Импульсом для создания государства иезуитов в ХVII в. послужил эпизод конкурентной борьбы двух морских держав - Испании и Португалии, - колонизовавших Южную Америку. Времена были дикие, границы между зонами влияния условны, и лихие португальцы из Сан-Паулу повадились совершать набеги в испанский Парагвай, похищая и обращая в рабство индейцев гуарани. В конце концов, испанские власти решили пригласить иезуитов, у которых была слава не только миссионеров, но и умелых организаторов, для создания индейских поселений, которые можно будет защитить от охотников за рабами.
Над этим прозаическим планом высилась идеологическая надстройка - обращение дикарей в христианство. Испанский король обратился к генералу ордена иезуитов с этим предложением. Согласившись, иезуиты потребовали полной автономии - невмешательства со стороны светских властей, вплоть до полного запрета проникновения европейцев на территорию поселений. Миссии или редукции (так стали называться будущие поселки от испанского reducir - обращать, приводить к вере) получили освобождение от налогов и разрешение ввозить ружья (вообще-то индейцам строжайше запрещалось пользоваться огнестрельным оружием) для обороны от паулистов-рабовладельцев.
Первая редукция была создана в 1609 году. Первоначальные поселения были на берегу Атлантического океана, но набеги паулистов не дали жить спокойно. И тогда решено было перебраться на юго-восток, в глубинный район, ограниченный с одной стороны Андами, а с другой - порогами рек Парана, Парагвай и Уругвай. Таким образом, достигалась автономия, не только политическая и экономическая, но и географическая. Здесь-то, на пустынных землях, охватывавших около 200 тысяч квадратных километров, и осуществлялся этот поразительный утопический проект.
На заре над поселком, состоявшим из сотен тростниковых, обмазанных глиной, хижин плыл колокольный звон. Он звал на молитву в величественном здании церкви с украшенным золотом алтарем. Потом колокол созывал на работу. Строились в колонну и под бой барабанов, под мелодичные переливы флейты шли на поля. Возделывали пшеницу, рис, горох, табак, в привольных пампасах пасли огромные стада быков и коней, выделывали шкуры, пряли шерсть, обжигали кирпич, производили местный чай-матэ. Вечером колокол возвещал отбой, а перед рассветом напоминал мужской половине обитателей хижин о необходимости выполнения супружеских обязанностей.
У святых отцов были основания гордиться делом своих рук. Эти дикие дети природы, еще недавно ходившие голышом и не брезговавшие человечиной, превратились в земледельцев и ремесленников, исповедовавших веру Христову.
Иезуиты не строили иллюзий по поводу своих подопечных. Стоило ослабить контроль, как обитатели редукции могли съесть семена, предназначенные для посева, или забить быка ради куска говядины. Они не голодали, продукты выделялись по норме с общественного склада, там же гуарани получали ткань для пошива одежды. Однако, по мнению их воспитателей, это были дети, смышленые, легко имитирующие ремесленные навыки (в редукциях были даже свои часовщики и ювелиры), но, как писал один из отцов-иезуитов, "никто из них не обладает большими умениями, понятливостью и способностью к здравому смыслу, чем мы это видим в Европе у детей, которые могут читать, писать, учатся, но которые, тем не менее, не в состоянии управлять собой". Из чего делался вывод: "Они должны прожить еще несколько столетий социального детства, прежде чем достигнут той зрелости, которая является предварительным условием полного обладания свободой".
Святые отцы были мыслителями, им по роду работы полагалось исследовать человеческую природу, а тут попался прекрасный материал, с которым можно было экспериментировать. К тому же к их услугам был местный опыт. Главный конструктор парагвайской системы отец Диего де Торрес начинал свою миссионерскую деятельность в Перу, где жива была еще память о государстве инков.
Империя инков. В XVI веке Атлантику пересекли более двухсот тысяч испанцев. Это были честолюбивые и алчные неудачники, не нашедшие себе места в метрополии - разорившиеся купцы, недоучки-студенты, беглые монахи, солдаты, игроки и авантюристы. Легенды об американском золоте кружили им голову.
Когда несколько сотен солдат, предводительствуемые бастардом и свинопасом из Эстремадуры Франсиско Писарро, взяли штурмом Куско - столицу государства инков - и вошли в храм бога солнца, увиденное ими превзошло все, что они могли вообразить.
Стены храма были покрыты золотыми листами. Огромная сверкающая пластина с выгравированными чертами Бога-солнца висела над алтарем. Эту пластину впоследствии продул в кости известный игрок и лихой кавалерист Мансио Серо де Легикано.
Поражало воображение и государственное устройство империи, описанное впоследствии монахами, шедшими в арьегарде отряда Писарро. По территории, охватывавшей современные Перу, Эквадор, Боливию, север Аргентины и Чили и заселенной двенадцатью миллионами человек (таковы были масштабы этого государства), шли щебенчатые дороги, не уступавшие некогда проложенным в Европе Римом, в скалах вырубались туннели, через пропасти перебрасывались мосты, вдоль дорог располагались государственные склады, наполненные продовольствием, одеждой, всевозможной утварью. В городах высились роскошные храмы и дворцы знати. Водопровод, бассейны, сады, полные плодов… И всем этим великолепием располагала цивилизация, не знавшая колеса, железа, плуга (земля обрабатывалась деревянной мотыгой) и верховой езды (передвигаться можно было только пешком или в паланкине).
Как же при столь низком техническом уровне возникла такая высокая материальная культура? За двести лет, с той поры как инки - это могущественное и агрессивное племя - пришли, завоевывая местные племена и становясь верхним аристократическим слоем в империи, здесь создалась жесткая и строгая система социальной организации общества. На вершине пирамиды стоял верховный инка - живой Бог, неограниченный и недоступный властелин. Затем шли инки - потомки завоевателей - жрецы, чиновники, офицеры двухсоттысячной армии. Затем основное население - крестьяне, пастухи, ремесленники. И наконец - государственные рабы - потомки некогда восставшего и усмиренного племени.
