Артур Фредекинд

PIRSUM HA-NES



     
     Вдогонку к меланхолии постоянное недоверие к миру, которое увеличивается у людей пропорционально росту прогресса, ночь, ты по советской привычке все равно боишься, что не выпустят, но выпускают, даже туфли не заставляют снять, и все страхи проходят в самолете при появлении лучей солнца. Тем более утро, высота "десять тысяч пятьсот", середина ноября и середина Европы - самолет летит над швейцарскими Альпами, ты вспоминаешь безумный и никому не нужный бросок солдатами садиста и вешателя Суворова (беспощадные русские женщины до сих пор видят его своим кумиром), Ганнибала с его ревущими слонами (бедных животных загнать в эти снега!) и Эйнштейна, вышагивающего в цюрихских кабинетах: пока другие скучали или думали, что скучают, он, так же ощущая тоску, понял, что все ненадежно. Действительно, когда летишь, понимаешь что он во многом прав - летит под тобой Земля, а ты только смотришь на серебро крыльев, на глисты дорожек внизу, на некую молоденькую даму, которая могла бы сидеть с тобой рядом, но посадили возле тебя крокодила. Из Питера. Впервые на Святую Землю. Конечно, к подруге, не к любовнику же. Что она думает о тебе? Клянусь вам, тут Эйнштейн дает слабинку - она просто ничего не думает. Когда она узнает, что ты не в первый раз туда, она завистливо лыбится и нахваливает твою профессию, а дело вовсе не в профессии - мама у тебя там живет. Мама.
     Бывшая Югославия таки похожа на выжженные прерии дикого Запада из гэдээровских фильмов. Гойко Митич, конечно же, давно на немецкой пенсии, сидит при музее Карла Мая, а ты даже знавал его московскую любовницу и ее крепкую ладошку в своем кармане. Дубленки, не думайте плохого. Но ты все равно без конца и края об этом думаешь - потому и меланхолия. Любовница Гойко Митича трахалась со всеми подряд, ты познакомился с ней в театре, если уж говорить на еврейскую тему - она была еврейкой, да и друг ее из театра тоже был евреем. Совершенный болван, но добрый. Она ему сказала о тебе, тогдашнем двадцатилетнем лоботрясе: "Ему нужно чаще трахаться". Ты ответил дружку: "Согласен". Она рассчитывала, что он тебя пригласит. Ты тоже. В театре тогда давали Лорку, пьеса была замечательной, только ее портил старый актер-пьяница, который без конца щелкал кастаньетами, это щелканье в конце пьесы превратилось в издевательство над публикой, да и над актерами. Она просто смотрела пьесу, а ты работал. Ты ей понравился, и она думала забрать тебя в Москву. Гойко подарил ей часы. Тебе было неудобно завладеть любовницей Виннету. Еврейские дела. Как сейчас евреям неудобно владеть Иерусалимом - вдруг, в самом деле, Аллах лучше, да и арабки такие красивые…
     Можно попытаться прочесть немецкую газету, но дело это пустое - ты, почти ничего не понимая, почти все знаешь. Можно почитать о Рудольфе Гессе, несчастном узнике Шпандау, который много знал, но говорить ему не давали, ты зачем-то потащил эту пронацистскую книжку с собой в Израиль, в надежде на что? На арест и тюрьму в Эрец? На скандал и выяснение твоей бестолковой личности? Просто на удар в лоб, мол, получай, немчура - фашист, предатель, капо, русит, партизанит, украинит, гайдамакит, за то, что связался с юной тувинкой, за то, что принимал с ней ванну, за то, что целовал ее и пил грязную воду, за то, что она тебя укусила, и теперь укус радостно жжет сквозь футболку и куртку, подожди еще, он тебе нажжет.
     Греческие острова безрадостно проплывают внизу вместе с облаками и морем. Любить Грецию могут только немцы, это им не хватает жизнерадостных богов и богинь, валяющихся в постоянном смешении кровей, вечно пьяных и мстительных. Твои немецкие друзья были на Крите, им там не понравилось - был март, холод в гостинице, холодное море, холодные гречанки, торгующие холодным вином без вкуса и запаха, по их словам. Ты думаешь, что они искали Грецию Ницше, а нашли современную глухомань. Один украинский поэт, из бывших коллаборантов, описывал Херсонщину как благодатную Грецию, раскапывал там Византию, несчастные славяне вечно что-то раскапывают, в надежде утвердиться хоть на древностях. А между тем, Херсон прекрасный город, особенно "бабьим летом", ты стоял там на гостиничном балконе, смотрел на катер, полный украинцев, как обычно едущих в село по выходным дням, ибо им неведомы театр, ресторан, стихи, ты смотрел на туманную дельту Днепра, на камыши, в которых прятались казаки от "дружеских объятий" России, ты вспоминал одну студентку, южную, нахальную, у которой папа учился в Москве и научился воспринимать мир по Бродскому - смотреть на туман и ни на что не надеяться. Ты привык надеяться, еврейская манера…
     Почему Б-г поместил Израиль в правом нижнем углу цивилизационного моря, которое нынче бороздят натовские корабли? Никогда не задумывались? Словно последнюю лузу в неком биллиарде, словно последний маленький-маленький поворот в неком лабиринте, словно эротическую зону у твоей тувинки - этак мы совсем раздразним раввинов и нам не позволят не то что опубликовать опус, но даже прочесть его друзьям. Ты думаешь - Израиль не должен быть, но он есть. Он ведь борется с Б-гом, и как бы Тот ни хотел, но в правом нижнем углу возникает некая точка, она ширится, растет, и вот мы видим белый Тель-Авив, сверкающий песок Яффо, барашки волн моря, берег приближается, расширяется, налетает, вот он - зеленовато-синий город среди песков и башен, вдали видны горы, за которыми Иерусалим, но самолет уже пошел на снижение, а ты бы так и летел и летел, чтобы увидеть всю страну с высоты - темные Голаны, зыбкую Беэр-Шеву, рыжий Эйлат, сказочную Масаду, липкое Мертвое море, игрушечный Акко, и, наконец, пик Страны - грязный Цфат, где ты сидел на тахане и рисовал на пыльном асфальте знаки, и подошел шомер и гавкнул: "Еб твою мать, а ты мне пиздишь, что в Талмуде нет точной даты прихода!"
