22

     Что толку беспокоиться о чужом мнении, если все равно всякий думает только о себе? Как примирить: "Слово - Бог" и "Мысль изреченная есть ложь"? Соединимы ли счастье и свобода? В чем смысл страдания и можно ли совместить "радостное" христианство с потребностью русского человека "пострадать"?.. Ночные вопросы, "подпущенные" Федором Михайловичем.
     Нельзя прочесть Достоевского и остаться прежним человеком. С ним не обязательно во всем соглашаться, да и невозможно согласиться. Но писателю удалось закрутить вихри таких смыслов, завертеть кавардак таких сомнений, что проскочить мимо него уже не получится, только не знаешь порой, то ли осанну ему возглашать, то ли "изыди" кричать.
     Самый болезненный для евреев вопрос - антисемитизм Достоевского. Оставляя в стороне ближайшие бытовые, психологические и экономические объяснения, скажем только: Достоевский презирает евреев, как уголовник презирает фраеров. "Много людей честных, благодаря тому что дураки", - говорит у него Митя Карамазов со слов Ракитина. Евреи у Достоевского - дураки. Вернее, не то чтобы дураки, а просто какие-то неполные, недостаточные, усеченные люди, без чертовщинки в душе. Вот слово и найдено - "чертовщина". Ключевое для понимания этого писателя слово.
     Лев Толстой говорил, что Достоевский не любил здоровых людей. И верно, ведь сам Федор Михайлович был человеком не вполне здоровым. Припадки эпилепсии, духовное подполье, болезненная страсть к игре. Что влекло его к рулетке? Желание заглянуть в бездну, одолеть хаос, в том числе в себе самом? Он был инженером, математиком, владел инструментами мысли, порядка и гармонии. А влекла дисгармония, какофония, скандал, катастрофа. Он бросил вызов веку, времени, друзьям. Всех, говорил, в грязь втопчу. Такой вот "инженер человеческих душ". Был, был черт в душе у Федора Михайловича. Кто бы еще мог подсказать ему эту дикую фантазию о распятом ребенке и ананасном компоте, что приписана Лизе из "Братьев Карамазовых"? Черт не только в составе крови, но и снаружи - в миру и в скиту, так сказать. Сам ведь, вражина, признался Ивану Карамазову, что это он устроил так, что старец Зосима "провонял", - пошутил, понимаешь... Не этот ли шутник и старика Карамазова ухлопал?
     По Достоевскому (как показано не так давно Ефимом Кургановым в книге "Достоевский и Талмуд", С.-Петербург, 2002), еврейская этика Талмуда: "Не делай другому того, чего не хочешь, чтобы делали тебе" - не подходит русскому человеку. И действительно, она слишком рационалистична, напоминает теорию "разумного эгоизма" Чернышевского. Но та вообще глупость. А здесь серьезно, только не подходит народу, у которого через одного - то ли святой, то ли садист, мазохист... кто там еще?.. "Широк человек!" Во всяком случае, чрезмерность русского человека, его склонность к преступлению, самопожертвованию, подверженность искушению "перейти черту" подчеркивается Достоевским. Здесь Федор Михайлович, конечно, утрирует и даже отчасти клевещет на русский народ, но ведь и в самом деле что-то такое есть. Не знает русский человек, чего он себе не желает. Может, он именно пострадать и хочет. И свободы не ищет, и от счастия бежит, и не станет с полдороги сворачивать - словно с горы полетел.
     Не подходит еврейская этика русскому человеку. Ему нужна религия любви, страха и страдания, то есть христианство, православие. Вот почему так пленяется Достоевский этим народом, пророчит ему великое будущее, мессианскую роль народа-богоносца. "Этот безобразный народ чрезмерно прекрасен" - таков характернейший парадокс нашего гениального писателя, образчик его, так сказать, инфернальной диалектики. Ясно, что такому народу подходят идеи искупительной жертвы и коллективного спасения, где все - преступники, жертвы, святые - звенья одной цепи, члены одного сакрального народа-тела. А там уже и рукой подать до самозваного мессианства, идеи "спасения" всего человечества.
     Ревность к богоизбранному народу - вот еще одно основание антисемитизма.