Вся земля принадлежала верховному инке, то есть государству. Каждый крестьянин, женившись, получал участок земли, необходимый для прокормления из расчета посева 45 килограммов кукурузы на человека. При рождении сына ему выделяли еще один участок. А после его смерти земля возвращалась в государственный фонд. Сырье ремесленникам также выдавалось государством, которому потом сдавались готовые изделия.
Частной собственности не было, средства производства выделялись во временное пользование, а плоды труда поступали в распоряжение государства. Крестьяне помимо своих участков обязаны были обрабатывать земли инков, отбывать воинскую повинность, ремонтировать дороги, работать в золотых и серебряных копях. Такая система требовала огромного и разветвленного государственного аппарата, который надзирал, управлял, регламентировал жизнь во всех ее проявлениях.
Крестьяне объединялись в бригады по десять семей, пять бригад составляли более крупный коллектив и так далее, вплоть до объединения в десять тысяч семей. Трудовой день на поле начинался по сигналу - чиновник трубил в рог со специально построенной башни. Закон предписывал время еды, во время которой семья для удобства надзора держала дверь хижины открытой. Покидать деревню без разрешения не позволялось. Регламентировалось все - размеры жилища, покрой одежды (каждому человеку выдавалось с государственного склада два плаща одинакового фасона и цвета - рабочий и праздничный), прическа и даже сама семейная жизнь. Раз в год каждую деревню посещал чиновник, который производил бракосочетания. Кому с кем вступать в брак - решал он же. Всякое отклонение от регламента - будь то сооружение дома непредусмотренной формы или даже рождение двойни - рассматривалось как проявление враждебной государству силы.
Закон требовал не просто соблюдения порядка, но радостного, бодрого служения интересам общества. Родители девушки, отобранной для человеческих жертвоприношений, совершавшихся по торжественным поводам, должны были проявлять радость, что их ребенку оказана такая честь.
Закон опирался на систему жестоких и изощренных наказаний - от порки кнутом, подвешивания над пропастью за волосы или бессмысленного перетаскивания с места на место тяжелого камня до пожизненного заключения и смертной казни. Смерть полагалась за поваленное в лесу дерево или кражу плода с государственной плантации.
И вот такое-то огромное, жестокое, упорядоченное государство с двухсоттысячной армией и рабским послушанием подданных несколько сотен испанских головорезов смогли завоевать и привести к покорности за считанные годы.
Современное либеральное мышление усматривает среди главных причин успеха конкистадоров не отсутствие у инков огнестрельного оружия и лошадей, не борьбу за престолонаследие, развернувшуюся в империи как раз в то время, а косность и апатию, отсутствие инициативы, свойственные этому обществу, которое оказалось зданием, построенным на песке.
Но отец Диего де Торрес, проектировавший свое государство иезуитов на основе опыта инков, скорее всего, так не думал.
Переселение в автономный район состоялось тридцать лет спустя после начала создания редукций, в 1640 году, когда стало ясно, что от охотников за рабами не отвяжешься.
Словно крупный зверь, преследуемый собаками, уходили колонны гуарани с побережья Атлантики на юго-восток, обремененные накопленным имуществом, вооруженные ружьями, вступая в бой с преследователями.
Наверное, это было внушительное зрелище - переселение целого народа, исход в далекую страну, отрезанную от мира горами и порогами больших рек. Ему предстояло там прожить более ста лет, создав особый уклад жизни, похожий на тот, что существовал сто лет назад на другом, тихоокеанском краю континента. Только управляли гуарани не инки, а отцы-иезуиты, и в качестве божества выступал не Бог-Солнце, а Христос.
В Парагвае также была социальная пирамида. Наверху - 200-300 иезуитов, затем около двухсот тысяч гуарани и, наконец, 12 тысяч негров-рабов. В каждой редукции жило от двух до трех тысяч индейцев, но в самой крупной миссии святого Ксавьера насчитывалось 30 тысяч жителей. Все редукции строились по единому плану. В центре поселения - церковь. Развалины некоторых из них сохранились до сих пор, давая представление о монументальности этих сооружений. На той же площади, что и церковь, располагались общественные заведения - тюрьма, арсенал, мастерские, склады, больница. Остальная территория разбивалась на ровные квадраты, застроенные тростниковыми хижинами с очагом, дым от которого выходил через дверь, с подстилками на земляном полу, где в смраде и копоти вместе с собаками и кошками спала и ела вся семья - отцы, матери, дети, деды и бабки. Поселение ограждалось рвом и стеной, входы охранялись, выход без разрешения был невозможен.
Каждая редукция управлялась двумя отцами-иезуитами, старший занимался делами веры, проповедовал и исповедовал, младший - делами хозяйственными. С индейцами они практически не общались, кроме богослужений. В остальное время общение шло через коррехидоров и алькальдов, избираемых из индейцев открытым голосованием по списку, составляемому патером. Эти местные чиновники каждое утро являлись к младшему патеру, дававшему им указания и утверждавшему их решения. Никакой частной собственности, никакой купли-продажи и вообще никаких денежных отношений. Браки совершались дважды в год под контролем патеров и по их назначению. Молодая пара получала в пользование участок земли - личное подсобное хозяйство.
Вся принадлежавшая миссии земля делилась на две части - туламба - Божья земля, на которой работали коллективно, и абамба - личные участки, которые обрабатывала семья. И семена, и инвентарь для хозяйства давала миссия. Она же снабжала сырьем и инструментом ремесленников, которые работали в мастерских - под надзором надсмотрщиков пряли шерсть, выделывали кожу и шили башмаки, сами ходя босыми, обжигали кирпич, мололи зерно и даже печатали церковные книги на европейских языках, сами говоря и читая на языке гуарани, для которого иезуиты разработали письменность.
Все произведенное сдавалось на склады, откуда семья получала все необходимое - пять метров холста на человека в год для одежды, ежегодно - нож и топор, два-три раза в неделю - кусок мяса и порцию чая-матэ.
