешь? Если мосье Николя, так напрасно – этот аристократ на твои жидовские прелести не польстится.

Мина. Кому твой мосье Николя нужен? Из него уже песок сыплется.

Федя. А-а-а! Так я и знал, тебе кто-нибудь помоложе нужен! Небось, наш дорогой Левка – так ведь он за своей дорогой Ликой волочится, на что ты ему со своими бигуди!

Мина. Ну что ты с глупостями пристал? Я для себя стараюсь. Я в лагере научилась – кто за собой следить перестает, тому конец.

Федя. А-а! Ты меня пережить хочешь? Думаешь, раз ты на десять лет моложе, так меня похоронишь и опять замуж выскочишь? Так вот дудки! Не выйдет у тебя!

В комнате Дорогого и мсье Николя на письменном столе горит настольная лампа, у стола мсье Николя сосредоточенно пишет. Дорогой делает гимнастику, лежа на коврике на полу.

Мсье Николя. И как вам не надоест каждый день дрыгать ногами? Ведь это какое терпение иметь надо! Мы, русские, на это неспособны.

Дорогой. Вы, русские, неспособны на многое, на что мы, евреи, способны. И наоборот.

Мсье Николя. Подумать только, ведь в доброе старое время вас в дом моих родителей и на порог бы не пустили, а я теперь вынужден делить с вами стол и кров.

Дорогой (переходит к приседаниям). Да я б по своей воле с вами на одном поле срать не сел, не то что за стол!

Мсье Николя. Ну и шкура у вас – слоновья! Ничем не проймешь!

Дорогой. Делайте утреннюю гимнастику, и у вас такая будет, это я вам говорю.

Комната Лики и Ольги, Лика румянит щеки, сидя у зеркала перед туалетным столиком. Ольга, сидя на краю кровати в ночной рубахе, растирает свои ревматические ноги.

Лика. Никак не могу привыкнуть, что эта старая морщинистая баба-Яга и есть я. Боже, что стало с моим лицом! С моим прекрасным ликом, который был предметом обожания, поклонения, безумной любви!

Ольга. Люди неспособны на истинную любовь, они слишком заняты собой. Только животные любят чисто и бескорыстно, любят ради любви.

Лика. Чушь какая! Просто вас никто никогда не любил, вот вы и придумали себе утешение.

Ольга (полна сарказма). А вы думаете, вас любили?

Лика. О да, меня любили! И как любили: с собой кончали, семьи разрушали, в тюрьмы шли – и все ради меня!

Ольга. И со всей этой великой любовью вы кончаете дни, как и я, в этом жалком доме для убогих стариков.

Лика. Потому что все, кто меня любил, погибли страшно, все, все! Ни один не умер своей смертью.

Ольга. Но мне не так одиноко – у меня есть мой Тони! (Наклоняется, заглядывает под кровать.) Вот негодник, гулена, до сих пор не вернулся с гулянки!

Лика. И это – любовь? Ваш ненаглядный Тони вам изменяет с какой-то паршивой бродячей кошкой!

Ольга (надевает халат и ковыляет к двери). Ну и что – он отвечает на зов природы. Какое это имеет отношение к любви?

Лика. Прямое! Любовь – это главный зов природы!

Ольга (выглядывает в коридор). Боюсь, главный зов природы совсем другой, а уборная как назло занята.

Комната Феди и Мины. Из двери, открытой в коридор, доносятся последние слова Ольги.

Мина (кричит, повернувшись к двери). Ольга, мы ждем очереди!

Ольга (появляясь на пороге). Как, это не Федя там? Боже, значит это Кирилл – еще хуже!

Федя. Куда уж хуже – я уже полчаса терплю, а у меня простата!

Мина молча выходит в коридор, откуда доносится громкий стук и голос Мины.

Мина. Федя, можешь идти! А тех, кто не уважает законы общежития, надо гнать отсюда пинком под зад!

Слышно, как Федя, кряхтя, сползает с кровати и бежит в коридор. По пути он налетает на Кирилла.

Кирилл (взвизгивает). Ай, на мозоль наступил!

Ольга. Осторожней! Летишь как чумной!

Федя. Была бы у тебя простата, ты б еще не так полетела!

Захлопывает дверь уборной. Дорогой в приличном костюме с галстуком выходит в коридор и дергает дверь уборной.

Дорогой. Вот черт! Как всегда, занято!

Ольга. Тут очередь!

Дорогой. Ужас! Придется бежать с полным мочевым пузырем.

Ольга. Что за спешка? Можете подождать. Я ведь жду.

Дорогой. Не могу, опоздаю на автобус! Он ведь раз в два часа.

Лика (в дверях). Какой автобус до завтрака, Дорогой?

Дорогой. Мне срочно надо в Москву.

Лика. Чего вдруг? Вы ведь обещали после завтрака пойти со мной на прогулку!

Дорогой. Сегодня не выйдет, я спешу.

Лика. С кем у вам свидание?

Дорогой. Да ни с кем. Сейчас я услышал по радио, что в Академии конференция по теме Андрея. И подумал – вдруг он там? И решил поехать. Хоть издали посмотреть.

Ольга. Что за Андрей?

Лика. Сын.

Ольга. Когда он успел завести сына?

Лика. Мужчинам на это много времени не надо. (Дорогому.) Это вы для Андрея так прифрантились, Дорогой?

Дорогой. Ну да. Не хочу, чтобы он заметил, как я постарел. Ведь он давно меня не видел.

Ольга. Если давно не видел, что же он не приедет вас проведать?

Лика. Боже, Ольга, зачем задавать бестактные вопросы и причинять боль?

Дорогой. Оставьте, Дорогая, я к этой боли уже привык. Я знаю, что он от меня напрочь отрекся и вычеркнул из сердца.

Лика. И вы мчитесь к нему в такую даль на голодный желудок?

Дорогой. Я-то его не вычеркнул из сердца. Кроме него, у меня никого нет.

Лика. Как это – никого нет? У вас есть я, но вы, жестокий, опять оставляете меня одну!

Дорогой. Не печальтесь, дорогая, я скоро вернусь! (Убегает.)

Лика. Сколько раз я это слышала за свою долгую жизнь? Все те, что меня любили, уходили со словами: "Я скоро вернусь!" Все они ушли – кто в тюрьму, кто на войну, кто во тьму. И ни один не вернулся. Ни один!

Ольга. Господи, и мой Тони до сих пор не вернулся! Где он может быть? (Зовет.) Кис-кис-кис! Кис-кис-кис!

Федя (выходит из уборной. Услышав зов Ольги, картинно воздевает руки.) Майн либер Кац!

Интермедия 1

Дорогой бежит к автобусу. Рокот мотора. Навстречу тени едущего по шоссе автобуса идет тень кота.

Картина 3

Столовая. Одна дверь ведет в коридор, другая на кухню. Мсье Николя стоит у окна, Кирилл входит.

Кирилл. Вот мы и еще до одной весны дожили!

Мсье Николя. Не мы, а вы. Я живу, а не доживаю.

Кирилл. Бросьте себя обманывать, Николя, в нашей богадельне не живут, а доживают.

Мсье Николя. Зачем вы ко мне обращаетесь, Кирилл? Вы же знаете, что вас подвергли остракизму. Я не имею права вам отвечать.

Кирилл. Так ведь никто не слышит.

Мсье Николя. Так не бывает: всегда кто-нибудь слышит.

На цыпочках подкрадывается к двери и распахивает ее. За дверью стоит Ольга.

Мсье Николя. Убедились?

Ольга (лихорадочно). Кирилл, вы не видели моего Тони?

Мсье Николя. Зачем вы к нему обращаетесь, Ольга? Вы же знаете, это запрещено.

Ольга. Какая мне разница, запрещено или нет! Я совсем из-за Тони голову потеряла!

Отворяется дверь, чья-то рука вбрасывает к ногам Ольги меховую шапку.

Ольга (бросается к шапке). Тони! (Поднимает ее.) Что это?

В дверях появляется Федя в пальто и без шапки.

Федя (патетически воздевая руки). Майн либер Кац!

Ольга (роняя шапку на пол). За что? Что я вам сделала?

Федя. Надоела!

Входят Мина и Лика в шубах и начинают раздеваться.

Лика (кокетливо). Если среди вас есть настоящий мужчина, может быть, он поможет мне снять шубу?

Мсье Николя. Вы надеетесь в богадельне найти настоящих мужчин?

Кирилл ковыляет к Лике и хочет помочь ей снять шубу.

Лика. Как видите, один нашелся!

