Современную научную концепцию начала Вселенной можно грубо описать так: возмущение некоего непонятного квантового объекта произвело такие колоссальные последствия, как зарождение нашей Вселенной. Ведь эта концепция весьма похожа на религиозную, только еще более фантастична… Ну, скажите, что возмущение произошло по велению Бога, вот вам и понятие первого толчка, которое было популярно двести лет назад. Да, физики при этом не произносят слово "Бог", но если его добавить, то будет нормальная религиозная "космогония".
Федор Богомолов, профессор математического института Куранта Нью-Йоркского университета
* Понятиями "религиозного чувства" и "религиозного инстинкта" нередко пользовался, например, о. А.Мень, опиравшийся на свои фундаментальные познания в области богословия.
Вступление
Эссеистика, которую я готов себе позволить, это высказывание суждений в личной переписке. Иначе – претензия на мнение, выходящее за пределы частного. Ничего не собираюсь "вещать", просто, ЗЛ, делюсь с Вами мыслями.
Когда-то один начинающий поэт удивил меня строчкой "Море: улыбки в траурных рамках". Я тут же увидел нескончаемые белопенные гребешки в обрамлении темных вод. Через миг понял, что строка не об этом – о бесчисленных моряках и рыбаках, которых море навсегда отняло у их семей. Сказано было не столько о море, сколько о том, что человек воспринимает и чувствует, глядя на него. Знаменитое "Приедается всё, лишь тебе не дано примелькаться" – один из подобных откликов души. Если речь о том, что мы чувствуем (и каковы возникающие ассоциации), – это область искусства. Если ставится вопрос, с чем мы имеем дело, – это область эмпирики. И тогда первое, что необходимо сказать о море, – "скопление воды в огромной впадине среди суши". Вряд ли кто-нибудь станет оспаривать это определение моря, сколь бы самоочевидным и скучным оно ни было.
Но подобный подход встретит недоумение и протест, если мы коснемся духовных феноменов, таких как вера. Я смолоду тяготел к "редукционистской" психологии, и слышал от умных людей, что такой подход неприложим к явлениям социума, культуры и духа. Не полагая себя умнее собеседников (а также авторов знакомых мне прославленных сочинений), я накрепко усвоил, что вульгаризаторство – одна из присущих мне слабостей мышления. Так что надо следить за собой. В старости, когда из меня уже не выйдет ничего, кроме того, что вышло, я стал равнодушен к понятиям "слабость" и "сила" и высказываюсь без оглядки. Итак, ЗЛ, выслушайте соображения психолога о психологии веры.
Страх перед Другим
Опасный объект (вообще, всё, что не-я) требует поклонения, а иначе – жестоко накажет. Для ребенка "то, что не-я", – прежде всего могущественный Другой. То есть всякий взрослый, превосходство которого очевидно, а намерения – неизвестны.
Детство языческого сознания не кончается никогда. Образ Другого – того, кому необходимо поклоняться, по-детски проецируется на явления окружающего мира. Поклоняйся солнцу, не то сожжет. Водоему, не то поглотит. Лесу, не то напустит зверей. Зверю, не то загрызет. Земле, не то перестанет родить. Все эти "опасные другие" – становятся антропоморфными в языческом воображении и непроизвольно персонифицируются (уподобление и проекция).
Так я определил бы раннюю психологическую базу идолопоклонства: страх маленького существа перед Большими Существами, Сверхсуществами. Теперь это страх уже не перед водоемом, скажем, а перед "духом" или "богом" воды, приобретшим в массовом представлении человекоподобный (или человеко-звероподобный) облик. В том, что мир населяется "духами", решающую роль играет, по-видимому, наша склонность к проекции собственной "одушевленности" на неодушевленные объекты. Эта склонность, присущая детям, поразительным образом сохраняется в нас и в зрелом возрасте.
Далее, нечто, "требующее поклонения", имеет свойство расщепляться на несколько мифологических персонажей, иногда соперничающих или враждующих друг с другом. Следует ублажить любого из них, чтобы отвести от себя его гнев. Здесь допустимы и хитрости, и прямой обман, но эффективнейший способ стать угодным божеству – это поклонение его изображению и принесение ему жертв.
Изображение может быть рисунком, статуей, символическим объектом – в том числе, миниатюрным. За этим объектом следует ухаживать (мытье, одевание в наряды, раскрашивание, "кормление" дымом от сжигаемых яств, уснащение маслами, инкрустация драгоценностями). При этом произносятся хвалы, мольбы, заверения в покорности. Не делать этого нельзя, ибо так делают все вокруг. Ритуалы поклонения достаются человеку от родителей, а им достались – от прародителей. Отступать от формы ритуала, во-первых, опасно – станешь подозрительным чужаком в социуме, во-вторых, рискованно: божество и впрямь заметит непочтительность и прогневается.
Жертвовать божеству следует то, чем действительно дорожишь. Например, "кормя" его, сжигают лучшее из имеющихся мясных вырезок и собранных злаков. Столкнувшись с недоброжелательством божества (или "духа"), – а об этом со всей определенностью свидетельствуют неудачи и удары судьбы, – придётся умилостивить его чем-то куда более ценным, чем отборная пища и украшения. В конечном счете, его удаётся задобрить, пожертвовав самым дорогим: сыном, дочерью, братом, женой. Отказаться от них всерьез, демонстрируя покорность, означает совершить освященный ритуал их убийства. В других случаях божество выказывает кровожадность как свою сущность и свою волю – поэтому надо "перед его лицом" предать мучительной смерти рабов или пленников. За это, как всем ясно, будешь вознагражден храбростью и удачей в охоте, войне.
Вот предельный (и анекдотический для нас) случай, описанный антропологами. Одна из девушек реликтового племени зазевалась при стирке на реке, и ее сожрал крокодил. Вывод старейшин: дух, воплотившийся в крокодиле, разгневан; чтобы задобрить его, надо бросить ему на растерзание еще одну девушку. И бросают!
Такого рода побуждения и действия из страха не угодить Сверхсуществу, на мой взгляд, едва ли можно отнести к ранним проявлениям "религиозного инстинкта" или "религиозного чувства". В основе рассмотренного – всего лишь инстинкт самосохранения, причем проявляющийся в условиях, когда персонификация могущественных и непостижимых сил природы становится мировоззренческой нормой. Отступление от нее влечет за собой социальные, но также не подвергаемые сомнению "сверхъестественные" санкции.
