Яков Шехтер

     
     "Хевра кадиша" - похоронное братство Бердичева - славилась своей баней. Построил ее николаевский кантонист Ханох, вернувшийся с Кавказа после двадцати пяти лет царской службы. Первый год после возвращения Ханох выглядел черт чертом: в папахе, в бурке, за поясом роскошный дагестанский кинжал с серебряным набором. Когда он проходил по улицам своего родного города в черкеске с газырями и чувяках вместо сапог, мальчишки восхищенно свистели ему вслед.
     Впрочем, вскоре выяснилось, что воинственная наружность Ханоха не более чем видимость - почти всю службу он провел в денщиках у коменданта хунзахского гарнизона. Майор редко выезжал из крепости на военные операции, а уж денщика с собой совсем не брал. Так и просидел Ханох за крепостными стенами почти все двадцать пять лет. Однако случалось и ему попадать в переплет. По праздничным дням он гордо прицеплял на черкеску серебряную медаль с надписью "За храбрость" и портретом государя. Как и при каких обстоятельствах получил он эту медаль на георгиевской ленте, Ханох никогда не рассказывал.
     - Да меня к георгиевскому кресту представили, - проговорился он в Симхат-Тора после изрядной доли спиртного, - но я отказался.
     - Это почему?
     - Оно мне надо, крест на груди таскать? - и его лицо скривилось в презрительной гримасе.
     Майор недели не мог прожить без крепкой парилки с березовым веничком. По его приказу солдаты возвели специальное строение, в котором размещались баня и бассейн с ледяной водой. Печку перекладывали несколько раз, пока не получилась по вкусу майора. Ханох сначала принимал участие в строительстве, а потом много лет парил своего командира. Он тоже пристрастился к бане и, вернувшись в Бердичев, первым делом стал разыскивать нечто похожее. Увы, ничего подобного в Бердичеве не было. Евреи просто смывали грязь, а русские хоть и парились, но не с таким размахом и великолепием, как это делал комендант хунзахского гарнизона.
     Из Бердичева Ханоха забрили десятилетним мальчишкой. Снова оказавшись в родном городе после двадцатипятилетнего отсутствия, он обнаружил множество племянников и племянниц: целый куст родственников, с которыми у него не оказалось ничего общего, кроме крови. В школе кантонистов Ханоха крестили, дав имя Геннадий, и в Хунзахе он аккуратно посещал церковь, но, оказавшись в Бердичеве, немедленно вернулся к вере отцов.
     Заученные в хедере молитвы и псалмы продремали в его душе все годы солдатчины и теперь, проснувшись, хотели наверстать упущенное. Ханох принялся ходить в синагогу и на уроки Торы с аккуратностью часового механизма. Правда на уроках он засыпал через пять минут и, свесив голову на грудь, храпел шумно с визгливым похрюкиванием. Его будили, он протирал глаза, извинялся, но через несколько минут засыпал снова. В конце концов староста попросил его больше не приходить на уроки.
     Через полгода после возвращения Ханох женился на женщине много моложе его, вдове с двумя детьми. Жена ему попалась покладистая да ласковая, и отставной солдат впервые смог насладиться домашним теплом и уютом. Спустя девять месяцев у них родился мальчик. Пенсии Ханоха едва хватало на скромное, даже по бердичевским меркам, существование, и он принялся искать работу. И работа нашлась.
     К тому времени "Хевра кадиша" Бердичева насчитывала одиннадцать человек. В городе жило много евреев, и они, не про нас будет сказано, постоянно умирали. Кто от старости, кто от болезней, зимой мерли преимущественно старики, весной - дети. Женщины отходили во время родов, мужчины под копытами лошадей, а желудочные заболевания косили всех подряд, без разбора. В общем - работы у "Хевра кадиша" хватало.
     Теперь уже никто не помнит, почему так получилось, но жандармский пристав, на участке которого находилось кладбище и все службы похоронной команды, взъелся на Боруха - председателя "Хевра кадиша" - и принялся чинить всяческие препоны в работе. Пробовали его подмазать - деньги он взял, но продолжал придираться с прежним усердием.
     Как раз в это время умер один из членов похоронного братства: копая могилу, он угодил киркой по ноге. В рану попала земля, началось воспаление, за ним гангрена, и бедняга скончался в страшных мучениях. После похорон один из родственников умершего, сосед Ханоха, предложил Боруху:
     - Возьми к себе кавказца. Как пристав опять начнет тиранить, пусть тот наденет черкеску, медаль прицепит и пойдет разбираться.
     Так и вышло. Оказалось, что у Ханоха, помимо медали "За храбрость", в сундучке хранится еще несколько медалей и даже орден Станислава третьей степени. Очевидно, он сильно скромничал, рассказывая о своем спокойном житье в комендантском особняке. Увидев Ханоха, входящего в участок в папахе набекрень и в черкеске, украшенной множеством медалей и орденом, пристав невольно поднялся со своего стула.
     Говорили они долго, соседний лавочник несколько раз относил в участок поднос с графином и закусками.
     - Ну, как? - спросил Борух слегка пошатывающегося Ханоха, когда тот ввалился в контору "Хевра кадиша".
     - Будет хорошо, - ответил Ханох, рухнул на лавку и заснул, уронив голову на грудь. Шумный храп с визгливым похрюкиванием сотрясал стекла конторы добрые три с половиной часа.
     Будить орденоносца никто не решался, уж больно тот бывал крут на язык, когда просыпался не вовремя, ведь подбирать выражения его в армии так и не научили. Но приставное тиранство с той поры как рукой сняло. Проходя мимо кладбища, жандарм сухо кивал в ответ на почтительные приветствия членов "Хевра кадиша" и передавал привет Геннадию-Ханоху. При личной встрече они долго трясли друг другу руки.
     - Ото человек! - говорил жандарм, если в его присутствии упоминали имя Ханоха, и почтительно поднимал вверх указательный палец.
     Борух никак не мог понять причину столь теплых отношений между представителем власти и Ханохом, пока тот однажды не обмолвился:
     - Когда мы во время второй грузинской компании стояли под Кобулети, сорок первый полк, в котором тогда служил пристав, прикрывал нас с левого фланга. Я с его командиром был знаком, полковником Инсаровым. Ох, и зол он был до пару! Жарился с моим майором до пунцового цвета. Погиб, бедняга, при штурме Цисквили, совсем молодым.
     С той поры Ханох стал представлять "Хевра кадиша" при любом столкновении с властями. Кроме этого, он рыл могилы, обмывал покойников и строил баню. Убедить членов похоронного братства в необходимости постройки собственной бани оказалось совсем не простым делом. Но нет преград, которые не пали бы под напором человеческого желания, а париться Ханоху очень и очень хотелось.
     Спустя полтора года баня была готова. С большой каменной печью, просторной парилкой, предбанником и главное - купальней, в которую вел из предбанника проход, закрытый с двух сторон забором так, чтобы можно было, не одеваясь, прямо из парилки с разбегу рухнуть в холодную воду. Однако прошло еще около года, пока пятничное купание превратилось для членов похоронного братства Бердичева из процедуры смывания грязи в почти ритуальное священнодействие.