     Самолет сел. Пассажиры аплодируют. Ты чувствуешь сквозь обшивку ни с чем не сравнимый запах Израиля - сладкий, теплый, терпкий. Смесь аромата кофе, пальм и восточной женщины. Они же всегда потные, хоть и моются минимум два раза в день. Еще примесь стиральных порошков - они здесь какие-то цветочные, то ли потому, что у твоей знакомой тогда так пахли простыни, то ли потому, что они здесь действительно - еврейские. Как злился на тебя один знакомый вор, утверждавший, что в квартирах "даже чистых, моющихся евреев" всегда особый запах, а ты оспаривал недоуменно, ибо в те годы, к сожалению, евреев почти не знал. Возможно, что вор таки прав. Ты помнишь запах в квартире тех сионистов, с которыми давным-давно учил иврит, и поглядывал на прелестный изгиб руки девушки, которая тоже тебя любила. Ты ее поменял на другое несчастье. Но у них, в самом деле, был особый запах в квартире - чистоты и постиранности. Которого потом, кстати, не было у них же, но в Израиле. Они жили с папашей, он всем командовал, включал-выключал РЭКу, требовал кофе, чая, воды, наезжал на тебя за то, что ты тогда имел надежды на Украину. И не был "чистым". У евреев до сих пор нужно быть "чистым", от этого слова тебя кидает в жар, ты много наслушался тех, которые попали под чистку других мечтателей о чистоте. У мужа и жены не было детей, и еврейская семья страдала. Наказал ли их Б-г? Стали ли они потому сионистами в СССР, что не боялись за детей? Трахал ли тот славный муж всяких тайных эмиссаров из Кишинева и Москвы, именно потому, что детей у него не было? Протягивал ли он тебе поэтому пропагандистскую "6 миллионов", которую ты тогда отказался читать, а потом влип по самые уши и потерял на истории Шоа и семью, и друзей, и дом, и деньги, и даже контакт со своим мальчишкой?! Сионист тогда давно смотрел на тебя так, как будто ты что-то ему должен, а между тем он имел на тебе карьеру и прекрасно отчитывался перед моссадовцами, мол, в группе пятнадцать членов, давайте примите в "Ликуд", его потом прислали в Украину, и подобную зарплату ты не будешь получать никогда. Никогда. Но тогда он так смотрел, ибо ты втрескался в будущую жену, а она хотела в Европу, а не в "пыль и песок", как говорила твоя еврейская бабушка. И ты бы отплыл тогда в Европу, если б опять и опять тебе не тыкали шесть миллионов, еще и добавляли: "Хорошие бабки сейчас платят, и благородно, и американцы". Купили. Шесть миллионов.
     Барух hа-Шем, в Израиле мало услышишь о Шоа. Здесь нет тех утомительных немецких документальных фильмов, где с дотошностью Эйхмана показаны все процедуры уничтожения. Здесь нет нудных морализаторских фильмов, где евреи вечно зажигают менору, а проклятые нацисты строевым шагом меряют квадратуру квартир. Здесь есть теперь жуткий репортаж о бедности тех переживших, с номерами на руках, которые отправлены в дешевые дома для престарелых, а на их деньги устраивают фестивали Холохвоста (как сказал один Алик, отрицавший свое еврейство до истерик, и потому тоже повезший жену в Германию), - все бьют себя в грудь, все заклинают "никогда больше", и все зарабатывают, зарабатывают, зарабатывают... Переживших довели до марша Жизни в Иерусалиме, где они просили просто денег на свою старость, а пропагандисты все равно эти деньги совали всяким деятелям, распространителям брошюрок об Анне Франк и детях из Варшавы. Евреи бывают удивительно циничны, как никто. Поэтому Б-г их любит и ненавидит одновременно.