Самовозвеличивание
С момента знакомства с мифологией несметное число локальных божеств приводило меня в замешательство. Утонченные умы древности улавливали в разных божествах одни и те же фигуры, по-разному называемые разными народами. Предпринимались даже попытки официальной имперской унификации (слияния) этих фигур, хотя функции, приписываемые им в разных регионах древнего мира, не всегда совпадали. Персонажи этого гигантского сакрального театра требуют некой классификации, за которую я, непрофессионал, разумеется, не возьмусь. Бросается в глаза, тем не менее, что здесь соприсутствуют мужские и женские фигуры. Мужские: производитель, податель всего, повелитель. Претендент на власть, отчаянный гуляка и неутомимый сластолюбец, хитрец. Искусник, коварный мститель, животное в облике человека, музыкант и эстет – законодатель вкуса. И т.п. Женские: мать-производительница, мудрая царица, щедрая покровительница. Создание неземной красоты, эротически одержимая, кровосмесительница. Завистница, убийца собственных детей и т.п. Разве не очевидно, что всё это проекции человеческих типов в их житейских столкновениях? От людей эти персонажи отличались, во-первых, неизмеримо превосходящим могуществом, во-вторых, бессмертием (либо способностью воскресать из мертвых). Все они требовали поклонения и принесения жертв, но этим их значение явно не исчерпывается.
Личность нуждается в личности-ориентире, чье поведение становится образцом, объектом подражания. Причем, такое подражание должно быть осмысленным, легитимным, престижным. Например, поступающий "как Дионис" возвышен в собственных глазах (и в чужих тоже), воплощая собой, по меньшей мере, дух Диониса. Неважно, что сам он смертен и возможности его ограничены. И безумства, и рациональные шаги в его поведении оказываются "приобщением" к божествам. Божества "вселяются" в него, "покидают" его и "возвращаются" к нему, делая его жизнь захватывающей драмой на космической сцене. Человек поднимается над собственной судьбой, и ему не пришло бы в голову сказать о жизни, как Пушкин, – мышья беготня. Он видит себя в зеркале, где отражены гиганты, а его собственная, казалось бы, неприметная фигура сливается с их величественным обликом.
Есть ли в этом предпосылка "религиозного чувства"? Может быть. Знаменательно здесь уходящее в глубь времен разделение человека на Действующего и Наблюдателя в одном лице, причем, второму хотелось бы восторгаться поступками первого. Преклонение перед божеством оказывается самовозвеличиванием. Но видеть в себе нечто большее, чем животное, – уже шаг к вере.
Ужас смерти
Осознав факт своей жизни, человек не может смириться с мыслью, что она кончится. Антилопа, убегающая ото львов, испытывает страх перед гибелью, которую, как подсказывает инстинкт, ей не миновать, если ее настигнут. Сомнительно, чтобы она когда-либо до этого "размышляла о бренности жизни" и страшилась смерти как таковой. Между тем, для человека ужас смерти – источник особых фантазий и начало философствования.
Направленность наших фантазий всегда одна: жизнь продолжится "в другом месте" или "в другой форме". Иначе не найдешь в себе смелости выйти на бой или на охоту. Не сунешься в незнакомую чащу или долину. Не свыкнешься с наступившей старостью, за которой, как гласит опыт, последует прекращение дыхания и неостановимый распад тела.
Другое место – это "верхние" или "нижние" невидимые миры, где жизнь продолжится, как ни в чем не бывало. В эти миры надо забирать с собою всё то, что годилось в нашем мире: одежду и убранство, оружие и утварь, котирующиеся в социуме ценности и талисманы. Более того, надо умертвить (чтобы последовали за тобой) своих жен, прислугу, любимых животных, часть домашнего скота. Иначе "там" окажешься в незавидном положении. То, что "там", – преобразуется со временем в представления о рае, если вел себя "правильно", то есть не гневил божество, и об аде, где тебя ждет наказание за недостойное поведение.
Этому новому толкованию "верхнего" и "нижнего" миров в немалой степени способствовал, как можно догадываться, стремительный прирост массы людей и неизбежный (в такой ситуации) переход к многоступенчатой иерархизации власти. Мораль, каковы бы ни были ее действительные источники, используется в социуме как эффективный управленческий рычаг. Человек из массы, страшащийся ада, становится покладистей. Требование слушаться приказов и делиться с власть имущими частью доходов или плодов труда встречает меньше сопротивления, когда оно исходит от Жреца, который лучше других знает Писание либо Устный Закон. Жрец и Властитель в одном лице – идеальный вариант устойчивого правления. Вспомним, например, фараонов. Или череду коварных, расчетливых и беспощадных римских пап. (Мне любопытно: неужели эти "вульгарные" выкладки кто-либо способен опровергнуть в честном споре?)
Между тем, другая форма продолжения жизни обретает в человеческом воображении две основные версии. Первая – вера в "реинкарнацию". Умерший продолжает жить в облике другого существа. Это значит, что умирает только тело, а душа непременно переселяется в кого-то живущего. С укреплением моральных общественных норм (об истоках этого системного скачка только что было сказано) реинкарнация дифференцируется, так сказать, на положительную и отрицательную. Плохо вёл себя в жизни – продолжишь жить в облике жабы, свиньи, таракана, змеи. В этом статусе ты, возможно, сумеешь вернуть благосклонность богов, и тогда, через какое-то время, снова обретешь человеческое воплощение. Между тем душа достойного (праведного) или избранного богами человека обязательно перейдет к другому человеку, столь же достойному. Или даже богоравному. Как бы то ни было, окончания жизни нет: бытие в любом случае сменяется неким "инобытием".
Вторая версия перехода к другой форме жизни опять-таки опирается на понятие неумирающей души. Но душа определена как субстанция, изначально внематериальная и лишь временно привязанная к телу. Она есть то, что человеку на какой-то срок "ссудили" из запредельных миров. После смерти душа может быть направлена в рай, где ей предстоит вечное блаженство, и это блаженство – чисто духовное, не имеющее почти ничего общего с радостями земного бытия. Но душа покойного может оказаться и в аду, приняв вечное наказание за совершенные им при жизни грехи.