     Причин для такого перехода отыскать можно много, ведь еврейский разум, отточенный на распутывании талмудических хитростей, всегда подскажет обоснование самой невероятной диковины. В данном же случае подобрать объяснение было проще простого: после недели копания в земле, многочисленных прикосновений к трупам, их обмывания и подготовки к погребению, требовалась основательная очистка организма перед святой субботой.
     - Окружающий наш мир жесток и беспощаден, - добавлял Борух. - Он давит на еврейскую душу, мучит ее горечью галута, грубостью гоев, нищетой существования. И только в бане еврей на несколько часов забывает о бедах, сбрасывая с себя вместе с одеждой все несчастья реальности, а его душа - очищенная и свободная, воспаряет, устремляясь к Отцу Небесному.
     - В бане горечь выходит, - уточнял Шая, самый старый из похоронщиков. Он хорошо помнил ребе Лейви-Ицхока и обучил приемам и правилам погребального дела всех членов братства. Обычно такие разговоры начинались после "первого пара", когда сомлевшие от жары братья, окунувшись в ледяные воды купальни и возвратясь в предбанник, отдыхали перед "вторым", удобно расположившись на широких деревянных скамейках.
     - А откуда у тебя горечь, дядя Шая? - спрашивал Янкель, секретарь братства. - Ведь с неба нисходит только хорошее, так что у еврея не должно быть причин горевать.
     - Накопилось, - кряхтя, отвечал Шая. - Долго живу, много повидал. Всевышний добр, а мир жесток. К Нему у меня нет претензий, а вот к людишкам поднабралось.
     - По-твоему выходит, - удивлялся Янкель, - будто не Всевышний всем управляет, а людишки?
     - А про свободу выбора ты слыхал? - отвечал Шая, плотнее закутываясь в старую простыню.
     - Вот послушайте, что со мной недавно случилось, - прервал как-то раз спорщиков Борух. Он не любил заводить в предбаннике разговоры о высоких материях. Их, по его мнению, надо было вести в синагоге, а после "пара" отдыхать, рассказывая о всяких забавных происшествиях.
     - В прошлый четверг возвращался я из Воронежа. Сел в поезд, нашел свое купе. Попутчиков оказалось всего двое, один важный такой еврей, по виду миснагид, а второй Шебсл, коровьих дел мастер. Я, как опытный путешественник, устроился поудобнее и стал их разглядывать.
     Борух входил в совет общины Бердичева и часто разъезжал по всякого рода общественным делам.
     - С Шебслом я давно знаком, поэтому интереснее было понаблюдать за миснагидом. Тот сидел с важным видом, уставившись в книгу. На корешке светились золотом буквы: "Месилат Йешарим"*. И все в этом еврее было исполнено величия и значительности. Сюртук у него был важным, и борода важной, даже поля шляпы приподняты наиважнейшим образом. А когда он решил отпить воды из бутылки, то произнес благословение с таким сосредоточенным и строгим видом, будто только что сочинил это самое благословение и впервые демонстрировал плод своих трудов неграмотной публике - мне и Шебслу.
     
     * "Путь праведных" - книга раввина Моше Хаима Луцатто - один из наиболее авторитетных трудов, посвященных этике иудаизма. Книга вышла в 1740 году в Амстердаме и сразу стала необыкновенно популярной. В "Пути праведных" дается систематическое перечисление всех препятствий, которые еврей обязан преодолеть на пути к религиозно-этическому совершенству.
     
     С Шебслом я то и дело сталкиваюсь на почтовых станциях или железнодорожных вокзалах. Он в Бердичеве первый мастер по коровьим родам и случкам. Если корова отелиться не может или молока не дает, или быка к себе не подпускает - сразу его зовут.
     Шебсл тоже обратил внимание на важного соседа и, подмигнув, принялся рассказывать мне историю. Рассказывает, а сам на миснагида искоса поглядывает, как, мол, история действует. Но тот держался отрешенно, весь погруженный в Учение, ни дать, ни взять - святой сосуд для святых мыслей.
     - Вызвали меня, - рассказывал Шебсл, - к одной молодой корове. Ни в какую к быку идти не хочет. И что я только ни делал - все бесполезно. Хозяин - очень благочестивый еврей - махнул рукой и отправился к раввину. Я за ним. Рассказал еврей раввину свою историю, так и так, единственная корова в хозяйстве, если к быку не пойдет, ни молока, ни телят. Что делать, ребе?
     - А вы ее за ушком чесали? - спрашивает раввин.
     - Чесали, - отвечает еврей.
     - А по спинке гладили?
     - Гладили.
     - А хвост накручивали?
     - Накручивали.
     - Тогда это корова из Литвы, - с тяжелым вздохом говорит раввин.
     Еврей рот раскрыл от удивления.
     - Ребе, откуда вы знаете? Коровка действительно литовских кровей. Это же ясновидение!
     - Вовсе нет, - отвечает раввин и опять вздыхает. - Просто моя жена родом из Ковны.
     Миснагид, "святой сосуд", аж перекосился. Все он прекрасно слышал, а Шебслу только того и надо.
     Ну, ладно, приехали в Бердичев, на следующий день прихожу я в совет общины и на миснагида наталкиваюсь. Он с председателем весьма важно что-то обсуждает. Я по своим делам побежал и вечерком, как миснагид отправился восвояси, спрашиваю председателя, с каким это важным евреем ты сегодня беседовал? Да, подтвердил председатель, действительно важная птица, посланник общины Вильно, приехал к нам деньги собирать на иешивы. А жена у него, спрашиваю, тоже, поди, литовская? Еще как, отвечает председатель, голубых кровей женщина, дочка главного раввина Ковно. Вот так Шебсл угодил пальцем не в небо, а в самое яблочко.
     Кто улыбнулся, кто засмеялся, кто блаженно вытянул ноги, хрустнув разомлевшими от пара косточками. Только Шая недовольно хмыкнул. Он слыл удивительным рассказчиком, но, несмотря на бесспорное первенство в этой области, ревниво относился к любой удачно изложенной другим истории. Судя по его недовольному виду, он собирался ответить. Впрочем, Борух того и добивался, подзуживая Шаю.
     - Ладно, - словно соглашаясь с кем-то, воскликнул Шая, звонко шлепнув себя по мокрым коленкам. - Чем превращать досточтимое погребальное братство в собрание насмешников, послушайте лучше, что я расскажу.
     Святой праведник ребе Довид из Лелова собрался как-то навестить своего учителя, ребе Элимелеха из Лиженска. Жил ребе Довид в постоянной нищете, и денег нанять телегу у него, как всегда, не было. Поэтому он отправился пешком.
     Стояла знойная середина лета. Горячий ветерок не освежал, а лишь шумел в вершинах сосен, то подступавших к дороге беспорядочными группками, то обнажавших огромные поляны, покрытые выгоревшей на солнце травой.
