Какое нам дело до его бабушки?
На литературном вечере Меира Шалева первым вопросом аудитории было – откуда приехали его бабушки. Меир Шалев – известный и переводимый писатель, который имеет читателей и почитателей во всем мире. Но мы, пожалуй, единственные в мире читатели Шалева, которым есть дело до его бабушки.
"Все мои бабушки из Украины и России, – сказал он, – но только одна бабушка, извините, из Польши..."
"Ничего, – сказала ведущая Зоя. – В то время Польша тоже была частью Российской империи..."
Наш интерес к "русскости" бабушек Шалева может показаться крайним этноцентризмом... Однако он имеет и другие корни.
"Бабушкины сказки" – иронический символ нерелевантности – для нас символ причастности. Наши общие с Шалевом бабушки и прабабушки ломали голову в начале ХХ века над одной дилеммой: строить ли им новое общество и нового человека в рамках общемирового проекта или взять на себя ответственность за свою отдельную революцию и строить "нового еврея"?
В 20-х годах произошел великий селекционный отбор российского еврейства. От нищеты и погромов бежали в Америку – чтобы выжить и преуспеть. Многими цель эта была достигнута, и мы теперь имеем прекрасный результат в виде американского еврейства.
Но тем российским евреям, в душах которых бушевали неуемные исторические амбиции, было мало Америки. Они выбирали между двумя революциями. И я до сих пор не знаю, какой из этих проектов был более революционным. Я даже не знаю, какой из них был более утопическим – строительство коммунизма в отдельно взятой стране или строительство отдельно взятой страны на Ближнем Востоке?
Возможно, бабушки американских евреев, не страдавшие исторической мегаломанией и ставившие перед собой более скромные задачи, оказались практичнее. Но это не наши с Шалевом бабушки.
Бабушки и дедушки, приехавшие из Российской империи, начали разворачивать большие проекты – осушали болота, орошали пустыни, строили электростанции, – но наряду со всем этим они постоянно, почти обсессивно, сажали деревья. Высадка деревьев стала физическим выражением метафоры укоренения – они пускали корни в прямом и переносном смысле. Так на этой земле выросли эвкалипты, средиземноморские сосны, гигантские фикусы и возникли цитрусовые плантации.
Роман Шалева "Несколько дней" начинается так: "Исполинский эвкалипт высился во дворе, раскинув пахучие шелестящие крылья листвы. В архивных фотосъемках британских военно-воздушных сил и в рассказах деревенских старожилов эвкалипт предстает как живой, но сегодня о нем напоминает лишь необъятный пень. Дата его срубки выжжена на могучем блоке, как день смерти на кладбищенском мраморе: 10 февраля 1950 г.
Моше Рабинович, человек, которому принадлежал хлев – мое жилище и по сей день, – тот, кто завещал мне свою фамилию и хозяйство, вернувшись с похорон моей матери, наточил топор и казнил дерево".
Описание процесса казни, низвержения дерева и его смерти вызывает ассоциации с тысячами деревьев, от которых остались одни пни (а иногда и пней тоже нет, потому что их выкорчевали вместе с корнями).
Текст Шалева вступает во взаимодействие с контекстом современной израильской реальности, где казнь деревьев превратилась в обычное явление.
Фикусы, например, провинились тем, что роняют на тротуары желуди, а их мощные корни портят асфальт. Эти деревья больше не высаживают аллеями вдоль улиц. То, что они снижают температуру вокруг себя на несколько градусов, не является смягчающим обстоятельством. Есть – вернее, были – деревья, которые сожгли живьем, чтобы ускорить бюрократический процесс передачи земли под застройку. Это участь цитрусовых плантаций, которые стали на пути экспансии промзон и торговых центров. Есть деревья, которые виновны самим фактом своего рождения и укоренения, потому что они выросли на дюнах оккупированной Газы – Гуш-Катифа, – и за это были приговорены к массовой казни в живой трансляции. Есть деревья, например, оливы, которые становятся жертвами военных действий: их уничтожают вместе – вернее вместо – террористов. Сосна очищает воздух от загазованности. Сосновые рощи время от времени поджигают арабы, по-видимому, именно за то, что их массово высаживали еврейские поселенцы.
Что касается эвкалиптов, саженцы которых первые поселенцы добыли где-то в Австралии и привезли сюда – то они пускают уж слишком глубокие корни – похоже, некоторым это кажется неполиткорректным: их вырубают сотнями, и – ни слова в защиту.
Эвкалипт из текста Шалева становится символом поколения, которое рьяно выкорчевывает собственные физические корни из здешней почвы – почвы, в которую так же рьяно внедрялись предыдущие три поколения.
Почва в романах Шалева переплетена корнями, зарослями, сорняками, цветами и травами. Она кишит муравьями, червями и грызунами, каждый из которых имеет название. По ней бегают звери, ползают змеи и пасется скот. Шелестит листва и летают птицы, каждый вид имеет свое звучание.
Эта проза пропитана запахами земли и хлева, эвкалиптов, цветения цитрусовых садов. Один из персонажей его романа источает запах пыльцы, а руки матери героя пахнут лимонными корками.
Писатель рассказывает, что его мама с самого детства позволяла ему читать только качественные книги. "А вдруг ты станешь писателем, – говорила она, – а у нас есть поверье: беременные женщины не должны смотреть на обезьян".
Судя по результатам, он действительно не смотрел ни на одну литературную обезьяну.
Но помимо мамы с хорошим вкусом, была еще и школа, где детей сажали в телегу и вывозили созерцать природу. Был и учитель, понимавший, что здешняя природа – это не просто виды, а библейские ландшафты, и умевший начинить их ассоциациями из Библии. Такая проза – результат физического и метафизического укоренения – в почве и в пространстве.
Но, похоже, позже процесс пошел в обратную сторону. Вы найдете в его романах срубленный эвкалипт, разоренный птичник, выжженный сад и пустующий дом культуры, упадок которого – или которой? – описывает Шалев.
И среди признаков упадка и свертывания поселенческого проекта мелькают тени забытых предков.
Кому наводить здесь порядок, если не нам?
Когда я слышу слово культура...
Однажды в Иерусалиме я села в машину к арабскому таксисту. Он завел мотор и включил радио. Это был канал классической музыки "Коль а-музика".
– Это Шобэн, – сказал он, имея в виду Шопена – в арабском языке нет звука "п", поэтому многие его не выговаривают. – Мой любимый композитор.
Диски его менее любимых композиторов были сложены на полочке над бардачком, и я отдала должное его стратегии целевого маркетинга и диверсификации сервиса.
Ни по моему виду, ни по акценту он не мог угадать, что мелодии и ритмы его коллекции могли в моем случае быть не менее уместны, чем Шобэн.
Я представляю собой крайний случай культурного плюрализма, получая удовольствие от многих культур сразу и не принадлежа по-настоящему ни к одной. В бардачке моей машины перемешаны диски симфоний Берлиоза и Чайковского, израильской группы "Сублиминал", русской "Любэ" и пары-тройки дисков с арабской музыкой, к которой я пристрастилась в годы увлечения танцами живота.
Что касается моих книжных шкафов, то в нем преобладают книги на английском, хотя и русских немало, а в смысле жанров, авторов, стилей и культур тут и вовсе все перемешано.
На свете есть много книг хороших и разных, читателей меньше, но какое счастье, если вдруг нежданно-негаданно встречаешь собрата по интеллекту.
Так со мной было однажды, когда, накупив в "Стеймацком" книг, я присела в кафе в том же торговом центре и, заказав себе бранч, начала их перебирать. За соседним столиком сидела интеллигентная пара израильтян. Мужчина увидел обложку одной из книг и даже подпрыгнул. Он не мог удержаться, чтобы не сказать, что это его любимый автор, а женщина добавила, что предыдущая его книга – шедевр. Так, слово за слово, вдруг выяснилось, что мы прочли за последнее время целых три одни и те же книги и что у нас схожие реакции. Со мной это почти не случается, мои знакомые читают в основном по-русски и мне обычно не с кем обменяться мнениями. У меня было такое ощущение, будто я встретила чуть ли не родственников – нет, я не одна на этой планете, мы узнали друг друга по коду.