     Барух hа-Шем, Израиль был создан не Шоа. Израиль был создан террористами, взрывавшими семьи английских офицеров. Это палестинцы хорошо знают и используют. Израильтяне кричали пережившим Шоа: "Мыло!" Но теперь израильтяне приумолкли - кэсэф зэ кэсэф.
     А между тем тебя уже везут в Лод в тех вечно закупоренных из-за мазганов израильских пыльных машинах, и сильно тепло, ты постепенно раздеваешься, твоя знакомая постарела, стала просто черной, как марокканка, и губы ее постоянно кривятся. Она тоже не может уже ни с кем жить, ей скучно, и она видела слишком классные вещи, чтобы променять их на обычного мужика в тапках. Или в кроссовках, как здесь. Мимо несутся пальмы, пески, белые дома, надписи на иврите, которые ты радостно читаешь, а она говорит о правилах на дорогах, о проклятой миштаре, о штрафах, и ты вынужден поддакивать, подтверждать, что в Европе тоже так, хотя тебе абсолютно по барабану - у тебя прав никогда не было, нет и не будет, ты не хочешь никаких прав в этом теплом мире, который вдруг моментально синеет, хотя вы вроде бы только вошли в ее затрапезный домик (даже не ее - съемный), вроде бы, только выпили вина, кофе, выкурили по паре сигарет, вроде только поели. Ты нервничаешь, ты ждешь встречи с мамой и ловишь, как твоя знакомая стала безразлична, как она ищет утверждения, как она счастлива тем, что у нее есть машина, мазган, холодильник, здоровый телевизор, две стиральные машины и прочее. Она читает Воннегута, молодец, и рассказывает о своей подруге, которая спивается от одиночества и недостатка любви, ты помнишь ту гибкую подругу, которая с удовольствием тебя поцеловала, при своем толстом и скучном муже, нынче подруга говорила совсем откровенно и призналась твоей знакомой: "Мы могли бы жить как лесбиянки!", она, видимо, давно была влюблена, а твоя знакомая в недоумении: "Как можно до такого дойти? совсем с ума сошла!" Тебе жаль их обеих, и ты не можешь их соединить, хотя тебе очень хотелось бы всех соединить.
     Лод. Конец шабата. Пальмы шуршат. Оглянулась и превратилась в Столб. Святая Земля. Низко висящие звезды. Запах дерьма, бензина и удобрений. Мошав. Марокканцы, с грязными детьми, все дети в вязаных кипах. - Ани тайяр, - говоришь на всякий случай, ибо наhаг смотрит из кабины трактора дерзко-недружелюбно. - Кулям тайярим, - отвечает он, и переключает могучей рукой рычаги трактора - трактор вовсе не в поле и не дыр-дыр-дыр, да и марокканец вовсе не за мир. Он не дурак. Он читает Тору. Он знает, что голод и зависть правят планетой. Он-то как раз и не турист в нашем, пережившем Голодомор, мире. Он помнит Касабланку, безразличных берберов, гашиш и Берроуза, написавшего "Голый завтрак". Гениальную полузапрещенную книгу, с помощью которой можно освободиться от наркотиков. Длинного парня Берроуза, вышагивавшего ночью вдоль вонючих арыков. Искать, найти и не сдаваться. Наhаг тогда и подумал: "Если такие парни не нужны Европе и вышагивают здесь, отирая облупленные домики, то что я буду делать во Франции?" Ты тоже когда-то пропускал через себя всякую гадость. Тоже экспериментировал. Теперь вот Лод. Тебя везут к маме. Болит живот. Ты хочешь пукать, но сдерживаешься не по-немецки, и потому живот болит все сильнее. Твоя знакомая не замечает испарины у тебя на лбу, и, когда ты начинаешь жаловаться на здоровье, смеется: "Возраст". Тебе все хуже и хуже...
     Ты еле выходишь из машины. Ты умираешь. Тебя качает. Тебе нужно пить или в туалет. Тебя мутит. Твоя бывшая любимая жена страстно ревнует к этой знакомой. Потому что она еврейка. Только поэтому, и это навсегда, тут наhаг совершенно прав. Всех не любят, но евреев не любят особенно. Если бы ты мог ездить на тракторе…
     Мама без зуба, заросла бородой и усами, как капитан-осьминог из "Пиратов Карибского моря", сидит в потертом кресле, смотрит русский сериал. Навсегда. Так же она когда-то сидела в СССР. Только теперь она очень стара. Руки ее дрожат. Ее постоянно тошнит. Твоя знакомая тут же ретируется, она приняла на веру новую психологию - не расстраиваться, не видеть плохого, особенно если оно не твое. Тебя проносит в буквальном и переносном смысле - мама не так плоха, как кажется. Ты заставишь ее ходить, почистить кожу, переодеться, но ты не заставишь ее выкинуть календари, привезенные из СССР. С рецептами гречневых каш и мыслями великих людей. Которые твоя мама так любила записывать и в детстве, и в юности, и в зрелости. И хранить. И читать тебе, чтобы ты охуел. Ты не заставишь ее не смотреть оборзевшего от вечности Кобзона (ты помнишь его бывшего дружка, тридцатилетней давности, он уже болел тогда, в пятьдесят, и говорил о Иосифе: "Он продавал на лету"). Ты не заставишь ее не считать родиной Москву, где она никогда не была более трех дней. "Иосиф, где твои братья?" - спрашивали у этого гамадрила в 70-х. Теперь он поет, когда приезжает в Эрец гастролировать: "Мой дом родной!" Кроме того, что он поет, он еще был депутатом от красных, и когда честный красный Макашов сказал, что нужно делать русским людям с "жидами", Кобзон, как русский богатырь три дня думал, думал, думал, потом вышел на трибуну и скорбным голосом заявил, что выходит из фракции коммунистов. Ура. Здоровый такой бык. Мафиози. Мыло...