     И ведь впору пришлось! Современное православие - разве это не православие имени Ф.М.Достоевского? Вот что вычитал я у иеромонаха Иоанна (Кологривова) в его "Очерках по истории Русской Святости" (Editrice "ISTINA", Sirakusa, Italia, 1991): "...русский народ не менее грешен, чем другие. Наоборот, он, может быть, даже более грешен, но он грешен по-другому. Когда он бывает привязан к земным благам, к суетности и грешности земли, он к ним привязан своими грехами, а не своими добродетелями". Стало быть, другие народы плохи именно тем, что привязаны к земле своими добродетелями. Ну, разве не у Федора Михайловича это списано?
     Великое искушение Достоевского - его Пушкинская речь - хитроумная подмена понятий, шаманская акция при большом стечении публики. Утверждение почвенничества в первой части речи противоречит тезису о всемирной отзывчивости русского народа - во второй. Но это еще можно как-то диалектически примирить. Важнее другое - кто это говорит? Тот, кто едва ли сыщет в своей душе доброе слово для инородца? Да, русский язык и Пушкин необыкновенно восприимчивы, открыты всем веяниям. Но выводить из этого пророческую роль Поэта и мессианство русского народа - не есть ли натяжка и великий соблазн? Самозваное мессианство Достоевского есть совершенно ставрогинская мысль в шатовской аранжировке, то есть бесовщина, по собственному определению писателя. Как правильно подметил Ник.Бердяев, веру в Бога Достоевский подменил верой в народ-богоносец. Или, возможно, так: вера в народ-богоносец призвана развеять его метафизические сомнения. Если есть народ-богоносец, значит, есть и Бог. Здесь, как обычно, Достоевский силлогизмом помогает своему неверию.
     Пушкинская речь по своей скрытой взрывчатой силе конкурирует с не менее хитроумной "Легендой о Великом инквизиторе". Ах, как много написано о глубине и значении этой легенды, а многие ли, кроме разве что С.С.Аверинцева (см. его статью на эту тему в книге "София - Логос. Словарь". Изд-во "Дух и Литера", Киев, 2000), обратили внимание на скрытую неправду этой новеллы? На двоемыслие под видом диалектики? На виляние, трусливое прятанье за спину Ивана Карамазова и истории Римской церкви, на ложное противопоставление свободы и счастья, якобы сближающее инквизитора и социалистов, на неверную трактовку понятий чуда и авторитета в христианстве, на странное поведение сладчайшего и бессильного Христа, оставляющего человечество на попечение Великого инквизитора? (Любопытно, что в поэме Ивана сомнением, вопреки евангелиям, наделен сам Господь, которого дьявол искушает словами о проверке опытным путем, действительно ли Он сын Божий. Иисус отвергает не всякое чудо, а только дьявольское искушение - то есть такое чудо, которое способно утвердить его земную власть.) Именно слабость Христа толкает Ивана Карамазова в объятия черта. Тайный смысл этой поэмы - идея о богооставленности нашего мира.

     * * *

     Так вы и до сих пор не поняли, кто убил старика Карамазова? Не учуяли, так сказать, запаха серы? Ах, бедные мои, это все потому, что нету в вас истинной веры. Вам все кажется, черт - это бред, кошмар Иванов или иносказание, а не можете просто и буквально поверить в существование лукавого. Вот так же просто и прямо, как верил сам Федор Михайлович в воскрешение Лазаря и в грядущее физическое воскресение всех людей. Много разглагольствуют в последнее время о вере в Бога, а нет того, чтобы просто и ясно поверить в буквальное существование Его.
     Но в Бога верить и впрямь трудно. Молчалив Он, и возвышен, и загадочен, а черт - вот, рядом - и болтает, и суетится, все как будто недобрал чего-то. Поверьте хоть в него. Кому ж еще под силу было так подстроить, чтобы все улики в глазах следствия сошлись разом против Дмитрия, а в глазах читателя - против Смердякова. Всем ясно, что кто-то из них убил. Выбирать-то больше не из кого. Но в обстановке всеобщего попустительства черту ведь самое-то и раздолье-с. Только прячет его Достоевский, к маскировке прибегает, избегая подозрений в гностической ереси. Конечно, существование черта есть косвенное свидетельство существования Бога, но черт у Достоевского, хм, хм, - атеист.