Они были средних лет, стильно одеты, светились доброжелательностью и интересом. Официантка подала мой бранч, им – тоже, мы пожелали друг другу приятного аппетита. За чашкой кофе женщина начала просматривать газету и сообщила, что где-то на территориях террористы расстреляли машину с женщиной и ребенком. Это было время начала интифады, когда теракты еще не перекинулись на центр страны.
– Вчера в новостях специалист по террору давал оценку ситуации. В осведомленных кругах полагают, что террористы ограничатся только нападением на поселенцев, и, значит, остальные могут вздохнуть с облегчением...
– Ну, будем надеяться, – отозвался муж, – лично я ничего не имею против, если они сами решили построить свои дома на оккупированных территориях... Если так продолжится, то, может быть, удастся, наконец, добиться положения, которого мы не могли достичь другими путями в течение стольких лет...
Такой случай бывает раз в жизни, подумала я, и, наверное, никогда больше не повторится. Вот, на расстоянии протянутой руки сидит классовый враг, расслабленный едой и литературной беседой, и не чует опасности. Я нахожусь в надежном укрытии из книг, и мой камуфляж из кашемирового жакета Армани и сапожек Миу-Миу не позволяет заподозрить во мне виртуальную оккупантку. Я оснащена также довольно массивной сумкой Луи Виттон, которую я сейчас снимаю со спинки стула, отодвигая стул к соседнему столику, чтобы пройти... ну, допустим, в туалет.
...Я отодвигаю стул чуть дальше, чем нужно, резким движением забрасываю сумку на плечо, но при этом задеваю чашку кофе и блюдце с маслом на соседнем столике. Он растерянным взглядом смотрит на меня и даже, по-моему, пытается улыбнуться и собирается сказать что-то такое типа "ничего страшного" – чтобы сгладить мою неловкость. Но я не даю шанса никакой дипломатии. Надеюсь, кофе еще не успел остыть, промелькнула мысль при виде черной жижи, растекающейся по его бежевым брюкам.
В туалете я обнаруживаю пятно от кофе и на моем жакете. Он стоит кучу денег, а я не так богата. Просто как типичная бывшая советская я компенсирую дефициты и лишения моего советского прошлого с помощью престижных брэндов. Но – на войне как на войне, и я нанесла неожиданный удар по врагу на его же территории – в торговом центре Рамат-Авива.
Я возвращаюсь в помещение, готовая отразить словесную атаку или атаковать самой. Но... их и след простыл. Официантка убирает соседний стол и поглядывает на меня с явным интересом. Я выпиваю свой кофе и на всякий случай оставляю ей двойные чаевые.
Культура, конечно, сближает, как же. Я думаю о немецких концлагерях, в которых были оркестры с музыкантами-узниками. Там устраивались концерты, в зале сидели немцы, в оркестре евреи. Те и другие разделяли общие культурные пристрастия и музыкальные вкусы. Что было после концертов, все знают...
Иногда, когда во время очередного раунда войны или террора я ловлю себя на том, что слушаю арабскую музыку, я испытываю некоторые сомнения. Ведь, наверное, какой-нибудь террорист в Газе слушает то же самое. Но я говорю себе, что в блокадном Ленинграде исполняли Бетховена, и никому в голову не приходило выбрасывать из репертуаров немецких композиторов. Почему я должна отказываться от арабской музыки? Израильтяне восточного розлива в основном слушают арабские песни в исполнении местных певцов и в переводе на иврит. Но попробуйте им сказать, что они слушают арабскую музыку...
А вы пробовали в Греции заказать турецкий кофе?
Я часто задумываюсь над этими фразами, которые приобрели статус прописных истин – культура сближает, строит мосты, способствует взаимопониманию и прочий буллшит. Частенько, когда я слышу слово культура, мне хочется снять туфлю и запустить ею в первого попавшегося на глаза культуртрегера.
Мосты и стенки
Если бы культура служила мостом, Газа и Сдерот были бы городами-побратимами. Во всяком случае, такое впечатление возникает после просмотра мультимедийной продукции франко-немецкого канала Arte под названием "Газа – Сдерот", которая получила довольно большой международный резонанс.
Один из самых ярких фрагментов продукции, над которой работали две съемочные группы – одна в Газе, вторая в Сдероте – это съемки двух свадеб, арабской и еврейской. Зритель видит кадры, снятые в Сдероте и в Газе, и если вначале ему еще удается различить, где еврейская свадьба, где арабская, то в результате быстро сменяющих друг друга кадров он уже перестает различать. Ведь на обеих свадьбах гости танцуют одинаковые танцы под одну и ту же музыку, подпевают песням с одной и той же интонацией и жестами, да и гости выглядят одинаково. Критики не преминули отметить, что главное послание этой продукции – общность культуры разделенных городов: население Сдерота – это выходцы из арабских стран.
Хотя в этой продукции Arte тема общности культуры, фольклора, стиля жизни, музыки показана блестяще, реальность предоставляет неоспоримые доказательства того, что общность культурных пристрастий не гарантирует даже мирного сосуществования.
Если бы культурная парадигма была определяющей, то Израиль и СССР в свое время не оказались бы во враждебных лагерях – ведь русская революция и социализм были не только идеологической, но и культурной составляющей тогдашнего Израиля, более того – основой израильского нарратива.
Но страна, в которой сионистские дебаты велись поначалу на русском языке, оказалась стратегическим партнером Америки, а государство, на визитке которого было впечатано столько еврейских имен, стало стержнем поддержки арабского национализма.
А уж если говорить о сегодняшнем Израиле, где треть населения не может жить без русских сериалов, русской попсы и русских книг, то этот факт не мешает России снабжать врагов Израиля ракетами, из которых те могут обстреливать фанов поп-звезд, которые приезжают сюда из России с любовью. Между тем русские согласно кивают в ответ на речи президента Ирана об общности иранской и русской культуры – ну да, еще со времен убийства Грибоедова.
Наглядный пример нерелевантности культурной парадигмы предоставила также война России и Грузии, которой не помешали ни корифеи некогда общей советской культуры обеих национальностей, ни их поклонники.
...У нас в Израиле культура не наводит мостов даже на локальном уровне.
У меня есть подруга, большая меломанка. Конечно у нее абонемент в филармонию и на всякие другие музыкальные мероприятия. Аудитория подобных концертов – это обычно ашкеназы среднего возраста, с приличным образованием и достатком. Если идет речь о районах Тель-Авива, то, согласно статистике, этот срез населения голосует за определенные партии, которые моя подруга не выносит. Пока она слушает музыку – все в порядке, но когда смолкают последние аккорды, она обращает глаза к своим соседям и видит в них... врагов.
"Но это всего лишь политика, – сказала я ей, – у них могут быть и другие взгляды, ну и что?"
"Нет, это не всего лишь политика, – ответила она мне, – в этой стране идет скрытая гражданская война, и я на баррикадах".
Многие из нас оказались на баррикадах по одну сторону с теми, кого мы не имеем никаких шансов увидеть рядом с собой в концертном зале, и по разную сторону с милыми людьми, с которыми сталкиваемся на разных культурных мероприятиях. Хотя наши здешние баррикады пока еще носят виртуальный характер, наша взаимная ненависть уже вполне реальна, хотя и скрыта под слоем цивильных манер.
Если ненависть может достичь такого накала у людей, принадлежащих к одной конфессии, к одной этнической группе и одной социальной страте, то что уж говорить о Газе и Сдероте, где играют свадьбы под одну и ту же музыку?