Мина. Зачем вы позволяете ему это, Лика, когда насчет него было решение общего собрания?

Кирилл испуганно отшатывается, роняя шубу Лики.

Лика. Ведь моего Дорогого сегодня нет, а у меня болит плечо.

Мина. Ну и что, бойкот есть бойкот! Пойду гляну, как там обед.

Федя. При чем тут ты?

Мина. Сегодня весь персонал отбыл в город на совещание, так что мы должны сами о себе позаботиться.

Федя. Мы, а не ты! Почему именно ты?

Мина. Потому что я обещала.

Федя (трясется). Ты всегда готова обещать! Тебе больше всех надо!

Мина выходит на кухню. Когда дверь за ней закрывается, Кирилл наклоняется и с трудом поднимает шубу.

Лика. Какая ужасная была у нас прогулка – Федя заблудился и привел нас на кладбище. Там мы посмотрели на собственные могилки под готовыми номерами. Мне повезло, мне достался счастливый номер двадцать один.

Федя. При чем тут Федя? Это вы потребовали свернуть с дороги направо.

Лика. Фи, Федя, вы не меняетесь – никогда не признаете свои ошибки!

Федя. А где сейчас те, что спешили признать свои ошибки? В братских могилах в Сибири.

Лика. Да не все ли равно где лежать – в братской могиле или на нашем кладбище под номером двадцать один?

Федя (визжит). Тебе все равно? Ты в братской могиле не лежала!

Лика. Моя душа – как братская могила: столько народу там похоронено, кто под номером, кто под вечным льдом.

Мсье Николя. Кстати, о братских могилах – газеты сегодня приносили?

Лика. Как вы можете читать эти ужасные газеты? Там всегда написано одно и то же.

Мсье Николя. Просто надо уметь читать между строк.

Из кухни входит Мина с супником и ставит его на буфет, где приготовлена стопка тарелок и поднос с чашками.

Мина. Пошли есть, пока суп горячий!

Лика, Федя и мсье Николя садятся к столу. Отдельно от всех садится Кирилл.

Ольга (направляясь к двери в коридор). Кис-кис-кис-кис!

Мина. Ольга, вы куда? Обед уже на столе!

Ольга. Господи, на что мне ваш обед?

Мина. Вы хотите отделиться от коллектива из-за кота?

Ольга (неохотно возвращаясь к столу). Ничего я не хочу, просто мне кусок в горло не пойдет.

Мина. Посидели бы в лагере, вам бы кусок сам прыгал в горло. (Начинает разливать суп.) Я наливаю вам, Ольга.

Ольга (рыдающим голосом). Мне все равно, все равно, все равно!

Федя (паясничает, как ярмарочный зазывала). Супа поменьше, сметаны побольше!

Мина (наливает суп). Я уверена, к обеду он придет обязательно.

Ольга (берет у Мины тарелку). Не знаю! Не знаю, что и думать. Так долго он никогда не задерживался. (Навзрыд.) С ним что-то случилось – мне сердце подсказывает!

Мина (наливает суп). Зачем сразу отчаиваться?

Федя (паясничая). Супа поменьше, сметаны побольше!

Ольга. Мясо я ему оставлю: он обожает мясо. (Навзрыд.) Если только он придет! Но – нет! Недаром я сон видела страшный! Будто меня окунают в кипящий чан, а волосы мои плывут над водой, но не такие, как сейчас, а длинные-длинные. И какая-то рука давит на мой лоб, чтобы я погрузилась с головой, и голос... (Вздрагивает.) ...знаете, такой замогильный, повторяет: "Ты у нас научишься кипеть под давлением. Ты у нас научишься!" И тут я захлебнулась. А теперь его все нет!

Лика. И моего Дорогого тоже все нет и нет. (Кокетливо.) Просто не знаю, как быть: поухаживать за мной некому.

Мина (берет тарелку). Налить?

Лика (не встает). Мне, право, неловко утруждать милую Мину.

Мина (нелюбезно). Так я налью. (Наливает суп.)

Федя (пронзительно). Супа поменьше, сметаны побольше!

Ольга (вздрагивает). Тише! (Роняет ложку.) Нет, не могу есть. Если с ним что-нибудь случится, я не переживу!

Лика. Все можно пережить. Я вот пережила всех, кто меня любил. А они все погибли! Все погибли!

Мина ставит на стол суп для себя и для Феди и садится, мсье Николя идет к буфету за супом.

Федя (свистящим шепотом). Ни один не умер своей смертью...

Лика (продолжает). ...ни один не умер своей смертью. Мой первый муж, поэт Виолантов любил меня безумно...

Федя. ...просто обожал!

Лика (продолжает). ...просто обожал!

Ольга. Люди не способны на настоящую любовь. Не то, что мой Тони – такой любящий, такой нежный!

Лика. ...Вы ведь знаете стихи Виолантова?

Федя. Мне приходилось видеть их в мусорных корзинах.

Лика (продолжает). ...Он был удивительный поэт, искренний как дыхание...

Мсье Николя. Сколько раз вы это нам рассказывали?

Лика (продолжает). ...а я, представьте, сначала даже не знала, что его фамилия – Кац! Я понятия не имела, что он еврей.

Мсье Николя. О Боже, опять еврейский вопрос!

Кирилл шаркает к супнику и дрожащей рукой наливает себе суп.

Мина. Тот, кто пролил суп на стол, должен сам вытереть лужу, а не оставлять другим.

Мсье Николя. Сметана прогоркла.

Федя. Милостивый государь, здесь богадельня, а не парижский ресторан.

Мина. Не надо требовать от жизни слишком много. Вот я в лагере каждый вечер молилась: "Господи, дай мне кончить жизнь на нижних нарах!"

Федя. А я, наивный, поверил, что ей и впрямь ничего не надо. Поверил и потерял свободу.

Лика. Мой первый муж был поэт. Свобода была для него важней жизни, но он принес ее в жертву мне. А потом его убили бандиты на улице...

Ольга (ломая руки). Да, на улицах бандиты! Это невыносимо – ждать! Где он? Когда он, наконец, вернется?

Федя (паясничая). Майн либер Кац!

Лика. Представьте, я сначала понятия не имела, что его фамилия Кац!

Мсье Николя. О-о! Опять еврейский вопрос!

Федя (со страстью). Да, именно вопрос! Я – русский дворянин, и вот, пожалуйста, связал свою жизнь с ней! А ее родители держали бакалейную лавочку в Жмеринке.

Мина. В Бердичеве.

Федя (патетически). Какая разница мне – русскому дворянину – Жмеринка это была или Бердичев!

Мина. Федя, может, сходишь за вторым?

Федя (капризно). Для чего человек женится? Чтобы ходить за вторым?

Мина. Может, и вправду в твои годы это тяжело, так что сиди, я сама схожу.

Федя. Какие такие мои годы? Или я стар для тебя?

Мсье Николя. Зачем вам понадобилось жениться?

Федя. Затем же, зачем вам понадобилось возвращаться из Парижа!

Мсье Николя. Вы бы не вернулись?

Федя (трясется). Я бы не уехал!

Мина, не отвечая, выходит. Как только она выходит, Изгой включает транзистор, который стоит перед ним на столе. Изгой перестраивается с одной волны на другую: голоса, музыка, треск.

Лика. О, Господи, за что?

Федя (визжит). Сейчас же выключить радио!

Возвращается Мина. Идет к приемнику и выключает его.

Мина. Вы опять за свое? Сами идите за своей порцией, вас я не обслуживаю!

Кирилл, шаркая, выходит на кухню.

Мсье Николя. Что, опять треска?

Ольга. Треску я ему оставлю: он обожает треску. (Вскакивает.) Господи, да что же я сижу? Может, он давно вернулся, влез в форточку и лежит на подушке! А я тут с ума схожу!

Федя. Разве можно пускать кота на постель! Потом глисты заведутся.

Ольга (возмущенно). У Тони – глисты? Ну, знаете! (Выбегает.)

Федя. Вот, пожалуйста, возись потом с глистами!

Лика. Что-то мой Дорогой и ко второму опаздывает.

Кирилл возвращается с тарелкой, с трудом идет в свой угол, ест.

Лика. Всю мою жизнь так: стоит кому-то меня полюбить, с ним тут же что-нибудь случается.

Мина (ставит на стол чайник, сахарницу и чайные чашки). А вот и чай! Сахару по два куска.

Федя (паясничая). Чаю поменьше, сахару побольше!

Лика (кладет сахар в чашку). У меня от завтрака кусок остался.

Федя. Кто может это подтвердить? Так вот берут кто сколько хочет, а к ужину – пожалуйста, чай вприглядку!