     Все вокруг изнывало от жары. Коровы, стоявшие по брюхо в сонно движущейся воде обмелевшей речки, медленно, словно опасаясь вспотеть от лишних усилий, пережевывали жвачку. Пастух, скинув рубаху, лежал в тени прибрежной ивы и задумчиво смотрел в пустое небо. В его огромной высоте не было заметно ни одного облачка.
     Ребе Довид шел по дороге, старательно выбирая тенистые места. Беспощадное солнце иссушило всю влагу, до последней дождинки. Лишь в черных глубоких колдобинах еще стояли лужицы, оставшиеся от позавчерашнего ливня. Зной выкрасил в желтый зловещий цвет и небо, и деревья, и траву, и даже мутную воду в речке.
     Где-то вдалеке раскатился удар, за ним еще один. Ветер усилился, он срывал желтую пыль с травы и деревьев и завивал ее в огромные дрожащие столбы.
     Сзади послышался топот копыт. Ребе Довид оглянулся. По дороге во весь опор мчался пароконный экипаж. Кучер бешено нахлестывал лошадей, а сидящий на мягком кожаном сиденье обширных размеров пассажир с беспокойством поглядывал на небо.
     "Грозы боятся, - подумал ребе Довид. - Хотят поспеть на постоялый двор. Значит - он недалеко".
     Экипаж промчался на расстоянии вытянутой руки, и ребе Довид узнал в пассажире богатого варшавского купца Элиэзера.
     На горизонте появилась черная, опоясанная молниями туча. Она быстро приближалась, ветер гнал ее на ребе Довида со скоростью курьерского поезда. Оглядевшись, он выбрал стоявшую неподалеку раскидистую ракиту и, пригнувшись, забрался в самую середину. Мелкие, плотно сидящие на веточках листья, надежно прикрыли его от навалившегося ливня. На несколько минут все вокруг побелело, шум миллионов капель перекрыл остальные звуки. Сквозь этот плотный шум с трудом пробивалось испуганное мычание коров.
     Туча унеслась дальше, и дождь закончился так же внезапно, как начался. Осторожно, боясь задеть ветки, ребе Довид выбрался из-под ракиты и отправился дальше. Размокшая земля скользила под подошвами его стареньких сапог. Дышалось легко: холодный дождь освежил лес и поля, пробудив дремавшие под ватным одеялом жары запахи.
     Спустя десять минут показался постоялый двор. Перед ним кучер подтягивал сбрую, а купец Элиэзер разминал ноги, прохаживаясь вокруг коляски. Капли воды блестели в его бороде, словно маленькие бриллианты.
     От хомута, сбруи и мокрых лошадей крепко и остро пахло кожей и потом. Ребе Довид поздоровался с купцом, тот ответил едва заметным кивком головы.
     - Куда путь держите? - поинтересовался ребе Довид. Идти по омытой дождем дороге было хоть и приятно, но тяжело, ноги разъезжались и скользили по грязи. Если бы купец смог подвезти его хоть бы несколько верст, ведь туча ушла в сторону, и дальше, наверняка, будет сухо.
     - В Лиженск, к святому ребе Элимелеху, - гордо ответил купец. - Слыхал о таком?
     - Слышал, - кивнул ребе Довид. - По счастливому стечению обстоятельств я тоже направляюсь к ребе Элимелеху. Вы не могли бы взять меня с собой?
     - Отчего ж не взять, - милостиво согласился Элиэзер. - Садись, места в коляске хватит. Только тебе-то зачем ребе Элимелех?
     - "Велики потребности народа твоего", - ответил ребе Довид цитатой из Псалмов.
     - Потребности, - купец чуть презрительно скривил губы, но, ничего не сказав, принялся забираться в коляску. Под весом его тучного тела тревожно заныли рессоры.
     Поехали. Могучие лошади без труда волокли коляску сквозь раскисшие колдобины. Комья грязи летели во все стороны. Элиэзер молча сидел, скрестив руки на груди, озабоченно размышляя о делах. Их было много, причем самых разнообразных и нелегких: кажущаяся сравнительно простой операция - купить дешево, привезти, продать дорого - всегда обрастала десятком мелких, назойливых подробностей. И о каждой из них требовалось подумать заранее, все устроить, обговорить, точно указать, проследить и напомнить. Одним словом - дела торговые.
     - "Увеличивающий имущество увеличивает заботы", - припомнил Элиэзер "Поучения отцов" и тяжело вздохнул.
     Спустя полчаса грязь кончилась, из-под копыт лошадей полетела желтая, пахнущая зноем пыль. Подобранный из милости нищий сидел в углу коляски, тоже погруженный в свои думы.
     "И о чем может размышлять такое ничтожество, - удивлялся купец. - А возьму да спрошу, может, беседа с ним меня малость позабавит".
     - Так ты чем занят в жизни? - Элиэзер прикоснулся указательным пальцем к плечу нищего. Вообще-то он брезговал разговаривать с оборванцами, но этот выглядел опрятно, да и запах от него шел не дурной, а приятный, свежий запах соснового леса, по которому полдня топал нищий.
     Ребе Довид не ответил на вопрос купца. Он полностью погрузился в размышления об одном колком месте из Талмуда. Оно выпирало из общего хода изложения и казалось лишним и не нужным. Значит, мудрецы заложили здесь скрытый, дополнительный смысл и не захотели объяснить его явно, оставив для тех, кто понимает. Комментаторы тоже, словно сговорившись, обошли колкое место стороной. Похоже, здесь скрывается тайна, о которой не принято рассказывать. И понимающий - поймет.
     Ребе Довид тяжело вздохнул. Купец принял этот вздох за ответ на свой вопрос.
     - Мешкуешь, брат? - сочувственно спросил он.
     Впрочем, сочувственной его интонация казалась лишь ему самому, любой другой услышал бы только высокомерное превосходство.
     - Оно понятно, - продолжил купец, радуясь возможности дать нищему дельный совет, приобщить его к правильному пониманию жизни. Ведь иногда человеку хватает намека, стоит чуть приотворить дверь, и в образовавшуюся щель врывается свет, освещая темное подземелье.
     - Понятно, бродить с мешком за плечами, просить милостыню, спать в "экдеше" проще, чем приобрести специальность и трудиться, честно зарабатывая на жизнь. Но это только кажется более простым, стоит почувствовать вкус хлеба, заработанного собственным трудом, как ты не променяешь его на самые сладкие дареные коврижки. Вот я, например, - Элиэзер хлопнул себя по животу, плотно обтянутому капотой из черного шелка, словно опасаясь, будто нищий может заподозрить под "я" кого-либо другого. - Я начинал подмастерьем у бондаря. Делали новые бочки, чинили старые. Меня хозяин держал на зачистке старых. Привезут, бывало, такую гниль, хоть сразу выбрасывай, ан нет, мы слой сгнившей древесины изнутри аккуратно вычистим, битумом зашпаклюем, и держит бочка, точно новая.