Впрочем, я даже не уверена, что знаю, кого сдеротцы ненавидят больше – жителей Газы или жителей Северного Тель-Авива: ведь они на все сто процентов убеждены, что если бы ракетами обстреливали Тель-Авив, правительство не тянуло бы с военной операцией. В продукции Arte женщины Сдерота, сидя в парихмахерской, постоянно вспоминают то о каком-то Али из Газы, который чинил им всем крыши, то еще какого-нибудь араба, который был своим в их доме в те, не такие уж далекие, времена до... Что не помешало им ликовать, когда Газу поливали расплавленным свинцом через пару недель после того, как Arte закончила их снимать.
Но при этом...
"Поверь, – говорит мне моя подруга, – если ракетами обстреляют Тель-Авив, плясать на крышах будут не только в Газе, но и в Сдероте. Откровенно говоря, я и сама не против, чтобы ракета попала в зал филармонии во время концерта..."
"Но ты же сама можешь там оказаться!" – поразилась я.
"В этом случае я согласна стать шахидкой, – ответила она, – так я их ненавижу, всех этих поланийот, которые наверняка голосовали за эту циплячку…"
В продукции Arte идея культурной общности доведена до совершенства. Не думайте, что это липа. Все это такая же правда, как разделительная стена, которая, между прочим, проходит не только между Сдеротом и Газой, – но даже сквозь ряды зала израильской филармонии.
И никаких тебе мостов.
Горе от ума...
Согласно израильскому фольклору первая фраза на иврите, которую выучивает русский, это эйн тарбут ба-арец – нету в стране культуры.
Мы в бывшем Союзе привыкли, что еврейские фамилии были выбиты на визитной карточке советской культуры – особенно в самом начале ее становления. Некоторые русские евреи и по сей день обсессивно занимаются документацией еврейских имен в русской или в мировой культуре.
Израильтяне, хоть убей, не понимают, почему русских евреев распирает от национальной гордости, когда они с трепетом произносят имена всех этих мандельштамов, ландау и других гениев.
Мы же всегда верили в этот еврейский гений – или в еврейские гены – и, приехав сюда, не досчитались нобелевских лауретов и чемпионов мира по шахматам. Какие мутации произошли на израильской почве?
В позапрошлом веке все идеологии – коммунизм, фашизм, сионизм – были охвачены идеей создания нового человека. Как известно, все новое предполагает разрушение старого. Даже, если это умные еврейские гены.
Первые сионисты еще в самом начале здешней истории приняли стратегическое решение... поглупеть. В качестве концептуального обоснования этого решения было написано множество умных книг. Было принято радикальное решение опроститься, для чего понадобилось создать довольно сложную концепцию.
Пожалуй, на поприще выведения новых пород человека сионисты преуспели больше других. Новый еврей заговорил на другом языке, поменял внешность, накачал мышцы и надел на голову синюю панамку под названием тембель (что в переводе с иврита означает дурень). Когда в одной руке мотыга, а в другой – ружье, излишествам нет места, в том числе и интеллектуальным. Любая революция – а сионизм был несомненно одной из самых радикальных революций – прерывает на время нить преемственности.
Впрочем, израильский тембель больше бравировал своим темблизмом и был скорее некой стилизацией... Израильтяне первого розлива были заняты социальным творчеством. Участие в амбициозном сионистском проекте предполагало свойства, которых не было ни у их предков, ни тем более у ближайших европейских кузенов. Но в то же самое время проект предполагал и отказ от некоторых других семейных привычек, в том числе от слишком интенсивной увлеченности культурой, от специфического свойства создавать симбиозы с другими культурами и вообще вносить вклад. В своих фельетонах Владимир Жаботинский не раз высмеивал эти тенденции.
Хотя мои знакомые, русско-еврейские интеллектуалы, считают иначе, я лично нахожу, что решение сменить имидж изощренного умника на облик простака оказалось самым гениальным стратегическим решением, которое когда-либо принимала элита еврейского народа. Чтобы это понять, нужно посмотреть на тех, кто остались умниками. Например, на немецких евреев в канун Второй мировой войны...
По сравнению с немецкими евреями, даже русские выглядят просто тембелями. В процентном отношении Веймарская республика рождала наибольшее количество еврейских гениев. Евреи составляли всего менее 4% населения мира, но в процентном отношении получали столько Нобелевских премий, как если бы составляли половину человечества!
А какие были имена – Моисей Мендельсон, Герман Коэн, Альберт Эйнштейн, Мартин Бубер – цвет мирового интеллекта!
Из книги израильского автора Амоса Элона я узнала, что эти лучшие умы человечества сидели в самом эпицентре землетрясения и воспринимали происходящее, как маленькие и не слишком разрушительные толчки.
Мартин Бубер назвал нацизм преходящим феноменом перед самым началом войны. Лион Фейхтвангер уверял американских корреспондентов, что Гитлер – это уже прошедшее время. А Альберт Эйнштейн заявил, что нацизм – это всего лишь преходящая реакция на преходящие экономические трудности.
Ну, если уж сам Эйнштейн был так спокоен, то и остальные не слишком волновались. Редактор одной берлинской газеты, еврей, просматривал речи Гитлера незадолго до его прихода к власти без малейшего чувства, что это имеет какое-то отношение к нему лично. Арнольд Цвейг с женой отдыхали на курорте. Леон Фейхтвангер заканчивал строительство трехэтажной виллы, и американский издатель с большим трудом убедил его повременить с возвращением в Германию, где его ждал неминуемый арест. Профессор Виктор Клемперер, автор ставших впоследствии знаменитыми мемуаров, в тридцать шестом году, – уже после того, как его выгнали из университета, – купил машину и отправился с женой на природу, а свои сбережения вложил в приобретение виллы.
Немецкие интеллектуалы настолько утратили чувство реальности, что нашлись среди них искренне писавшие своим родственникам в Палестину, что ничего страшного не происходит и 99% из того, что пишет иностранная пресса о Германии, – это пропаганда и ложь.
Амос Элон объясняет это преувеличенной верой в культуру, которая блокировала у них ощущение опасности и привела к грубо одностороннему восприятию реальности.
Несомненно, цвет немецкой культуры, эти интеллектуалы, относились к другим культурам с удивительным высокомерием. Профессор Виктор Клемперер говорил о себе: Я немец, это те, другие – он имел в виду нацистов – не немцы. В одном абзаце, где он описывает особо жестокий поступок нацистов, он написал, что мог бы ожидать такого поведения от итальянцев – этих животных с Юга – но ни в коем случае не от немцев.
Немецкие фамилии русских евреев свидетельствуют, что они тоже вышли из земли Ашкеназ, и можно заподозрить, что в их генах заложена та же наследственная тяга к передозировке культуры. Но исторический опыт говорит об имевших место генных мутациях на русской почве. И хотя рецессивный культурный ген дает о себе знать, доминирующим геном российских евреев стал ген, порождающий революции, перестройки и всяческие социальные преобразования.
В результате естественного отбора именно носители этих генов оказались в тогдашней Палестине и в сегодняшнем Израиле, тогда как носители генов KULTUR – совсем в другом месте.
Секс, ложь и литература
Когда в год 60-летия независимости Израиля лауреатом престижной Государственной премии стала переводчица русской классики Нили Мирски, обогатившая книжные полки ивритских читателей, в числе прочего, также булгаковской "Белой гвардией", вы могли бы предположить, что интерес к русской культуре в Израиле весьма высок. Вы вправе предположить также интерес к многочисленным носителям русского языка в Израиле.
Именно это имела в виду журналистка "Едиот ахронот" – самой читаемой газеты – когда она задала лауреатке вопрос, поддерживает ли она какие-то связи с иммигрантами из СНГ, которые считают русскую культуру частью своей идентичности.