Лика. Фи, Федя, вы совсем не рыцарь!

Федя. Какой там рыцарь! Я теперь человек женатый.

Лика. Увы! Но, может, вы поухаживаете за мной, раз моего Дорогого все нет? (Протягивает ему чашку.)

Мина (берет чашку, нелюбезно). Я налью.

Федя (вырывает чашку). Нет уж, лучше я. Вспомню молодость!

Лика (кокетливо). Но вы рискуете: каждый, кто меня любил, умирал не своей смертью. С ним всегда что-нибудь случалось. С каждым.

Мина. С ним не случится: он так себя бережет!

Хлопает дверь, входит Ольга и со звоном ставит на стол металлическую тарелку.

Ольга. Вот его кал!

Мсье Николя. Побойтесь Бога, Ольга!

Ольга (с надрывом). Посмотрите на его кал! Если бы у него были глисты, тут были бы яйца!

Федя (роняет чашку и выбегает, преодолевая рвотный спазм). О-о-о!

Лика. Мой сахар!

Входит Дорогой.

Лика. Дорогой, наконец-то! Я уже начала волноваться.

Дорогой. Что это с Федей? Куда он?

Мсье Николя. В душевую скорее всего.

Дорогой. Посреди обеда? (Целует Лике руку.) Как тут моя дорогая без меня?

Лика. Ужасно! Вас нет и нет, а Федя чуть не погубил мой сахар.

Ольга. Нет, вы подумайте, сказать такое! Что у него глисты! (Сует тарелку Дорогому.) Вот! Вот его кал!

Дорогой. Чей? Федин?

Ольга. Если б у него были глисты...

Дорогой. У Феди глисты? Так я и знал!

Лика. Фи, Дорогой, как глупо! Неужто Ольга стала бы заботиться о фединых глистах, когда у нее есть кот?

Дорогой. Кошки – это гадость! Это я вам говорю!

Ольга (отшатывается). Как вы можете! Сегодня! Когда с ним наверняка что-то случилось! (Выбегает.)

Лика. Она всегда кошек любила больше, чем людей. Потому и осталась старой девой.

Мина. Да нет, у нее был муж, он погиб в тридцать седьмом...

Дорогой. В тридцать седьмом? Вполне мог погибнуть, это я вам говорю. Я сам чуть не погиб.

Мсье Николя (картинно вздыхает). Боже, опять тридцать седьмой!

Лика. Не было у нее никакого мужа. Она всегда была такая старуха, как сейчас, всю жизнь. И никакого мужа у нее быть не могло. Вот мой муж – боевой командир Мартынов – погиб в тридцать седьмом.

Мина. Левка, ваш обед уже совсем остыл. Подогреть?

Дорогой. Спасибо, не надо – я чайку попью, и хватит.

Лика. Вы чем-то расстроены, Дорогой?

Дорогой. Нет, просто у меня нет аппетита.

Лика. Что-то не так с Андреем?

Дорогой. С Андреем все прекрасно. Никакого Андрея там не было.

Лика. Что, он не приезжал?

Дорогой. Приезжал, был там три дня, а сегодня утром уехал.

Входит Федя.

Лика. Андрей три дня был совсем рядом и уехал, не позвонив?

Мина. Вот они, сегодняшние детки!

Мсье Николя. А может, это папаши сегодня такие, что детки с ними ничего общего иметь не хотят?

Федя. О чем вы говорите? Кто это Андрей?

Мина. Это Левкин сын.

Федя. У Левки есть сын?

Мина. Ну конечно, есть. Профессор каких-то наук, ты просто забыл.

Федя (капризно). Ничего я не забыл! Или ты хочешь сказать, что у меня маразм?

Мина. Конечно, нет, – ты ведь уже вспомнил, что когда Левка попал в лагерь, его сын Андрей от него отрекся, чтобы не повредить своей карьере.

Дорогой (стукает чашкой по столу, так что она разлетается на осколки). Нечего притворяться: от вас от всех дети отреклись!

Федя (визжит). Ничего подобного! От меня никто не отрекался!

Дорогой. Еще бы! Ваши дети отреклись от вас до рожденья и не родились!

Лика. Не огорчайтесь так, Дорогой, – он еще приедет! Мне сердце подсказывает. Он потому и не позвонил, что хотел вам сделать сюрприз!

Дорогой. Мало надежды.

Лика. Все равно, пусть мало, но надо надеяться! Я тринадцать лет надеялась. Мой муж, боевой командир Мартынов, вышел из дому и не вернулся. Его давно уже расстреляли, а я все надеялась...

Федя. Фи, Лика, вы стали совсем засекаться. Две минуты тому назад вы уверяли нас, что ваш муж был великий поэт Кац.

Лика. Представьте, сначала я даже не знала, что его фамилия – Кац!

Федя. Значит, все эти годы вы скрывали от нас, что боевой командир Мартынов тоже был Кац?

Входит Ольга.

Мина. Ольга, садитесь, ваш чай совсем остыл.

Федя. Прежде чем ей чай предлагать, ты спроси: она руки после кошачьих глистов помыла?

Кирилл внезапно включает приемник на полную мощность, оглушая всех обрывками песен и передач на разных языках.

Лика (затыкая уши). Ну, можно это вынести?

Мина. У нас в лагере его б давно уже заткнули.

Федя. От такого тоже глисты завестись могут.

Мина. У нас в бараке тоже одна такая была, она законы общежития не уважала.

Лика. И что?

Мина. А ничего, до освобождения не дожила.

Кирилл выключает приемник. В тишине слышен рокот машины.

Дорогой (дрожащим голосом). Машина, вы слышите, машина? Едет сюда к нам!

Мсье Николя идет к окну и выглядывает.

Лика. Я говорила! Это он, Андрей! Кто там, Николя, вы видите?

Мсье Николя. Кто-то незнакомый.

Рокот смолкает. Все, кроме Дорогого, стекаются к окнам.

Лика. Не надо отчаиваться, Дорогой, – пусть даже он на этот раз не приехал. Вы напишете ему, он в другой раз приедет!

Дорогой. К чему писать? Мои письма от него возвращаются нераспечатанными.

Лика. Все равно, надо надеяться. Вот я всегда надеялась.

Дорогой. Вы надеялись – и что? (Решительно встает и идет к окну.) Кого это Толик привез?

Мина (у окна). Наверно, кого-то из правления.

Федя. Надеюсь, ревизия. Давно пора выяснить, куда они наше масло девают.

Лика. Может, попросить, чтоб сахару добавили?

Федя (у окна). Я уверен, что толстый, в пыжиковой шапке – большой начальник.

Мсье Николя. Мы вам верим – уж вам ли не отличить начальника после стольких лет верной службы!

Федя (трясется). Что вы понимаете в верности? Вы, эмигрант!

Лика. Перестаньте ссориться, мальчики, лучше обсудим, стоит ли ему пожаловаться, что нам сахар недодают.

Дорогой. Не стоит – от начальства всегда одни неприятности, это я вам говорю. Как бывший каторжник.

Толик входит.

Толик. Хлеб-соль, товарищи писатели!

Мсье Николя. Рады тебя видеть. Кого привез?

Толик. Начальничка.

Кирилл пытается налить чай дрожащими руками, роняет чашку и крышку от чайника.

Толик (берет у него чайник). Я помогу, Кирилл Юльевич.

Федя (хватает Толика за рукав). Мы ему не помогаем.

Толик. Ведь у него руки дрожат.

Наливает чай. Кирилл спешит на свое место.

Мина. Как другим пакостить, они у него не дрожат.

Лика. Он нас извел своим приемником.

Толик. Суровые вы люди! А я сегодня стишки сочинил. Не откажетесь послушать?

Лика. Ну, Толик, ты же знаешь – мы с удовольствием.

Федя. А начальничек зачем приехал?

Лика. Федя, что за реализм? Поэзия прежде всего!

Толик (становится в позу). Дорожный романс! За рулем очень располагает к поэзии. (Начинает читать.) Гори, гори моя лампада, моя вечерняя...

Кирилл включает приемник на полную мощность. Поет детский хор.

Лика. Ты видишь, какой это человек! А ты чай ему наливал!

Толик (обиженно). Кирилл Юльевич, я же стихи читаю, что же вы?

Кирилл (крайне любезно). Выключить? Я – с величайшей радостью, если меня по-человечески попросить. (Выключает приемник.)

Мина (в пространство). Нет, чтобы признать свою вину!