Никаких законов не существовало, их заменяли решения патеров, которые, исповедуя этих божьих детей, тут же назначали наказания за проступки. Преступности почти не было, в основном речь шла именно о проступках - съел семена, не обработал личный участок (индейцы, прилежно трудясь под надзором на "Божьей земле", к личной относились с пренебрежением), отказался вступать в брак с выбранной патером невестой (были даже случаи побега из редукций по этому поводу). Но и наказания были мягкими в сравнении с теми, что употреблялись у инков, - выговор с глазу на глаз, публичный выговор, порка кнутом, наконец, тюремное заключение. Смертной казни не было.
При полном отсутствии внутренней торговли весьма развита была внешняя. Ввозя, в основном, лишь соль и железо, иезуиты в огромных объемах вывозили разнообразные продукты и товары, одного лишь чая-матэ, весьма популярного в Южной Америке, редукции продавали больше, чем весь остальной Парагвай. По всему континенту ходили слухи об их богатстве. Но покуситься на эти богатства было не так просто. Иезуиты имели хорошо вооруженную армию численностью в 12 тысяч человек. Современная парагвайская армия насчитывает 16 тысяч человек.
Гуарани были неплохими воинами, а обладая в отличие от инков огнестрельным оружием и сражаясь не только в пешем, но и в конном строю, представляли внушительную силу, которая не раз решала судьбу междоусобных войн в регионе. Они брали штурмом Асунсьон, громили португальцев, некогда уводивших их в рабство, освободили от осады англичан Буэнос-Айрес.
Экономические и военные успехи, в конце концов, и погубили государство иезуитов. Испанское правительство не могло примириться с существованием этой независимой силы, к тому же правительство колонии волновали легенды о серебряных и золотых копях, об огромных доходах, получаемых иезуитами от внешней торговли.
Это совпало с растущим раздражением, которое вызывал орден во всем мире и в самом Риме, ощутившим опасность усиления общества Иисуса с его дисциплиной и целеустремленностью.
Еще в XVII веке орден был изгнан из португальских владений.
В 1743 их прямо обвинили в нелояльности испанской короне.
Поводом для запрета послужила книга, своего рода донос, бывшего члена ордена Бернардо Ибаньеса "Иезуитское королевство в Парагвае", где разоблачалась "подрывная" деятельность общества Иисуса. После правительственного расследования миссии должны были быть ликвидированы.
В 1767 году иезуиты подняли мятеж, мобилизуя свою индейскую армию. Из Испании прибыла карательная экспедиция в пять тысяч солдат. Гуарани отчаянно сопротивлялись, защищая своих патеров и систему поселений. Следуют казни, осуждение на каторгу и, в конце концов, иезуитов высылают не только из Парагвая, но и со всего континента, а обитатели редукций разбегаются в сельву, обратившись в свое первобытное состояние.
В 1835 году на территории государства иезуитов в Парагвае оставалось всего пять тысяч гуарани. А развалины огромных храмов стоят до сих, будоража воображение туристов и напоминая об этой удивительной реализованной утопии.
Парагвайский эксперимент интересен прежде всего своей чистотой и завершенностью. Государство иезуитов погибло в силу причин внешних. Это как если бы советский строй развалился не из-за внутреннего взрыва, каким была революция 91-го, а вследствие проигранной войны и завоевания немцами. Гуарани отчаянно сражались за свое государство, которое существовало полтора века и Бог знает сколько бы еще, если бы испанцы его не развалили.
В руки социальных реформаторов попал девственно чистый материал. Эти дети природы со смутными религиозными понятиями были сырой глиной, из которой можно было лепить социальную конструкцию, соответствующую представлениям патеров об идеале общественного устройства, основанном на чуде, тайне и авторитете.
"Да, мы заставим их работать, - говорит Великий инквизитор у Достоевского, рисуя своему молчаливому собеседнику общественную утопию, - но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь, как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками...
И не будет у них никаких от нас тайн. Мы будем позволять или запрещать им жить с их женами и любовницами, иметь или не иметь детей - все, судя по их послушанию - и они будут покоряться нам с весельем и радостью".
Достоевский знал о государстве иезуитов, не мог не знать, его описывал еще в XVIII веке Вольтер, на парагвайский опыт ссылался Добролюбов, этот опыт был объектом многих умственных спекуляций, продолжающихся до сей поры. Во всяком случае, проницательный литературовед Г.А.Бялый обращал внимание комментаторов "Братьев Карамазовых", что государство иезуитов могло быть историческим прообразом "Легенды о Великом инквизиторе".
"Нет греха, а есть только голодные, - говорит Великий инквизитор. - Накорми, тогда и спрашивай с них добродетели!"
Иезуиты кормили своих подопечных. Эти недавние каннибалы вели достаточно сытое существование, которое не зависело от результатов их труда - каждому по потребностям. Они имели кров, воскресный отдых, одежду и даже медицинское обслуживание, в редукциях имелись больницы. Да, надо было работать, подчиняться дисциплинарным требованиям, но ведь и детей учат дисциплине, пониманию, что есть грех, и детей наказывают. "Детское счастье слаще всякого", - говорит тот же Великий инквизитор.
Я задаюсь вопросом: что было бы, если бы Испания не пошла войной на иезуитов? Получила ли бы жизнь в миссиях какое-либо развитие? Индейцы могли трудиться лишь под строгим надзором, будь то работа в поле или в мастерской. Нет надзора - нет работы. Иезуиты были достаточно умны, чтобы осознавать необходимость взросления обитателей редукций. В качестве первого шага на пути к такому взрослению они начали раздавать скот в семейное пользование. Но ничего из этого не выходило, никакого пробуждения инициативы не получалось. Индейцы так же лениво и равнодушно ухаживали за этим скотом, как они работали на "абамба" - личных участках. Все было для них "Божье" - не свое...
Восторги просветителей. Этот утопический проект был запущен в интеллектуальный оборот в Европе, стал предметом социально-философских штудий и по-разному воспринимался разными мыслителями, отражая борьбу идей в обществе.
