Александр Мелихов

     Зачин этого компактного эпоса вполне традиционен: "Вот он, двор реб Зелмеле". Чуть ли не "Мелеховский двор - на самом краю хутора"…
     Дальше перед нашими глазами проходит осыпающееся каменное здание и два ряда деревянных домов, полных Зелмелами, погреба, сарайчики, бабушка Бася, с какой-то одержимостью плодившая без всякого расчета рослых, чернявых, с широкими плечиками Зелменян, они же Зелменовы, к зрелому возрасту обретавшим низкий лоб, мясистый нос и впадины на щеках. Обычно они молчуны, а говорливыми бывают чаще всего от застенчивости - хорохорятся, стало быть. От них исходит аромат лежалого сена с чем-то еще, а когда они хотят перевести дух, они издают веселое нежное ржание.
     Технические орудия реб-зелменовского двора - это топор, нож, пила, рубанок, ступка, мышеловка, коромысло, лом, швейная машина, наперсток, очки, иглы, лампа, лопата, линза часовщика, терка, щипцы для сахара, кочерга, заслонки, сковородки и горшки, но самое важное их орудие - терка.
     Лучшее средство от всех болезней - горячие припарки, а в особо сложных и, так сказать, изысканных случаях используется варенье. Правда, изнеженная тетя Геся ввела в употребление еще и клистир, но после ее смерти с этим декадансом было покончено. "Зелменовы не нуждаются в такой большой машине при такой пустячной болезни".
     Они плохо понимают разницу между графами и французами, а о цыганах полагают, что это скорее профессия, чем народ. Из живых тварей им известны тринадцать; их было бы пятнадцать, но о свинье Зелменовы не желают знать из принципа, а на такое пустяковое существо, как воробей, им жалко тратить название. А вот в мышей дядя Ича швыряет целые поленья. Правда, обычно попадает в посуду, но зато мерзкие твари дрожат перед ним.
     И вот на этот прочный мирок надвинулись новые времена. Вместо небольшого уютного пятна восьмилинейных ламп "появился холодный свет электричества, мертвый свет, как у светляка, и с тех пор люди, пожалуй, не имели никакого удовольствия от жизни. Человек стал просвечиваться насквозь". Вместе с тем, Зелменовы подозревают, что им на окраину посылают худшее электричество, то, что остается на дне котла.
     Тем не менее практически всем Зелменовым приходится так или иначе провариться в пролетарском котле. Сам патриарх реб Зелмеле успел ускользнуть от новой жизни - написал на переплете молитвенника завещание, некоторое время повертелся просто так, без дела, а потом все-таки умер. А в зелменовский двор пришла радиофикация, хотя самый умный из Зелменовых, часовщик, уверял, что без маятника никакой прибор работать не будет. Затем закоснелых в индивидуализме ремесленников пустила в перемолку фабрика, и все начало развиваться по вполне соцреалистической схеме: старое стало уступать новому.
     Однако это новое в романе тоже украшено такими точными и милыми черточками, а носители прогресса смотрятся такими забавными чудаками, этакими беззлобными чевенгурцами, что эта схема вовсе не кажется уступкой идеологии. Идеологически правильные герои тоже творят такое количество глупостей, они тоже настолько одержимы любовными и прочими страстями, что постепенно, к своему удивлению, начинаешь понимать: а ведь изначально соцреализм не был чем-то заведомо мертворожденным!.. Его тоже понадобилось убить, потому что истинно новому времени требовалось не просто идеологически выдержанное, но еще и скучное искусство, искусство, в котором бы вовсе не было жизни.
     И оно-таки сумело выработать искусство без искусства! Так что не случайно на задней стороне небольшой книжки, которая воистину томов премногих тяжелей, под фотографией веселого лопоухого парня можно прочесть: "Жизнь Моисея Кульбака (1896 - 1937) была оборвана на взлете"…
     Похоже, вместе со всей полнокровной идишской литературой.
     Впрочем, серия "Проза еврейской жизни" продолжается. Так что, возможно, нас еще ждут новые открытия. И поиски параллелей с русской советской литературой, в которой не один блистательно начинавший и при этом обеими ногами стоявший на социалистической платформе мастер превращался в живого мертвеца, даже и оставшись в живых. Лишь изредка, подобно Катаеву, воскресая в новом блеске.
     Увы, в идишской литературе не воскрес никто. До такой степени никто, что долго казалось, будто в ней никого и не было. "Еврейская власть" потрудилась над ней самым тщательным образом.