"Я с ними не имею и не хочу иметь никаких контактов, – ответила Нили Мирски, – ни с теми, кто приехали в 90-х, ни с теми, что прибыли в 70-х. И те и другие мне абсолютно чужды. Большинство из них крайне правые".
Вы можете счесть это заявление крайним выражением идеологической ксенофобии. Но в Израиле действует извращенный код политкорректности.
У нас либеральные элиты считают вполне корректным стигматизировать целые секторы населения, а позиция "никаких контактов" более привычна для них, чем диалог.
Тем не менее это никаких контактов в интервью Нили Мирски меня удивило. Дело в том, что как раз она эти контакты поддерживала, а с иммигрантами 70-х эти контакты были более чем тесными. Особенно тесные контакты Нили поддерживала с семьей Рубинштейн.
В 70-е годы в Израиль прибыло довольно много блестящих литературоведов и критиков, среди них особенно выделялись Майя Каганская и Наталья Рубинштейн. Дом Натальи Рубинштейн, моей подруги и соседки в пригороде Тель-Авива, Кирьят-Оно, был центром притяжения для всех тех, кто жил культурой и литературой, потому что этим жила и дышала хозяйка дома.
У нее собирались не только все "кто есть кто" в местной русской литературной тусовке, но и приезжие из-за границы. Здесь пахло старым добрым духом просвещенной интеллигенции, даже дебаты велись в основном на кухне – как в старых добрых традициях советской эпохи.
На фоне общих культурных интересов Нили и Наташа стали близкими подругами. Дом и среду Наташи никто не назвал бы ни правой, ни даже политизированной. Это была либеральная пермиссивная среда, – некоторые бы даже сказали – слишком либеральная.
Все же с тех пор русская литература начала играть деструктивную роль в Наташиной семье. Когда Наташин муж Борис, физик, инженер и доктор наук, и вообще человек творческого склада, ушел от нее к танцовщице родом из Индонезии и сменил русский язык общения на ломаный английский, он в ответ на мой недоуменный вопрос сказал, что он сменил не жену, а среду. И главным достоинством своей новой среды он назвал отсутствие разговоров о русской литературе.
Нили Мирски продолжала благотворно трудиться на ниве переводов русской классики, чему немало способствовали ее контакты с русскими. Перевод "Белой гвардии" вышел с предисловием другой ее приятельницы – Майи Каганской. Причем это так называемое предисловие было настолько блестяще написано, что само по себе было литературным произведением.
...И тут Майя Каганская опубликовала в газете "Вести" статью об израильском "новоязе", который внедрился в лексикон ивритских масс-медиа в начале "мирного процесса". Это был не просто анализ лексикона, это был настоящий экскурс в то, что Майя назвала сектантской психологией левых.
Нили Мирски разразилась огромной (и разгромной) статьей в газете "Гаарец". Писательница Нина Воронель мне сказала недавно, что эта статья так ее поразила, что она помнит ее по сей день, хотя с тех пор прошло лет пятнадцать по крайней мере. "Она напомнила мне советские времена", – вспоминает Нина.
В этой статье содержались открытые угрозы в адрес Майи перекрыть ей кислород. Там были такие фразы – "мы ее публиковали, мы ей помогали, мы ее считали своей, а она..."
И, самое главное, она осуществила свои угрозы. Нили Мирски позаботилась даже о переиздании "Белой гвардии" – на этот раз без предисловия Майи Каганской. Майя стала "персоной нон грата", ее больше не приглашали читать лекции по русской литературе в университеты и не заказывали ей статьи для публикаций на иврите. Она и до того еле сводила концы с концами, а тут ей еще перекрыли доступ к тем государственным кормушкам, которые позволяют израильским писателям как-то выживать.
Один мой израильский знакомый, который просил меня не публиковать его имя, рассказывает следующее:
Ректор Тель-Авивского университета был моим хорошим другом, и, когда я исчерпал возможности всех других потенциальных доноров, я обратился к нему с вопросом, может ли он помочь добыть для Майи какие-то средства к существованию? Он сказал, что единственное, что он может сделать, это пригласить ее читать курс лекций. Но только формально. Она будет получать за это оплату, но самих лекций читать не будет. Я уже не помню, сколько это продлилось, один семестр или два...
Вы представляете? Легче было организовать для нее фиктивные лекции, чем допустить ее к аудитории! Учтите, речь идет о женщине, которая умеет читать лекции так, что аудитория ловит каждое ее слово.
В любой нормальной стране различие взглядов и политических воззрений в интеллектуальной среде стимулирует дебаты. Только не у нас. Относительно недавно, все в тех же рамках 60-летия Израиля, этой проблемы коснулась другая израильская интеллектуалка, полиглот и критик Михаль Говрин. Приехав в составе израильской делегации на Парижскую книжную ярмарку, она сказала газете Le Monde несколько слов по этому поводу и привела пример Майи Каганской.
Дебаты в нашей стране монополизированы литературно-журналистской номенклатурой, и целые секторы расселения, например, русские, к ним не допущены. А если кто-то высказывает правые взгляды, его тотчас стигматизируют и подвергают остракизму.
Майя Каганская, после нескольких операций на сердце, выживает сейчас благодаря фонду Михаила Черного. Наташа Рубинштейн с сыном уехала в Лондон, а Нили Мирски по-прежнему занимает ведущие позиции в издательстве "Ам Овед", где полностью контролирует редакционную политику.
Впрочем, я здесь не пыталась рассказать историю о какой-то мстительной мегере. Ни то, ни другое. Это скорее история о попытке осуществить мозговой контроль над целой группой населения и о почти героическом ей сопротивлении – история, персонифицированная двумя женщинами – Нили и Майей.
При этом все-таки я лично считаю, что Нили Мирски заслужила свою премию, хотя бы за перевод "Белой гвардии". Эта книга оказала воздействие на ивритских читателей самым неожиданным образом. Мне недавно попалась ивритская книга под названием... "Черная гвардия". Написал ее израильский экономист по фамилии Зелиха, который не так давно занимал пост главного государственного бухгалтера. На этом своем ответственном посту он обнаружил коррупцию и хищения, поднял большой скандал, за что его вынудили подать в отставку. В предисловии к своей книге, в которой он разоблачает местных финансистов на государственной службе, он пишет о том, какое впечатление на него произвели герои "Белой гвардии" Булгакова, их любовь к родине, бескорыстие и самопожертвование. По контрасту с этими героями он назвал книгу о местных коррупционерах и олигархах "Черная гвардия".
Наш русский язык
Говорят, русский язык в Израиле – это временное явление. На самом деле русский язык пустил глубокие корни в языке, который немыслим без суффиксов -чик и -ник. Кибуц-ник говорим мы. Голан-чик. И вообще...
Я никогда не забуду, как много лет назад мой старший сын вернулся из садика, раскрыл свои большие, невинные глазки и пролепетал – лех кибенимат!
Но это совсем не то, что вы думаете...
Некоторые выражения кажутся грамматической калькой с русского – аль тизайен ли эт а-моах. То есть – не еби мне мозги.
Возможно, наш русский язык – это на самом деле не русский, а особый его диалект. Который, может быть, даже станет когда-нибудь самостоятельным языком типа ладино или идиша. Русские из России даже сейчас уже не поймут его без словаря.
"Гуфия у тебя кла-ас!" – сказала она девушка другой.
"Восемьсот шакалов отдала!" – ответила та.
Ну, 800 шекелей за маечку, подумаешь. Но восемьсот шакалов – это звучит круто.
Интернет с его токбэками каждый день обогащает мой словарь "изрусского" диалекта. Знаете ли вы, кто такие домовые? – Правильно, члены партии "Наш дом Израиль". А что такое прокадимцы? – Правильно. А что такое гиюрня? А кто такие изеры, мизраханы, датишники, арабуши и рашки? Не знаете? Тогда вы просто ахшавники и либерасты, идите учите изрусский или можете идти кибенимат.