Мучиться в аду предстоит именно душам грешников, хотя на множестве знаменитых изображений ада представлены (в крайне незавидном положении) вполне еще живые человеческие тела. Должно быть, мучения бесплотной души, вообще, не поддаются раскрытию пластическими искусствами. К тому же, терзаемые и лишенные избавления от страданий (через смерть) тела грешников служат более наглядным уроком для простодушных прихожан церкви, чем какие бы то ни было абстракции на тему "вечных душевных мук".
Не отделаться от факта, что все подобные умопостроения и порождения нашей фантазии ни разу не обрели верификации. Никто не возвращался "с того света" в облике воскресшего (пусть на время) человека, который сообщил бы нам, каково ему было в облике жабы, что он видел в "верхнем" или "нижнем" мире, либо что испытывала его душа в раю или в аду. Всё, что нам на сей предмет известно, исходило из уст людей, пока живых, но имевших "прозрения" относительно посмертной судьбы души или тела. Не успевших, однако, лично познакомиться с ситуацией в загробном мире. (Выведению из клинической смерти медицина научилась лишь несколько десятилетий назад; сообщения "вернувшихся" довольно противоречивы.) Многочисленные "явления" людям ангелов, Христа или Пречистой Девы слишком напоминают массовые (внушенные, "наведенные") галлюцинации. Мертвые, увы, молчат. Знаки, якобы подаваемые ими из запредельных миров, это не более, чем наши толкования смутно воспринятого. Причем, в смутно воспринятом явственно очерчивается безумно желаемое.
Не возмущайтесь, ЗЛ, я всего лишь говорю о море как о скоплении воды!
Если усматривать во всем упомянутом "столп и основание" веры, тысячи лет культивируемой различными и, заметим, постоянно враждующими друг с другом, религиозными конфессиями, то само состояние веры пришлось бы квалифицировать, вообще, как результат массового внушения, не более.
Вопрос, почему человечество так легко позволяет внушать себе подобные вещи, тем не менее, никому закрыть не удалось. Страх перед Другим, самовозвеличивание, ужас смерти – достаточно ли этого для становления религии, к которой мы тысячелетиями тяготеем и от которой время от времени шарахаемся?
Сомневаюсь.
Бытие как уход от бытия
Поразителен Будда, мысль которого вырвалась из психологических ловушек. Ни страха перед неведомым Другим, ни самовозвеличивания, ни ужаса смерти. Перед ним распахнулась иная дверь: отрицание земной жизни как ценности. Каким образом царь-мудрец Гаутама, отказавшийся от власти, подошел к этой двери?
Пресытился ли наслаждениями, как другой царь, Шломо (Соломон)? Но Шломо заскучал к старости, когда поблекли желания, а Гаутама отказался от радостей жизни, будучи в расцвете сил. Может быть, его настигла депрессия, клиника которой сходна во все эпохи? Заметьте, З.Л., при депрессии радости ничто не доставляет, и существование видится лишенным всякого смысла; в этом состоянии люди нередко кончают с собой. Но некий индийский раджа, чья жизнь завершилась самоубийством, остался бы разве что в памяти специалистов – историков древности, а не в сокровищнице религий. Да и не был отмечен путь Гаутамы (если меня не подводит невежество дилетанта) попытками самоубийства.
Он отрицал не жизнь вообще, а именно жизнь земную. Он противопоставил ей жизнь духовную, в которой, как он постиг, можно обрести и высший смысл, и высшее наслаждение. Вот ради чего стоит продолжать жизнь. Он и продолжал ее до глубокой старости. Но для этого потребовалось отказаться от всего, что соблазняет нас в повседневном существовании.
Строго говоря, психолог не имеет права отвергать предположение о том, что Будда лишился телесных радостей – и поразительным образом компенсировал их духовными. Но вряд ли это так. Его "казус" отличается одной многозначительной особенностью: отвращением к насилию.
Судя по тому, что я об этом читал, мудрец Гаутама осознал, что радость жизни одного построена на лишении других и радости, и самой жизни. Невозможно наслаждаться едой, не погубив другие существа. Не пройти по тропе, не раздавив что-либо живущее. Эротические услады – способ забыть о преступлениях, непроизвольно совершаемых всяким, утверждающим свою жизнь. А рожденные от полового акта существа – продолжат нескончаемую череду насилия.
Вот как мне слышится послание Будды.
"Я не хочу быть – то есть совершать ежеминутные преступления против других созданий природы. Тем не менее я живу и в состоянии получить наслаждение, несопоставимое с земным: с удовольствиями от секса, славы, удачи, власти, вкусной еды, неги, вольной игры. Мое блаженство достигается жесточайшей внутренней дисциплиной – отметанием желаний. Нет желаний – нет и тревог, нет и огорчений. Но я вознагражден. Приходя в состояние нирваны, я соприкасаюсь с Вечностью, и для меня теряет значение, жив я или мертв. Углубившись в Вечное, я обретаю его. Моя душа остаётся в нем, независимо от того, что происходит с моим телом – функционирует оно или уже превратилось в тлен. Я независим от своей плоти. Я слился с Абсолютом. Те, кто понял меня, – следуйте моему примеру".
Так на сцену вышла праведность, понимаемая (в данном случае) как выбор духовности из разнообразных альтернатив земного пути. Понимаемая иначе, она часто низводится к метке, определяющей социальный ранг: тот, у кого репутация праведника, "выше" тех, кто этой репутации не снискал. Далеко не многие готовы последовать примеру Будды. Но человеческому индивиду присуще загадочное стремление избегать подлости и жестокости. Если ты сам небезупречен в этом смысле, то, по меньшей мере, готов почитать праведных и боишься обидеть юродивого, дервиша, благочестивого старца.
Что за этим стоит? Застоявшееся детское (опять-таки) желание быть "хорошим" в глазах взрослых? Постоянная тяга ребенка (а затем и зрелого человека) любоваться собой, своим совершенством? Что ж, это приложимо к немалому числу людей, выбирающих, казалось бы, нелегкий путь праведности. Но неприложимо к Будде. "Быть хорошим", "любоваться собой" – жалкие фетиши с высот его откровения. Его "не быть" есть уникальное претворение дара "быть". Праведник, согласно духовному опыту Будды, прерывает бесконечную цепь реинкарнаций и навсегда сливается с Абсолютом, обретая, таким образом, ненарушимое "инобытие".