Дорогой (страстно). Главный урок: не давать свою бороду в чужие руки! Это я вам говорю. Вот в моем деле трех следователей сменили, из них двух расстреляли, а я все равно ничего не подписал...

Лика. Ну, Дорогой, при чем тут вы? Мы ведь стихи слушать собирались...

Толик. Дорожный романс! (Читает, завывая.) Гори, гори, моя лампада, моя вечерняя звезда. Мне больше ничего не надо – вчера я умер навсегда! Теперь судьба моя не значит ни для меня, ни для кого. Пусть надо мной вдова заплачет, мне это будет все равно. (Взволнован.) Ничего стишки?

Все молчат, кто-то откашливается смущенно, чтоб не рассмеяться.

Мсье Николя (неопределенно). Вполне. Чувствительные.

Федя. Вот только рифма эта: для кого – все равно... Не звучит...

Толик (в упоении). Рифма – ерунда! В стихах главное, чтобы душа! А у меня "вдова заплачет"!

Лика. Толик, ты наверно голодный? Мина, еще осталась треска?

Мина (ставит перед Толиком тарелку). Для Толика всегда найдется кусочек.

Толик. Что за люди! Я про поэзию, они про треску. (Пробует, морщится.) Фу! Рыбьим жиром воняет.

Лика. А что тут плохого? Мы все ели – и ничего, остались живы.

Толик. А что мсье Николя сказал?

Мсье Николя (встревоженно). При чем тут мсье Николя?

Кирилл громко смеется.

Толик (ест). У вас после парижских ресторанов такая треска, небось, в горле застревать должна.

Мсье Николя (показывая пустую тарелку). Видишь, я все съел, даже тарелку вымазал.

Федя. А этот, из правления, он что – с ревизией прибыл?

Толик. Что вы за люди! Я, можно сказать, душу свою вам открыл – самое заветное прочел. Но вам ревизия дороже.

Ольга. Самое трудное, чтоб тебя поняли, услышали! Вот я вчера читаю Бодлера, а Тони смотрит на меня и удивляется, отчего я плачу? И тут мне открылось: да, между нами пропасть! Даже между нами – такими близкими, такими любящими – пропасть! Непроходимая, бездонная!

Лика. Хоть раз можно выпить чай без кошачьих сантиментов?

Федя (паясничая). И без кошачьих экскрементов?

Ольга. У-у, какие вы недобрые! Какие жестокие! Что вам сделал мой кот?

Федя (паясничая). Майн либер Кац!

Мсье Николя (с гримасой). О, Боже, опять еврейский вопрос!

Толик (с интересом). Это что за кот – черный, что ли?

Ольга. Ты его видел?

Толик. Видел я вашего кота. Очень даже видел.

Ольга (цепляется за его рукав). Где видел? Когда?

Толик. Я даже стихи о нем написал. Прочесть? (Торжественно.) Стихи о черном коте! Русский народ говорит: встретишь черного кота – быть беде! (Читает.) Конечно, кот бы не серчал, когда б имел в виду: беду другому обещал, а сам попал в беду!

Ольга (в панике). Какая беда? Что с ним случилось?

Федя. Майн либер Кац!

Толик (буднично). А кота вашего я сегодня в Димитров завез.

Ольга (ахает). В Димитров?!

Толик. По дороге, как за начальством ехал.

Федя. А что за начальство? Из правления?

Ольга (в отчаянии). Зачем в Димитров? Это же далеко!

Толик. Затем и завез, что далеко.

Ольга. Как же он вернется?

Толик (искренно). Разве завозят затем, чтобы он вернулся?

Ольга (осознавая). Завез Тони! За что?

Толик (вдохновенно). Ну и глаз у него! Как глянет – прямо дух захватывает! Ведь вроде кошка, а глаз человечий. А как я его из машины высаживать стал, ух, он меня обматерил! Хорошо обматерил, душевно!

Ольга (хватает Толика за рукав). Из машины? Куда из машины высадил?

Толик. А прямо на дорогу.

Ольга (заходится). За что? Что он тебе сделал?

Толик. А я при чем? Мне директор приказал. Кошек в доме, говорит, держать – против правил. У нас, говорит, писательский дом, а не зоопарк.

Ольга (сквозь слезы). Как он узнал? Ведь Тони из комнаты никогда... Только через форточку... в коридор никогда... кому мешало... никогда...

Толик. Кому-то, значит, мешало, раз жалоба поступила.

Ольга. От кого жалоба?

Дорогой. Донос то есть?

Толик. Что проживает в писательском доме незаконная кошка. Против правил.

Мина. Кто пожаловался?

Толик. А я откуда знаю? Из вас кто-то.

Федя. Кто же это, интересно?

Ольга. Все! Вы – все! Ненавидели! Все против него! Завидовали, потому что любовь! Сами – без любви, вот и завидовали! И выбросили на дорогу! (Выбегает.)

Федя. Вот, пожалуйста, оскорблять людей из-за кошки!

Лика (Толику). Но ты, поэт, неужели не боишься, что черный кот отомстит?

Толик. У нас теперь двадцатый век и никаких предрассудков.

Мсье Николя. Вероятно, господин доносчик тоже без предрассудков. Это неприятно.

Федя. Доносчик с предрассудками приятней?

Мина. Доносчик необходим. Что за коллектив без доносчика?

Лика. Но у нас, здесь – это ужасно!

Дорогой. Без доносчиков не бывает – это я вам говорю.

Федя. Что ж, теперь и мысли свои скрывать придется?

Лика. Будто вы не привыкли мысли скрывать?

Федя (визгливо). Мне скрывать было нечего: я – русский дворянин и всегда был верен присяге!

Мсье Николя. Ну, раз вы всегда верны, что вам доносчик?

Распахивается дверь, входит Ольга в шубе.

Ольга (Толику). Поехали!

Толик (оторопело). Куда?

Ольга. В Димитров, искать Тони.

Толик. Ну да, так он там сидит и ждет!

Ольга. Конечно, ждет! Он знает, что я за ним приду!

Федя (паясничая). Майн либер Кац!

Лика. Поэт Виолантов, мой первый муж...

Мина (шепчет издевательски вместе с Ликой). Поэт Виолантов, мой первый муж... тоже был Кац...

Лика. ...тоже был Кац...

Мина. ...когда бандиты убили его...

Ольга (тащит Толика). Скорей! Нам надо успеть, пока с ним не случилось чего!

Толик (вырывается). Бросьте вы мыло варить. Никуда я не поеду!

Ольга (не верит). Как не поедешь?

Толик. А так. Мне начальство скоро назад везти, а вы придумали – в Димитров!

Ольга (на последнем дыхании). Так не поедешь?

Толик. Да ведь сказал уж. (Быстро уходит.)

Ольга (лихорадочно пытаясь застегнуть пуговицы непослушными пальцами). Хорошо, не надо! Пусть! Я сама... Не надо! (Со слезами.) Я обойдусь... а вы все оставайтесь! Но не спешите радоваться! Я все равно его найду! Живого или мертвого!

Мина (пытается ее удержать). Стойте, куда вы?

Ольга (вырывается). Пойду по шоссе! До Димитрова! Навстречу ему! (Выходит.)

Дорогой (вскакивает). Куда она! Это же десять километров! Ее нельзя пускать, она ведь ничего не видит!

Лика (спокойно). Садитесь, Дорогой, ничего с ней не случится.

Дорогой. Но она же почти слепая. Куда она?

Лика (усаживает его почти насильно). Я ее штучки знаю. Ей лишь бы шум поднять. Надеется, может, кто-нибудь внимание на нее обратит.

Мсье Николя. Откуда у вас такая жестокость, прекрасная Лика?

Лика. Никакая не жестокость. Просто я с ней в одной комнате живу и хорошо ее знаю.

Дорогой (поднимаясь со стула). Нет, нет, ее нельзя отпускать одну, ее надо догнать!

Лика. Тогда и я пойду с вами. И если со мной что-нибудь случится, вы будете жалеть, что погубили меня из-за какого-то кота!

Федя (им вслед). Майн либер Кац!

Интермедия 2

По просцениуму нетвердо ковыляет Ольга, выставив вперед руки, как слепая. Где-то вдали навстречу ей идет тень кота.

Картина 4

Берег искусственного пруда, расположенного в саду за скульптурой. Петрович и Алеха, в теплых тулупах, играют в карты на расстеленном на земле одеяле. По одеялу разбросаны бутылки водки, стаканы, закуска. Толик стоит рядом и наблюдает за игрой.

Алеха. Уравниваю с закрытыми глазами!

Толик (Алехе). Ты б хоть карту глянул.