Для ортодоксального христианского сознания всякая попытка построения царства Божьего на земле недопустима. Вот почему католическая церковь не заносила этот опыт в число своих достижений. Точно так же и для ортодоксального иудейского сознания возрождение евреев на Святой земле может осуществить только Мессия. И, стало быть, в представлении экстремистского иудаизма, создание еврейского государства, особенно с таким его реализованным утопическим проектом, как кибуц, также недопустимо.
Но французские просветители при всем их антиклерикализме, при том, что иезуиты были их врагом номер один, захлебывались от восторга. "На долю общества Иисуса, - пишет в "Духе законов" Монтескье, - выпала честь впервые провозгласить в той стране идею религии в соединении с идеей гуманности… оно привлекло рассеянные в селах племена, дало им обеспеченные средства для существования и облекло их в одежду. Всегда прекрасно будет управлять людьми, чтобы сделать их счастливыми". Вольтер в "Опыте о нравах" пишет: "Распространение христианства в Парагвае силами одних только иезуитов является в некотором смысле триумфом человечества".
Более ста лет спустя после восторгов Вольтера и Монтескье представитель марксистского мышления Поль Лафарг, однако, усматривая в парагвайском опыте ростки того, что впоследствии будут называть казарменным коммунизмом, писал, что республика иезуитов "не была коммунистическим обществом, где все члены принимают равное участие в производстве продуктов и имеют равные права на произведенные богатства. Она была скорее капиталистическим государством, где мужчины, женщины и дети, осужденные на принудительную работу и телесное наказание, лишенные всяких прав, прозябали в равной нищете и равном невежестве, как ни блестяще процветали земледелие и промышленность в стране, как ни велико было изобилие богатств, производимых ими".
Вольные парагвайские земли и до сей поры манят переселенцев из Старого света, несущих в своей судьбе следы исторических конфликтов, войн, революций, религиозных исканий. Где-нибудь в стране мисьонс или на плоскогорье Чако можно встретить и русских, и украинцев, и немцев. А в поселке меннонитов, которых немало в Парагвае, можно вспомнить, как в том самом XVI веке, когда в этой парагвайской пампе проходили отряды конкистадоров, в Германии с жестокостью подавили очередную реализованную утопию - Мюнстерскую коммуну. И уязвленный этой жестокостью священник Симон Меннон создал на основе анабаптистского перекрещенчества свое учение - полное евангельского гуманизма. Потом сотни тысяч его последователей скитались по свету, уходя от воинской повинности и готовые ехать куда угодно, лишь бы не брать в руки оружие. Путь их пролегал из Германии в Российскую империю, где их привечала Екатерина, а потом в Новый свет, в том числе в Парагвай, где селились они кучно, сохраняя, как и в России, свой язык, культуру, религию.
Уже в нынешние времена такие же скитальцы, изведав сибирские морозы и казахстанские пыльные бури, вернувшись на историческую родину и не обретя себя в сегодняшней германской действительности, едут в Парагвай.
Их немного, сотни, но они откликаются на очередной утопический проект под названием "колония Нойфельд". Здесь уже сказывается не религиозная проповедь, а обыкновенная реклама. "Хотите получать 300 евро в месяц дополнительно? Или жить в стране круглого лета, среди своих земляков?" - вопрошает выходящая в Германии русскоязычная газета "Земляки". И разъясняет, что предприниматель из русских немцев по имени Николас Нойфельд купил в Парагвае 26 тысяч гектаров отличнейшей земли и продает теперь своим соотечественникам отдельными участками по цене две-три тысячи евро за гектар. И если вы купили, скажем, с десяток гектаров, то можете переселяться и осваивать свою землю, а если пока не хотите уезжать, то сдайте участок в аренду кооперативу, основанному тем же Нойфельдом, и будете получать прибыль.
И вот уже существует поселок со всей инфраструктурой - школой, больницей, мясокомбинатом и молочным заводом - и добрая сотня двуязычных - русско-немецких семей живет там, занимаясь привычным для них еще по России сельским трудом. Ну, а другие готовятся к переезду, приглядываются, приезжают в эту пампу, примеряя на себя новую жизнь.
Глава вторая. "БЛАГИМИ НАМЕРЕНИЯМИ ГОСУДАРСТВА…"
Рассказ об эксперименте парагвайских иезуитов - это экспозиция к теме, которая разворачивается в последующие столетия, в основном в России. В эпизодах этой исторической драмы мы видим административное рвение навести порядок в природе и обществе, и безудержное использование власти государства, стремление к регламентации всех проявлений жизни и веру в необходимость жесткой упорядоченности бытия.
Уже в парагвайском опыте видится управляемое общество, созданное патерналистским попечением ради спасения душ "малых сих", ощущается благое намерение государства, которым вымощена дорога известно куда.
"Благими намерениями государства" - так в русском переводе названа и книга принстонского профессора Джеймса Скотта, обсуждение которой состоялось в одном из литературных клубов Москвы - кафе "Билингва" - октябрьским вечером 2006 года.
В зале собрались историки, социологи, философы - представители интеллектуальной элиты, а докладчиком выступал профессор Теодор Шанин. И сам предмет обсуждения, и характер его, и фигура докладчика - все это было взаимосвязано и характерно для современной российской духовной жизни, которая, несмотря на авторитарные тенденции власти, развивается сейчас бурно и интересно.
Прежде всего о докладчике. Когда я впервые увидел на трибуне ВАСХНИЛ этого крепко сложенного бритоголового человека, я решил, что перед нами потомок русского дворянского рода первой волны эмиграции. Звание профессора социологии Манчестерского университета, едва ощутимый акцент в его русской речи, сибирская фамилия (шаньга - по-сибирски ватрушка) - все заставляло воображать Федю Шанина, рожденного в эмигрантской российской семье, сделавшего научную карьеру в Европе, но не забывшего своих корней.