     Разумеется, имеются собственные признания Достоевского, которые вроде бы подтверждают мнение, что черт - это галлюцинация Ивана, а старика Карамазова убил Смердяков, однако не следует доверяться медицинской версии происхождения черта, ведь сам же Федор Михайлович утверждал, что при известных обстоятельствах и с расстроенным мозгом человеку становится доступным видеть то, чего здоровый и жизнерадостный человек не увидит, да и не надо ему это видеть, то есть больной именно видит, а не продуцирует особую реальность. Что же до виновности Смердякова в убийстве, то она не подтверждается текстуально, что хорошо показано в книге Валерия Шевченко "Достоевский. Парадоксы творчества" (М., Изд-во "Огни", 2004).
     Несмотря на довольно раннее осуждение официальной церковью гностического дуализма, вся европейская культура, и особенно низовая (а Ф.М.Достоевский опирался именно на народное православие, не вполне избавленное от полуязыческого двоеверия), проникнута им. Мир представляется ареной битвы сил добра и зла, а значит, здесь, на земле, Бог не всемогущ, и материя вообще является источником греха и порока. Таково реальное христианство и по сей день, несмотря на все церковные соборы и богословские сочинения. Именно здесь, если хотите, коренится идеологический источник антисемитизма. Ведь для евреев наш мир отнюдь не царство зла. Потому и ищут они устроения в этом мире, а не стремятся обрести "царство не от мира сего". И старец Зосима в "Братьях Карамазовых" говорит, что все - от Бога, и судьбы человеческие. Природа - безгрешна, мы живем в раю, но не понимаем этого, поймем - будет рай. Это совершенно не мысль Достоевского. Разумеется, Зосима симпатичнее ему, чем инок Ферапонт; и спорил Федор Михайлович в "Дневниках писателя" с крайней позицией К.Леонтьева по вопросу о "проклятости" нашего мира. Но не случайно же реальные оптинские старцы, столь высоко ценимые писателем, осудили "радостное христианство" Зосимы как неистинно православное, близкое западному протестантизму учение? Согласно "христианству Леонтьева и оптинских старцев", не может быть блаженства здесь, на земле. Этого Христос не обещал. Не оттого ли и "пропах" Зосима в романе Достоевского? Не оттого ли черт сыграл с ним такую злую штуку? Вопрос о гностицизме нашего писателя - один из самых сложных и неясных. Впервые поставлен он был еще Ник.Бердяевым и Вяч.Ивановым, продолжаются споры и поныне (из современных сторонников точки зрения о гностицизме писателя укажем питерского философа И.И.Евлампиева), но никуда не денешься от того, что позицию Федора Михайловича все-таки наиболее точно выражают слова: "Красота не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы - сердца людей". Не забудем также, что, по некоторым источникам, должен был благостный ученик "провонявшего" Зосимы - Алеша Карамазов - прийти в итоге (и в этой логике - не случайно) в стан цареубийц. Но роман, к сожалению, остался незавершенным.
     Как ни противопоставлял Достоевский социализм христианству, но не заметил одного сходства - в идее о богооставленности мира, ибо, видимо, сам, пусть втайне и непоследовательно, разделял ее. Эта идея совершенно чужда иудаизму, не допускающему никакого дуализма. Мир не богооставлен, просто Бог молчалив и непостижим, а дьявол болтлив. Сатана в еврейской традиции - это тот, кто мешает, препятствует людям, искушает, обвиняет их; спорит с Богом (например, в Книге Иова), но все же подчинён Ему. Отвержение мира есть явный или тайный гностицизм, основанный на признании того, что этим миром правит Сатана. Но в иудаизме идея богооставленности мира - вещь совершенно невозможная. Не может быть зла, тьмы как отдельной сущности - эту идею Блаженного Августина, роднящую иудаизм с "радостным христианством", Александр Воронель в своей книге "В плену свободы" (Москва - Иерусалим, 1988) комментирует так: "Как физику мне хотелось бы сказать: тьма не может объять света, потому что тьма - это просто отсутствие света, а не наоборот". В русской литературе XIX в. гностическая линия выражена отчетливо, но своего апогея достигает в ХХ веке, особенно у М.А.Булгакова, приобретя черты уже просто чудовищные: Сатана в "Мастере и Маргарите" безраздельно владычествует на земле. Но к такому видению подталкивала в корне изменившаяся реальность. Кто скажет, однако, не по вере ли было и воздаяние?!