Как ни странно, йога кажется мне шагом назад (в духовном смысле) по сравнению с учением Будды. Йога разрабатывает, в первую очередь, технологию внутреннего "совершенствования" и умения достигать нирваны вне зависимости от внешних обстоятельств. Выяснилось, что покой, просветленность и наслаждение вовсе не требуют стяжания жизненных благ, а даются за счет особой – и весьма трудоемкой – дисциплины тела и духа.
При этом, с одной стороны, тому, кто практикует йогу, предписано вести праведный образ жизни – не причинять зла. С другой же стороны, навыки этого духовно-телесного "тренинга" в высшей степени способствуют, оказывается, воинскому искусству, обретению власти и исполнению долга перед патроном (вспомним, например, самурайский кодекс чести). Такая трансформация духовной цели в способ стать "совершенным", а значит, и "непобедимым", характерна, насколько я уловил, для китайских, корейских и японских преобразований буддизма. Думаю, Будда содрогнулся бы при виде сверхсовершенных (в смысле владения собой) убийц, умеющих понять и даже полюбить противника, дабы тем надежнее уничтожить его, уловив открывшиеся в нем слабости. Есть ли в подобной установке проявление "религиозного инстинкта"? Это трудно доказуемо – сколь бы ни подчеркивался в данном случае примат духовного над земным.
Уход как заслон от страданий
Психолог не может пройти мимо того "нет", которым отвечает йога на стандарты естественной жизнедеятельности (путем удовлетворения потребностей). Понятно, здесь слышится голос Будды, открывшего сверхбытие. И все же поневоле задаешься вопросом: не исходит ли такое отрицание "земного" бытия как раз от тех, кому жизнь доставляет невыносимые страдания? Не исключено, что некоторые из йогов (равно как и из европейских монахов-затворников) страдали от постоянных болей, приступов депрессии или атак мучительного психоза – и научились преодолевать свою болезнь особой дисциплиной тела и медитативными усилиями духа. Кажется, такое предположение до настоящего времени всерьез не рассматривалось.
Психиатрии известны экстатические состояния "счастья" у эпилептиков (иногда предшествующие припадку). В их основе – специфическая локализация очага эпилепсии в мозгу, когда внезапный (патологический) биоэлектрический разряд распространяется именно на те зоны, возбуждение которых обеспечивает переживание острого удовольствия. В середине ХХ в. нейрохирург У.Пенфилд доказал принципиальную возможность стимуляции этих (как и различных других) зон при работе на открытом мозге, а нейрофизиолог Дж.Олдз открыл в мозгу "центры удовольствия". Собственно, ради "блаженства" такого рода издавна принимаются наркотические средства. Это простейший способ добраться до упомянутых зон ценой минимального усилия – с помощью напитка, таблетки, инъекции и т.п. Йог стимулирует в своем мозгу эти зоны иным, необычайно изощренным и трудоемким способом (нирвана), причем обходясь без нейрохирургии, не прибегая к химическим средствам и, конечно, не провоцируя у себя развертывание эпилептического припадка в какой-либо форме. Переживание блаженного "полёта" достигается здесь исключительно самодисциплиной.
Освоение особых телесных навыков (например, длительного пребывания в специальных позах) само по себе меняет ход физиологических, и, в частности, мозговых процессов. Однако в йоге физический "тренинг" совершенно неотделим от медитативных усилий духа. Только так человеком обнаруживаются чакры вдоль собственного позвоночника – "энергетические центры" (сплетения по ходу вегетативных нервных путей, сказал бы сегодня медик), контроль над которыми обеспечивает успокоение, отрешенность, а затем и нирвану.
Есть два основополагающих принципа медитации: "отказ от болтовни разума" и "отказ от желаний". Первый принцип означает многолетнюю отработку умения погружаться в невербальную (то есть, в сущности, в досознательную, "первичную") сферу собственной психики. Второй принцип предполагает навыки решительного "отметания" возникающих одна за другой потребностей – будь то потребности естественные (например, голод или желание размять затекшие мышцы), либо душевные (такие как беспокойство за состояние близкого, желание поговорить с кем-то о собственных переживаниях, интерес к происходящему вокруг).
Когда человек овладевает столь необычной формой бытия, определенные базисные процессы его жизнедеятельности обретают новое качество. В мозгу, который "освобожден" от эволюционно заданных адаптационных операций, складываются (на системном уровне) нестандартные нейрохимические отношения. Предлагаемая мной концепция нецессиальной динамики* претендует на раскрытие механизма подобных явлений. Не углубляясь в детали в рамках этого наброска, призываю допустить, что на фоне таких модификаций в работе мозга оказываются возможными (или даже неизбежными) переживания внезапного озарения, вторжения в психику высших сил, обретенного духовного могущества и ни с чем не сравнимого блаженства, то есть собственно нирваны. (Йога описывает также состояния "сатори" и "самадхи", близкие, но не идентичные состоянию "нирваны". Однако проблема различения между этими понятиями выходит за рамки этого наброска).
* См. А.Б.Добрович. "Досознательное и психопатология. Очерки расстройств душевной жизни". Израиль, "Кдумим", 2008.
Известно, что опытный йог выходит из состояния медитативной "погруженности" в тот момент, когда он сочтет это желательным или необходимым, в то время как душевнобольной, чьи переживания подчас подозрительно сходны, не в состоянии "вынырнуть" на поверхность обыденной психической жизни. Мы лишены надежных сведений о том, все ли йоги были (и являются) душевно здоровыми. Допустимо предположить, что хотя бы некоторые из них, предпринимая "духовное погружение", борются таким способом с осаждающими их "демонами" депрессии или психоза. Или даже с неотступной физической болью. Так, обходясь без психотропных или иных лекарственных средств, они эффективно меняют динамику нейрохимических соотношений в собственном мозгу и даже создают своего рода "заслон" возврату тягостных переживаний и приступов боли. К сожалению, их драгоценный опыт не может быть использован медициной в обществе потребления, члены которого предпочитают удовольствия и комфорт – аскезе и духовному подвижничеству.