Мы, конечно, сильно достаем тех, кто не понимает по-русски. Есть такие предприятия, где даже заседания умудряются проводить по-русски. И говорят, есть даже такие муниципалитеты.
Ну, на работе – это понятно. Но некоторых почему-то нервируют русские субтитры в телевизионных программах и фильмах. Для иных это вопрос принципиальный.
Корреспондент израильского ТВ Гидеон Кунц устроил мне почти сцену по этому поводу, когда мы случайно встретились на Парижской книжной ярмарке. "Вы презираете нашу культуру, – сказал он, – вы хотите получить здесь статус национального меньшинства. Вы культивируете русский язык как заслон от израильской культуры. Вы настолько ленивы, что для вас нужно писать субтитры по-русски... Зачем вы приехали сюда, если вы не можете принять никакой другой культуры, кроме русской, и не хотите переходить на иврит?"
Я что-то сказала на тему мультикультурализма. В ответ он обвинил меня, что я под видом мультикультурализма просто протаскиваю русский расизм.
Как ни странно, особенно нападают на русский язык те, кто приехал сюда в 50-е годы из Восточной Европы, а не уроженцы страны из семейств ее основателей. Первые поколения поселенцев, которые приехали из России, приняли решение об отказе от русского языка самостоятельно и сознательно.
Те же, кто приехал в 50-х, сделали это под давлением, заплатив этим за вхождение в мэйнстрим. Они заплатили, а мы не хотим. Мы – сами по себе мэйнстрим. Им обидно.
Что можно им ответить?
Лично мне плевать на культуру. Я и сама не терплю эту позу носителей великой культуры, в которую становятся некоторые здешние русские. И тамошние русские тоже. Русская культура кажется мне аррогантной и холодной. Да, конечно, они сохранили с прошлого и позапрошлого веков очень доброкачественные культурные консервы типа толстых-достоевских, но не всем же доступна эта черная икра от культуры, так чего кичиться?
Так, может, я могу обойтись без русского языка?
Да я жить без него не могу. Я в этом каждый раз убеждаюсь, когда включаю местное ТВ – и тут же переключаю на русский израильский канал. И совсем не потому, что я не понимаю языка или нуждаюсь в субтитрах. Я просто не могу жить без местного рунета, без всех этих захав.ру и изрусов.
"Понимаешь, – пыталась я объяснить тому же Гидеону, – медия на русском языке – это платформа, на которой мы сами определяем повестку дня. На которой мы выращиваем наших либерманов".
Русский язык в Израиле – это локальное общественно-политическое явление. Это медиум, который и есть мэссидж. Именно благодаря ему мы можем влиять. Если бы не русский язык, мы бы превратились в политических обезьян, копирующих электоральные привычки мэйнстрима. Мы бы не могли формировать альтернативную политическую культуру.
Многие коренные израильтяне это уже поняли.
Бывший министр просвещения, Лимор Ливнат, – не русская – лоббировала проект закона, согласно которому русский и арабский языки будут признаны вторыми официальными языками Израиля, а первым будет иврит. Сегодня у Израиля имеются два официальных государственных языка – иврит и арабский. Новый закон придал бы русскому языку статус государственного, но несколько понизил статус арабского. Израильские русские не проявили особого восторга в отношении этого законопроекта. Зная наших людей, можно предположить, что отсутствие энтузиазма объясняется желанием быть главнее – по крайней мере, арабского.
Русский язык в Израиле – это мутант, точно так же как мутантами являются его носители. Многие профессиональные деятели культуры, писатели и редактора, предъявляют претензии – если уж решили говорить по-русски, говорите правильно. Но что такое правильно по-изрусски решают наши дети-билингвы. Сегодня я намерен рано лягнуть спать, предупредил меня мой сын. Ладно, иди лягни, не буду тебе мешать.
Но если есть изрусский, то еще есть и иврус. Иврус – это иврит после инфузии русских слов. На нем говорят политики из наших. Иврус – язык точный, минималистский и не терпящий политкорректности. Народу нравится.
"Дывай, дывай", – одобрительно закивал мой знакомый сабра, услышав поТВ какое-то заявление Либермана.
Хотя русский и не имеет статуса бывшего еврейского языка, как ладино или идиш, русский, я бы сказала, – самый израильский из всех иностранных языков. Язык первых сионистских дебатов и публицистики, язык социалистов и ревизионистов, язык двух наших революций и язык 25% израильских солдат. Язык охранников и "скорой помощи" – стигма, которая обернулась метафорой.
Правила русского языка в Израиле – наглядное пособие
Прежде чем начинаете беседовать по-русски со своим приятелем или приятельницей, оглянитесь вокруг. Если рядом находится кто-то, кто русского не понимает, этого делать не стоит. Если же рядом тот, кто понимает, – тем более не стоит.
Я много раз попадалась в эту ловушку. Сидишь, бывало, в кафе и болтаешь с подругой о том, что не предназначается для чужих ушей. В пяти сантиметрах за столиком сидит некто, углубленный в ивритскую газету. Ну, сидит и сидит. Потом вдруг у него зазвонит мобильник и – на тебе – привет, Петя-Саша-Вадик. И сколько раз я говорила себе и другим: вероятность того, что окружающие поймут ваш конфиденциальный разговор, равняется один к трем. Но, несмотря на эту очевидность, мы сохраняем иллюзию, что русский язык – это некая фонетическая завеса, за которой нас никто не услышит.
...Эта сцена выглядит как римейк серии Sex in the City. Популярный ресторан в центре Тель-Авива, единственный недостаток которого – минимальное расстояние между столиками. Впрочем, это типично для кафе-ресторанов типа BRASSERIE – а наш ресторан претендует на французский стиль. Рядом за столиком четыре молодые женщины, которые, на мой взгляд, выглядят намного шикарней, чем актрисы из вышеупомянутой серии.
У меня здесь встреча, я пришла раньше, сижу с ноутбуком и редактирую проект делового предложения.
Но я с трудом могу сосредоточиться, потому что женщины говорят по-русски, и то, что я слышу, просто невозможно пропустить мимо ушей. Я старалась поначалу, пока они обсуждали типы афтершейвов, которыми пользуются их бойфрэнды. Имена бойфрэндов были не русские, а израильские. Когда они начали обсуждать достоинства своих бойфрэндов в постели, пропускать мимо ушей стало невозможно. Но я все-таки старалась. Потом их беседа приняла неожиданный оборот.
"...Он подарил мне цветы и повел в ресторан в Герцлии-Питуах и мы помирились... в конце концов, имею я право высказать свое мнение?" – сказала эффектная блондинка с длинными ногами в узких джинсах. На ней была блуза Анн Фонтэйн этого сезона.
"Конечно, когда близкий тебе человек ходит с такими промытыми мозгами, это все равно, что спать с врагом", – сказала другая женщина.
Я не видела ее лица, только лебединую шею и стройные плечи, подчеркнутые вырезом платья, которое выглядело слишком нарядным для второй половины дня. На спинке стула висело шикарное пальто, а на столике лежала сумочка, инкрустированная стразами.
"Не с врагом, а с идиотом, – поправила первая. – Я же не стараюсь его переубедить. Все, что я хочу, – это логика. Ну, скажите, какая в этом логика, ходить на демонстрацию ради того, чтобы кому-то сделать государство? А если они не хотят?"
"Ольга рассуждает логично, – кивнула та, которая сидела ко мне спиной. – Если вы не можете их убить – интегрируйте их..."
"Это все ерунда, – сказала третья женщина. Она была чуть старше остальных и самой классной. Длинные каштановые волосы блестели, как норковый мех, кашемировый кардиган был надет поверх простой белой блузы, а рядом на полу стояла, если меня не подводило зрение, PRADA нового сезона. – Единственная проблема, что он ходит на эти политические тусовки один. Как бы не завелась у него там боевая подруга..."