     Ростом меня Б-г не пожаловал, а по молодости и с голодухи щуплости я был невообразимой. И меня внутрь таких бочек запускали, чтоб гниль вычищать. Вонь немыслимая, целый день ею дышишь, да еще крошки поганого дерева набиваются в волосы, прилипают к телу, попадают в рот. Вылезал я из тех бочек, словно пьяный, и шел к кожевеннику, по ночам кожи давить. Пахло от меня так, что лучше не вспоминать, зато каждый месяц я откладывал в заветную баночку несколько монет, и спустя два года, когда набралась достойная сумма, открыл собственное дело. Тоже бондарское, причем цены стал поначалу брать низкие, чтобы клиентов привлечь. Работал на себя так же, как на хозяина, залезал в бочки, не гнушался самой грязной работы. Зато заказы выполнял в срок и дешево. С той бондарни и пошли мои дела в гору.
     Элиэзер снова похлопал себя по животу, теперь уже торжествующе, победно похлопал.
     Ребе Довид молчал. Размокшая дорога давно кончилась, дожди обходили эту область стороной. Запыленные деревья строго и сумрачно шелестели пересохшими кронами. Из-за сильного зноя на березовых листьях появилась ранняя, не ко времени, желтизна. Спекшаяся земля гудела под копытами лошадей. Возница гнал во весь опор, намереваясь прибыть в местечко Лиженск не позже полуночи. Коляска шла ровно, изредка подскакивая на бугорках засохшей слежавшейся грязи, и голова ребе Довида вздрагивала вместе с коляской. Но купец, упоенный рассказом о собственных успехах, принимал эти покачивания за одобрение своих слов и продолжал витийствовать.
     - Ведь заповедал Господь первому человеку, Адаму: в поте лица будешь есть свой хлеб. Разве это не прямое указание на обязанность трудиться? Вот посмотри на дятла, - и Элиэзер ткнул пальцем в сторону пестрой птички, долбящей ствол нависающего над дорогой дерева. - Целый день трудится, бьется головой за пропитание. Если бы ты, к примеру, не ходил по местечкам, выпрашивая хлеб, а трудился, подобно этой птичке, мог стать уважаемым, богатым человеком.
     Коляска пронеслась под веткой, спугнув дятла. Недовольная птица перебежала по стволу и, словно досадуя, ударила наотмашь клювом по коре.
     Купец не замолкал до самого Лиженска. На всякие лады он унижал попутчика, призывая его вести трудовой образ жизни. Ребе Довид не отвечал, думая о своем, но самозабвенно токующий купец и не нуждался в ответах.
     Вечерняя заря долго горела над лесом, потихоньку перерастая в светлые сумерки. Большая ясная луна залила дорогу серебристым светом. Когда вдалеке показались огоньки Лиженска, купец вытащил из кармана золотые часы-луковицу, щелкнул крышкой и без всякого труда разобрал цифры.
     - Полвторого, доехали хорошо! - он снова щелкнул крышкой и засунул часы в карман. - Я люблю приезжать к ребе ночью. Народу никого, посетители уже спят, а ребе учится до самого утра. Я всегда, - в его голосе зазвучали хвастливые нотки, - советуюсь с ребе по деловым вопросам. Что купить, стоит ли входить в компаньоны, открывать ли новое отделение - только по слову ребе. Меня сразу к нему пропускают, еще бы, ведь я каждый раз даю на иешиву очень, очень солидную сумму. Мне Б-г дает, а я передаю дальше. Честно говоря, окажись я у ребе в самый разгар дня, меня все равно бы пропустили без очереди. Но я люблю ночью, неудобно показывать евреям, часами дожидающимся приема, что есть кто-то на особенном положении.
     Коляска остановилась перед домом ребе, Элиэзер, с трудом разминая затекшие от долгого сидения ноги, спустился по ступенькам и, переваливаясь подобно откормленному гусю, взобрался на крыльцо. Ребе Довид следовал за ним.
     На лице шамеса, сидящего за столом в небольшой комнате перед кабинетом ребе, появилось выражение глубочайшей почтительности. Он мигом вскочил со своего места и двинулся навстречу купцу. Тот, довольно улыбаясь, протянул было руку для приветствия, но шамес прошел мимо. Обернувшись, купец увидел, как тот с полупоклоном принимает руку нищего и, осторожно сжимая ее кончиками пальцев, шепчет слова приветствия.
     Ребе Довид проследовал прямо в кабинет и оставался там почти до самого утра. Первые полчаса Элиэзер не мог поверить своим глазам, ему казалось, будто случившееся - какая-то ошибка, ночная нелепица. Но когда стрелка на циферблате его часов-луковицы указала, что нищий беседует с ребе уже второй час подряд, купец отважился спросить у секретаря, кто этот оборванец, который отнимает так много времени у ребе Элимелеха.
     - Оборванец?! - изумленно повторил секретарь. - Да это же святой цадик, ребе Довид из Лелова. Хотел бы я, чтобы все мои дети были похожими на этого оборванца.
     Элиэзер выскочил на крыльцо.
     - Б-же мой, Б-же мой! - шептал он, ловя прохладный ночной воздух внезапно пересохшим ртом. - Что я наделал, что наделал! Ведь предупреждают в "Поучениях отцов": грейся у огня мудрецов, но берегись их углей, чтобы не обжечься, ибо укус их - лисий укус, и жалят они, как жалит скорпион, а их шипение, словно шипение змеи; и все их слова, словно угли пылающие. А я, старый самодовольный дурак, чего только не наговорил праведнику. Плохо твое дело, Элиэзер, совсем плохо!
     Когда ребе Довид вышел из кабинета, бросился к нему купец, хотел умолять о прощении, но шамес, внезапно возникший между ними, решительно подтолкнул Элиэзера к открытой двери.
     - Ребе ждет, - неумолимым тоном произнес он.
     Элиэзер вошел к ребе. Тот, как всегда, внимательно выслушал его вопросы, коротко ответил и сразу встал со своего кресла, желая счастливой дороги. Купцу показалось, будто голос ребе звучал суше, чем обычно, и встреча оказалась короче, чем предыдущие.
     Выйдя из кабинета, он сразу спросил у шамеса, где ребе Довид.
     - В синагоге, - ответил тот, не отрывая глаз от бумаг. - Готовится к утренней молитве.
     Ребе Довид сидел в заднем ряду скамеек и, закрыв глаза, тихонько раскачивался. Купец постоял несколько минут, затем осторожно кашлянул.
     Ребе Довид приподнял веки.
     - Ребе! - горячо зашептал купец, прижимая руки к груди. - Простите меня, ребе! Я ведь не знал… - он хотел произнести еще много повинных и умоляющих слов, но спазм волнения сдавил горло. Преодолев себя гигантским усилием воли, Элиэзер прохрипел: - Ребе, обратно, вы позволите подвезти вас обратно?
     Ребе Довид отрицательно покачал головой.
     - Спасибо за предложение, но я должен задержаться в Лиженске. Езжайте сами. И вот еще что, - он внимательно посмотрел на купца, и тот невольно напряг слух, боясь упустить хоть одно слово. - Если по дороге вы услышите голос, взывающий о помощи, идите на голос и поступайте согласно обстоятельствам.