     А начиналось все безобидно, с гуманизма, с внимания к маленькому человеку, с сочувствия к нему, с противопоставления гоголевской чертовщине. Что отвергал Достоевский в Гоголе? Карикатурность, обличительную тенденцию и в то же время котурны, позерство. Русский реализм вообще поднялся на дрожжах сатиры и пародии, юмора, иронии. В смехе как будто нет ничего плохого. Но при известной передозировке он переходит в презрение к человеку. Обличение и то лучше насмешки, ибо насмешка ставит под сомнение самое существование человеческое. Нужен был переворот, отказ от шуточек, серьезность. Уважение, сочувствие к человеку - вот что нужно было. Отсюда явления Толстого и Достоевского. Конечно, и Тургенев уважал человека и сочувствовал народу. Но его народ - объект этнографического описания и метафизическое понятие, а ты попробуй соседа любить, особенно неприятного, подпольного. Открытие "подполья", "двойничества" натолкнуло Достоевского на духовную "вертикаль", поставило вопросы о сложности и противоречивости человека, о вере и безверии. Появились теоремы знаменитого пятикнижия писателя. (Например: разве теория Раскольникова в "Преступлении и наказании" лишена разумных и фактических оснований? Ничего подобного - она верна, но при одном условии: если Бога нет. Здесь типичный пример доказательства от противного. То же - с теориями Шигалева в "Бесах" и т.д. Разрушительные последствия реализации подобных "проектов" представлены в романах со всей осязательной очевидностью. Мы - с Богом, если не хотим жить в мире, в котором подобные теории оказываются верны.)
     Однако попытки построения художественных силлогизмов сомнительны с точки зрения логики: несмотря на всю свою наглядную убедительность, решения просто подогнаны под заранее известный ответ и свидетельствуют более о потребности веры, чем о самой вере. Логико-аналитический подход к вопросам духовности, методы доведения до абсурда, доказательства от противного приводят писателя к гностицизму (дописался, так сказать, "до чертиков", но здесь уже не гоголевский фольклорный черт "выскочил", а "джентльмен" гораздо серьезнее). Многоглаголание, раздвоенность писателя, принятая Я.Голосовкером за кантовскую антиномичность, а М.Бахтиным - за полифонию, на самом деле есть тлетворный дух разложения целого. Поток сознания, болтовня смывают веру, уводят в сторону от живого чувства. Суемудрие - это и есть дьявольское ветвление смыслов. Ведь Бог - это неизреченное Слово, Логос, смысл, живое чувство. Вера не может быть выражена словами, она должна преодолевать слова, дискретность знаков и давать ощущение целого. И не плодить смыслы, бесконечную вереницу смыслов. Для того и практикуется в религиозной практике "научение греху", рефлексия, исихазм (молчальничество), религиозное деяние, чтобы остановить поток сознания, уводящий в сторону от истины. Ведь сам Достоевский лучше всех показал опасность изреченного слова. Теория Раскольникова, пьяное письмо Мити Карамазова, теории Ставрогина и Ивана Карамазова - все это мистическим образом порождает преступления. Черт, как и Смердяков, есть не столько персонаж, сколько слишком буквально понятое слово Ивана...
     И все же, все же, все же. Ничто не дается даром, и истина есть не готовый результат, а поучительная история поиска и разрешения сомнений. Нельзя не поблагодарить Федора Михайловича за его мучительный подвиг прохождения своего пути. Ведь он тоже, подобно героям его романов, один из блудных сыновей своего времени, возлюбленный Господом. Недогматическое непрерывающееся обнажение пластов смысла вскрывало метафизическую пустоту обскурантизма, а значит, все-таки приблизило писателя и его читателей к Богу. Тем острее понимаешь правоту в отношении Достоевского слов В.В.Розанова: "Кто пробуждает в нас понимание, тот возбуждает в нас и любовь".

Юрий Шейман

ЧЕРЕЗ ГОРНИЛО СОМНЕНИЙ