Но, возвращаясь к психически здоровым людям, практикующим йогу (а их, предположительно, большинство), я задаюсь еще одним вопросом. Что не дает мне, представителю современной цивилизации, безоговорочно признать в йоге (как модусе бытия) яркое выражение "религиозного чувства"?
По-видимому, то обстоятельство, что йог "заслоняет" от страданий исключительно самого себя, предоставив всех прочих их судьбе, подавая им разве что "благой пример", но не помощь и защиту. Сделавшийся совершенным в своем роде индивид предстает перед нами эгоцентристом вне альтруистической этики. Социолог уточнит: вне "конвенциональной" этики. Но слонихи, защищающие и своих, и чужих слонят, не заключали "конвенций" со стадом. Альтруистическая этика (в том или ином объеме предписаний и ограничений для индивида) есть, очевидно, инстинктивный, то есть эволюционный, а не искусственный, кем-то измышленный параметр коллективного существования.
И тут уместно заметить: Индия, подарившая миру столь феноменальные достижения духа, до сих пор не в состоянии избавиться от древней кастовости, которая превращает миллионы людей "ни во что" – с точки зрения других людей. Если "религиозное чувство" изначально не предполагает альтруизма, то едва ли стоит называть это чувство "религиозным". Латинский глагол religare означает "восстановление разорванной связи"; возможно ли для индивида восстановление связи с Богом без восстановления связи с другими людьми?
Отрицание хаоса
Итак, все рассмотренные выше феномены связаны, скорее, с инстинктом личного и коллективного самосохранения. В примитивном варианте этот инстинкт реализует себя через идолопоклонство и магические ритуалы; в изощренном варианте – через техники "самоусовершенствования" и поиски "инобытия". Между тем, начальные проявления того, что действительно можно назвать "религиозным инстинктом", – это, думается мне, три извечно присущие нам особенности души: отрицание хаоса, чувство трансцендентного и "неприятие зла" (как бы "зло" ни понималось в конкретном сообществе). Вот стартовая площадка для перехода от инстинкта – к собственно религиозному мироощущению, для прикосновения к тому, что называют таинствами Высшего бытия.
Хаос, вообще, непереносим для живых существ, он ввергает их в панику. Среда обитания должна обладать стабильностью, быть помечена метками, развиваться предсказуемым образом. Тот, кто видел, как реагируют животные на солнечное затмение (на неожиданную ночь среди дня), навсегда запомнит выказываемый ими ужас. Эта же инстинктивная потребность в порядке, надо полагать, перешла и к человеку. Запечатлевая окружающее в понятиях, человеческое сообщество всегда наделяло мир доступной осознанию структурой, предсказуемой динамикой и, главное, "значением", "смыслом". Долгое время на этот счет господствовали умопостроения абсолютно мифического толка (типа Земли-тарелки, покоящейся на трех китах).
С развитием науки тысячи мифов были опровергнуты. Скептикам казалось, что перед нашим взором раскрывается бездна хаоса. И, однако, вникая в мироустройство, большинство выдающихся ученых оказывались зачарованными тем порядком, который обнаруживается в изучаемых ими явлениях. Собственно, сам ход научного познания есть установление закономерностей в среде нашего обитания. Время от времени эти закономерности оказываются частным случаем закономерностей другого уровня, а то и дискредитируются полностью, однако на смену им приходят новые, уточненные модели упорядоченного мира. В отличие от мифов, отказ от которых сеет панику, крушение той или иной научной концепции становится мощным стимулом для формирования новых идей.
Последнее столетие пошатнуло "здравый смысл" науки при освоении макромира, воспринимаемого нашими органами чувств как трехмерный (такова наша природа). Теперь физикам приходится иметь дело с моделями явлений, которые невозможно вообразить и не удается описать каким-либо языком, кроме "языка" математики. Однако в этой ситуации исследователи вовсе не чувствуют себя застывшими над пропастью хаоса; по скупым признаниям ученых (лирика – не их стихия), они все отчетливее ощущают присутствие в мире Высшего Начала.
Приведу один из доводов в пользу Высшего Начала, который в свое время потряс и меня. Выяснилось, что возникновение и продолжение жизни (жизни всех существ и растений) на нашей планете требует ряда мировых констант – минимальное отклонение от них аннулировало бы жизнь как таковую. Но эти константы сложились – вопреки бескрайности Вселенной и наперекор фактору случайности, без которого не поддается объяснению разнообразие космических феноменов. Можно считать мифом представление о том, что Кто-то специально задал Космосу (по крайней мере, в этой его части) подобные константы – с тем, чтобы взрастить жизнь именно на планете Земля. Но сами-то эти константы – не миф, а факт, подтверждаемый многократно уточнявшимися космологическими расчетами!
Итак, отрицание хаоса перехвачено у мифов "бесстрастной" наукой в ее поступательном развитии. При этом данные науки перекликаются с древнейшими мифами о существовании мирового порядка. Но там, где налицо порядок, должен существовать, как нам кажется, и "смысл" происходящего, то есть замысел, Промысел Того, кто этот порядок создал. Наука умолкает в ответ на вопрос "для чего" или "с какой целью" создан наш мир. Это не ее компетенция. Самому свободомыслящему ученому остается лишь верить (или не верить), что Создатель полагал перед собою некую "цель".
Одна из древних мировых религий, иудаизм, "снимает" возникшую неопределенность следующим способом. Мы не знаем замысла Творца и, более того, мы не в состоянии узнать его, поскольку наш интеллект принципиально несопоставим с духовной мощью Единого и Предвечного. Всё, что нам известно, – это Его заповеди относительно того, как евреи должны строить свою жизнь. Нет сомнения, правы мудрецы, усмотревшие в Его заповедях прямые указания на вознаграждение праведных и притеснение грешных "в будущем мире". Но будь мудрецы и не полностью осведомлены, – наше дело исполнять веления Господа, целиком полагаясь на Его волю. Мы не имеем права судить, "справедливы" ли предъявленные Им требования; наши представления о справедливости основываются на личной либо групповой корысти. Нельзя уподобляться ребенку, который видит несправедливость в том, что отец не позволяет ему объедаться или с наступлением темноты отправляет его спать, между тем как сна еще ни в одном глазу. Отцу виднее.