     - Каким обстоятельствам, ребе? - хрипло спросил Элиэзер, но ребе Довид уже закрыл глаза…
     Ханох резким ударом кулака о скамью прервал рассказ Шаи.
     - Однако пора пар готовить. Кто со мной?
     Борух порывисто вскочил.
     - Я. Что-то засиделся, хорошо бы размяться.
     - Сейчас разомнешься, - хмыкнул Ханох.
     Он распахнул настежь дверь парилки и, ткнув указательным пальцем в темную глубину, отрывисто приказал:
     - Разгоняй.
     Борух быстро взобрался на деревянный помост и, пригнувшись, чтобы не задеть головой низкий потолок, принялся вращать старым полотенцем, выгоняя из углов парилки сырой, застоявшийся пар.
     Спустя три-четыре минуты сердце его бешено заколотилось, а вдоль спины поползли струйки липкого пота.
     - Хватит? - крикнул он Ханоху, стоявшему у открытой двери.
     - Разгоняй, разгоняй, - безжалостно приказал Ханох.
     Борух покрутил полотенце еще две минуты и когда почувствовал, что больше не в силах, Ханох, словно угадав его состояние, милостиво распорядился.
     - Хар-р-рош! Расставляй траву.
     - Мяту или полынь?
     Ханох подумал несколько секунд.
     - Давай полынь.
     Выскочив в предбанник, Борух первым делом перевел дыхание и отер локтем застивший глаза пот. Затем достал из ларя пучок сушеной полыни, аккуратно расщепил его на веточки, вернулся в парилку и растыкал по щелям бревенчатых стен.
     Тем временем Ханох открыл заслонку печи. Ее топили с самого утра, чтобы валуны, лежавшие в глубине огромного чрева, раскалились докрасна. Плотно затворив входную дверь, он крикнул Боруху:
     - Берегись, - и быстрым движением выплеснул на камни здоровенный ковш воды. Из печи вырвался клуб раскаленного пара. Борух тут же присел на корточки, давая пару пронестись над головой. Рядом с ним присел и Ханох.
     Спустя несколько секунд он распрямился и поддал еще один ковш, а затем еще один.
     - Хар-р-рош! Айда наружу.
     Чуть приотворив дверь, чтобы не дать пару уйти, они выскочили в предбанник.
     - Пока пар готовится, - разрешил Ханох, обращаясь к Шае, - рассказывай дальше.
     Власть Ханоха в парной не подвергалась со стороны погребального братства ни малейшему сомнению. Он правил в бане единолично и самодержавно, все условности отношений, определяемые положением в обществе, оставались снаружи вместе со снятой одеждой.
     - Итак, - продолжил Шая, - купец Элиэзер вышел из синагоги, уселся в свою коляску и поехал домой, в Варшаву. Солнце, медленно проползая по безоблачному небу, беспощадно слепило. Элиэзер отвернул голову вбок и старался не отводить глаз от пробегающей рядом опушки леса, где под узорчатой, шевелящейся тенью, пышно раскинулся папоротник. Его влажные на вид листья, казалось, источали прохладу и покой.
     Спустя полдня езды въехали в сосновые леса. Смолистый запах старых сосен успокаивал, отгонял тревогу. Купец почти успокоился. Он то и дело прикладывался к фляжке со сливовицей, заботливо упрятанной во внутреннем кармане капоты. С каждым глоточком настроение Элиэзера становилось все лучше.
     Лес закончился, дорога вилась по краю бесконечного болота. Гибельные места, затянувшие немало людей, зверья и особенно забредшей скотины. От зеленой, покрытой ряской поверхности болота несло влагой и сладковатой гнилью.
     Фляжка опустела. Элиэзер прикрыл глаза и попытался заснуть, но его разбудил крик.
     - Спасите! - неслось из-за поворота дороги. - На помощь, спасите.
     - Ты слышишь? - спросил купец возницу.
     - Слышу, слышу, - ответил тот, испугано крестясь и осаживая лошадей. - Это кикиморы болотные кричат, нас зазывают. Главное, не смотреть на них, окаянных! Вы держитесь покрепче, я сейчас поддам лошадкам, живо пронесемся. Только в болото не глядите. Коли они ваш взгляд поймают, то все, пропали.
     - Помогите, спасите, - взывал голос за поворотом.
     - Глупости какие! - рассердился Элиэзер. - Тут человек гибнет, а ты медлишь. Поехали быстрее.
     - Ни за что, - замотал головой кучер. - В прошлом годе у нас в деревне кикиморы двух крестьян утащили.
     - При чем тут кикиморы, - недовольно поморщился Элиэзер. - Напились твои крестьяне до изумления, да и утонули в болоте, не разобрав дороги. Поезжай, на евреев нечистая сила не действует.
     - Забожитесь!
     - Божиться нам вера запрещает, но можешь быть спокоен, я сам не пропаду и тебя за вихры вытащу. Поезжай.
     Достав кошелек, Элиэзер подкрепил приказание серебряной монетой. Возница уселся боком, так, чтобы болото оказалось за его спиной, и хлопнул вожжами по спинам лошадей. Коляска медленно тронулась, лошади стали набирать шаг и вскоре оказались за поворотом дороги.
     Странное зрелище открылось глазам Элиэзера. На большом расстоянии от берега по пояс в воде стоял человек. Зеленая, покрытая ряской поверхность болота, колыхалась вокруг него. Как он пробрался сквозь вязкую топь, на чем держался, было непонятно.
     Увидев Элиэзера, человек замахал руками и снова завопил:
     - Спасите! На помощь!
     - Это она, кикимора! - заорал возница. - Поедем скорее.
     - Стой! - Элиэзер так рявкнул, что лошади замерли на месте. - Где у тебя веревка, дурак? Человек гибнет, а ты басни мне рассказываешь.
     Он говорил с такой решимостью и так энергично, что возница соскочил на землю, бросился к задку коляски, распахнул ящик и вытащил из него моток веревки.
     - Кидай, - приказал Элиэзер.
     - Ни за что! Сами кидайте.
     Элиэзер взял моток, неловко размахнулся и бросил. Конец веревки упал далеко от тонущего. Купец вытянул конец на берег, снова размахнулся и снова бросил. Опять неудачно. Возница стоял, отвернувшись от болота, и дрожащими губами целовал нательный крестик.
     Веревка попала к тонущему только с десятой попытки. Он погрузился почти по плечи, но молчал, наблюдая за действиями Элиэзера. Схватив веревку обеими руками, несчастный закричал:
      - Тащите. Умоляю, тащите скорее.
     Элиэзер потянул изо всех сил. Бесполезно, болото цепко держало свою жертву.
     - Помоги же, - попросил он возницу, но тот отрицательно покачал головой.
     Тогда купец привязал веревку к задку коляски и хлестнул вожжами лошадей.
     - А ну, пошли, пошли.
