Эдуард Бормашенко

     
     
     Картина мира известна нам сегодня в подробностях, о которых полтораста лет назад человечество не могло и мечтать. Удалось разглядеть атомы и галактики, мельчайшие детали живой клетки и ДНК. Но зададим себе вопрос: что говорит нам картина мира и каким языком она доносит до нас свое послание?
     На второй вопрос легче ответить, чем на первый: ну, конечно, природа разговаривает с нами языком математики, это знали еще Леонардо и Галилей. Воистину, как говорил Юджин Вигнер, непостижима эффективность математики в естественных науках. К середине ХХ века обозначился и перелом: математика превратилась из языка естествознания в его содержание, посланник обернулся посланием. Современный физик предпочтет правоту изящной математической схемы колупанию в противоречивых экспериментальных данных. А теории струн, претендующей на должность "общей теории всего", и вовсе не нужна действительность. Фейнман в своем замечательном курсе физики, рассказывая об уравнениях Максвелла, написал следующее: дорогие студенты, говоря об электромагнитном поле, я бы с радостью представил вам наглядную картинку из колесиков и ремешочков, изображающую поле. Но пользы от картинки - чуть. Вот эти изумительные уравнения, глядящие на вас с доски, - они и есть поле, они и есть первая и последняя физическая реальность. Такая вот - картина мира.
     
     
     
     Как написал недавно Л.Б.Окунь: физика состоит из формул, измерений и слов. Слова при этом образуют общее для физики, философии и здравого смысла поле. Но слова в современном естествознании имеют все меньшее значение. Квантово-механическая революция естествознания, повлекла за собой не только крах механистической картины миры (мир больше не состоит из твердых гладких шариков и пружинок). Она повлекла за собой крах языка. Мы по-прежнему говорим об электроне как о частице. Но какая уж электрон - частица (в слове частица притаилась "часть", так же как и в английском в particle припрятан part), если вот этот данный электрон может, вообще говоря, сию минуту быть обнаружен в любом уголке Вселенной. Мы говорим об электроне, как об "облаке", но какое уж там облако, слова и в самом деле только затуманивают дело. Нечего делать, современная физика представляет собою не столько наблюдение реальности, сколько разглядывание формул.
     Выметя из физики слова, мы очистили естествознание от предрассудков здравого смысла. Но, вытеснив слова и заменив их формулами, мы превратили физику из языка в "код". Статья по физике все больше напоминает упорядоченный набор символов, а ведь совсем недавно (двести лет тому назад) естественные науки говорили с нами нормальным человеческим языком: знаменитая статья Томаса Юнга, заложившая основы современной физики поверхности не содержит ни единой формулы.
     Сказочные успехи программирования создали иллюзию того, что любая проблема может быть разрешена удачной кодировкой. Замена языка "кодом", как говорил Ю. Лотман - небезобидна. Общение при помощи кода возможно и информативно, но полностью лишено смысла. Как ни удивительно, смысл оказывается неразрывно связан с размытостью текста, к той свободе, которую текст оставляет для вчитывания. Самые значимые слова (Б-г, любовь, время) всегда оказываются и самыми неопределенными.
     Вместе с тем введение формализованного языка позволило говорить о вещах и событиях вне их контекста, а именно выдергивание вещи из ее окружения и составляет основу теоретического мышления; об этом написан удивительный трактат Г.Соколика "Огненный лед". Формализованные языки (коды), освободив исследователя от рабской зависимости от реальности, доставили науке всю ее славу. Но за эту славу приходится платить: код, по-зволяя говорить обо всем, в сущности, говорит ни о чем.
     
     
     
     Быть может, наиболее остро опасность подмены языка кодом чувствуют сами математики. "При устном объяснении на отрезки можно указывать пальцами, можно делать ударение на особенно важных местах, и, кроме того, можно рассказать, каким образом получилось доказательство. Все это отпадает в письменной формулировке классического стиля: доказательства закончены, логически обоснованы, но они ничего не подсказывают. Не можешь ничего возразить, чувствуешь, что попал в логическую мышеловку, но не видишь, какая основная линия за этим скрывается" (Ван-дер-Варден, цит. по В.Ф.Турчин, "Феномен науки"). Как говорил Эйнштейн, успехи математики показывают, как далеко можно продвинуться, ровно ничего не понимая.
     Язык в состоянии нести на себе интонацию устной речи и жест говорящего, код - нет. Сказанное крупнейшим алгебраистом Ван-дер-Варденом тем более верно для естествознания. Что такое физика на самом деле, я узнал на лекциях незабвенного Якова Евсеевича Гегузина, и его интонация и жестикуляция имели для меня не меньшее значение, чем содержание лекций, точнее, они были неразделимы. И вот что существенно, наиболее ценным в лекциях крупных ученых было для меня не их положительное содержание (его можно извлечь и из учебников), а то, как настоящий ученый ищет ошибку. Коду ведомы только повествовательные предложения, в отличие от языка он не знает вопросов и восклицаний, ему неподвластны изумление и негодование.
     Тексту, написанному нормальным человеческим языком, доступно третье измерение - глубина. Многозначность, неполная определенность слов создают задний план, текст приглашает к истолкованию, код - нет. Язык замечательно непоследователен и неупорядочен, как непоследовательна сама жизнь. "Язык хоть бы сам себя упорядочил. Так нет же. Одиночка - мужского или женского рода? Как будущее время от побеждаю?.. О втором лице можно сказать: он, видите ли, не понимает. О первом лице: прямо не знаешь, что делать" (В.В.Бибихин, "Язык философии").
     Язык в отличие от кода несет на себе традицию знания и передачи знания. "Термин "код" несет представление о структуре только что созданной, искусственной и введенной мгновенной договоренностью. Код не подразумевает истории, то есть психологически он ориентирует нас на искусственный язык, который и предполагается идеальной моделью языка вообще… Язык - это код плюс его история" (Ю.М.Лотман, "Культура и взрыв").
     Работая со студентами, я не только копирую ухватки, приобретенные от учителей, но и хотел бы, чтобы они передавались в будущее. Помимо уже сказанного, язык, в отличие от кода, позволяет выразить, быть может, главное: зачем все это нужно и почему интересно.
     Пример из области совсем другого знания: Талмуд учат непременно с напарником; всякий изучавший Талмуд знает, что изучение с напарником не заменит никакой, самый глубокий и точный комментарий. Напарник глупее комментария, но наилучший из комментариев не заменит пластики обсуждения, пластики живой речи.
     