     Кобзона допрашивала в Бен-Гурионе девчонка в футболке, следователь. И не пустила в Израиль. Ты был счастлив тогда...
     Когда ветер несет с моря сырость марракотовых бездн, когда звезды кружат семь-сорок, когда от пальм отлетают листья, а финики стучат по голове, как по крыше машин, когда остатки израильских флагов трепещут на ветру, но держатся и выдерживают, когда мангуст прячется в кактусы, когда рабочий говорит тебе как родному: "Бокер тов", когда ты хватаешь морской ветер, как последний поцелуй любимой, тогда раздвинь руки, оторвись от земли без всякого мотора, полети над волнами, дотронься до острой пальмы, закаркай вместе с огромными черными воронами, схвати клювом кусок гнили, ухвати его раньше худой, тонконогой кошки и маленькой белой цапли, спрячь добычу в береговые камни и посмотри на пустынные отели, в которых живут "руси-бляд", ты увидишь истинную поэзию моря. Сибирячку с гордым клювом, которая вешает сушить свои ажурные трусики. У нее мама в Новосибирске. Она не видела снега уже десять лет. У нее узкие губы и подлые глаза. Когда она трахается, она говорит: "Давай", как немец в анекдоте про Космодемьянскую. Она злая на эту жизнь. "А ты прикольный в белой курточке, здесь никто так не ходит". У тебя перед глазами тувинка, которая тоже родилась в Новосибирске. И живет в Рейнландии. Б-г хочет тебе что-то сказать Новосибирском, но как же это далеко, и как же там нынче холодно!
     Сибирячка скажет тебе напоследок обидчиво: "Удачи!" Она-то думала, что ты увезешь ее из этого грязного, вонючего Ашкелона, где на базаре толкаются черномазые, где цапли сидят на мусорных баках, где хасиды пристают прямо при надевании тфилин: "Наташа, Наташа, ходим с нами!" Ты не можешь содержать гарем, у тебя есть кусающаяся тувинка, которая любит женщин и мужчин, которая поет, которая, дай Б-г, зарежет тебя, наконец-то.
     Если подходишь к морю после долгого отсутствия (ты видел его последний раз в январе, в Крыму, холодное и всегда темное), оно как бы расстилается перед тобой, как приглашает. Вот ты ближе, ближе, нужно снять босоножки, шорты, вот подошел, вот волна, о-о-о-о! Тут можно умереть. Вода нежная и теплая. Ноябрь. На солнце 26. Можно зайти по колено. Никогда не нужно купаться сразу, это бесчестно, как с женщиной. Нужно выйти, постоять, размяться, подготовиться. Опустить руки в воду, умыть лицо, почувствовать, как соль печет. Лизнуть даже. Поздороваться. А потом уже пойти, пойти, пойти. Можно доплыть до искусственного островка, залезть на камни и рассматривать крабов. Можно смотреть в даль, на Ашкелон, который разрастается и становится все краше и краше. А потом вернуться, показать, как ты хорошо умеешь плавать, выйти из воды поплевывая, подойти к группке русских и вмешаться в "базар" о российских выборах. И получить в ответ заряд ненависти, ибо они как один за Союз, за Путина и против всяких приличных с книжечкой и засосом возле шеи. И еще постоять, и еще позлить. Пока лаять не начнут, мои бедные братья по крови. Пока не скажешь, что Лимонов хороший писатель, что скинхеды часто правы, ибо иностранцы… Тут нужно не перегнуть палку, ибо это могут легко поддержать, здесь на ашкелонском пляже многие из Восточной Украины, они любят Жириновских, Гайдамаков, Либерманов, ненавидят "арабский мир" и очень сочувствуют нынешним немцам, "которые попали под жернова". Но главное - море, ветер, облака, небо, вороны и израильтяне, спящие на пляже в куртках и ботинках. Еще - взгляды женщин. Дерзкие и полные упрека. Здесь юг, здесь страсть, здесь вам не унылое предскандинавье, здесь собаки лают и кусаются, а не смотрят замученно-конфетными глазами.
     А вообще, Ашкелон груб. Небо почти всегда светлое, море почти всегда шумит. В парке Леуми бегают косули. Стоят, выкопанные археологами Палестинские ворота, древние, времен Навуходоносора, скифов, черт-те кого. Когда американец-археолог на идиш рассказывал историю этих ворот русским старичкам, старички стали спорить: "Здеся палестинцы никогда не жили!" Американец объяснил, что страна называлась Филистин, и что до 1950 года здесь в Ашкелоне только палестинцы-то и жили. Старички из СССР стали кричать, что все это не так и не может быть так. Археолог улыбался, настаивал, и в конце концов перешел на Ричарда Львиное Сердце, который тоже проезжал на своем английском коне через ворота. Это евреев успокоило, Ричард был им ближе. Как любой захватчик.