     Лошади дернули. Болото жирно чмокнуло, с неохотой выпуская жертву. Спустя несколько минут несчастный, перепачканный с ног до головы тиной и грязью, оказался на берегу. Несмотря на жару, он весь дрожал от холода. Посиневшие губы мелко тряслись.
     Элиэзер достал из чемодана еще одну фляжку со сливовицей и протянул спасенному.
     - Пей.
     Несколько добрых глотков успокоили его, дрожь прошла, он сидел на земле и тяжело, с усилием, втягивал в себя воздух.
     Присмотревшись, Элиэзер увидел, что под слоем грязи скрывается очень дорогой камзол, смятые, перепачканные кружева на рукавах стоят целого состояния.
     - Расскажите, что произошло, - спросил он, подавая незнакомцу чистое полотенце. Тот тщательно вытер лицо и руки и отхлебнул еще раз из фляжки.
     - Мой кучер гнал, как сумасшедший. Наверное, хватил лишку перед выездом. На повороте он потерял управление, и лошади с разбегу унеслись прямо в топь. Они сразу погрузились по шеи и утонули за десять минут.
     Незнакомец закрыл лицо руками.
     - Боже, как они ржали, как бились! Но что я мог поделать!? Я сам еле успел выбраться из кареты и вскарабкаться на крышу. Карета погружалась медленно, мне казалось, что на каком-то этапе она упрется в подводный камень или в дно, но это болото, как видно, бездонно, за какую-нибудь четверть часа оно полностью засосало карету. Я стоял на крыше и кричал, что было сил, но никто не слышал. Если бы вы не оказались поблизости …. - он махнул рукой и замолчал.
     - А где ваш кучер? - спросил Элиэзер.
     - Не знаю. Боюсь, что он с размаху вылетел из козел, угодил головой прямо в трясину и сразу утонул.
     - Какая трагедия, - Элиэзер сокрушенно покачал головой. - И кучер, и лошади, и карета. А куда вы так мчались?
     - В Варшаву, - ответил незнакомец. - Думал успеть к вечернему балу во дворце губернатора и вот, успел….
     - Я тоже из Варшавы. Пожалуйста, садитесь в коляску. До города мы доберемся поздно, отдохнете у меня до утра, приведете себя в порядок, - предложил Элиэзер.
     - Спасибо, - незнакомец поднялся с земли. - Спасибо. Вас сам Б-г мне послал.
     По дороге их нагнал дождь. Возница поднял верх коляски, длинные нити дождя потянулись слева и справа от экипажа. Молнии не мелькали зигзагами, а светились розовым, полыхающим светом. Незнакомец заснул, согревшись под одеялом Элиэзера.
     "Что он за птица? - думал купец, поглядывая на освещенное всполохами лицо незнакомца. - Видать из важных, если спешил на бал к самому губернатору. Впрочем, какая мне разница, в городе он за версту меня узнать не захочет".
     В Варшаву приехали далеко заполночь. Пока нагрели домашнюю баню, пока незнакомец помылся, в окнах уже забрезжил рассвет. Платье гостя не успело просохнуть, и Элиэзер предложил ему свою одежду. Тот со смехом нацепил панталоны, лапсердак, надел шляпу.
     - Появлюсь дома в жидовском наряде, то-то потехи будет!
     Позавтракали фаршированной щукой, горячим сладким кугелем, выпили по рюмке сливовицы. Незнакомец так и не представился, а Элиэзер и не спрашивал его имя. В конце завтрака тот попросил перо и бумагу, написал небольшую записку и попросил отнести ее по определенному адресу.
     "Район дворцов, - смекнул Элиэзер. - Кто же мой гость? Надо держаться подальше от него. Как сказано: ни меда, ни жала".
     Слуга побежал относить записку, а незнакомец улегся на диван и прикрыл глаза. Спустя полчаса на улице загремели копыта множества лошадей и тонко надрывно запела труба. Элиэзер выглянул в окно. Перед его домом стояла огромная золоченая карета с гербом на лакированной дверце. Четверо гусар в красных мундирах гарцевали на вороных жеребцах перед каретой, еще четверо - позади нее.
     - Это за мной, - незнакомец положил руку на плечо Элиэзера. - Я твой должник, проси, что хочешь.
     - Мне ничего не нужно, - ответил Элиэзер. - Достаточно того, что я спас человека. А написано в наших книгах: спасающий одну душу как будто спасает целый мир.
     - Как хочешь, - ответил незнакомец. - Но долг остается за мной. Я запишу твое имя в памятную книжку.
     Он вышел на крыльцо. Два форейтора, соскочившие с задка карты, склонились в низком поклоне. Из окон соседних домов выглядывали недоумевающие соседи, гадая, почему гусары отдают честь какому-то еврею.
     Незнакомец уселся в карету, снова запела труба, загремели копыта лошадей и, спустя минуту, на улице вновь стало тихо.
     - Хар-р-рош! - Ханох крепко ударил ладонью по лавке. - Пар готов. Потом доскажешь.
     Все дружно поднялись и сгрудились у двери в парную
     - Идн*, без толкучки! - провозгласил Ханок. - Быстро, быстро, - он приоткрыл дверь, и члены похоронного братства один за другим устремились в парную. У каждого было давно облюбованное, пригретое место на деревянном помосте, спустя минуту все разлеглись, подстелив под спины рогожки, чтобы не обжечь спины и ягодицы о раскаленные доски. Духовитая жара навалилась плотно и беспощадно, словно тяжелое сновидение.
     
     * Евреи (идиш).
     
     - Расстарался Ханох, - нарушил молчание Янкель.
     - Уф, таки расстарался, - выдохнул кто-то с краю помоста, где жар ощущался слабее.
     Прошло еще несколько минут, тела лежавших покрылись влажной пленкой пота. Через узкое, забранное двойной рамой оконце в двери, падала полоска серого света. В парилке царили полумрак и тишина.
     Дверь со скрипом отодвинулась, и сквозь образовавшуюся щель стремительно протиснулся Ханох. В руке он держал хворостину с прикрепленным к ее концу опахалом из рогожи. Ханох просидел все это время в купальне, и его замерзшие в ледяной воде члены радостно открывались навстречу жаре.
     Он три раза стукнул основанием хворостины в доски пола и поднялся на помост.
     - Смерть наша пришла, - проворчал кто-то с краю. - Пожалей евреев, Ханох.
     - Привыкайте, привыкайте, - добродушно огрызнулся тот, усаживаясь посреди помоста. - В аду круче придется.
     Он вытянул опахало и принялся медленно гонять над лежащими раскаленный воздух. Послышались стоны, охи, приглушенные восклицания. Струи жидкого огня прокатывались по размякшей, раскрывшей поры коже, чтобы выдержать такую пытку понадобились многие часы, проведенные в парилке. Безжалостный, неутомимый, несгибаемый Ханох, будто не чувствуя жары, махал и махал опахалом. Его могучий торс и покрытые узлами мышц руки, и коричневые от многолетнего жара плечи напоминали бронзовую статую, а не человеческую плоть.