Кстати, уподобление Всевышнего – отцу составляет, по-моему, весьма существенную особенность иудаизма. Прямая адресация к Небесному Отцу пронизывает, например, псалмы Давида. Здесь проявляется иудейская вера в то, что Предвечный небезразличен к нам и опекает нас, по-отцовски одаривая либо наказывая. Это введение Единого Бога, так сказать, в интимный семейный круг (имея в виду всякую, не какую-либо избранную семью) я склонен считать одним из главных еврейских вкладов в историю религий. В последующих отпочкованиях от иудаизма дело обстоит иначе. Для христиан очевидно, что Богу-отцу неизменно сопутствует Сын Божий; именно при неразрывности их связи являет себя Святой Дух – таково сакральное триединство. Для мусульман отождествление Бога с отцом – кощунственно; Аллах слишком велик, чтобы почитать его "родственником": это Владыка мира, жестоко наказывающий своих подданных за неподчинение.
Как бы то ни было, признание упорядоченности Вселенной, будь она "благосклонна", "враждебна" или "безразлична" к нам, – это отнюдь не показатель скатывания нашего миропонимания к мифу. Мифологизированное сознание обнаруживает себя иначе: тем, что индетерминизму оно противопоставляет "гипердетерминизм" – тотальное отрицание случайности (всё, что бы ни происходило в мире, не только имеет причину, но и основывается на умысле Творца и контролируется Им до мельчайших деталей: "волос с головы не упадет" без Его ведома). Это представление пронизывает и мировые религии, и эзотерические учения различного толка. Отделить религиозность от мифотворчества, по-видимому, невозможно.
Признаюсь: в отличие от некоторых иудейских и мусульманских законоучителей или от Тертуллиана, апологета христианства, мне не хочется допускать, что состояние веры требует подавления разума.
Чувство трансцендентного
Другое дело – понимать ограниченность и несовершенство рационального умопостижения. Мы тысячелетиями чувствовали, что находящееся за пределами разума многократно превышает объем охваченного им. С лавинообразным пополнением научных фактов горизонт непознанного отдвигается от нас еще дальше. Каждый ответ, добытый наукой, порождает всё новые вопросы. Таково объективное положение дел.
На субъективном же уровне и дикарь, и выдающийся ученый сознают, что в мире существует "что-то еще", помимо "очевидного", – что-то не улавливаемое имеющимися у нас интеллектуальными средствами. Но если дикарь (в том числе, современный и дипломированный) принимает решение "не умничать" и следовать ритуалам, обеспечивающим, по общему мнению, безопасность как на этом, так и на том свете, то ученый продолжает попытки осветить хотя бы малую часть скрытого в тумане.
Чувство трансцендентного, наряду с отрицанием хаоса, – вот, по-моему, начальная база для возникновения религиозного чувства в его непрофанированном виде. Между тем, для массового сознания необходимы именно захватывающие профанации. Утверждается реальность "чудес" – прямых проявлений трансцендентного. Горы передвигаются, моря расступаются, мертвые воскресают, лики на иконах либо плачут, побуждая нас к определенным выводам и действиям, либо устрашают противника до такой степени, что тот в панике бежит, роняя оружие.
Невероятные события, безусловно, происходят и изумляют нас, но объявленное "чудо", как правило, обнаруживает свое соответствие интересам той или иной группы, институции или проповедуемой концепции. Наше чувство трансцендентного постоянно эксплуатируется для приведения нас в то или иное (кому-либо выгодное) состояние. Впрочем, из этого не следует, что мы не должны доверять этому чувству как чрезвычайно ценному средству миропознания.
Неприятие зла
Но центральной составляющей религиозного "чувства" (или "инстинкта") мне кажется присущее человеку "неприятие зла". Речь идет не о так называемых добрых людях, пытающихся, по возможности, следовать принципу "не делай другим того, что было бы унижением и мучением для тебя самого". (Этот принцип независимо друг от друга в разное время провозглашали мудрецы, принадлежавшие к разным цивилизациям, и здесь, пожалуй, нет смысла говорить о заимствовании или преемственности. В иудаизме данный принцип связывается с откровениями древнееврейского вероучителя Гилеля.)
Похоже, стремление избежать зла возникает самопроизвольно – как чувство голода или жажды. Оно знакомо самому прожженному цинику и злодею. Даже у них "на внутреннем счету" есть какие-то поступки, которые они расценивают как добрые. Кстати, психологами издавна отмечено, что, чем более жесток человек, тем заметнее его склонность умиляться собой в роли подающего милостыню, спасителя, любящего мужа или отца, щедрого жертвователя и т.п. Что же до очевидных преступлений, им совершаемых, то для них всегда находятся оправдания.
Легче всего оправдаться интересами отечества, "большой" семьи, – этнической группы, или "малой", то есть собственной семьи. "А ты стреляй, не то убьют" из известной песни – классическое оправдание солдата. Многими усваивается и развивается специфическое мировоззрение: "Природа жестока, и это позволяет нам быть жестокими" – Адольф Гитлер, известный своей нежностью к животным и вегетарианством. Есть люди, для которых убийство – "работа", которую необходимо выполнить, не раздумывая и не перекладывая на других; в этом смысле палач имеет основания даже гордиться собой. Как и забойщик скота: работа отвратительная, "но что бы вы делали без меня"?
Тем не менее, преступные акции, по-видимому, оставляют некий след в душе каждого, и этот след – по крайней мере, в депрессивных состояниях – ведет к душевному перелому. Покаяние, наложение на себя наказаний, уход в монахи, превращение злодея в праведника, – истории известно множество подобных случаев. Вдруг у разбойника лютого совесть Господь пробудил.
Мне могут возразить, что нераскаявшихся грешников всегда было гораздо больше. Но послушайте, с каким жаром, например, бывшие функционеры гестапо или КГБ говорят о врагах государства, по отношению к которым следовало проявлять бдительность и беспощадность. Дело не в их доводах, а в их преувеличенной (защитной) реакции на обвинение в злодействах. Те, для которых это было "работой", отказываются принять роль преступников. Я предложил бы читать слово "совесть" как со-весть: совместное с другими владение вестью о том, что есть добро и зло, – и совместное неприятие зла.