     Грузинский магазин. Сразу поняли друг друга и подружились. Он - живет с 70-х, уехал, когда Грузию совсем втаптывал Шеварднадзе. Ты тоже старательно на иврите, русского языка больше нет, ты не покупаешь водку, но покупаешь сигареты, молоко, не покупаешь колбасу, но покупаешь воду. Газету. Он не спрашивает: "Ата медабэр русит?", он видит, он спрашивает: "Ма нишма?" - "Бесэдэр". Он не спрашивает, почему ты тут не остаешься. Он понимает: "Германит?" Глаза его внимательные, простые и строгие. Он забывает посчитать весь твой товар - вот он какой. А ты напоминаешь о пачке кофе. Он улыбается. По нему ты скучаешь сильно. Тебе не хватало и не хватает отца. Потому ты весь в друзьях, как в шелках. И потому ты их время от времени сбрасываешь с себя, как ненужный груз. Да вообще ты о чем? Об Эрец или о себе, избранном? Грузинские евреи здесь ходят в отдельные синагоги. Они говорят по-грузински, они уезжали оттуда под пение грузинских хоров, и слезы соседей. Они не мыло. У них нет шизофрении, они любят бывшую родину спокойной ясной любовью открытых людей. В Грузии не было ни одного погрома. Именно за это ее русские ненавидят. "Гамарджоба, батоно", - мог бы сказать ты, но боишься ошибиться. Он тоже скучает по тебе. "Эйфо зот Германия, лама эйн йегудим товим ми-Ашкелон?" Нет, для него ты, конечно, не йегуди, для него ты бен-адам.
     Потрясает количество русскоязычных передач, накачанных таким национализмом, что плохо становится. Все эти бывшие комсомольские пропагандисты, с какой легкостью они стали проповедовать еврейские ценности! "Родиной не торгуют". Разумеется. Если имеется в виду Россия - родина русских евреев. Чего ж тогда вы ею торгуете? "Ни пяди родной земли врагу!" - ворох подобных наклеек на телефонных будках. Кажется, это было так давно - Троцкий, с длинным носом, тащит на войну с СССР здоровенного нациста и японца. Таки натащил. Конечно, ни пяди ему родной земли, кто из них интересуется евреем, зарубленным чекистами! Который любил мексиканскую художницу, а не Эрец-Израэль. Ах, мерзавец! Ах, негодяй! Который придумал себе веру, а они не могут. В центре Ашкелона высится замусоренная и загаженная мечеть. Вокруг нее русские магазинчики, кафе, в дверях которых торчат русские девки - накрашенные, блондинистые, с маникюром и сигаретами. Конечно, всех арабов вон, и не отдадим им нашей родной русской земли! Безусловно! Сибирской, ни пяди! С пельменями хотят, ах, дикари какие! Продавцы здесь бандитского вида, небритые, ходят враскачку, как матросы, золотые цепочки. Солдатки недружелюбны, ибо видимо принимают тебя за американца.
     Американцев не любят нигде. Хасиды, как везде, приставучи и просят денег. Фалаши в автобусах - от их красоты можно одуреть. У каждой наколка на шее, в виде цепочки. Еще и на лбу. Шеи у них длинные, зубы белые, глаза звериные. Говорить с ними бесполезно, руки у них выработанные, думают они не о любви, а о голодных детях и мужьях. Все смеются, хотя все бедны. Именно потому и смеются. Все, что их держит вместе, - антисемитизм. Так и осталось, как во времена Жаботинского. От этого горько, однако сделать ничего нельзя. Вернее, можно - хотя бы не участвовать в бурном наезде холокостников. Тогда хоть антисемитизм будет сам по себе, и мы будем видеть его в чистом, первозданном состоянии. Иначе…
     Реакция на ту первобытную войну уже давно понятна - осточертела она. День катастрофы в кобленцской синагоге назначен на 24 февраля. После торжеств Красной армии. Соберутся узники гетто ("до сих пор узники", - как шутил один одессит, сейчас в Вестфалии), сдвинут бокалы, затянут "Катюшу". Израильтяне тоже любят петь под "Катюшу", только слова другие, про славный Эрец. Видимо потому, что нынешние системы "катюш" использует "Хизбалла". Не потому, что муллам так хочется, а потому что Россия дарит. Дарит и дарит, дарит и дарит, такая добрая, скоро и Иран одарит, и Сирию опять, ах, какая доброта все-таки у русских, какие они невозможные в своей любви к другим…
     В один из горьких дней, когда мама совсем уж достала своими страхами, своими сериалами и кобзонами, когда подумалось - зачем приехал, пузо набивать, да на пляже крутиться? Когда засос сошел на нет, а без медали мужику куда? Рванул в Иерусалим. Это уже в четвертый раз, но каждый раз волшебно. Перед въездом в столицу мира видишь белые горы, сосны, дорога начинает крутиться вверх, Ир hа-Шалом действительно отдавать нельзя, тут это понимаешь, а уж тем более не делить, видишь вдали новые стены, старые стены, и резко въезжаешь в необыкновенный город. Заплеванный, затасканный, разбитый и шикарный. Камень и грязь. Пыль в лавках, и шорох портьер в дорогих отелях. Блеск и нищета. Дикий крик арабки у входа в тахану и напряженные люди, проверка сумок, русский голос: "Да пошли ты ее…", секьюрити, желающий пощупать ее - юную, замотанную в черное, и ее, кажется, искренний крик: "Не хочу!" Ее не пустят на тахану. Такова реальность. Пешком гребешь в Старый Город. Это быстрее, чем на автобусе из-за повальных пробок. Тем более по дороге часто попадаются магазины с русскими книгами. Или вообще с книгами. В Иерусалиме их бездна, как в другое время попал. Нигде уже больше так не читают, как там. Количество религиозных немеренное. С мобилками, на велосипедах, с авоськами, с тачками, с сумками, с рюкзаками, с баулами, с мольбертами, с детьми. Ты покупаешь фильмы Ларса фон Триера, и он не станет открываться у тувинки. Ты покупаешь браслет в старом городе, и он будет спадать у тувинки. Ты покупаешь символ мира для тувинки, и она его не возьмет.