     - П-а-в-а-р-о-о-т! - скомандовал Ханох, и все дружно перевернулись на животы. Опахало заходило быстрее, промежутки, за которые можно было перевести дух от испепеляющего жара, становились все короче и короче, пока не исчезли совсем. Ханох крутил опахало с такой скоростью, с какой пастух вращает над головой бич перед тем, как разразиться оглушающим щелчком.
     - Пожалей, нет больше мочи, заканчивай! - застонали, затрепыхались братья-похоронщики, но встать и ринуться вон из жидкого пламени никто не осмелился.
     - Хар-р-рош! - Ханох ударил основанием опахала о доски помоста. Погребальщики сорвались со своих мест и, по-настоящему толкаясь в дверях, устремились наружу. Выскочив из предбанника, они перебегали по узкому проходу, закрытому с двух сторон высоченным забором до купальни, и с размаху бултыхались в ледяные воды речки. Стоны восторга и наслаждения радостным облачком поднимались над купальней и немедленно устремлялись ввысь, к самому небесному Престолу. Бестелесные ангелы, провожая облачка завистливыми взорами, сокрушенно вздыхали. Они тяжело завидовали счастливым евреям, так радостно и страстно готовящимся к наступлению Царицы-субботы.
     Спустя десять минут, когда блаженная истома "второго" пара полностью овладела членами святого братства, развалившимися на лавках предбанника, Шая продолжил свой рассказ.
     - Прошло совсем немного времени, и Элиэзер почувствовал, как колесо судьбы начало свой безжалостный поворот. Его дела стали идти все хуже и хуже. Любые начинания завершались полным крахом, попытки поправить положение приводили к новым убыткам. Всего за год он превратился из очень богатого человека в нищего, голодного полураздетого нищего, скитающегося с сумой от местечка к местечку. Одно только утешало Элиэзера, что жена, умершая два года назад, не видит его позора, а сын, живущий с семьей в Кракове, крепко стоит на ногах. Рассказать ему о своих несчастьях бывший купец не решился, ведь за долгие, долгие годы благополучия он привык чувствовать себя хозяином положения, человеком, крепко держащим мир в умелых, деловых руках. Сделать сына свидетелем своего унижения он не мог.
     Десять долгих лет скитался Элиэзер по городам и местечкам Польши. Он давно позабыл былое богатство и несколько раз приходил в Краков надеясь отыскать сына, но тот, к несчастью, переехал в другой город, а нищему никто не хотел давать его новый адрес.
     Через десять лет похудевший, постаревший, седой и сгорбленный, Элиэзер снова оказался в Варшаве. Он уже никого не стеснялся и просил милостыню прямо на улице, снимая шапку и смиренно протягивая руку. Впрочем, узнать его было почти невозможно.
     В один из дней на углу улицы возле сидевшего на земле Элиэзера остановилась роскошная карета. Губернатор Варшавы совершал объезд своих владений. Нет, он, конечно, не обратил никакого внимания на еврея-оборванца, а остановил карету, чтобы посмотреть на возводившееся здание дворянского собрания.
     Элиэзер воспользовался остановкой, подошел к открытому окну кареты и с поклоном протянул руку. Губернатор скользнул по нему безразличным взглядом и перевел глаза на строительные леса. Вдруг, словно повинуясь внутреннему толчку, он снова поглядел на наглого нищего.
     - Скажи-ка, еврей, твое имя не Элиэзер?
     Нищий в страхе повернулся и бросился бежать. Когда губернатор Варшавы называет тебя по имени, это может закончиться большими неприятностями.
     Губернатор махнул рукой и вдогонку за нищим тут же устремились двое конных полицейских из кавалькады, сопровождавшей выезд. Спустя несколько минут Элиэзер был изловлен, связан и поставлен перед окном кареты.
     - Развяжите его, - приказал губернатор. - Этот человек не совершил ничего плохого, напротив… - он сделал небольшую паузу и спросил: - Ты не узнаешь меня, еврей?
     - Нет, ваше высокопревосходительство, - робко произнес Элиэзер.
     - Ну что ж, тогда я напомню. Много лет назад, проезжая по лесной дороге, ты увидел тонущего в болоте человека.
     - Да! - вскричал Элиэзер, - я вытащил его из болота, привез в Варшаву и оставил у себя в доме до утра. О, тогда у меня еще был дом! - и он горько вздохнул.
     - Тот несчастный, которого ты спас от неминуемой гибели, был не кто иной, как я! - произнес губернатор. - А теперь Элиэзер, расскажи мне, как ты из богатого купца превратился в нищего оборванца.
     И поведал Элиэзер губернатору о превратностях судьбы, о внезапном повороте колеса фортуны, о досадных промахах и роковом невезении. Молча слушал его губернатор, недосягаемый вельможный правитель Варшавы. Но если бы Элиэзер мог читать мысли вельможи, он обнаружил бы в них такой же страх перед внезапными извивами фортуны и горечь от своенравия власть предержащих. И хоть обидчики губернатора сидели в Петербурге, тревога и опасения о завтрашнем дне терзали его душу точно таким же образом, как терзали они душу нищего, тянущего руку за подаянием на одном из варшавских перекрестков.
     Выслушав до конца рассказ Элиэзера, губернатор одним движением указательного пальца подозвал секретаря, выписал вексель на две тысячи рублей и передал его нищему.
     - Надеюсь, судьба уже переменила направление, и ты с помощью этих денег снова займешь достойное положение в обществе.
     Огромные деньги словно повернули в голове Элиэзера невидимую задвижку. К нему вернулась позабытая предприимчивость, и он снова пустился в купеческие дела. Колесо фортуны опять совершило оборот: Элиэзеру фартило с тем же постоянством, с каким не везло десять лет назад. За короткое время он вернул прежнее состояние, выкупил свой бывший дом и зажил на широкую ногу.
     К тому времени ребе Элимелех из Лиженска уже присоединился к праотцам, а ребе Довид из Лелова стал одним из общепризнанных руководителей поколения. После долгих колебаний Элиэзер решился поехать к ребе. Вместе с достатком к нему вернулась память, он никак не мог позабыть свое глумление над нищим по дороге в Лиженск.
     Ребе Довид встретил купца у двери в кабинет, усадил в глубокое кресло, сел рядом и попросил подробно рассказать о его жизни, начиная с момента, когда они расстались в зале большой синагоги Лиженска.
     Рассказ занял около часа, ребе Довид слушал, не перебивая, внимательно глядя на Элиэзера. Как и губернатору, поведал Элиэзер о превратностях судьбы, о внезапном повороте колеса фортуны, о досадных промахах и роковом невезении. Конец рассказа оказался куда счастливее начала, две тысячи рублей, подаренные вельможей, полностью перевернули судьбу Элиэзера.
     - Из тьмы на свет вывел меня губернатор, - воскликнул он, завершая повествование, - из глубокой ямы - на вершину горы.
     Ребе Довид едва заметно улыбнулся.