"Ты с ума сошла, – сказала четвертая, хрупкая курносенькая блондинка с легкомысленными мелкими кудряшками, обрамляющими кукольное личико. – Ты видела когда-нибудь, как выглядят их бабы из левых? У них такой вид, будто они вытащили все, что на них надето, из помойки. Что, он, вообще уже, чтобы променять на них нашу Ольгу?"
Я посмотрела на профиль Ольги, на ее ноги и неправдоподобно белую блузу и согласилась, что еще не родился тот мужчина, который променяет ее на хнану, которая одевается из помойки.
"Политические разногласия – это ничего, в конечном счете. Ольгина логика в конце концов может его убедить, – это опять говорила одетая по-вечернему, сидящая ко мне спиной. – Вы бы знали, что случилось с моей подругой Галиной, ну, той, я вам рассказывала, которая вышла за сабру с двумя детьми. У них была шикарная жизнь в пентхаусе..."
"Ну, ну и?.."
"В один прекрасный день, он взял... и вернулся к религии, и теперь, девочки, – она сделала паузу, – она даже не может поужинать в ее любимом ресторане!"
"Ну что ж, – сказала шатенка с норковыми волосами. – Это лучше, чем если бы он завел себе бабу..."
"Это все секс, – кивнула миленькая-курносенькая. – Возможно, после родов она потеряла интерес... Женщина должна управлять мужчиной, а без секса это невозможно. Посмотрите, что происходит с арабами из-за того, что их женщинам удаляют клитор..."
"Что-что?"
"Вы что, с луны свалились? Им удаляют клитор, чтобы они никогда не имели оргазма... А когда вокруг тебя такие женщины, тебе остается только пойти и взорваться..."
"Я знаю многих женщин, – возразила шатенка в кардигане, – у которых клитор на месте, и они все равно не испытывают оргазма, ну так что?"
"Но, Вера, – возразила Ольга, – мы, по крайней мере, можем делать вид... Но вообще-то... Везде и всюду управляют женщины, и если арабские мужчины устраивают всякие интифады, значит, их толкают на это их женщины..."
"Кстати, – сказала симпатичная с кудряшками, – знаете, что такое интифада по-арабски? Мне объяснил это папа моего Асафа. Интифада по-арабски означает эякуляцию спермы у верблюда!"
"У верблюда? Замолчи! Меня сейчас вырвет!"
"Ладно. Все равно мне пора. Завтра у меня встреча с моими инвесторами, а сегодня еще предстоит неприятный разговор с подчиненными".
Оп-па! Миленькая-курносенькая, оказывается, большой босс. Как она сказала? Женщина должна управлять мужчиной, и без секса это невозможно. Интересно, чем занимаются остальные... Этого я уже не узнаю.
"Привет! Я что, опоздал?" – это Денис.
Три пары глаз уставились на меня. А четвертая... Та, которая сидела ко мне спиной, обернулась. Я увидела красивое, белое, как алебастр, лицо, которое на моих глазах быстро покрывалось розовой краской.
А что я должна была делать? Встать с места и орать: понимаю по-русски, понимаю по-русски?
Они с видом оскорбленной невинности прошествовали к выходу, а Денис возбужденным голосом сказал.
"Ты не поверишь! У меня есть внутренняя информация в отношении того михраза! Нужно срочно внести изменения в пропоузал..."
"Говори тише", – попросила я.
"Да кто тут понимает по-русски?!"
Тут к нашему столику подошел мужик, весь вид которого говорил не только о том, что он понимает, но и о том, что именно он имеет в виду.
"Я тут слышал, вы по-русски говорите, – сказал он. – Поддержите своего, а?"
Денис вытащил двадцать шекелей и дал ему на опохмелку.
Мы уже собирались перейти к делу, но тут подбежала девушка и на характерной смеси русского и иврита, на которой иногда говорят наши израильские дети, затараторила:
"Я очень-очень извиняюсь, но менаhель просил сказать, что он просит слиха, но не нужно давать деньги этому человеку, потому что он начинает ходить сюда день за день и делает митрад для наших клиентов... Он не знает, кто его пустил войти..."
"Русский охранник, кто еще!" – сказала я про себя.
"Зачем ты выбрала это место? – спросил Денис. – Они здесь не любят русских".
Русские шпионы лучше русских писателей
Любите ли вы современную русскую литературу так, как люблю ее я? Моя любимая писательница – Маринина, а моя любимая героиня – русская милиционерша Настя. Когда я об этом заявляю, я ловлю на себе странные взгляды знатоков, из чего могу заключить, что мои вкусы недостаточно элитарны. К счастью, их со мной разделяет большинство читающего населения России, и не только России. Французские критики, например, написали, что Маринина – это энциклопедия русской жизни. Не знаю насчет энциклопедии, но про Настю мне интересно читать все – и про то, как она раскрывает преступления, и про то, как она жарит котлеты.
Израиль – потребитель книг на русском языке. Более 40% российского книжного экспорта приходится на Израиль. А кроме того, есть еще и местные издатели, выпускающие книги на русским языке, начиная от религиозных и кончая поваренными. И российские, и израильские издательства выпускают также переводы израильских авторов.
Для Иерусалимской ярмарки характерно массивное присутствие кириллицы. Можно сказать, что это единственная ярмарка на Западе, где доминируют два "экзотических" шрифта: кириллица и иврит.
Когда российские писатели приезжают в Израиль, между ними и русскоязычными писателями Израиля имеет место интенсивный обмен мнениями, который субсидируется некоторыми издательствами и скрепляется водкой. Если это происходит в рамках книжной ярмарки, то в результате интенсивного культурного обмена писателей у самого русского стенда почти не видно. Зато отдельные посетители утоляют свой культурный голод, таская с прилавков книги. Впрочем, это, возможно, гуманитарная помощь.
Однажды я была на совместном вечере израильского писателя Меира Шалева и российской писательницы Улицкой. Это был на редкость удачный вечер. В благодарность за читательскую любовь Шалев почти присоединился к израильской русскоязычной общине: "У каждого в Израиле есть свой этнос, свое племя, теперь у меня тоже есть, – сказал он, – я – "русский". Этот язык напоминает мне дом моих дедушек-бабушек, привычное звучание языка, которых я не понимал тогда и не понимаю сейчас".
Впрочем, писатели обычно умеют идентифицироваться с любой аудиторией – по крайней мере, в момент с ней общения.
Аудитория переживала чувство двойной причастности, потому что ощущала себя мостом между двумя авторами, весьма далекими друг от друга, хотя и подчеркивающими общность корней. Авторы даже разыграли сюжет на тему альтернативной семейной истории: если бы дедушка Улицкой уехал в Палестину в 20-х, а дедушка Меира остался в России, то он был бы сегодня, возможно, русским писателем, а она – писала бы на иврите.
Я бы могла им подсказать еще несколько альтернативных сюжетов: представьте себе, что Улицкая репатриировалась в Израиль. Сидела бы она на вечере рядом с Шалевом? Или, может быть, вместо нее сидела бы, к примеру, Дина Рубина? Если бы та, конечно, не репатриировалась в Израиль, а осталась в Москве. Возможно, в качестве русской писательницы Дина Рубина возглавила бы делегацию российских писателей.
Однажды на Иерусалимской ярмарке Улицкая рассказала о своей книге, в которой присутствует христианская тема. В ходе выступления Улицкая, новая христианка, начала слегка неофитствовать, – так, во всяком случае, показалось аудитории. Возникла некоторая теологическая напряженка. Наши, видимо, обиделись на то, что Улицкая, по рождению еврейка, перешла в христианство. По-моему – напрасно. В Израиле на каждую такую Улицкую приходится по десять чистокровных русских, которые перешли в иудаизм. По чисто демографическим параметрам мы в Израиле совершили выгодный конфессиональный обмен. Хотя израильские новые евреи, в отличие от их новых христиан, обычно не делают русскую литературу. Но мы их любим, несмотря на это. А может быть, именно поэтому.
Мне пока что не довелось увидеть в Израиле ни мою любимую писательницу Маринину, ни других мастериц детективного жанра. Зато однажды прислали Марию Арбатову. Она рассказывала о своей книге про Индию. Про Индию нам интересно потому, что пол-Израиля ездит туда, кто за духовкой, а кто и на трансвечеринки. Арбатова знает об Индии все, потому что замужем за индусом, а сама – буддистка. Индия, сказала она, занимает первое место по закупке бриллиантов, Россия – первое место по их добыче, а между Индией и Россией устроились евреи.
Что, согласитесь, очень важная информация.
Арбатова поведала также, что собралась в депутаты и отдала должное Ирине Хакамаде, "единственный вклад которой в политику состоит в том, что она доказала, что депутат Думы может быть хорошо подстрижен и хорошо одет". Я посмотрела на непокорные кудри Арбатовой, на замысловатый фасон платья и подумала что Арбатовой, пожалуй, стоит пройти курс у Хакамады.
В России, как когда-то в СССР, поэт (он же писатель) всегда больше, чем поэт, и быть гражданином им все еще вменяется в обязанность. Зато понятие "гражданин" значительно расширилось, и некоторые современные русские писатели имеют "позицию" практически по любому вопросу.
Впрочем, им еще далеко до современных классиков израильской литературы, которые разбираются не только в политике, но и в стратегии. Амос Оз, например, сидит у себя в кабинете и подает советы непосредственно министру обороны – вводить войска, не вводить войска, атаковать Газу, не атаковать Газу...
Один российский "больше, чем писатель" – по фамилии Быков, представил однажды в Иерусалиме свою геополитическую концепцию, согласно которой евреи со своим Израилем нарушают баланс мирового порядка. Правильно: хотим – и нарушаем. На страницах сетевых журналов Быков иногда нападает ни с того ни с сего на израильских деятелей, которых уже давно нет на свете. Наши тут же встревают в спор, потакая любителю дразнить гусей. Что же, судя по его виду, это единственный вид спорта, которым он занимается.
Хотя до сих пор в современной русской литературе меня интересовали только писательницы-детективщицы, после того как я прочла книгу Константина Капитонова ("Быть израильтянином") меня начали интересовать также писатели-шпионы.
Капитонов – это российский журналист, которого наши израильские русскоязычные журналисты "разоблачили" как шпиона за то, что он перепечатал в газете "Труд" все, что они сами постоянно печатают в своих газетах. А именно – что в Израиле дискриминируют русских. Как тех русских, которые в кавычках, так и этнических русских.
То, что сотни тысяч русских израильтян не могут сочетаться браком в Израиле, стало темой коалиционных переговоров и условием вступления в коалицию партии, которая опирается на русские голоса. То, что за разговор по-русски можно вылететь с работы, мы тоже знаем из наших израильских газет.
Но взять и пересказать все это в газете Труд – это, конечно, шпионаж чистой воды. Впрочем, шпион так шпион. Но пишет зато хорошо. И главное, знает материю. Даже я после стольких лет жизни в Израиле узнала из его книги много нового. 600 с лишним страниц информативного и увлекательного текста, полного симпатии к Израилю и объективно отражающего израильскую реальность. Лучше бы они засылали к нам побольше таких шпионов и меньше аррогантных писателей с таким апломбом и высокомерием, что становится понятным, почему развалился Советский Союз: даже братья-славяне и те не захотели терпеть повадок Старшего Брата.
Атомный реактор и литература
"Я бы хотел, – сказал писатель Меир Шалев на одном русском вечере, – чтобы Храмовая гора в Иерусалиме стала такой же достопримечательностью, как Колизей в Риме. Колизей – историческое наследие Италии, его посещают миллионы людей со всего мира. А Храмовая гора – это действующий атомный реактор, к которому опасно приближаться".
Шалев воспринимает Иерусалим как радиоактивную зону, в центре которой находится "атомный реактор" – Храмовая гора. Но иерусалимская радиация распространяется также и на всю зону Святой Земли, охваченной памятниками и святынями трех религий. Поэтому некоторые герои романов Шалева бегут чуть дальше, чем Галилея, – прямо за океан.
"Наши святые места, – говорит он, – это не исторические памятники, это действующие святыни трех действующих религий, которые постоянно воюют и враждуют из-за них. Как нам это надоело! У меня, допустим, есть сентимент к могиле праматери Рахели. Но почему я должен обязательно владеть этим местом?"
Действительно, почему. Возможно, рациональнее было бы самоопределиться в Уганде и совершать паломничество на Святую Землю государства Палестины.
В отличие от Меира Шалева, другой израильский классик, Амос Оз, описывает Иерусалим с трепетом и любовью. Он совершил настоящую литературную реконструкцию Иерусалима 30-40-х годов. Когда читаешь его "Повесть о любви и тьме", погружаешься в эту атмосферу; когда автор описывает свои прогулки пешком, читателю тоже хочется за ним ходить. И мы, как зачарованные, обходим вслед за ним весь город.
Но есть место, которое этот гениальный гид обходит стороной – это Храмовая гора. Допустим, место было недоступно для евреев – но нет даже взгляда в ту сторону, не говоря уже о том чувстве, которое на английском языке зовется longing...
Оба наши классика – жертвы распространенного среди многих секулярных израильтян состояния, который можно назвать "Иерусалимский синдром наоборот". В отличие от оригинального "Иерусалимского синдрома", который классифицируется как психоз на религиозной почве, триггером которого может стать паломничество на Святую Землю, "Иерусалимский синдром наоборот" является психозом на секулярной почве. В его основе – иррациональная вера в рационализм, а его триггер – конфликт и войны. Если бы не религиозная компонента, израильско-арабский конфликт укладывался бы в привычные парадигмы типа право на самоопределение, оккупация, границы, поселения и т.п. Решение конфликта и мыслилось в рамках этих парадигм: компромисс, отступление, конец оккупации, границы.
Но именно в новом миллениуме выползла старая парадигма религиозной войны, обозначенная на Западе эвфемизмом "война цивилизаций". Такой конфликт требует иных инструментов – осмысления или по крайней мере управления, которые секулярные политические элиты не в состоянии выработать, а сегодняшняя культура освоить.
Можно понять разочарование политиков, настроенных на быстрое и, главное, рациональное, разрешение конфликта, но от литературы можно было бы ожидать большей смелости. Нужно было приблизиться к атомному реактору, потому что кому, как не ивритским писателям, работать с этими элементами, прочно засевшими в нашей почве...
Тем более что свято место пустым не бывает – в самом прямом смысле этого слова. Если наши писатели не приближаются к опасной, по их мнению, зоне, то иностранные писатели на этих наших радиоактивных материалах уже не один бестселлер сделали.
Мой знакомый читатель – поклонник всяких фэнтези с теологическим уклоном, ругался по поводу Дэна Брауна: "Был ли Иисус женат на Марии Магдалине, не был женат, – такие вещи должны решаться здесь, на месте, как ты не понимаешь? Пока наши писатели хлопают ушами, другие растаскивают наше наследие, выстраивают целые жанры на наших элементах... Закладывают тенденции..."
Что-то в этом есть. Почему именно Умберто Эко ввел в моду теологические триллеры, почему он, а не кто-нибудь из наших? Может, Дэн Браун и плохой писатель, но мы бы тоже хотели, чтобы книга на иврите вызвала всеобщее всемирное помешательство.
Наверное, так чувствуют себя туземцы, когда в их деревню приезжает археологическая экспедиция, и на их глазах из их почвы извлекают артефакты, о ценности которых они даже не подозревали.
Мы любим наших писателей, которых читаем по-русски в прекрасных переводах, но они не отвечают нашим амбициям, которые мы называем имперскими, и которые не ограничиваются политикой и распространяются также на культуру и спорт.
Лингвополитика
Я не знаю, откуда в иврит попало слово жлоб и кто его внедрил – выходцы из России или из Польши, – но жлоб репатриировался – в лингвистическом смысле этого слова – вместе со второй волной поселенцев, то есть в 20-х годах прошлого столетия. В последнее время жлоб почти вышел из употребления. Возможно, из-за того, что в иврите нет буквы "ж", возможно, потому, что компактное, но объемное слово арс хотя и шире, чем жлоб, но в какой-то мере включает в себя также и элемент жлобства. И вдруг израильские средства информации вовсю начали употреблять слово жлоб, насилуя при этом ивритскую фонетику, в применении к человеку, который родился в Молдавии, закончил советскую школу и проделал большой путь от грузчика в аэропорту до одного из самых влиятельных политиков в Израиле.
Авигдор Либерман уже побывал распутиным, путиным и даже сталиным, а также фашистом и расистом, но звание жлоба он получил только после выборов 2009-го, когда потребовал для себя пост министра иностранных дел. Почему жлоб? Потому что его стиль груб, его манеры брутальны, не говоря уж о совсем недипломатических выражениях, которые он употребляет.
И вдруг выяснилось, что именно этот стиль, который в местных элитах сочли жлобским, проложил Либерману путь к сердцам молодых уроженцев страны.
Когда я спросила молодого сабру, демонстрировавшего поддержку Либерману, чем тот его привлекает, он мне ответил: его способ выражаться. Когда я попросила уточнить, он употребил выражение – эт а-дугрийут шело.
Дугрийут – если я правильно передаю это в русской транскрипции – происходит от арабского слова дугри, что означает откровенно. В какой-то мере это похоже на то, что на английском называется стрэйт-ток, то есть разговор без обиняков.
"Он говорит то, что тебе хочется услышать?" – продолжала я. "Нет, – ответил он, – и я даже не уверен, что я во всем с ним согласен, впрочем, я даже не слишком вникаю, но мне нравится его прямота и его конкретные выражения".
Вот как? Либерман завоевывает сердца молодых уроженцев Израиля именно тем, что употребляет выражения, которые часто являются калькой с русского? Либерман с его русским акцентом больше понятен тем, чей родной язык иврит, чем все остальные израильские политики?
Возможно, чтобы понять этот феномен, нужно поговорить о... национальном характере. Как ни удивительно, но в этой мультикультурной стране иммигрантов каким-то образом сформировался израильский национальный характер и одной из его характеристик является прямолинейность. Сабра не терпит двусмысленности, нетерпелив ко всяким экивокам и вообще к тому, что он называет зиюней моах. Его раздражает чрезмерная интеллектуальная рационализация, а политическая корректность, навязываемая ему его собственной элитой, воспринимается им как лицемерие – то есть нечто противоположное естественной для него характеристике – дугрийут.
Йоэль Маркус, ведущий публицист газеты "Гаарец", которая считается у нас элитарной, напротив, называет Либермана главным героем фильма ужасов. Главный сюжет ужастика – опасность захвата МИДа. "Как этот человек будет представлять нас в Европе, которая и без него считает нас детоубийцами и преступниками? – пишет Маркус. – Как он сможет убедить их, что мы не такие? Министр иностранных дел не может разговаривать, как вышибала".
Израильской элите нужно, чтобы ее представляла какая-нибудь дамочка в белом жакетике с плеча Сеголен Ройаль, которая сможет убедить мир, что мы не такие.
С другой стороны, накануне выборов я прочитала в ивритском фэйсбуке призыв: Либермана – в министры иностранных дел! Мотивировка? Он единственный, кому не понадобится помощь в случае, если за границей кто-то вздумает запустить в него ботинком! Ведь он был вышибалой в студенческом клубе!
Не претендующий на научность опрос всех тех, кто попался мне под руку – зеленщик, персональный тренер, сосед, стилист и парочка таксистов – дал удивительные результаты.
Если мы не можем нанять Путина на должность премьера, – сказал мой персональный тренер, – то, по крайней мере, мы должны выбрать того, кто воспитан в той культуре.
Кого они посылали договариваться с арабами, – сказал зеленщик, – полячку? Только Либерман говорит по-арабски. И ты увидишь, он еще случайно принесет нам мир... – ху од эви лану шалом бэ-таут.
Нечего зигзагничать, – сказал стилист, – нужно идти прямо и делать то, что говоришь. Как Либерман.
Почему в этой стране вещи должны быть не так, как они должны быть, – сказал таксист, – но никто, кроме Либермана, не говорит, что так не должно быть.
Я бы выбирал в премьеры только тех, – сказал сосед, – которые только что приехали из России и которых еще не успели испортить здешней демократией.
Это же надо, подумала я, так донять свой народ, чтобы он начал мечтать об импорте премьер-министров. Я не думаю, что зеленщик и вправду верит, будто Либерман говорит по-арабски. Это была, конечно, метафора, точно так же, как лозунг предвыборной кампании, который звучал почти так же: только Либерман понимает арабский.
Возможно, в народе нарастает еще не оформленное ощущение, что западноевропейские нормы, которые приняла для себя израильская политическая элита, абсолютно неадекватны в этом месте и в это время. В самом деле, почему, как сказал таксист, вещи должны быть не так, как они должны быть.
Впрочем, это чувствуют не только представители народа. Однажды на приеме в честь американского интеллектуала Нормана Подгореца я встретила известного израильского политика Узи Ландау. Он заговорил со мной, естественно – о чем еще можно говорить с женщиной с русским акцентом? – о другом менталитете и другой политической культуре, которую привносят с собой русские. Мне не важно, сколько из них евреи, а сколько – нет, – сказал он, – главное, у вас у всех – нормальные реакции и здоровые инстинкты, а у израильтян они уже атрофированы. Он, конечно, преувеличивал...
Прошло примерно года полтора после нашего разговора – и Узи Ландау присоединился к русской партии. Что ж, everyone can go Russian.
На другом конце политического спектра эта же культура вызывает отторжение. Известный историк и журналист Том Сегев, комментируя электоральный успех Либермана, сказал мне буквально следующее: С нас предостаточно русской политической ментальности с ее культом сильной личности, эта культура несет сюда расизм и ксенофобию.
На самом деле Израиль уже видел политиков куда более правых, чем Либерман, а русские израильтяне – не самые большие экстремисты. Речь идет всего лишь о стилистике, о способе выражения, о лексиконе. Почему этот лексикон наводит такой ужас на журналистов нашей элитарной газеты, хотя их собственный лексикон уже обогатился такими выражениями, как либермания и либерманизм?
И почему этот лексикон импонирует многим молодым израильтянам?
Фактически, русский лексикон Либермана возвращает их к израильским корням. В этом плане русский Либерман отражает типично сабрский характер, который подвергается ломке, перевоспитанию и, в сущности, насилию со стороны вестернизированной элиты, которая хочет быть принята в приличном обществе и посему перевела на иврит политкорректный "новояз", на котором говорит Старший Брат.
Народу, видимо, осточертели чересчур заботливые менторы, создавшие постсионистский новояз, и сам этот новояз с его набившими оскомину клише типа территории в обмен на мир, мирный процесс, два государства для двух народов, жертвы мира, болезненные уступки и весь этот джаз.
Еще больше, чем собственные менторы, израильтянам осточертели менторы западные. И гораздо больше, чем арабы, им осточертели их западные защитники – с их патернализмом, с их демонстрациями, с их NGO, с их Си-Эн-Эн, с их интеллектуалами, их дипломатами и их профессорами.
Немудрено, что они мечтают, как кто-то поднимется на международную трибуну и скажет им всем на чистом иврите – леху кибенимат.
Кто, если не мы, сделает народу этот подарок?