Может быть, фундаментом такого "опознавания греха" является не что иное, как чувство эмпатии, знакомое каждому психически нормальному человеку (психические аномалии оставим для другого разговора). В самом деле, много ли среди нас тех, кто никогда и ни к кому не испытывал хотя бы поверхностной привязанности? Но как только складывается образ Другого, отношение к которому, пусть отдаленно, напоминает любовь к самому себе, – становится постижимой недопустимость нанесения ущерба кому-либо другому вообще. Правда, с этим внутренним дискомфортом легко справиться.
Вор усваивает понятие "другого как фраера", то есть дурачка, недочеловека, которого грех не общипать. Этика (усеченная, но все же этика) не позволяет ему красть у других воров: так окажешься "вне закона", а для него престижно быть "вором в законе". Киллер считает свою профессию востребованной, а значит, необходимой; раз ему платят больше, чем его конкурентам, значит, он специалист высокого класса – как высокооплачиваемый дантист, дизайнер или тренер спортивной команды. Можно обойтись без дальнейших примеров.
Но в истории человечества есть один из последователей Гилеля – "сын Бога"*, Проповедник, убежденный (и два тысячелетия убеждающий других), что Он видит сердце любого из нас до дна – и там, на дне, у самого законченного душегуба теплится готовность к раскаянию. Верить ли нам, что это действительно так? Или достаточно горячей волны согласия с Его проповедью и надежды на то, что она небеспочвенна, хотя жизнь сплошь и рядом доказывает обратное?
* Семантика языка иврит предполагает (в специфических контекстах) использование понятий "сын" или "дочь" не в значении родства, а в значении обладания или принадлежности. Так, выражение "квартира – дочь четырех комнат" означает жилище, обладающее четырьмя комнатами; выражение "сын человека" следует понимать как принадлежность к роду человеческому, а не как указание на конкретное родство. Точно так же "сын Бога" в исходном (ивритоязычном) понимании означает не более чем принадлежность к "верующим в Единого Бога". В переводе на греческий (и в профанной интерпретации) понятие "сын Божий" буквализируется: Иисуса объявляют сыном Бога-отца в прямом, то есть генетическом смысле. Вслед за этой невольной или намеренной "ошибкой перевода" неизбежно возникает миф о "непорочном зачатии" – миф, категорически неприемлемый для иудея, с точки зрения которого "семя Божье", в лучшем случае, – лишь малоудачная метафора проникновения Божьей мысли в сознание человека. Нелепо представлять себе Абсолют, чье "тело" вырабатывает "семя" для женского лона. Своеобразный сильный ход христианства при такой подстановке понятий заключался в том, что, наряду с антропоморфной мужской фигурой Посланника Небес – Сыном Бога, перед верующими предстала еще и женская антропоморфная фигура божественного ранга: Матерь Бога-Христа. Эта акция может считаться выигрышной в плане овладения сознанием верующих, которым требуется приземленный миф с архетипическим набором сакральных персонажей. Но такой миф не имеет ни малейшего отношения к сущности проповедей Иисуса, изложенных в Евангелиях. Данная тема, как один из элементов целостного обновления библейской концепции, разработана В.А.Слуцким в его книгах "Азы достоверного смысла" ("Кдумим", 2005) и "Третья определенность" ("Кдумим", 2006).
Иудаизм, утвердивший веру в непостижимого, но милостивого Бога-отца, не мог не породить представления о Сверхличности: с обликом и душой человека, но в то же время в статусе Богочеловека. Небесный Отец так высоко, и Он настолько не антропоморфен, что мы не смеем, да и не в состоянии подражать Ему. Между тем, пока мы живы, хотелось бы, строя свое поведение, ориентироваться на того, кто хотя бы отчасти подобен нам, будучи при этом земным воплощением Небесного Отца, Его посланцем.
Таков, по существу, иудейский Мессия (машиах, ивр.; христос, др.-греч.; помазанник, русск.). Другое дело, что иудеи отрицают Иисуса как Мессию, предсказанного Писанием. Мне недостает знаний для суждения о том, в чем Иисус (на иврите это имя звучит как Еошуа), с иудейских позиций, не совпадает с этими предсказаниями. Но, позволяя себе умопостроения исключительно в психологической плоскости, я все же фиксирую общность интенции иудеев и христиан: Бог достаточно заботится о нас, чтобы подарить нам человекоподобного Посланника, речь которого умопостижима и деяния которого направлены на изменение наших душ и наших действий – для установления Царства Божьего. В этом Царстве зло окончательно побеждено добром. Грешники уничтожены либо прощены и преображены; праведные – блаженствуют у подножия трона Господня.
Решительный мысленный перенос такого Царства с земли на небеса (либо в наши сердца) – лишь уточненная версия чаемого. Эта версия кажется вдумчивым религиозным мыслителям куда более правдоподобной, поскольку земной мир, на их взгляд, непоправимо "погряз во зле".
Языческое (буквальное) уподобление Мессии карающему грозному царю, победоносному полководцу или справедливому всепонимающему судье – оставим в стороне. В этих заметках для меня важнее направить мысль на присущую нам мечту о царстве, "где царит любовь, где царит покой, где страданья нет, где вражды запрет". А поскольку эта мечта никогда не оставляла человека, – по-моему, несущественно, называть ли ее мечтой или верой (а также, если угодно, предвосхищающим истинную веру "религиозным инстинктом", "религиозным чувством"). Существует ли Бог вне зависимости от того, познаём ли мы его? Начинает казаться неправомерной сама постановка такого вопроса.
Личность и интуиция Первичного
Как и предпосылки суеверий, предпосылки собственно веры (примат духовности над жизнедеятельностью, отрицание хаоса, чувство трансцендентного, неприятие зла) как бы размещены мною на общей плоскости. Это – плоскость становления и функционирования индивидуальной психики человека при выживании сообщества в условиях беспредельного и непонятного мира. Психологические феномены, обсужденные выше, выражаются непосредственными душевными переживаниями людей, отнесём ли мы эти переживания к собственно религиозным или к псевдо-религиозным.
Привлекает внимание, однако, иная плоскость миропознания, ортогональная к упомянутой.