     - А теперь, - сказал он, когда купец замолчал, - взгляни на свою историю с другой стороны. Когда мы приехали в Лиженск, я увидел, что за твое глумление надо мной Небеса вынесли тебе смертный приговор. Я поспешил к ребе Элимелеху, и мы около двух часов искали пути, как его отменить. Предлагали и одно, и другое, и третье, но Небеса были неумолимы. Наконец ребе отыскал компромисс: сделать тебя нищим, ведь с нищим не считаются, подобно тому, как не считаются с мертвым. Небеса приняли предложение ребе, а я, помня о том, как ты довез меня до Лиженска в свой коляске, сделал так, чтобы приговор был отменен через десять лет и ты снова разбогател. Надеюсь, - добавил ребе Довид, - что эти годы не прошли для тебя даром.
     Ханох резким ударом кулака о скамью завершил рассказ Шаи.
     - Пора пар готовить. Янкель, пошли со мной.
     Третий, последний пар всегда делали мятным. Закончив подготовку и плотно прикрыв дверь парной, Янкель снова уселся на скамью и, остро поглядывая на Шаю, произнес:
     - У меня тоже история есть, правда, не такая веселая, как твоя, дядя Шая.
     - Да уж, - отозвался Шая, обильно смазывая руки и плечи медом, круто перемешанным с солью. От этого раствора кожа после парилки становилась гладкой, словно у младенца. - Прямо животики надорвешь, какая забавная история.
     - А вот мою послушайте, - Янкель поерзал на скамье, устраиваясь поудобнее, и начал. - Жил на свете один богатый хасид. Но, как вы изволите выражаться, дядя Шая, колесо фортуны повернулось, и он разорился. Поехал хасид к ребе из Гур за советом. У меня, говорит, есть родственники в Германии, очень богатые. Фабрики у них, лесопилки, даже своя пароходная компания имеется. Хочу написать им письмо, попросить взаймы, чтоб снова на ноги встать. А ребе ему отвечает - ни в коем случае. Тогда, настаивает хасид, я просто опишу им свое положение. Они известны своей щедростью, кто ни обращается за помощью к ним - все получают. А уж мне, как родственнику, обязательно пришлют. Ни в коем случае, не соглашается ребе.
     Что делать, ребе не прикажешь! Поехал хасид домой. А там голодные дети, злая жена. И пилит его и пилит, почему ты родственникам не пишешь? Ребе не велит, отвечает хасид. Вот пусть ребе и кормит твоих голодных детей, кричит жена. Пусть он сидит в холодном, нетопленом доме, пусть клянчит у лавочника горстку муки на болтушку.
     Через неделю не выдержал хасид и снова поехал к ребе. Так мол и так, говорит, совсем заела меня жена, дети голодные, в доме стужа, работы найти не могу. Может, напишу все-таки родственникам? Я ведь тебе уже ответил, говорит ребе и руками разводит.
     Так и метался хасид между ребе и женой и сломался, пал, как подпиленное дерево. Написал родственникам, пожаловался, как вы изволите выражаться, дядя Шая, на колесо фортуны. Тут же прислали они ему солидную сумму на пропитание, а спустя неделю чек добавили, на восстановление дела. И пошло, поехало у хасида, закрутились колесики, застучали молоточки. Опять дом - полная чаша, жена не нарадуется, дети счастливы.
     Только-только все устроилось, как вдруг заболела жена. Страшная болезнь ее подкосила, не про нас будет сказано. Пошел хасид к ближайшему другу, попросил его в Гур отправиться, просить ребе о милости. А сам-то чего не поедешь, удивился друг. Куда я поеду, отвечает хасид, я же приказание ребе нарушил, за то и наказан. Ты попроси, попроси его хорошенько, может, сжалится, может, простит.
     Поехал друг к ребе. Так, мол, и так, говорит, пожалейте, ребе, моего друга и его жену. Вину он свою осознал, а слово ваше нарушил, детей жалеючи. Ох-ох-ох, отвечает ребе. Бывает, что выносят человеку на Небесах смертный приговор, а цадик молит за несчастного и добивается смягчения. Вместо смерти присуждают его к бедности, ведь нищий подобен мертвому. Как же я могу помочь твоему другу, когда он собственными руками отменил помилование?
     Янкель замолк. В предбаннике воцарилась тишина, тягучая, словно лесной мед.
     - И что дальше было? - спросил, наконец, Борух.
     - Умерла бедняжка ужасной смертью, - отозвался Янкель. - Опухоль у нее была в мозгу, и мучилась она страшными головными болями. Такими сильными, что до рвоты доходило. Во время одного из приступов она рвотой и захлебнулась.
     - Жестокий ты человек, Янкель, - произнес Шая, размазывая мед по животу. - Бессердечный и недобрый.
     - Я жестокий? - возмутился Янкель. - Это все Б-г сделал, а я только рассказываю. Так Он у тебя добрый, а я бессердечный?
     - Хар-р-рош! - Ханох крепко ударил ладонью по лавке. - Пар готов.
     Все дружно поднялись и сгрудились у двери в парную
     - Идн, без толкучки! - провозгласил Ханок. Он приоткрыл дверь, и члены похоронного братства один за другим устремились вовнутрь.
     После третьего пара минут двадцать блаженно отдыхали, развалясь на лавках. Говорить больше не хотелось. Вместе с грязью отвалились размягченные горячим ароматным паром заботы и тревоги. Подступающая суббота наполняла сердца радостью, сладким предвкушением семейного ужина под мерцающие огоньки субботних свечей.
     Борух вытащил из кармана праздничной капоты, висевшей в углу предбанника, часы-луковицу, щелкнул крышкой, объявил:
     - До минхи осталось двадцать минут.
     Все дружно встали с лавок, принялись одеваться, с трудом протискивая руки сквозь рукава чистых рубашек.
     Из бани шли, не чуя под собой ног. Прямо над ними медленно проплывали перистые розовые облака. На уже вечереющем, но еще налитом ровной голубизной небе проступали первые звезды. Они сияли ровным, умиротворяющим светом, и это сияние чудесным образом преображало кривые улицы Бердичева, грязные домишки, почерневшие стены, покосившиеся заборы вокруг чахлых палисадников.
     Ныли измученные вениками и жарой бедные тела, но души - очищенные, омытые святостью субботы, - ликовали, радуясь доставшемуся им несказанному богатству.
     Конек высокой крыши синагоги еще золотился, освещенный последними лучами заходящего солнца. Прямо над ним спокойно горела "звезда полей" - крупная фиолетовая звезда. Стрельчатые окна мягко освещал изнутри свет заранее зажженных свечей. Вишневые, глубокие тени струились вдоль скатов крыши, сгущаясь, набирая силу. Стекая по водостокам, они превращались в сумерки, сладкие сумерки наступающей субботы.
     - Хар-р-рошо! - воскликнул Ханох, когда бердичевская "Хевра кадиша" в полном составе подошла к синагоге.
     - Что хорошо? - уточнил Янкель.
     - Хорошо быть евреем! - ответил Ханох и, крепко ухватившись за ручку, широко распахнул массивную дубовую дверь.