Как же я потом смеялся над извивами своего воображения, когда узнал о судьбе этого человека. Судьбе, начинавшейся в Вильне, в раввинской семье и продолжавшейся в пламени Холокоста, в котором погибла часть семьи. А потом - Алтай и Самарканд, Польша и Франция, откуда он семнадцатилетним пробрался в Палестину и в подразделении коммандос участвовал в войне Израиля за независимость. Выучившись после войны на социального педагога, он занимался криминальной молодежью в бедных районах Иерусалима, а в начале шестидесятых учился и работал в Англии. Его докторская диссертация называлась "Неудобный класс. Циклическая мобильность и политическое сознание русского крестьянства: 1910-1925 гг." Она сделала ему имя, включив молодого доктора в число лидеров новой, а вернее реанимированной науки - крестьяноведения.
Западный научный мир лишь в середине шестидесятых открыл для себя школу Чаянова, работавшую в России в двадцатые годы. Произошло это со слов Шанина так: "Один известный американский ученый, специалист по сельскому хозяйству Индии, заметил, что среди индийских ученых ходит книга, которую они считают великим теоретическим вкладом в понимание индийского крестьянства. Он прочел книгу и вынес очень сильное впечатление. Начали разыскивать автора. Считали, что это немец: Тшайанов. Только успели заказать английский перевод с немецкого, как в какой-то частной библиотеке нашелся русский вариант. Мне пришлось участвовать в его переводе. В западной социологии и антропологии в вопросах, связанных с судьбами "третьего мира", появление Чаянова было подобно взрыву бомбы. Лично мне знакомство с его теорией помогло выработать новый метод анализа, без которого русское крестьянство просто невозможно понять".
Шанин работал в странах "третьего мира", где после крестьянских революций проваливались попытки аграрной индустриализации по западным образцам и происходил возврат к мелким крестьянским хозяйствам в сочетании с кооперированием, то есть к опыту нэповской сельской России, осмысленному Чаяновым и прерванному сталинской коллективизацией.
Шанин вернулся в Россию в перестроечные годы, найдя здесь друзей и единомышленников. Мобилизовав свои связи, он создал британско-российский университет - Московскую высшую школу социальных и экономических наук, а при ней центр крестьяноведения, консолидировавший ученых, изучающих российское село в разных аспектах его жизни. На привлеченные им западные деньги осуществлялся проект изучения сельской социальной структуры, издавались сборники крестьянских мемуаров, проходили междисциплинарные научные семинары, полные неведомой ранее глубины познания деревенской действительности.
Острослов мог бы сказать, что теперь, когда российская деревня исчезает, появилась наука о ней. И сам Шанин говорил в предисловии к одной из книг Чаянова, что может наступить время, когда чаяновская теория, заложившая основы крестьяноведения, останется жить в мире без крестьян.
Главная заслуга этого человека состоит в том, что в российский научный мир, десятилетиями живший под прессом марксисткой идеологии, он внес свободное мышление, уменье видеть мир в категориях многолинейной логики, ввел в интеллектуальный оборот работы западных мыслителей, многие из которых были его друзьями. И выход книги Скотта с предисловием Шанина был не случайным событием, а фактом сближения разных научных школ.
Неподготовленного российского читателя книга Скотта ошарашивает как глобализмом мышления, так и необычностью подхода к разным явлениям новейшей истории. Что общего между научным лесоразведением в Германии XIX века и переселением крестьян в деревни в семидесятые годы ХХ века в Танзании, между строительством города Бразилиа и коллективизацией советской деревни?
Для Скотта все это государственные утопические проекты, продиктованные идеологией высокого модернизма - "верой в линейный прогресс, в абсолютные истины и рациональное планирование идеального социального порядка". Это проекты, "где хотелось как лучше, а получилось как всегда". И в городе Бразилиа, задуманном как образцовая столица по предначертанному последователями великого Ле Корбюзье плану, городе просторных многополосных хайвэев, огромных площадей и многоэтажных зданий, оказалось невозможно жить.
Но книга - это не просто обзор глобальных проектов государства. Здесь определена концепция несводимости богатства и разнообразия исторически сложившихся условий человеческого бытия к единой схеме, апология антисхематизма, антигосударственничества, в известной мере уходящая корнями к социальному мышлению Кропоткина и Прудона. Высокому модернизму противопоставляется совокупность практических знаний и умений, свойственная крестьянину, почти интуитивно понимающему язык природы и наследующему опыт предков.
Тема благих государственных намерений и сейчас актуальна в России, которую, пожалуй, можно признать мировым лидером в сфере радикальных бюрократических проектов, своего рода полигоном претворения государственных взглядов в жизнь. И потому обсуждение книги несло в себе заряд сегодняшней политической проблематики и как бы соскальзывало с плоскости историософских категорий в реалии России первого десятилетия XXI века. Оно неизбежно обращалось к темам централизации и авторитарности власти, местного политического опыта, возможностей гражданского общества, наконец, национальным проектам преобразования сельского хозяйства, образования, здравоохранения, строительства жилья, несущим в себе черты классического государственного мышления.
Глава третья. ЛЮБИМАЯ ИГРУШКА АЛЕКСАНДРА I
Анализируя советскую коллективизацию, как утопический проект, Джеймс Скотт пишет, что "задолго до того, как большевики пришли к власти, исторический пейзаж уже был засорен обломками крушения многих неудачных экспериментов авторитарного социального планирования". Такими объектами для Скотта являются как Санкт-Петербург - город, созданный на чистом месте, так и военные поселения графа Аракчеева в начале XIX века.
Этот проект приписывают графу Алексею Андреевичу Аракчееву, но мало кто знает, что он был противником его, предлагая сократить солдатскую службу с двадцати пяти до восьми лет и создавая из отслуживших солдат армейский резерв, что нельзя не признать и здравым, и гуманным предложением. Идея же военных поселений, то есть прикрепления солдат к земле, принадлежала самому государю, прозванному Благословенным.