Речь идет о принципиально новом определении сущности Абсолюта, или, иначе, Первичности бытия. Этот подход, представленный в работах В.А.Слуцкого*, опирается на интуицию, но, одновременно, на предельную строгость рационального постижения данных восприятия. Основа духовного существования предстаёт в этой "ортогональной плоскости" как первичная Личность Творца, в той или иной степени манифестирующая самим фактом психического бытия любого индивида. Причем, Первичное (в данном понимании) являет себя исключительно через индивидуальность, то есть в случае человека – через личность. Но никоим образом не через внешний по отношению к личности объект, который неизбежно преображается в идола. Идолопоклонство есть стержень язычества. Идолом оказывается даже "бог" – если он понят как объект или как субъект, противопоставленный индивиду ("он", "она", "оно"). Первичное, таким образом, постижимо единственным образом: посредством нашего проникновения в собственное Я, расширяющееся до общечеловеческого. Не существует "другого человека", есть "я как другой". Всякое Я выражает единое (первичное) личностное бытие собственными уникальными, то есть индивидуальными средствами. Зло мира и вражда между людьми проистекают из языческого ослепления. Мессианская эра означает избавление от этой слепоты. Путь к такому избавлению обеспечивается методологией "предельного суждения", или "очищения разума" от языческих искажений**.
* См. предыдущую ссылку.
** Данная методология, предлагаемая В.А.Слуцким в упоминаемых книгах, составляет "ядро" его мировоззренческой парадигмы.
Заново анализируя Галаху – иудейский свод правил долженствующего образа жизни (и образа мысли), – В.А.Слуцкий убеждается в том, что красной нитью через эти правила проходит утверждение достоинства личности не просто как "подобия", но как реализации первичной Личности Творца. Прочтение Евангелий под тем же углом зрения позволяет автору утверждать, что проповедь Еошуа посвящена раскрытию сущности Первичного именно в этом, а не в привычном для публики языческом (мифологическом) ключе.
В порядке мысленного эксперимента попытаюсь уложить данный "ключ" к миропониманию во всё ту же психологическую плоскость. Первичное ли проецирует себя на всякую личность? Или, может быть, наоборот? Для психолога естественно допустить, что здесь налицо именно проекция человеческой личности в сферу Абсолюта. Подобную акцию разума, вообще говоря, не приходится считать беспрецедентной. Подлинная новизна подхода заключается, насколько мне дано это понять, в следующем. Суждение о Первичном, об источнике сущего, себе и других – продуктивно, если оно выводится из глубин нашей личностной интуиции, которая открывается благодаря "очищению разума". Но это суждение контрпродуктивно (ложно), если мы выводим его из бытующих тысячелетиями языческих представлений о внешней, господствующей над нами Высшей Силе.
Предлагаемое "очищение разума" связано с достаточно сложной и длительной процедурой научения, требующей предельной умственной дисциплины. Если йога предписывает человеку особый тренинг тела и духа, то при данном подходе необходимо следовать иным требованиям – четко выверенной методологии познания и самопознания. Таким образом, данная концепция миропознания, как и йога, ставит человеческую душу перед неким сложным духовным лабиринтом, вручая ей путеводную нить для выхода наружу, "к свету". Вопрос не в том, чтобы "поверить", а в том, чтобы познать. Возможно, в силу этого обстоятельства, усвоение духовной парадигмы, представленной В.А.Слуцким, окажется для читателей не менее трудным, чем принятие самоограничений, накладываемых йогой.
С другой стороны, кто внушил нам, что постижение Истины достаётся "даром"?
Как бы то ни было, обсуждаемая парадигма есть, на мой взгляд, продвижение исключительно в пределах гносеологической сферы. Придавая "новое измерение" существующим трактовкам веры (и в частности, выкладкам психолога на этот счет), она не выходит на орбиту онтологического суждения о Всевышнем, да и не полагает актуальной постановку такой задачи.
Собственно говоря, если Бог испокон веков существует в нашей душе (или, если строже, явлен в нашей личности) в виде сцепки примат духовного – отрицание хаоса – чувство трансцендентного – неприятие зла, и если эта сцепка "озаряется" высвобожденной, благодаря дисциплине разума, личностной интуицией Первичности, – тогда сама необходимость в доказательствах бытия Божьего на онтологическом уровне, по всей видимости, отпадает. Гносеология и онтология перестают быть оппозитными – так же, как, например, утрачивают оппозитность современные физические представления о корпускулярной и волновой природе микрочастицы.
В заключение
Отдаю себе отчет в том, что этот текст построен отчасти на вольтерьянский лад – как своего рода "заметки простака". Пусть так, но представленный в нем ход мысли – это и есть то, что определяет мое резко отрицательное отношение к выражению "христолюбивое (вариант – магометолюбивое) воинство". К иудею, в Судный день вертящему над головой курицу, дабы удар Господа пришелся на нее, а не на него (Бог, должно быть, мазила или подслеповат). К знаменитому христианскому мыслителю, выдающему априорные благочестивые суждения за "аналитику". К раввину, поднимающемуся для молитвы на вертолете (Бог, должно быть, еще и глуховат). К церкви, набивающей сундуки и тайники драгоценностями. К имаму, который призывает считать всех неверных врагами ислама, заслуживающими смерти.
Этот же ход мысли определяет мою ненависть к погромщикам, шедшим "на дело" под хоругвями. К попу, "освящающему" баллистический ракетный комплекс. К мечети, превращаемой исламистами в склад оружия или точку для запуска ракет. К иудеям-ортодоксам, публично сжигающим Библию (с Новым заветом) на костре. К талибам, взрывающим уникальную древнюю статую Будды. К шахиду, верящему, что, подорвав себя с евреями в набитом автобусе, он немедленно окажется в раю.
Если всё подобное – грани "религиозного чувства", якобы обеспечивающего веру, то здесь к месту психолог и психопатолог, кем я и являюсь, а не богослов, каковым был мой дед-раввин. Его душа не принимала неверия. Моя, болезненно чувствительная к языческим проявления веры (от которых я с юности чувствовал потребность "отмыться"), – моя душа, как, полагаю, и Ваша, не в состоянии пребывать без надежды.
Буду рад Вашему отклику, ЗЛ, включая и нелицеприятную отповедь, если только она построена на контраргументах, а не на всплесках эмоций.