Алеха. Я человек рисковый, люблю судьбу испытывать.

Толик. Судьба – это пасть щуки!

Алеха. Опять твоя, Петрович! Везет тебе сегодня! (Разливает водку по стаканам.) Еще кон?

Петрович. Не возражаю, едрена вошь.

Алеха. А ты, Толик, пока сходи удочки проверь: может, уже поймалась наша золотая рыбка. (Толик идет, Алеха сдает карты.) Сейчас мы эту рыбку на сковородку в маслице – пускай попляшет!

На заднем плане по сцене ковыляет Ольга.

Ольга. Кис-кис-кис-кис!

Петрович. Эт, чего, тут привидения водятся?

Алеха. Тут советские писатели отдыхают, члены партии, – какие могут быть привидения?

Петрович. Да вон, прошла одна, чистая ведьма, космы по плечам.

Алеха. Померещилось тебе. Ты выпей лучше.

Петрович. Да глянь ты, глянь, вон она!

Алеха оборачивается, пьяно вглядываясь в сумерки, но Ольга уже прошла прямо к пруду и исчезла, словно растворилась в воздухе.

Алеха. Да где она? Нет там никого. А все водка, все она, проклятая. (ВходитТолик.) А вот и Толик идет, золотую рыбку несет. Давай ее, брат, сюда, в маслице – и на огонь.

Толик. Нет золотой рыбки, не клюет она.

Алеха. Что значит – не клюет? Быть такого не может. Мы сюда ради нее большого человека, можно сказать, привезли.

Петрович. Видать, так и уедем, едрена вошь, не попробуем твоей золотой рыбки.

Алеха. Ты что? Раз я сказал: будет рыбка, значит – закон! Вот сейчас выпьем, согреемся, кон доиграем, глянь, а она уже на крючке! Только главное – выпить! (Наливает.) Открывай карты, Петрович! (Смотрит свои карты.) Что за карта мне идет сегодня, одна мелочь! Опять твоя, Петрович!

Толик (тянется к картам). У тебя что было? Покажи!

Алеха. А тебе зачем?

Толик. Любопытство – это скользящий луч прожектора. (Открывает.) Так у вас же поровну, чего же ты?

Алеха. Раз поровну, я должен уступить как хозяин. А Петрович – большой человек к тому же. Или нет?

Толик. Пусть он по службе начальник, но в духовном мире вы равны. Оба – инженеры человеческих душ.

Петрович. Верно, в игре справедливость – первое дело!

Алеха. Толик, скажи!

Толик. Справедливость – это вентилятор!

Петрович. А рыбка где, едрена вошь?

Толик. А рыбка в море! Лишь хвостом по воде плеснула...

Алеха (заводится). Как так хлестнула? Я ей хлестну! Я ради нее большого человека сюда привез – для него любая рыбка, хоть простая, хоть золотая, сама на сковородку скакать должна, а она – в море!

Петрович. Да разве это море? Вот Белое море – это да! На сто километров лед! На тыщу километров лед! А это что? Пруд вонючий! Да ты б меня на Севере к такой луже завез, я б тебя в карцере сгноил, едрена вошь!

Алеха (кричит). Толик, раздевайся, живо! Лезь в воду, рыбку ловить будем! Голыми руками ее, суку, возьмем!

Толик. Незачем ждать милостей от природы, взять их у нее – наша задача.

Алеха. Скидывай портки, живо!

Петрович. Зачем скидывать? У меня на Белом море зэки в портках в воду лезли, если я прикажу. А там разве вода? Там лед один, едрена вошь.

Алеха (в сильном возбуждении). В портках, так в портках! Давай, сигай в воду, Толик, и тащи эту падлу золотую за жабры, чтоб знала, как саботировать!

Толик. Нужны стране герои, да где их взять! (Идет прочь от пруда.)

Алеха. Ты куда?

Толик (идет в сторону дома). Я лучше с того берега зайду, там сподручней.

Петрович. И ты, Алеха, давай в воду. Как есть в портках. А то он молодой, он один с этой блядью золотой не управится.

Алеха. А я зачем? Толик у меня кореш верный, он у меня вот где (показывает на кулак) – понял? Я что скажу, он как миленький выполнит, хоть в портках, хоть без. Потому что я его вот где держу.

Ольга (появляется среди деревьев). Кис-кис-кис!

Петрович. Опять ведьма явилась! Видишь, Алеха?

Алеха (шепотом). Теперь вижу. Она, небось, из бывших здешних господ. При жизни грешила, вот душа ее и мается, покою не находит.

Ольга (натыкаясь на деревья, бредет в сторону пруда). Кис-кис-кис!

Алеха. Слышишь, кошку зовет?

Петрович. Это она, едрена вошь, всю рыбу нам распугала! Все эти ведьмы – кошки. Кис-кис! Кис-кис!

Алеха. Ах она, стерва! Ну мы сейчас ее саму распугаем!

Петрович. Т-с-с! Ты не боишься ведьмы?

Алеха. Или я – не герой? Стану я какую-то ведьму старорежимную бояться? Да я ее – тьфу! (С лаем бежит за Ольгой на четвереньках.) Гав-гав-гав!

Петрович (бежит вслед за Алехой на четвереньках). Гав-гав-гав! Гав-гав-гав!

Испуганная Ольга пытается бежать. Падая и натыкаясь на деревья, она исчезает в кустах, сбегающих к пруду.

Петрович. А-а-а! Убежала, нечистая сила! Испугалась!

Алеха. Ну, говорил я тебе, что мы герои, два сапога на одну ногу!

Со стороны пруда слышен громкий всплеск, словно что-то тяжелое упало в воду.

Алеха. Слышал? Это Толик за рыбкой прыгнул. А ты сомневался!

Интермедия 3

Тень идущего кота немного увеличилась, словно приближаясь. Вслед за тенью кота Дорогой ведет за руку Лику. Темнеет.

Лика. Ну что, далеко еще?

Дорогой. Уже совсем немного осталось, мужайтесь, дорогая.

Лика (падает). О, Боже, видно, пришел мой последний час.

Дорогой (поднимает ее с трудом). Вы не ушиблись, дорогая?

Лика (стонет). Я не ушиблась, я, кажется, убилась. Нет, нет, я никогда не дойду. Зачем, зачем надо было бежать за этой сумасшедшей старухой?

Дорогой. Не могли же мы отпустить ее одну!

Лика. Почему не могли, если кот ей дороже людей? (Падает.) Нет, я не дойду, а погибну на этой дороге!

Дорогой. Но вы же сами вызвались идти со мной, дорогая!

Лика. Потому что вы мне дороже кота! И все равно, мы ее не догнали.

Дорогой. Это очень странно – как она могла уйти так далеко, ведь она еле ходит. Может, надо было пройти вперед еще дальше?

Лика. Наоборот, мы зашли слишком далеко! А она вовсе никуда не пошла, просто спряталась где-то, чтобы нас наказать!

Дорогой. Ну зачем вы так несправедливы, дорогая?

Лика. Ах, я несправедлива? (Садится на дорогу.) Все, дальше я не пойду! Так и умру тут! Это будет справедливо?

Дорогой (мечется в ужасе). Ну что вы, дорогая, ну зачем так! (Мечется по дороге, снег хрустит под его ногами.) Свет! Я вижу свет. Мы пришли, мы дома – это я вам говорю!

Картина 5

Столовая. Мина, Федя, Кирилл и мсье Николя. Толик пьет чай, входят Лика и Дорогой.

Лика. Так выглядит рай – тепло, светло и чай горячий. И у меня, представьте, есть еще кусок сахара!

Мина. А где Ольга?

Дорогой. Я тоже спрашиваю – где Ольга? Мы прошли полдороги до Димитрова, но ее не догнали.

Лика. Полдороги? Мы тысячу километров прошагали!

Мина. Может, надо было пройти еще немного вперед?

Лика. Вот вы и шли бы, ведь вы молодая! А она вовсе никуда не пошла, просто спряталась где-то, чтобы нас наказать! Чтобы мы все из-за нее волновались!

Мина (вдруг). Отчего вы так ее не любите, Лика? Может, вы и донесли про кота?

Лика. А что мне кот?

Мсье Николя. Кот как символ верной любви.

Лика. Что, у меня в жизни любви не было? Просто все, кто меня любил, все погибли. Ни один не умер своей смертью. А любили меня многие. Вы знаете, какая я в молодости была?

Мина. Так то в молодости!

Лика. Да вы хоть у Феди спросите, он меня знал.

Мина. Не сомневаюсь, что знал. И не он один!