Трудно себе представить, сколь противоречива и загадочна была личность этого государя. Как сложно формировался его характер при дворе у бабки, у которой на старости лет любовники были в возрасте старшего внука, а потом при гневливом и психически неуравновешенном отце, о заговоре против которого он знал. Отцеубийство так и висело над ним проклятьем все его царствование.
И европейское воспитание прекраснодушного Лагарпа, и единоборство с Наполеоном, и Венский конгресс, где он предрешал будущее Европы, и пылкие порывы молодости, сменившиеся мистической ипохондрией зрелости, и, наконец, сама внезапная и таинственная смерть его, породившая слухи об уходе в народ - все, все было соткано из противоречий, из душевных взлетов и падений.
Он ведь крестьян пытался освободить, чувствуя себя просвещенным европейским монархом. Двенадцать сановников получили повеление разработать освободительный проект, и лучшим из них оказался аракчеевский. Да-да, этот отвратительный "дядька" царев, "сутулый, с низким волнистым лбом, с небольшими страшно холодными глазами, с толстым, весьма неизящным носом в форме башмака, длинным подбородком и плотно сжатыми губами, на которых никто, кажется, никогда не видал улыбки", этот сухарь и зануда, чье имя стало символом жестокого угнетения - "аракчеевщина" - именно он был автором проекта освобождения крестьян, который полвека спустя осуществил Александр II.
Но слухи об этом проекте, распространившись, вызвали такое возмущение дворянства, что Александр I ощутил над своим престолом тени задушенных отца и деда. И тогда возник другой план - создания военных поселений, где будут жить раскрепощенные солдаты-крестьяне. Раскрепощение оказалось мнимым, зависимость и тяготы этой жизни стали более тяжкими, чем у крепостных. Но Александру казалось, что когда полоса военных поселений протянется через всю Россию, он сможет опереться на эту новую опричнину, подчиненную вернейшему, "без лести преданному" слуге, и уже не страшны будут ему никакие дворянские заговорщики.
Эта причина проекта глубоко личная. За ней стоял вечный страх российского самодержца, чья власть ограничена лишь цареубийством. Но имелись и другие - социально-экономические. После войны 1812 года и дорогостоящих заграничных походов страна была в состоянии финансового кризиса. На содержание армии уходила половина госбюджета, рекрутские наборы лишали помещиков рабочих рук. Система военных поселений должна была сократить расходы на содержание армии, ликвидировать рекрутские наборы в мирное время и расширить социальную базу самодержавия за счет военно-земледельческого сословия.
Стремление к регламентации всех проявлений жизни, к прусской военизированной дисциплине было в крови у российских монархов, из поколения в поколение рождавшихся от германских принцев. И в Аракчееве и Александр и Павел ценили четкость, деловитость, дисциплинированность. То обстоятельство, что граф Алексей Андреевич был противником военных поселений, нисколько не помешало назначению его руководителем проекта. Государь знал, что, откровенно высказав свое мнение, Аракчеев тем не менее будет неукоснительным и ревностным исполнителем верховной воли. У себя в Грузино - пожалованной Павлом вотчине - граф создал идеальное на взгляд Александра поселение, которым царь любовался, бывая в гостях, и которое послужило прототипом будущих военных поселков.
Любоваться в Грузино было чем. Просторные избы на каменном фундаменте, к которым вели аккуратные дорожки, дороги с твердым покрытием, пруды, обсаженные деревьями. Каждый крестьянин имел лошадь и несколько коров. Барский дом сравнительно скромный, небольшой, но дворня - в ливреях. Имелся оркестр и хор певчих. Жизнь была достаточно сытная, но дисциплинированная. Порядок соблюдался во всем и на каждый случай жизни имелось графское предписание. Было письменное положение о метелках для подметания улиц, о занавесках на кроватях, об окраске крыш, об обязанностях каждого члена крестьянской семьи. Имелся приказ, по которому "всякая баба должна ежегодно рожать, и лучше сына, чем дочь". Барину представлялись списки неженатых и незамужних, и делались пометки, кого и на ком женить.
За поведением крестьян устанавливалось тайное наблюдение. Строгая система телесных наказаний увенчивалась "нравственной" карой: наказанный должен был написать графу покаянное письмо с обещанием исправиться.
Конец этого утопического эксперимента, столь напоминающего нам опыт парагвайских иезуитов, известен. После 25 лет такого существования крестьяне взбунтовались и убили царившую в Грузино графскую любовницу Настасью Минкину. Мудрено, что они не сделали этого раньше.
Однако вернемся к военным поселениям. Проект был начат в 1809 году в Белоруссии, но прерван войной и широко возобновился в 1815 сначала в Новгородской губернии, где располагалось образцовое Грузино, а потом - на Украине. Селили ротами на казенных землях, в сущности закрепощая государственных крестьян. Это земледельческое войско формировалось из солдат, прослуживших не менее 6 лет и местных жителей. Те и другие именовались хозяевами. Остальные крестьяне зачислялись в помощники хозяев и входили в резервные подразделения. Дети поселенцев с семилетнего возраста зачислялись в кантонисты, а с 18 лет переводились в воинские части. С 45 лет поселенцы уходили в отставку, но несли службу в госпиталях и по хозяйству. Жизнь строго регламентировалась, круглый год крестьяне проходили помимо земледельческих работ военное обучение, подвергаясь в случае провинностей телесным наказаниям.
До конца царствования Аракчеев неуклонно выполнял волю Александра, доведя численность поселенцев до 800 тысяч человек, создав целое государство в государстве, которое иногда сотрясали бунты (выдержать такую жизнь было нелегко), но тем не менее оно существовало полвека, неся порядки и правила жизни, заложенные его основателем. Аракчеев добился хорошего продовольственного и хозяйственного обеспечения подчиненного ему войска, заботился об обучении людей грамоте. В поселках не знали, что такое нищенство, пьянство. Вводились разные хозяйственные новшества: многополье, улучшение породы скота и сортов семян, удобрения. Использовались советы видных агрономов, учреждались госпитали, школы. В результате удалось создать безубыточное хозяйство и не только возместить расходы казны на создание поселений, но и составить значительный капитал в 26 миллионов рублей, сумма по тем временам немалая. Отмена крепостного права привела к завершению этого эксперимента.