     
     
     
     
     
     
     "Робинзон Крузо", "Приключения Гулливера", "Дон-Кихот", живопись старых голландских мастеров и механика Ньютона переполнены вещами, точнее, их искусным изображением. Роман Пруста, квантовая механика и абстрактная картина заняты не вещами, а их отношениями. Мимесис (подражание действительности) оказался утраченным не только в живописи, но и в естествознании и литературе. Идеи Шпенглера живут и побеждают, - сходные процессы протекают в самых разных областях человеческого духа (что, впрочем, дает и некую надежду разглядеть единство разбитого мира). Отношение мира и его отражения наукой и искусством - проблематично.
     Уже Аристотелю было ясно, что "подражание… должно быть подражанием единому целому, а части событий должны быть так сложены, чтобы с перестановкой или изъятием одной из частей менялось бы и расстраивалось целое" (Аристотель, "Поэтика", перевод М.Л.Гаспарова). Из современной научной картины мира вы можете без опаски извлечь огромные куски (теорию струн или теорию эволюции), картина ничуть не пострадает, ибо нет и в помине образа единого целого.
     В современном холсте краски играют с красками, в музыке ноты с нотами, в романе слова со словами, в физике значки со значками, - реальность оказывается не востребованной. Литератору интересней писать роман о романе, нежели пересказывать унылую, тоскливую жизнь синих и белых воротничков (этим соображением поделился со мной М.Юдсон), ученому интереснее перебирать символы, нежели смотреть в мир, художника больше занимает пляска красок на холсте, чем за окном. Для того чтобы понимать картину, роман или научную статью, непременно надо знать код, в котором они написаны, ни взгляд за окно, ни внутрь себя вам не помогут.
     За всем этим кроется усталость большой культуры. Творческому человеку так трудно отыскать сегодня неистоптанное, незасиженное поле. Бердяев, эмигрировав во Францию, чувствовал себя не в своей тарелке среди местных интеллектуалов. Бердяева удивляло то, что разговор об одиночестве непременно скатывается на разбор "одиночества у Пруста", разговор о любви оборачивается разговором о "любви у Стендаля". Налицо - подмена, и Бердяев верно отнес ее к изощренности французской культуры; куда более первобытная русская культура охотнее обращалась к сырому материалу страстей человеческих, нежели к его отражению, пусть даже изысканному.
     Но помимо утомления культуры и культурой, утрата предметности мышления, вытеснение языков кодами, онемение картины мира связаны вот с чем. Во все времена бытие человека и мира были гарантированы Б-гом. Теперь они ничем не гарантированы. Оруэлловский О'Брайен не без оснований говорит Уинстону - "вы не существуете". А коль скоро существование мира проблематично, то нет смысла и в мимесисе, подражании.
     Не менее важно и следующее обстоятельство: испокон веков Б-гопознание составляло смысл творческой деятельности человека. В эпоху Просвещения Б-гопознание было вытеснено волей к абсолютному знанию, а это не одно и то же. Б-гопознание непременно включает историческую компоненту (это было прекрасно известно авторам Талмуда), и без языка, живого человеческого языка здесь не обойтись.
     Абсолютное знание, если верить Гегелю, достигается в полном снятии предметности мышления. Это старая платоновская песня: настоящему мудрецу надлежит размышлять только об идеальных объектах. Воля к нечеловеческому, идеальному знанию привела к тому, что науки и искусства стали "ни о чем", холст, книга и научная статья нам многое сообщают и ничего не говорят.
     Добралось ли онемение картины мира до той крайней точки, за которой начнется возврат к предметности мышления, нам не известно. К тому же, параллельно развлечениям интеллектуалов, существует, поигрывая мускулами, живая и предельно предметная масс-культура. Авторы голливудовских фильмов Платона с Гегелем не читали, и подают зрителю востребованный во все времена продукт, - слегка подмалеванное изображение действительности. В жизни здравый смысл имеет куда большее значение, чем знакомство с теорией струн. Но людей творческих окончательный разрыв наук и искусств со здравым смыслом, онемение картины мира должны бы беспокоить, - пока не беспокоят…