Лика (навзрыд). Дорогой, что же вы? Меня оскорбляют, а вы? Даже не вступитесь? Конечно, кому нужна одинокая старуха?

Дорогой (взволнован). Ну, дорогая, ну зачем так? Не надо принимать близко к сердцу! Мало ли кто болтает? Стоит ли слушать? (Мине.) А вы, Мина, как вам не стыдно?

Лика (громко). Это она из ревности! Что Федя мне чай сегодня подал! Очень мне нужен ваш Федя! Да я, если б только захотела...

Мина (еще громче). И что, если б захотела? В могилу уже пора, а все еще невесть что о себе воображает.

Мсье Николя (воздевая руки). О, женщины!

Федя. И все из-за какого-то паршивого кота!

Толик (он с интересом наблюдал эту сцену). Удивляюсь я на вас. Из-за кота шумите, а что человек в беду попасть может, это вам без разницы.

Мсье Николя. Что за человек?

Толик. А из вас кто-то.

Федя. Кто?

Толик. А вот не знаю. Кто в церковь потихоньку ходит.

Лика (звенящим шепотом). При чем тут церковь?

Толик. А при том, что советский писатель в церковь ходить не может – со званием несовместимо.

Мина. А мы при чем?

Толик. А эти, из правления, всю дорогу про церковь выспрашивали: кто из вас тут верующий, кто к службе ходит, кто свечки ставит. И вообще.

Федя. А ты – что?

Толик. А что я? Мне про это ничего неизвестно. Я все больше про искусство интересуюсь, а не про предрассудки.

Мсье Николя. Значит, ты ничего им не сказал?

Толик. Я-то нет, да кто-то другой без меня полный отчет представил.

Федя. И что будет?

Толик. Сами знаете: выгонят кого-то. С довольствия спишут. Как в правилах сказано. Раз нельзя в Бога верить – значит нельзя. Со званием несовместимо.

Лика. А кого?

Толик. А это вам виднее. Ну, мое дело было предупредить. А вы теперь сами разбирайтесь. (Выходит.)

Лика (в отчаянии). Что же это будет? Что будет?

Мсье Николя. Что это вы так взволновались, милая Лика? Разве вы ходите в церковь?

Лика. Я? Нет, конечно! Конечно, не хожу! С чего вы взяли?

Мсье Николя. Ну, вы так разволновались... А кроме того, я вас как-то там видел.

Лика. Меня?

Федя. А вы-то сами что там делали, интересно?

Мсье Николя. Так, мимо проходил. Для моциона.

Мина. Хороший моцион, в ваши годы – такой крюк!

Федя. Знаем мы ваши моционы, сперва из Москвы в Париж, потом из Парижа в Москву! Кто посылал, кто проездные выплачивал?

Мина. Думаете, нам неизвестно, что вас из Европы сюда принесло? Отслужили свое и вернулись на пенсию, а привычка осталась!

Мсье Николя. То есть вы полагаете, это я донес на милую Лику?

Лика. Почему на меня? Я в церковь не хожу!

Дорогой. И нечего зря говорить, когда не знаете!

Мсье Николя. ...или, может, на вас? Вы что, за себя боитесь?

Мина. Уж если кому бояться, так скорей вам, мосье Николя! Уж я точно знаю: вы в эту церковь не для моциона захаживаете.

Мсье Николя. Откуда вам знать?

Мина. Да ведь каждый раз, как Дорогой с Ликой гулять идет, из-под вашей двери ладаном тянет, вот я и знаю.

Мсье Николя. А раз вы знаете, да еще точно, значит вполне могли меня заложить. В лагере, небось, не раз к начальству с докладом ходили? Для спасения жизни, так сказать.

Федя. Это вы бросьте. Зачем ей на вас докладывать?

Мсье Николя. Да затем, что сколько жида не корми, он все равно укусить норовит.

Мина (грубо). Это кто меня кормил? Уж не ты ли? Пайкой лагерной?

Дорогой (мсье Николя). Ах ты, сволочь недорезанная! Попался бы ты мне в гражданскую войну, я б из твоей задницы белогвардейской котлету сделал!

Мсье Николя (в тон). Не сомневаюсь! Такие, как вы и она, из всей России котлету сделать норовили!

Федя. Ну уж нет, мосье, выкуси! Она ни при чем! Она у меня крещена, как жене дворянина положено!

Мсье Николя. Ах, крещена! А как при этом ваша партийная совесть? Молчала?

Лика. Ну и что – пусть крещена! Все равно донести могла, это дела не меняет.

Дорогой. Нет ничего хуже выкреста, это я вам говорю!

Федя. Такой мясник, как вы, – хуже выкреста!

Лика. А вы, Федя, а вы? Про вас ведь все знают!

Мсье Николя. Знают, знают! Даром, что ли, вы в редакторском кресле все эти годы удержались? При всех властях. Все про вас знают. Просто вслух не говорят.

Федя. Ну да, вслух не говорят! Герои! За спиной шепчутся!

Лика. Пусть не герои! Кто теперь герой! Конечно, шепчутся: вас боятся.

Федя. Вот, пожалуйста, меня, оказывается, боятся! А я и не знал!

Мсье Николя. Будто и не знал?

Лика. Ведь все знают, ваш единственный талант – доносы писать. А то, кто б ваши стишки печатать стал!

Дорогой. И не посадили вас ни разу. А порядочных людей всех сажали, это я вам говорю!

Федя (визгливо). Можно подумать, одних порядочных сажали! Вот Мину мою восемнадцать лет в тюрьме продержали, а что в ней было порядочного? Только и стала человеком, как за меня вышла.

Мсье Николя. Неужто брак с доносчиком так облагораживает?

Федя. С чего вы взяли, что это я донес? Разве я виноват, что меня ни разу не посадили? Разве у меня спрашивали, кого сажать, кого не сажать? А может, это на меня вовсе донесли? Да, да, на меня! И пока вы тут напраслину на меня возводите, может, там судьба моя решается?! Может, сейчас войдут, за руки меня схватят и выбросят на улицу! А куда я пойду? Под забор подыхать?

Лика. У вас жена молодая. Она за вами присмотрит. А вот мне куда деваться?

Федя. Молодая! А за ней, за молодой, кто присмотрит? Она все здоровье по лагерям да по тюрьмам растеряла. Или думаете, ей легко пришлось?

Лика. А мне что, легче было? Сперва один погиб – бандиты его убили, потом другой – в тюрьме его расстреляли, а я его тринадцать лет ждала!

Мсье Николя. Ладно, чего хвастать? Каждому несладко пришлось. У каждого жизнь позади. А впереди только общее кладбище в шахматном порядке – без креста, без молитвы, без покаяния!

Дорогой. Молитва – это глупость для дураков. Это я вам говорю!

Федя (торжествует). А-а, проговорился! Вот кто доносчик! Вот он, проговорился: молитва для него – глупость!

Дорогой. Ты как говоришь, ты думай сперва! Ты, крыса тыловая, кабинетная, ты по себе не суди! Я – пятьдесят лет по фронтам, да по тюрьмам! Восемь месяцев в камере смертников!

Мина. Что ж вас не расстреляли? Порядочных людей расстреливали!

Федя. Да что с него взять? От него даже сын родной отказался!

Дорогой (истошно). А вы где все это время были? По канавам прятались? А потом на готовое явились?

Мсье Николя. Но вы все же свой кусочек отхватили? Кое-какие награды за свои страдания, а? Как, например, теплое местечко в этом убогом доме, о котором многие, куда более талантливые, могут только мечтать!

Лика. Постыдились бы! Будто сами святые, будто ничем и не попользовались!

Федя. Не вам наши дела судить! Вы тоже хороши: все подольститься старались, красотой торговали...

Лика. Что ж делать, если они, как хищники... каждый моей бедой попользоваться хотел. Каждый хотел свое получить...

Кирилл включает приемник на полную мощность.

Лика (затыкает уши). Только этого не хватало!

Федя (тычет пальцем в Кирилла). Да ведь это он!

Мсье Николя. Конечно, он! Как мы сразу не догадались!

Мина. Злости, злости-то сколько! Лишь бы отомстить!

Приемник играет военный марш.

Федя. Один – против всех!

Мина. Ничего! (Медленно поднимается и идет к Кириллу.) Он еще об этом пожалеет! (Заносит руку.) Он еще поплачет!

Кирилл пятится. Сзади все полукольцом окружают Мину, рыча, как стая волков. Мина смахивает приемник со стола. Грохот, треск, тишина.

Федя. Будет знать, как доносить!

Кирилл (дрожащим голосом). За что?