Глава четвертая. БИБЛИЯ КРЕСТЬЯНОВЕДЕНИЯ
После суда над Промпартией в 1929 г. по логике вещей должен был начаться процесс Трудовой крестьянской партии. И его готовили, назначив главными обвиняемыми профессоров Кондратьева и Чаянова. Самое любопытное состояло в том, что организаторы процесса сочли программой партии. Это был фантастический роман Чаянова "Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии".
Когда я прочитал эту небольшую книжку, переизданную в конце восьмидесятых, я понял, что энкаведешные режиссеры были не так глупы.
В причудливом фантастическом повествовании, представляющем стилизованную под старину гофманиаду с элементами легенды и лубка, в идиллической картине будущей России содержится четкая программа крестьянской партии (коль скоро она существовала бы не только в чекистском воображении), основанная на теории Чаянова об аграрной кооперации и организации крестьянского хозяйства.
Герой романа - российский правительственный чиновник - переносится из 1920 года, когда написана книжка, в орвелловский 1984-й, попадая в мир крестьянской утопии. То, что он увидел, может служить своего рода политическим комментарием к знаменитой работе Чаянова "Организация крестьянского хозяйства", ставшей библией современного крестьяноведения.
Эпоха позднего реабилитанса. Как же мне памятна та осенняя ночь 1987 года, когда я читал эту работу, выписывая наиболее поразившие меня места, осторожно перелистывая ломкие пожелтевшие страницы. Книжка была извлечена из спецхрана по требованию президента ВАСХНИЛ Александра Александровича Никонова, и я выпросил ее на ночь, как выпрашивали незадолго перед тем самиздат.
О Чаянове я впервые услышал в том же 87-м на заседании в академии из уст Теодора Шанина. И похоже, что не только я, но и все многолюдное собрание не слышало об этом имени. Шанин же утверждал, что оно известно во всем мире. Во Франции вышло восьмитомное собрание сочинений ученого. Где-то в Латинской Америке есть чаяновское общество. По его работам защищают диссертации, его идеи имеют множество сторонников в разных странах, и только на родине его имя ничего никому не говорит.
Впрочем, некий престарелый академик, порывшись в памяти, сказал: "Да-да, был такой, но ведь его, кажется, расстреляли, он же был правый, трудовик, из крестьянской партии".
Память не изменила академику. Процесс над лидерами крестьянской партии, подготовлявшийся на Лубянке, не состоялся, но Кондратьева и Чаянова расстреляли...
У Никонова, который был не просто президентом сельхозакадемии, но, по существу, аграрным советником Горбачева, хватило политического чутья, чтобы понять, насколько идеи Чаянова созвучны тенденциям перестройки и той атмосфере надежд и обновления, в которой мы тогда жили. И вот уже спустя пару месяцев после того, как Шанин произнес имя Чаянова, идет Всесоюзная научно-теоретическая конференция, посвященная творческому наследию ученого, а в президиуме весь цвет аграрного руководства страны во главе аж с первым зампредом Совмина Мураховским. И славословие, и издание чаяновских книг, и пристегивание его учения к грядущим переменам на селе, и еще много чего, заставлявшего вспомнить, что новое - это хорошо забытое старое...
Но что за взрывчатые идеи содержались в книжке "Организация крестьянского хозяйства"? Прежде всего, нас, людей воспитанных в традициях советской идеологии, в рамках которой и самого понятия - крестьянин - не существовало, поражал сам подход. Крестьянское хозяйство рассматривалось не как источник налогов, дешевой рабочей силы для заводов или рынок для городских товаров, а как самостоятельная социально-экономическая ячейка, семейное трудовое предприятие, живущее по своим законам и отличающееся от капиталистического предприятия, построенного на наемном труде. Хозяин здесь одновременно и работник. Цель его не столько получить проценты с вложенного капитала, сколько обеспечить потребности семьи. Хозяин капиталистического предприятия в случае неудачи (неурожая, ухудшения конъюнктуры) может вложить капитал в другое дело. А крестьянин ответит на неудачу форсированными трудовыми затратами. С другой стороны, в случае успеха капиталист стремится получить большую прибыль, крестьянин же соразмеряет доход с тяготами труда, со степенью самоэксплуатации.
Вот как возвышенно рассуждает идеолог крестьянской утопии в романе Чаянова: "В основе нашего хозяйственного строя, так же как и в основе античной Руси, лежит индивидуальное крестьянское хозяйство... В нем человек противопоставлен природе, в нем труд приходит в творческое соприкосновение со всеми силами космоса и создает новые формы бытия. Каждый работник - творец, каждое проявление его индивидуальности - искусство труда...
Это есть естественное состояние человека, из которого он был выведен демоном капитализма... В социалистический период нашей истории крестьянское хозяйство почитали за нечто низшее, за ту протоматерию, из которой должны были выкристаллизоваться "высшие формы крупного коллективного хозяйства". Отсюда старая идея о фабриках хлеба и мяса... Социализм был зачат как антитеза капитализма; рожденный в застенках германской капиталистической фабрики... он мог мыслить идеальный строй только как отрицание строя, окружающего его".
Чаянов в "Организации крестьянского хозяйства" отмечает, что направление хозяйственной деятельности и количество затраченного труда в крестьянском хозяйстве определяется не столько величиной капитала, сколько размерами семьи и равновесием между обеспечением ее потребностей и тяжестью затраченного труда. Капитал влияет на это равновесие лишь как один из факторов.
Анализируя бюджеты крестьянских хозяйств в Волоколамском уезде Московской губернии ученый замечает, что семья повышает капитальные затраты, пока не достигнет уровня хозяйственных расходов 89 рублей на едока. После чего размер авансов не увеличивается. Почему? Да потому что семья интуитивно определяет предел вооружения рабочей силы средствами производства. За этим пределом труд будет слишком тяжел. И крестьянин не хочет дальше эксплуатировать себя.