     Старый Город не просто сказка. Там лучше всего стоять в тихом углу и ждать появления чудес. Их полно. То странный религиозный еврей со взглядом Кафки, то арабская принцесса улыбнется краями глаз и губ, то котята пробегут, то голуби, то запоет муэдзин. Шелест крыльев голубя. Шелест рясы католической монахини. Прошелестел руах в переулках. Мелькнул в окне религиозный еврей. Скрипнули ставни. Все приглушено, здесь уже никто не орет, кроме арабских торговцев на рынке, вот для них точно - ни пяди земли им. Наглые, ненавидящие, глупые и дерзкие торговцы, которые затаскивают вас внутрь своих магазинчиков и начинают врать на всех языках мира. "Аравим еш аравим", - сказала мне еврейка и продала прикольный браслет. Те кричали запредельные цены и обзывали, как хотели. Их стоило плетью, но Иисус Христос не пришел, да к ним, разумеется, и не придет. Они не заслуживают даже его распять. Израильские солдаты сидят безразлично, они не вступятся за европейского туриста. Солдаты хотят уйти оттуда, чтобы сами арабы там делали, что хотят. Вместе с ними, конечно, хотят уйти и самые культурные арабы, ибо жить со своим больным и дерзким народом наедине не хочет никто. Ислам. Ислам болезненный, обиженный, обделенный, вклинивается в жизнь палестинцев, как клещ. Ненависть ко всему чужому, другому, очкастому и умному разъедает арабов, как когда-то русских. Их и жаль, и их же страшно. Видно, что дай им волю - они сожгут весь Иерусалим. И будут плясать на собственных костях, с одной победной мыслью - Аллах дал, Аллах взял, да пребудет Царствие Его!
     Аллах у них, именно как у Блока - разрушитель проклятого мира. Цунами. Кому любезен прогресс, когда он явно разрушает? Никому. Однако самому большому врагу прогресса не придет в голову возвеличивать цунами. И мясо белых братьев жарить… Когда некоторые умники советуют ждать, пока у арабов пройдет "этап", я советую им поселить семью беженцев в свою квартиру. А еще лучше - самим поселиться в Рамалле. Некоторые и селятся, пытаясь толстовством переделать мир. Уже было. Даже христиане-арабы сейчас считают, что во всем виноват Израиль. Мол, не было бы его, не было бы евреев, что ж мы не договорились бы с ХАМАСом? Евреи всем мешают, даже Б-гу. И поэтому живут и будут жить вечно. Ам Израэль хай.
     Ислам нынче не строит чудных, голубоватых мечетей, вроде Аль-Аксы, от красоты которой можно умом тронуться, ислам нынче появляется как дух Пустыни и колдует над железной дорогой - "пропади, сгинь, сатан!" Дорога стоит, как и стояла. Тогда ислам переходит от слов к делу и бросается на паровоз, как индеец. Только не гордо - на лошади и с томагавком, а подло - с бомбой в рюкзаке. Потому индейцев жалко, а ислам нынешний нет. Кроме того - бывали случаи, когда дорогу вели в обход индейцев, и тогда они воевали сами с собой. Это часто внутри, а не снаружи. Опять же - как у русских. Как в Газе, где хамасовцы терзают своих братьев. Как в Ливане, где сумашедшие шейхи накликают бомбы на свои же дома, и радостно пляшут на развалинах, возле трупов детей. Так было, когда Гитлер радовался тому, что Берлин бомбят - "немецкий народ заслужил гибель, это боги". Такой нынче ислам. Но его не победишь колючей проволокой, его победишь миротворством. Каким и как - не знаю...