Быстро входит Толик.

Толик. Имею небольшое сообщение!

Кирилл. За что?

Толик. Хочу сообщить вам, что сегодня первое апреля!

Мина. И что?

Толик. А вы забыли? (Доволен.) А значит, это шутка была!

Дорогой. При чем тут первое апреля?

Толик. А вы, значит, поверили? (Смеется счастливо.) А ведь это шутка была по случаю праздника! Первое апреля!

Кирилл (прижимая к груди разбитый приемник). За что?

Мсье Николя. То есть как – шутка?

Толик (поучительно). У русского народа есть обычай первого апреля развлекать друг друга веселой и жизнерадостной шуткой.

Лика. Так ты пошутил?

Мина. Но начальство ты сегодня привез?

Толик. Так разве это начальство? Так, дружки-собутыльники!

Мсье Николя. Да за такие шутки расстреливать надо! Сразу – к стенке, и конец!

Дорогой. Его еще расстреляют, это я вам говорю!

Федя. Нет, за это расстрелять мало! За это повесить – и то мало! В сортире утопить – и то мало!

Толик (ошеломлен). Вы что – всерьез? Я же с вами как с людьми хотел, по случаю праздника! А вы... Эх!

Федя (Толику). Уходи! С глаз прочь уходи! Шутник тоже нашелся!

Мсье Николя. Палач, а не шутник!

Толик. Я думал, вы посмеетесь, а вы... Только время с вами зря потерял! Ну вас к... к этой самой маме! Тьфу! (Быстро уходит.)

Кирилл. ...Зачем? За что? (Плачет.)

Интермедия 4

По просцениуму бежит Толик, по стене навстречу ему идет тень кота.

Толик. Меня – расстрелять мало? Повесить мало? Я к ним, как друг, а они, как волки!

Картина 6

Берег пруда. Петрович и Алеха говорят одновременно, перекрикивая друг друга в пьяном, угаре. Входит Толик, наливает себе стакан водки и пьет залпом.

Петрович. В Москве-столице служил я в кремлевской охране. Стою я на карауле во время парада, народ марширует, а мы кричим "Советским танкистам – ура!", и народ кричит: "Ура!"

Алеха. Я в войну героем был, а что не погиб, разве я виноват?..

Петрович. "Советским женщинам – ура!"...

Алеха. Вполне мог погибнуть...

Петрович. "Ура!"

Толик (рявкает). А ну, говори по-одному!

Петрович и Алеха испуганно замолкают и смотрят на него, словно не узнавая.Толик наливает себе водку и пьет залпом.

Алеха. Толик – ты? А где золотая рыбка?

Толик. Нет никакой рыбки!

Алеха. А где ж она?

Толик. Я с ней, как с другом, а она, бля, говорит – тебя в сортире утопить мало. (Ложится лицом вниз и плачет.)

Петрович. Ну зачем ты меня завез сюда, едрена вошь?

Алеха (вне себя). Хоть со дна, а добуду! (Снимает куртку.) На дно за ней нырну! Сейчас нырну, выпью только для сугреву! (Пьет из горлышка.) Выпью, значит, и к ней! ...Или лучше так: бульдозер твой в порядке, Толик? Мы бульдозером плотину эту к хренам сломаем, воду с пруда спустим, и вот тебе, пожалуйста, рыбка золотая! Лежит на дне, как на ладошке: адью, мамзель, на сковородку!

Петрович. Это кто ж тебе плотину ломать позволит?

Алеха. А разве я земли своей не хозяин? Я кто? Я – рабочий класс, гегемон! Все тут мне принадлежит: хочу строю, хочу – ломаю! Тем более, в огне боев заслужил! Или нет?

Петрович. Гегемон, конечно, едрена вошь, но и мнение начальства тоже уважать должен.

Алеха. Мнение – это конечно! Но ты ж не против?.. Иди, Толик, долбани разок плотину с бульдозера, чтоб знала она, кто здесь хозяин! (Толик лежит неподвижно.) Не идешь, значит? Не хочешь – как хочешь, я и сам плотину эту хреновую долбануть могу. Давай ключи!

Толик все так же молча бросает Алехе ключи, наливает себе еще водки и пьет. Алеха идет к пруду и скрывается за деревьями. Через минуту совсем близко взревывает мотор и слышатся удары.

Алеха (за сценой). Как там плотина, дала течь или нет?

Петрович (подходит к берегу). Не видно пока, едрена вошь!

Алеха (за сценой). Ничего, не боись, мы ее одолеем!

За сценой возобновляются рев мотора и удары.

Толик (плачет). Суки они, суки, я к ним, как к людям, я им стихи читал, а они хуже жидов в душу наплевали.

Петрович (кричит). Не туда, не туда лупишь, едрена вошь! Правей бей! Еще правей! Ты что, едрена вошь, право от лева отличить не умеешь? А ну вдарь! (Удар.) Откати! Еще, еще откати, не дрейфь! Готов? По команде, по цели прямой наводкой – огонь! (Удар.) Опять промазал, едрена вошь!

Алеха (поет за сценой хрипло). "Сделать нам, друзья, предстоит больше, чем сделано!.." (Рев мотора, удар.)

Петрович. Не, едрена вошь, слезай! Нет у тебя прицела. Вставай, Толик, тебя Родина требует!

Толик (рыдает). Я к ним как к людям, я им стихи читал...

Алеха входит.

Петрович (командирским рыком). Встать! Смирно! И – за руль!

Толик (невнятно). Жизнь равнодушна к людям...

Алеха (трясет Толика). Ты друг или не друг? Вспомни, как я за тебя в разведку ходил... чтоб тебе, значит, счастливое детство…

Петрович. Давай, принимай штурвал! Родина зовет! (Толик уходит, через минуту слышен рев бульдозера.) Главное, едрена вошь, с разбегу ее долбануть.

Алеха. Давай, Толик! По команде – вперед! За Родину!

Рев мотора.

Петрович. Заводи руль! Заводи полевей и с ходу – удар! (Все больше возбуждаясь.) Хорош! Молодчик! Хвалю! Вон трещина показалась. А ну, еще откатывай!

Рев мотора.

Алеха (в исступлении). Поддалась! Вон трещина какая! А ну, еще разок!

Петрович. Посильнее разгонись! Руль круче выворачивай, едрена вошь! Так долбани ее, едрена вошь, чтоб до конца!

Рев мотора.

Алеха. Советским танкистам слава! Ур-р-а-а!

Петрович. По цели из всех орудий – огонь!

Алеха. Советским артиллеристам слава! Урр-р-а-а!

Рев смолкает, слышен шум падающей воды.

Петрович. Слыхал, как вода шумит? (Самодовольно.) Стихия!

Алеха. Ура! Наша взяла! Пробили, пробили целку. Советским женщинам слава! Ур-р-р-а-а!

Петрович. Шумит стихия! Молодцы мы, Алеха! Настоящие богатыри! Человек человеку друг! Товарищ! И брат!

Алеха (на пределе восторга). Орлы мы, Петрович! Герои! Вот мы кто! И снег, и ветер, и звезд ночной полет! Орлы! И давай поцелуемся! В тревожную даль зовет!

Алеха и Петрович (поют вместе). Работа у нас такая, забота наша большая: была бы страна родная, и нету других забот. И снег, и ветер, и звезд ночной полет, тебя, мое сердце, в тревожную даль зовет!

Петрович (вдруг буднично). Ну, попели и хватит! Где теперь твоя золотая рыбка, едрена вошь?

Алеха (изображает бурную активность). Рыбка где, спрашиваешь? Сей секунд будет рыбка! (Бежит к краю воды.) Воду мы спустили, так что мы сейчас эту падлу золотую голыми руками возьмем. (Всматриваясь во тьму.) ...Нет, брат, темно тут, ни хрена не видать.

Петрович (пиная Толика). Вставай, Толик! Вставай, едрена вошь, тебя Родина требует.

Толик (не поднимая головы). Ну, чего там опять?

Петрович. Иди фары на бульдозере засвети, рыбку ловить будем.

Толик (поднимаясь с трудом, идет за сцену в сторону бульдозера). Человек не должен ждать милостей от природы... (Яркий свет фар прорезает тьму.) Это что тут? Куда вода делась?

Алеха. Да ты что, совсем без памяти? Ты ж сам ее спустил!

Толик (выходит на сцену). Что значит – спустил?

Алеха. Да то и значит: бульдозером плотину пробил, чтоб до рыбки добраться!

Толик. Я – плотину? Бульдозером? Ты что – очумел?

Алеха. Ничего не очумел, вон Петрович свидетель! Да вон и рыбка наша – свидетель! Ты видишь ее, Петрович, вон там справа, у того берега, большущая?!

Петрович. Да не рыба это вовсе, едрена вошь, это ведьма.

Алеха. Какая еще ведьма?

Петрович. Да эта, давешняя, что весь вечер тут бродила, седая, патлатая. Она нам всю рыбу и распугала, едрена вошь.

Алеха. Толик, ну-ка глянь, что там за ведьма?

Толик. Мерещится тебе с перепою. У нас тут ведьмы не водятся.

Петрович. Лучше погляди – видишь, космы седые?

Толик. Камыши это, а не космы.

Алеха. Да черт с ней, с ведьмой. (Тащит Толика за собой.) Идем лучше рыбку золотую искать. Ты на дно спускайся, а я тебе буду прожектором светить.

Толик (пьяно покачиваясь, идет за Алехой). Удача – это скользящий луч прожектора!

Интермедия 5

Тень кота уже занимает всю стену. Слышно громкое мяуканье. На фоне огромной тени кота бежит маленькая тень Толика.

Толик. О-Ольга! Оль-га-а-а! А-а-а!

Картина 7

Столовая. Все в сборе.

Мсье Николя. Господа! Мне кажется, мы тут увлеклись, так сказать, ситуацией и наговорили друг другу лишнего...

Федя (паясничая). Пе-ервое апреля!

Мсье Николя. Так может, постараемся забыть этот печальный инцидент? Может, извинимся друг перед другом...

Федя (паясничая). ...а враг перед врагом – первое апреля!

Мина. Ну, извинимся, а дальше что?

Мсье Николя. Ну, и будем по-прежнему...

Федя (паясничая). ...лучшими друзьями – первое апреля!

Лика. Нет, нет, ничего уже не поможет! Каждый – сам доносчик и думает про другого, что он тоже доносчик... Как же после этого?

Федя. А так же как до этого – первое апреля!

Лика. И потом тоже... После смерти... там, на кладбище. Рядком будем лежать и доносить друг на друга...

Федя. ...и враг на врага. Первое апреля!

Мсье Николя. Но ведь сегодня и впрямь первое апреля! И никто ни на кого не донес.

Федя (паясничая). Милые девочки, это была шуточка! На этот раз никто не донес.

Лика. Но все могли! Все! Все! Каждый мог! (Сквозь слезы.) Господи, что же делать? Как дальше жить? Как умереть? Как искупить? Как искупить позорно и жестоко Иудин грех до Страшного Суда?

Федя. Вы еще помните это, Лика? О, Господи, развей и расточи!

Мсье Николя. Пошли нам огнь, проказу и мечи!

Лика. О, Господи, развей и расточи! Пошли нам огнь, проказу и мечи!

Мсье Николя. Германцев с Запада, монгол с Востока...

Где-то за сценой словно возникает музыка, объединяющая все слова.

Дорогой. Что это? Что за стихи?

Лика (в ее глазах слезы, но уже не отчаяния, а умиления.) Это стихи Волошина! Макса Волошина – неужто не знаете?

Дорогой. Не слышал никогда.

Лика. Милый Максик! Он немного ухаживал за мной, но тут я встретила Виолантова, он тоже был поэт, но я не знала, что его настоящая фамилия Кац...

Мсье Николя. Здесь есть человек, который не знает стихов Волошина?

Лика. Бедный Дорогой, как же вы живете? Но мы спасем вас – мы вам почитаем, да? Сейчас вспомним и почитаем! (Дрожит от возбуждения.) А то ведь совсем человеком быть перестанешь! Кто первую строчку помнит?

Мина. Кажется так: "С Россией кончено!

Мсье Николя и Лика (почти беззвучно) . ...C Россией кончено!

Мина. Ее на последях давно мы прокутили, проболтали... прокутили, проболтали...

Федя. Давай, Мина, вспоминай – у тебя память моложе.

Мина. ...прокутили, проболтали... проболтали... нет, не помню!

Лика. С Россией кончено! Ее на последях давно мы прокутили, проболтали... Я помню Максика в те дни, когда наши... ну, в общем, когда армия уходила в Константинополь...

Мсье Николя. До последнего часа этих дней не забуду!

Федя. Когда перевернули последнюю страницу!

Лика. Максик должен был отплыть со всеми вместе. На рассвете все закончилось, на улицах тихо, люди заперлись, головы высунуть боятся. И вдруг – стук в дверь. Открываю – это он, Максик! Я ему: "Вы почему здесь, а не на корабле?" А он поцеловал меня: "Не смог. Своими глазами все увидеть хочу!" И заплакал: "С Россией кончено!"

Мсье Николя. Ее на последях давно мы прокутили, проболтали...

Кирилл (ясным голосом). ...Пролузгали, пропили, проплевали, Измызгали на грязных площадях! (При последних словах поднимается и идет к остальным.)

Лика. Спасибо, Кирилл. Теперь можно сначала.

Кирилл. С Россией кончено!

Лика (читает громко, остальные почти беззвучно повторяют за ней.)

С Россией кончено! Ее на последях

Давно мы прокутили, проболтали,

Пролузгали, пропили, проплевали,

Измызгали на грязных площадях.

О, Господи! Развей и расточи!

Пошли нам огнь, проказу и мечи,

Германцев с Запада, монгол с Востока,

Чтоб сей народ исчез бы без следа,

Чтоб искупить позорно и жестоко

Иудин грех до Страшного Суда!

Лика. С Россией кончено! И Максик умер! И все, кого я любила, умерли, и все, кто меня любил, умерли, и я тоже скоро умру, а стихи останутся!

Дорогой. Иудин грех тоже останется – это я вам говорю!

Федя (подобревший). Хватит каркать! Это все – первое апреля!

Дорогой. Но про кота кто-то донес, это я вам говорю!

Вбегает встрепанный Толик.

Толик. Что вы тут делаете?

Лика. Мы стихи читаем. Хочешь с нами?

Мина. Лика, вы забыли, как он поступил с нами сегодня?

Толик молча смотрит на них, словно в оцепенении.

Кирилл. Может, простим его? Ведь он тоже поэт.

Федя (трясется). Хорош поэт! Палач он, а не поэт!

Толик (выпаливает). Вот так вы всегда! Человек погиб, а вам хоть бы что!

Становится очень тихо, все смотрят на Толика.

Мсье Николя. Кто погиб, что ты несешь?

Федя (трясется). Еще одна первоапрельская шуточка?

Толик (орет). Вам бы шуточки! А Ольга Леонтьевна утонула! В пруду!

Мина. Как в пруду! Она же в Димитров пошла?

Толик (плачет). Я почем знаю, куда она пошла! Из-за вас она пошла! А мне пришлось плотину ломать и всю воду выпустить, чтоб ее вытащить!

Дорогой. Где она?

Толик. Там, на берегу. Мы с дружками ее вытащили. Я ведь объяснил, что мне из-за нее плотину ломать пришлось.

Дорогой. Вот почему мы ее не догнали!

Мина. А может, это не она?

Толик. Как это не она? Она самая! И шуба, и волосы – все ее. Только лицо синее-синее, и рот открыт, будто она зевает.

Мсье Николя. Какая нелепая смерть!

Лика. О, Господи, развей и расточи! Пошли нам огнь, проказу и мечи, германцев с Запада, монгол с Востока, чтоб сей народ исчез бы без следа...

Вбегают Петрович и Алеха, один из них несет кота. Кричат, перебивая друг друга.

Петрович. Ведьма!

Алеха. Вот она ведьма!

Толик. Ольги Леонтьевны кот!

Лика. Тони!

Мина. Тони вернулся – что мы будем с ним делать?

Петрович. Старуха лежит на берегу, космы во все стороны раскидала, и вдруг я вижу – шевелится. Я говорю – глянь, Алеха, она никак ожила. А там кошка!

Алеха. Старуха не утонула! Она в кошку превратилась! (Ставит кота на стол.) Забирайте свою ведьму!

Дорогой. Из кошек надо делать шапки, это я вам говорю!

Лика (берет кота на руки). Вам не стыдно, Дорогой? Это же Тони – надо его покормить. Где треска? Ольга оставила ему свою порцию, он обожает треску.

Мина. Вон треска – на буфете.

Кирилл (шаркает к буфету и несет Лике тарелку с треской). Кис-кис-кис!

Все суетятся вокруг кота, всячески стараясь ублажить его.

Федя. Майн либер Кац!

Нина Воронель

ОГЛЯНИСЬ В СЛЕЗАХ