Случись беда - неурожай, понижение цен - крестьянское трудовое хозяйство поднимет затраты труда или, коль скоро это невозможно, снизит уровень потребления... Там, где у капиталиста убыток, у крестьянина - снижение уровня потребления. Он лучше выживает при всяких бедах...
Это писалось в разгар НЭПа, когда настоящие беды российского села были впереди. Уже следующие поколения россиян видели, как в послевоенные годы с их беспощадными налогами, да и в девяностые, после развала колхозов, крестьянство выживало за счет личного подсобного, сиречь семейного трудового хозяйства.
Оппоненты Чаянова утверждали, что семейное трудовое хозяйство - явление временное. Социальная дифференциация в деревне неизбежна. Преуспевающие крестьянские семьи скупают или арендуют землю разоряющихся односельчан, нанимая их сначала временно, а потом постоянно. Богатые будут богатеть, а бедные превратятся в батраков.
Однако подавляющее большинство крестьянских хозяйств в двадцатые годы, когда он писал свои книги, обходились без наемного труда.
Коллективизация со всеми ее ужасами была впереди, и еще можно было грезить, видя в утопических снах счастливое будущее:
"В 1934 году, когда власть оказалась в руках крестьянских партий, правительство, увидев, какую опасность представляют для демократического режима огромные скопления городского населения, решилось на революционную меру и провело на Съезде Советов декрет об уничтожении городов свыше 20 тысяч жителей… Вся страна образует сплошное сельскохозяйственное поселение, прерываемое квадратами общественных лесов, полосами кооперативных выгонов и огромными климатическими парками...
Да, в сущности, и пора бросить старомодное деление на город и деревню, ибо мы имеем только более сгущенный или разреженный тип поселения того же самого земледельческого населения…
Благодаря здоровой природе сельского хозяйства его миновала горькая чаша капитализма, и нам не было нужды направлять свое развитие в его русло. Тем паче, что и сам коллективистский идеал немецких социалистов, в котором трудящимся массам предоставлялось быть в хозяйственных работах исполнителем государственных предначертаний, представлялся нам... малосовершенным по сравнению со строем трудового земледелия, в котором работа не отделена от творчества организационных форм, в котором свободная личная инициатива дает возможность каждой личности проявить все свои возможности".
Пришелец из прошлого видит, как по обе стороны шоссе мелькают поля с тысячами крестьян, спешащих увезти до дождя последние скирды не убранного еще овса. Он спрашивает своего спутника: "За коим чертом вы затрачиваете такое количество человеческой работы? Неужели ваша техника, легко управляющая погодой, бессильна механизировать земледельческий труд?"
И вот что он слышит в ответ: "Наши урожаи, дающие свыше 500 пудов с десятины, получаются чуть ли не индивидуализацией ухода за каждым колосом. Земледелие никогда не было столь ручным, как теперь. И это не блажь, а необходимость при нашей плотности населения".
За этим диалогом стоит внушительный раздел в теоретических разработках Чаянова, связанный с проблемами механизации земледельческого труда и кооперации производства.
При уходе за посевами и скотом, требующим индивидуального внимания - выше эффект при небольших размерах хозяйств. Для каждой аграрной отрасли - свои размеры. Для луговодства - одни, для полеводства другие. Всюду свой оптимум - так гласит чаяновская теория дифференциальных оптимумов. Если оптимум выше размеров крестьянского хозяйства, оно кооперирует соответствующую отрасль или операцию с другими хозяйствами, выводя их на уровень более крупного производства. Семейное трудовое предприятие как бы "отщепляет" отдельные операции для кооперирования. Такова основная идея сельскохозяйственной кооперации.
Эта идея отнюдь не была плодом голого умствования. Она основывалась на практической работе, которая шла в деревне в предреволюционную пору. К 1917 году в стране насчитывалось более 16 тысяч сельских кредитных и ссудо-сберегательных товариществ, три тысячи молочных, шесть тысяч сельскохозяйственных обществ.
Именно такая - самодеятельная, а не огосударствленная, управляемая властью, как это было с системой Центросоюза - кооперация свободных земледельцев мечталась в том 87-м, когда мы знакомились с учением Чаянова. И казалось, что так и будет - раздел колхозного имущества, выделение паев, фермеризация деревни и "отщепление" отдельных операций и процессов по закону дифференциального оптимума.
Так мечталось нам, утопистам восьмидесятых годов, но этого не произошло. Фермер не стал главной фигурой на селе.
Но даже и личное подсобное хозяйство - главная форма экономического существования нынешней российской деревни - при всей его слабой товарности - нуждается в сбыте своей продукции, в кредите и других кооперативных услугах. Оно стонет от засилья перекупщиков, дающих грабительские цены, от отдаленности рынков, от коррупции и своеволия властей и, тем не менее, не создает, не отщепляет необходимых услуг и форм взаимопомощи. Почему?
Ответ на этот вопрос лежит в плоскости социально-психологической, в воздействии тех перемен, которые оказалa на крестьянский характер новейшая российская история, убив в сельском человеке всякую самодеятельную инициативу.
Чаянов следующим образом видел дальнейшее развитие. Владельцы крестьянских хозяйств, оставаясь хозяевами-работниками, кооперируют отдельные отрасли своего производства по закону дифференциального оптимума, концентрируя один хозяйственный процесс за другим по вертикали.
Сначала объединяется закупка средств производства - всевозможных машин, затем возникают сбытовые товарищества. Интересы сбыта заставляют улучшать и кооперировать первичную обработку сырья. Крестьянские хозяйства создают машинные товарищества, случные пункты, мелиоративные кооперативы. Дальше, при развитии электрификации, сети дорог, кредита вся эта кооперативная сеть превращается в систему общественного капитала, оставляющую выполнение некоторых процессов в частных хозяйствах на началах технического поручения.
Таков был чаяновский план преобразования деревни.
Но у Сталина был другой план...