     Вечером - приключение. Во-первых, дикий дождь и ветер. Мокрые ученики иешив толпятся на остановке. Принимают почти за своего, чуют - еврей, но не отсюда. В автобусе вдруг кто-то долго по-русски говорит по телефону о бизнес-делах, а человек явно интеллигентный. Вообще иерусалимцы выглядят построже ашкелонцев, явно претендуя на элиту. Дождь проливной. Ты мокрый по колено. Шикарный отель, в котором тебя по блату Яд ва-Шема и Украины могут бесплатно поселить. Заказываешь кофе, но курить теперь в Израиле нельзя нигде - ведь боролись за свободу, ее и получили. Тебя подзывают к стойке, ибо распознали русит, но вроде с языками. Муж и жена - сжатые губы, крепкие, злые, неграмотные. "Мы заплатили за всю путевку, а теперь они от нас чего-то требуют", - сообщают они мне как переводчику. Нашли переводчика. Израильтянка за стойкой на инглиш и на иврите поясняет, что у них берут в виде залога карточку или "бабки". Несколько оскорбительно, но утверждают, что в Европе тоже теперь так (полная чепуха, в стиле израильтян). Вдруг чего сожгут или испортят. Свобода. Как в западных фильмах. Перевожу, как умею. Русский испуган и зол: "А если утром не отдадут?"
     Утром на холмах иерусалимских лежит туман. Солнце пробивается слегка-слегка, словно стыдится, ибо красоты города достаточно и без солнца. Но через пару часов оно уже сияет, и мгновенно улетучиваются ночные лужи, мгновенно становится тепло, сохнут джинсы, и теперь улочки старого города становятся совсем родными. Здесь нужно бы умереть. На крышах, где живут датишники, у забора, сквозь который видны мечети, церкви, синагоги. Где мальчишки не советуют идти дальше туристам, ибо дальше "муслимим". Где датишные мальчишки играют в футбол на переменах. А сторожа по-русски беседуют о Машиахе. Где устаешь, а сесть негде. Где якобы Стена Храма, и молишься у нее навсегда. Где, в самом деле, времени нет. Никакого. Где даже обман валютчика не производит впечатления. Где сражения граффити - еврейских, христианских, мусульманских. Где армяне безуспешно клеят листовки о своем геноциде. Где все жалуются друг на друга. Где все небрежно замечают, что они в Иерусалиме. Где в магазине книг находишь журналы со своими произведениями, и эти журналы стоят немало, а тебе за писание не дали ни копейки. И не дадут. Где грязные интернет-кафе. Где туалет в кафе оказался кошмарнее московских. И где французский шикарный центр имени Ромэна Гари. Ты понимаешь, что нужно валить, даже не потому, что скоро шабат, а просто ты сойдешь с ума от впечатлений. Ты не можешь даже есть фалафель, тебе нужно бежать к маме, успокоиться, за что Б-г дал тебе счастье быть здесь? За тувинку? Еще чего...
     Еще важны - Голаны, на которые вы с приятельницей въезжаете поздним вечером, в шабат, внизу притаилось Тивериадское озеро, по которому Он ходил, и в котором ты купался, внизу сияет Ялтой Тверия, а вверху темнота, и в стороне Сирии тоже темнота. Оттуда вернутся хозяева и поставят здесь, на месте сауны, русскую артиллерийскую батарею. Друзов погонят в пустыню за предательство, и хиппушка уже не будет возле тебя резать пирог и щекотать своими волосами твои щеки, а когда ты будешь отодвигаться, будет придвигаться и резать пирог… Все остальные взрослые ведут себя так, как именно проводят время. Проводят его и проводят. Смотрят на часы и радуются, что еще пять минут прошло, а они не работают. Им даже не нужно получать удовольствие, важно сидеть, пить чай, водку, курить. Как им приходится пахать на Святой Земле, не дай Б-г…
     Вы возвращаетесь ночью, дорога сияет вначале Луной, потом фонарями, говорить не о чем. Ночью ты пьешь коньяк и копаешься в Сети. Тут происходит важное, только как точно вспомнить и как точно изложить? Ты пишешь тувинке, она молчит или отвечает нечто невнятное. Ты смотришь порносайты, а шо такого? Давно ты этого не видел, а помнишь когда первый раз полез, еще в прошлом веке, на Украине, когда сидел сотрудником в некой вздорной Ткуме, там без конца и края смотрел, пока секретарша славная не заметила и не подмигнула. Потом она с еще одной сотрудницей предложили выпить вместе. Кончилось ничем, но добрые девчонки (они очень хорошо, слишком хорошо к тебе относились) потом привели даже очаровательную блондинку. Тебе. Ты не стал - жена. Ты так дергался из-за этой своей бывшей жены, так дергался. До сих пор она без конца тебе снится, со всякими любовниками. Избавиться от этого невозможно. Итак, ты в порно. Ничего нового, ничего интересного.
     И тут тряхнуло. Прилично. Лампочки закачались, шкафы заскрипели. "Иранская ракета, наконец-то", - подумал ты. Выскочила из спальни приятельница: "Ты чего?" Ничего. Землетрясение. Обсудить не пришлось, она ни на что не отвечала, только курила. "Ученые говорят, что скоро здесь так тряхнет, что живого места не останется". ...
     Конечно, разговоры с мамой, воспоминания, погибшие в войну, погибшие после нее. Мама была в эвакуации, чудом моя бабка под нажимом деда уехала последним эшелоном. Потом таким же чудом они выехали из Нальчика, там даже их уже думали записывать в осетинскую семью. Потом чудом переплыли Каспий, немецкий самолет летал над ними, обстреливал время от времени. Получал удовольствие. Потом Урал, и на маму смотрели так, как будто у нее рога на лбу. "Явреи?" - тетка аж села. Потом бабушка работала в госпитале, и раненые швыряли в нее костыли, потому что "война из-за евреев", но "антисемитизма не было, ты что, сына? Все были добрые и помогали друг другу, не так как сейчас". Потом вернулись, и бабушка поехала к бандитам забирать свою мебель. Они отдали - испугались мужа-энкавэдиста. "Потому что все были добрые, и национальность значения не имела". Потом дед вернулся в 1946-м. Потом его исключали из партии за окружение, потом боролись с космополитами - "ах, ему просто не повезло, если бы не война, он был бы генералом, такое было время, но я ничего не чувствовала, училась, и все плакали, когда Сталин умер", потом его восстанавливали, потом он не советовал ехать в Израиль, хотя многие родственники хотели, а ты вообще мечтал больше не слышать "жид" и не видеть пьяных рабочих, потом он стал очень понимать, что они все наделали, но Берию он считал настоящим коммунистом - очень возможно, кстати; потом он умер, и ты надеялся уговорить матушку уехать, но она и слышать не хотела: "У меня будет пенсия", а сейчас: "если б не твоя Украина у меня была бы пенсия, Россия платит пенсию, я всю жизнь работала, надо жить в Германии, немцы молодцы, я здесь поняла, почему нас не любят, это же невозможно такими быть! Нужно не быть евреем, нужно быть человеком, тут никогда не будет порядка и покоя, как и на Украине твоей, а в России сейчас хорошо живут, все говорят, если б ты был программистом, можно было бы в Канаду, но ты обо мне не думал, о чем ты вообще думал, сына, согласись, вот мой папа думал и все умел, и все знал"…
     Потом еще знакомые, знакомства, секундные разговоры. Взгляды. На все ты реагируешь, все пытаешься запомнить. Зачем? Все нужно сохранить для истории. Мамин растерянный взгляд, когда ты садишься в машину и уезжаешь. Женщина из Москвы, которая переживает за сына, с которой очень приятно разговаривать, и которая машет тебе: "Еще увидимся!" Ты знаешь - никогда. Шоша, которая благодарит тебя за иврит. Мангуст, который смотрел на тебя и не мог понять, что ты от него хочешь. Малолетка, которая в автобусе привалилась к твоей ноге и стала чего-то шептать своей однокласснице и хихикать. Американка, ей чего-то сказали на иврите, она не поняла. Солдат, который развел для тебя руки, когда обалденная красавица решила сесть возле него, и вы с ним улыбнулись. Русская семья, противная дочь, противная мать и тихий муж, на которого они наезжали по-пустому в течение часа. Немецкие инженеры, которые переговаривали израильскую отсталость, а потом каким-то шестым чувством поняли, что ты понимаешь. Замолчали. Красивая девчонка, с которой ты разговорился, и подошла ее мать, и ушла, а она со смехом сказала тебе: "Мама" и потом тоже ушла. Ты их никогда не увидишь и не услышишь, и зачем Б-г их тебе подсунул? Не надо искать смысла там, где его не может быть. Однако в Израиле все ищут. И не находят.
     Тебе нужно улетать обратно. Ты будешь в Бен-Гурионе долго, рейс задерживается, ты будешь искать, где покурить, но негде, ты будешь есть дорогущий фалафель, ты будешь тыняться, ты будешь звонить и слать эсэмэски, ты будешь надеяться, что тувинка встретит, ты будешь смотреть на симпатичную баптистку в длинной юбке, вплоть до того, что чуть не упадешь на эскалаторе и они славно захихикают и даже крикнут по-немецки: "Не стоит засматриваться", ты будешь смотреть на звезды и на фонари городов и думать о том, как мало места осталось природе, ты будешь надеяться из последних сил, что с самолетом что-нибудь да случится, ты будешь просить газету, но стюардесса ответит бредовое: "Все разобрали, это я сама закупила немного, к сожалению", ты видишь, как она смотрит на тебя, эта красивая и железная немка, ты не хочешь "домой", у тебя нет дома, ты не хочешь назад, ты ничего не хочешь, ты хочешь алию, но тебя ждет галут, и тебя даже не потрошили секьюрити в Бен-Гурионе, ты знаешь иврит, ты был сионистом, ты в Израиле не в первый раз, а вдруг в последний?
     В Цфате на тахане все написано кривой палочкой на пыльном асфальте. Галут внутри, а не снаружи. Не дайте победить Гитлеру, останьтесь такими, как вы есть. Шма Израэль, что нам еще здесь остается?
     
     


Объявления: