Когда в России в конце XIX века начались погромы, евреям было куда уехать. Америка принимала их без всяких ограничений. Когда в 20-е годы прошлого века в Польше усилился антисемитизм, евреи могли уехать в Палестину. Но в 30-е годы иммиграционные правила во всем мире ужесточились, особенно по отношению к евреям. Полмиллиона немецких евреев в эти годы остро нуждались в спасении от нацистов. Только после аншлюса Австрии и оккупации Чехословакии в июле 1938-го, была по предложению Рузвельта созвана межгосударственная конференция по проблеме политических беженцев (Эвианская конференция). Единственным ее реальным достижением было некоторое увеличение квот на иммиграцию евреев в США, Британию и несколько других стран. Ограничения на въезд евреев оставались в действии в демократических странах до самого конца Второй мировой войны. Единственным государством, которое без всяких ограничений впустило евреев, был Советский Союз. Произошло это в Польше, в сентябре-октябре 1939 года. Советское руководство решило тогда принять всех беженцев, желающих попасть на советскую территорию, вне зависимости от национальности. Возможно, принимая такое решение, советские руководители не догадывались, что большинство беженцев составят евреи.
Я хочу рассказать об истории польских евреев, бежавших на советскую территорию. Но об истории, которая прошла через мою жизнь и жизнь моих близких, "просто рассказать" невозможно. Сейчас, через много десятков лет, мне важно не только разобраться в событиях, но и понять страхи, сомнения, ощущения людей того времени. Свое общее описание я дополню воспоминаниями о том, как мы бежали от немцев в 1939-м, а потом, второй раз, в 1941-м. Мои детские впечатления и запомнившиеся рассказы родителей подтверждены уникальным документом – дневником моего старшего брата Мони (1928-1945). 13-летний Моня описывает события начала германо-советской войны. Он пишет и о жизни в эвакуации. Странички этих дневников я храню как дорогую семейную реликвию и бесценное свидетельство той страшной войны, которая для тех, кто бежал из Польши, длилась шесть долгих лет.
Первый месяц Второй мировой войны
1 сентября 1939-го Германия напала на Польшу, 3 сентября Франция и Англия объявили Германии войну, а к концу второй недели сентября поражение Польши стало неизбежным. Бежать от нацистов евреям было некуда. Соседи Польши никакого желания принять у себя евреев не проявляли, а Америка или Палестина с началом военных действий стали недосягаемы. Но 17 сентября ситуация неожиданно меняется: в Польшу вторгаются советские войска. Это означало, что где-то пройдет граница нового раздела Польши и часть польских евреев окажется под советской оккупацией. У евреев, которым угрожала немецкая оккупация, появилась возможность бежать к русским.
В западной Польше накануне войны проживало 2 млн 130 тыс. евреев. Сейчас в России появились публикации, где утверждается, что полтора-два миллиона убежало от немцев к русским (см. об этих публикациях в статье М.Хейфеца, журнал "22", № 131). Эти оценки сильно преувеличены и находятся в противоречии с реальными данными. В действительности к концу 1939 года в советской зоне оккупации оказалось порядка 300-400 тыс. еврейских беженцев (Encyclopaedia Judaica, v.8 p.908, v.14 p.473), то есть всего 14-18% еврейского населения немецкой зоны оккупации.
Польские евреи были, конечно, осведомлены об антисемитизме Гитлера и понимали, что приход нацистов – это беспощадные преследования евреев. Но масштабы этих преследований каждый мог оценивать по-своему. О возможности "тотального уничтожения" евреев никто, пожалуй, тогда не думал, несмотря на то, что это страшное слово Гитлер произнес еще в начале 1939-го. Решиться на бегство было очень не просто, особенно людям семейным. Нужны были деньги и транспорт, так как железные дороги перестали функционировать уже на третий-четвертый день войны. Пугали и бомбежки на дорогах.
А события развивались стремительно, шел первый в истории войн блицкриг. Разобраться в происходящем не могли даже опытные западные политики и генералы. Что ж говорить о простом человеке, которому в два-три дня предстояло решать свою судьбу, судьбу своей семьи. Ориентировались на слухи, так как польское радио ограничивалось передачей официальных и не всегда правдивых сообщений, а западные радиостанции могли слушать только владельцы дорогих приемников, если они знали иностранные языки.
К концу первой недели боев немцы заняли большую часть территории западнее Вислы, включая Лодзь, Краков, Познань. Все же какая-то часть населения, поляков и евреев, успела уйти. Беженцы уходили на восток в надежде, что немцев остановят и войну можно будет пересидеть в тылу. Много беженцев оказалось в Варшаве, где уже шла срочная эвакуация государственных учреждений. На шестой день войны начался массовый исход из Варшавы молодых мужчин, которых власти призвали уходить на восток, чтобы там мобилизоваться. Поскольку большие дороги обстреливались с самолетов, масса людей, идущих на восток пешком, хлынула по проселочным дорогам, съедая на своем пути, как саранча, все местные запасы. Часть этих людей вернулась через два-три дня в Варшаву, уже почти окруженную немцами.
Бегство населения на восток, подальше от зоны боевых действий, продолжалось и после 8 сентября, когда немецкие войска уже находились восточнее Варшавы и продвигались к Бресту. Если судить по беженцам, проходившим через мой родной город, это были в основном состоятельные люди. Не берусь оценивать, какую часть беженцев составляли евреи, но не большинство. Для евреев, живущих на еще не оккупированных территориях, бегство в восточную часть Польши с каждым днем становилось все более бессмысленным. Ведь немцы и туда придут!
Только после 17 сентября, с вторжением советской армии в восточную Польшу, появилась реальная возможность избежать нацистской оккупации. Никто не знал, как Польша будет разделена. Первое соглашение о германо-советской границе было заключено 23 сентября. По этому соглашению граница должна была проходить по реке Висла. Однако 28 сентября на переговорах с Риббентропом в Москве Сталин предложил отодвинуть границу восточнее, к реке Буг, в обмен на передачу Литвы в сферу советского влияния. Немецкая сторона предложение приняла.
Когда стало известно о границе на Буге, для бегства оставалось совсем немного времени, последняя пара дней сентября и начало октября. Бои в Польше завершились в первых числах октября, а уже в конце октября, через три-четыре недели после "встречи на Буге" советской и немецкой армий, линия раздела стала государственной границей. Даже после завершения немецкой оккупации, но до закрытия границы, люди еще могли перебираться с немецкой территории на советскую. Немцы не ограничивали передвижение по своей территории, так что можно было, к примеру, нанять извозчика, чтобы доехать до границы.
Обстоятельства, как мы видели, не способствовали бегству. Все же 14-18% евреев убежало. И убежало в Советский Союз.
Каким видели Советский Союз люди на Западе, определялось их политическими взглядами. Кто хотел, мог верить советской пропаганде. Люди, которые коммунистам и социалистам не сочувствовали, читали правые газеты. Из-за отсутствия обычных источников информации, таких как свободная журналистика, туризм и переписка, публикуемая в правых газетах отрицательная информация о Союзе не всегда основывалась на фактах и ей не доверяли. О массовых репрессиях правые газеты писали, но даже враги СССР не знали масштаба этих репрессий и не понимали, что жизнь и свобода всякого советского человека находится под угрозой. Показательно высказывание одного известного английского журналиста, что нацистская Германия предпочтительнее большевистской России, поскольку в Германии уничтожено всего несколько тысяч человек, а в России – десятки тысяч (в то время как реальное число жертв сталинских репрессий исчислялось миллионами!). Не знали на Западе и о том, насколько низок уровень жизни советских людей.
Что не вызывало никаких сомнений, это отсутствие антисемитизма в СССР. В довоенной Европе отношение политических движений к евреям определялось почти однозначно одним параметром – чем правее, тем хуже (при этом немецкие национал-социалисты воспринимались как крайне правые), – чем левее, тем лучше. На крайнем левом фланге политического спектра находились коммунисты. Логично было предполагать, что в коммунистической стране евреев любят. Взгляд на Советский Союз как на дружескую евреям страну подогревался и правой пропагандой, называвшей коммунизм еврейским движением (жидо-коммуна). Естественно, что польские евреи, для которых главным злом был антисемитизм, в массе относились к СССР положительно, не говоря уже о коммунистах, беспредельно идеализировавших эту страну. Когда советские войска вошли в восточную Польшу, значительную часть приветствовавших их людей составляли евреи. Конечно, не любовь к Стране Советов, а страх перед нацистами был главной причиной бегства евреев в советскую зону оккупации. Но решались они на это бегство еще и потому, что воспринимали Советский Союз как дружественную страну или, по крайней мере, не враждебную.
Остров Любельский, сентябрь 1939 г.
Небольшой польский городок Остров Любельский, северо-восточнее Люблина, западнее реки Буг. Наша семья: отец Цалель, местный врач, мать Дора, брат Моня, 11 лет, и я, 8 лет.
Первый день войны запомнился большими белыми плакатами с красной полосой по диагонали – мобилизация. Включен на полную громкость наш радиоприемник. Окно около него открыто, и на крыше сарайчика, что под окном, сидят соседи-евреи и слушают радио. По другую сторону дома, на улице, знакомый поляк обещает собравшимся скорую победу над немцами.
Когда немецкие бомбардировщики приближаются к Варшаве, по радио звучит сирена. Однажды на радио забыли отключиться после сирены, и стали слышны взрывы, а потом тихий голос дикторши: "Как страшно…" Опасаясь бомбежек, отец отправил семью в безопасное место, на тихий хутор вдали от дорог. В воскресенье папа и его друг гуляли в поле. Вдруг появляется низко летящий немецкий самолет и открывает по ним огонь из пулемета. Все обошлось, мужчины благополучно добегают до дома, где стоят напуганные жены. После происшествия с самолетом семья вернулась.
В Острове до войны не было машин, только лошади, а если появлялся автомобиль, за ним бегали толпы мальчишек. Война изменила облик города. Множество машин с беженцами из Варшавы, в основном высокопоставленными чиновниками, двигалось по главной улице на восток. Как-то у нас в доме появился красивый молодой офицер, которому нужна была медицинская помощь (ноги натер). Это был граф Потоцкий. Мама накормила молодого аристократа супом, а он плакал о судьбе несчастной Польши и благодарно целовал маме ручки.
Когда 17 сентября в уже агонизирующую Польшу вторглась с востока Красная Армия, убегающие от немцев люди заметались в растерянности, поскольку для многих советская оккупация была не менее страшна, чем немецкая. Часть беженцев стала возвращаться, часть повернула на юг к румынской границе. К тому времени бензин стал недоступен, основным транспортом стали машины, запряженные лошадьми. Для нашей семьи единственной надеждой была Красная армия. Только на оккупированной ею территории можно было спастись от нацистов. О том, что Остров будет оккупирован немцами, стало известно, когда немецкие войска находились уже недалеко. И семья стала спешно готовиться к отъезду. Опасаясь грабежей, часть семейных драгоценностей (дамские украшения и несколько царских монет) закопали в саду местной аптекарши, близкого друга родителей.
Где-то в конце сентября через город прошла на запад кавалерийская дивизия польской армии. В боях она, по-видимому, еще не участвовала, так как вид у нее был, как для парада – красивые лошади, стройные уланы с пиками и саблями, маленькие, почти игрушечные пушки. Весь следующий день слышна была артиллерийская канонада, а к вечеру по улицам уже мчались обезумевшие лошади без седоков. Потом появились солдаты в драных мундирах, с почерневшими лицами, многие без оружия, некоторые с окровавленными повязками. Папа немедленно оборудовал медицинский пункт, в котором он (мама ему помогала) стал оказывать помощь раненым.
Немцы были совсем рядом, и было решено, что на следующее утро семья отправляется на восток. Но в то утро прибыл какой-то польский генерал с группой офицеров и объявил, что он будет оборонять Остров, а мужчин, пытающихся покинуть город, – расстреляет. Папу он назначил военным врачом несуществующего гарнизона. Родители были в отчаянии, так как казалось, что храбрый генерал лишит нас возможности бежать. К счастью, решимости у генерала хватило на один день, и ночью он исчез вместе с командой. Вечером в городке появился немецкий патруль. Мой брат Моня и я находились в детской комнате, окна которой выходили на улицу. Я увидел, как Моня вдруг побледнел и, произнеся шепотом "немцы", отбросил меня от окна. Потом вернулся и осторожно стал выглядывать. Немцы обошли городок, немного постреляли в воздух и ушли.
Чтобы попасть в расположение советских войск, нам нужно было проехать 90 км до города Влодава и там перебраться через Буг. Ночью наши вещи погрузили на несколько телег, и еще до рассвета мы отправились в путь. Вскоре мы выехали на дорогу, по которой двигался сплошной поток беженцев. Из запомнившихся впечатлений: трупы лошадей возле дороги, у обочины лежит солдат и куда-то стреляет, торчит хвост сбитого польского самолета, нас обгоняют крестьяне-украинцы с пулеметом на телеге. Несколько молодых евреев на велосипедах сообщают, что сегодня утром границу уже закрыли, но они все равно попытаются проникнуть на советскую территорию. Где-то в полдень въезжаем во Влодаву. На берегу полно людей, все в панике – дальше проезда нет, красноармейцы разбирают понтонный мост через Буг. Мама, свободно владевшая русским, подходит к советскому командиру и спрашивает его, можно ли будет перебраться на советскую сторону. Командир вежливо разъясняет, что солдаты чинят мост и, как только починка закончится, все беженцы смогут перейти на восточный берег. Эту успокоительную новость мама сообщает собравшимся вокруг людям. Через какое-то время мы первыми проходим по мосту на столь желанную советскую территорию.
В первые дни немецкой оккупации Острова офицер СС пришел к местной аптекарше узнать, где находится доктор Ляст. Услышав, что доктор убежал в советскую зону, офицер засмеялся и сказал: "Der kluger Jude" – "умный еврей".
Польские евреи в СССР
Москва, в отличие от Берлина, не установила на захваченных землях статус оккупированных территорий, и жители Западной Белоруссии и Украины, включая беженцев, могли в кратчайший срок получить советское гражданство. Как и прочие граждане Советского Союза, они стали жить в условиях национального равноправия, бесплатной медицинской помощи и бесплатного образования всех уровней. Но чтобы уравнять их с завоевателями во всем, их также подвергли и репрессиям. Первыми пошли в тюрьмы и под расстрелы бывшие чиновники, офицеры, политические деятели (в подавляющем большинстве – поляки). Следующими на очереди стали кулаки, купцы, местные коммунисты, случайные жертвы доносов. Всего до начала немецко-советской войны было арестовано и отправлено в лагеря на восток около полумиллиона человек. Примерно столько же людей было еще сослано в Сибирь и другие места. Доля выживших в ссылках оценивается в 75% (J.T.Gross, Revolution from abroad, Prinston, 1988).
Процесс советизации происходил также и в сфере экономической. В довоенной Польше значительная часть населения жила очень бедно, но и эти люди были поражены нищетой советских граждан.
Напротив, прибывающие с востока советские граждане (солдаты, офицеры, новое начальство, командированные) были поражены "богатством" местного населения и обилием товаров в магазинах. Установление советской власти привело, естественно, к быстрому снижению жизненного уровня, сопровождаемому дефицитом товаров и очередями.
Весной 1940-го в некоторых городах Западной Украины и Белоруссии открылись представительства немецкой репатриационной комиссии. Целью ее была репатриация на немецкую территорию этнических немцев (фольксдойче). К удивлению немецких чиновников, у этих представительств сразу же выстроились длиннющие очереди, состоящие почти сплошь из евреев! Это были еврейские беженцы из западной части Польши. В какой безнадежной ситуации оказались, по-видимому, эти люди, если они решили вернуться на оккупированную немцами территорию! Решили вернуться, несмотря на то, что знали из писем, как над евреями издеваются, а иногда даже убивают, и что немало евреев пытается убежать оттуда, пересекая нелегально немецко-советскую границу. Никто из евреев, пожелавших вернуться в немецкую часть Польши, разрешения не получил. Но все они были сосланы с семьями на восток в конце июня 1940-го. Их число неизвестно, но речь идет о десятках тысяч человек.
На восток ссылали не только беженцев. Число сосланных в 1940-1941 гг. евреев можно оценить в 160-200 тысяч человек. Примерно половину из них, по-видимому, составляли евреи-беженцы. Эти оценки, конечно, приблизительны.
Не нужно думать, что репрессии и снижение жизненного уровня сделали всех местных жителей врагами советской власти. Для многих эта власть открыла новые возможности в работе, образовании и социальном статусе, закрытые в довоенной Польше. Какая-то часть молодежи вступила в комсомол. Формировалось местное начальство, подчиненное советским функционерам, так называемым "восточникам". Короче, возникала прослойка населения, связанная с новой властью. И с началом войны представители этой прослойки (а среди них было много евреев) бежали от немцев на восток в первую очередь.
После 22 июня 1941 года евреи Западной Украины и Белоруссии оказались в ситуации, сходной с ситуацией собратьев в Польше в сентябре 1939-го. Как и тогда, немцы наступали быстро, так что решение о бегстве нужно было принимать в считанные дни, а иногда и часы. Как и тогда, немцы бомбили дороги. Да и представление о грозящей евреям опасности оставалось примерно на том же уровне, что и в 1939-м: все понимали, что нацисты будут преследовать евреев, но массовых убийств не ожидали. Многим казалось безопаснее оставаться на месте. Дополнительную проблему создавали советские пограничники, которые продолжали требовать пропуска при переходе через старую польско-советскую границу.
В Советском Союзе во время войны оказалось примерно 263 тыс. польских евреев, из которых 13 тыс. ушло из страны в начале 1942-го с польской армией Андерса (Encyclopaedia Judaica v.13). Польские евреи, а в их число вошли уроженцы всей довоенной Польши, попали на советскую территорию либо добровольно, как беженцы, либо как жертвы сталинских репрессий. Когда польское (лондонское) правительство добилось установления в Советском Союзе статуса "бывший польский подданный", то возник вопрос, кому из евреев этот статус полагается. Бывшие польские подданные получали ряд привилегий, включая освобождение из советских лагерей и ссылок. Предполагалось также, что эти люди после войны смогут покинуть СССР. Советское руководство считало, что статус бывших польских граждан распространяется только на евреев, бежавших от немцев в Западную Украину и Белоруссию в сентябре 1939-го, но не на евреев, живших на этих территориях до сентября. Польское же правительство настаивало, что все евреи, жившие в довоенной Польше, имеют право на этот статус. Проблема гражданства евреев обсуждалась даже на встрече Сталина с польским премьером Сикорским. На этой встрече присутствовал командующий польской армии в СССР генерал Андерс, который пожаловался, что советские власти освобождают из лагерей в первую очередь евреев, а не поляков. Сталин среагировал на это с пониманием, дважды заметив, что евреи – солдаты никудышные (не ручаюсь за точность приведенного слова "никудышные", полученному мной в обратном переводе с русско-польско-английского перевода в книге S.Kot, Conversations with the Kremlin, 1963). Они, эти евреи, действительно не были нужны полякам, ни как граждане, ни как солдаты, но польскому правительству приходилось считаться с давлением американских евреев.
В соответствии с польско-советским соглашением были освобождены из ссылок евреи, беженцы 1939-го. Представителям лондонского правительства удалось добиться и освобождения какого-то числа евреев, живших до сентября 1939-го в восточной Польше. Согласно упомянутой ранее оценке, в советских ссылках большинство, примерно 75%, выжило. В основном сохранили свою жизнь и евреи, которые в 1940-1941 гг. избежали репрессий и в начале войны бежали вглубь Советского Союза. Оставшиеся на оккупированной немцами территории погибли почти все.
Мир полон противоречий и правдивая информация не всегда полезнее дезинформации. Если бы польские евреи знали правду о Советском Союзе, мало кто решился бы бежать на восток в сентябре 1939-го. А Сталин в 1940-1941 гг. отправлял польских евреев в ссылку именно для того, чтобы они там вымерли. Но в реальной жизни случилось так, что многие спаслись от неминуемой гибели от рук нацистов только благодаря тому, что оказались в сталинских ссылках.
Эвакуация, июнь-июль 1941 г.
Германо-советская война застала нас в городе Дисна, Белоруссия, западный берег Двины. Эвакуация населения из Дисны началась 26 июня, хотя немцы тогда еще были далеко. До Ржева, более 600 км, мы добрались сами. В основном шли пешком, а наша лошадка тащила телегу с вещами. В Ржеве нас посадили в эшелон и отправили в поселок Ветлужский на реке Ветлуга (современная Нижегородская область). Несмотря на тяжелейшие условия эвакуации тринадцатилетний Моня ежедневно вел записи в дневнике. Сохранилась только первая часть дневника (копия вместе с переводом на иврит находятся в архиве музея "Яд ва-Шем"). О том, что происходило с нами, Моня писал без эмоций, почти телеграфным стилем. Представленные здесь выдержки из дневника даны без всякого редактирования, хотя в тексте могут быть стилистические погрешности. Мои пояснения даны курсивом в квадратных скобках.
Моня Ляст, отрывки из дневника
25 июня. Сегодня ночью эвакуировались семьи "восточных". Мы не знаем, что делать. Идут отряды с фронта. Все бойцы измученные. Мы даем им пить. Папа для нас взял пропуск.
26 июня. В 12 часов начали эвакуироваться учреждения. Мы не знаем или ехать. В четыре часа папа приезжает с лошадью. Мы уже давно готовы и запакованы. В это время через Дисну идет войско. Мы уезжаем. Едем берегом. Около парома масса людей. Около костела лежат в окопах бойцы. Нас не пропускают дальше. Берегом ехать нельзя. Едем назад. Распаковываемся. Папа идет узнать или можно ехать через город. Около почты стоит пулемет. Приходит извозчик с известием, что можно ехать. Едем. На улицах, прижимаясь к стенкам, бегут с вещами испуганные люди. Около райкома машины. Подъезжаем к парому. Толкотня. Полно лошадей и машин. Ждем очереди. Около больницы красноармейцы проводят полевой телефон. Уже много подвод переехало. Переехали и комсомольцы. Папа забыл военный билет. Уходит за ним. Скоро приходит. Юзеф приехал. Дядя Гриша получил подводу и приехал сюда. Подходит наша очередь. Проверяют пропуска. Внезапно на другой стороне появляются бойцы. Делают окопы. Командир объявляет, что паром закрыт. Все едут сухопутной дорогой. Город изменил свой облик. Полно военных. На улицах полно людей. Все они испуганы. Переезжаем мост. На мосту стоят бойцы. Дядин извозчик отказывается ехать дальше. Дядя, тетя и Фрума остаются, а Соня с Юзефом переходят на нашу подводу. Вдруг появляются самолеты. Бомбят Дисну. Город окутан дымом. Встречаемся с дядей Ароном. Едем дальше. За Дисной наша подвода перевернулась. Еле подняли. Едут машины. Вечером переезжаем границу [польско-советскую до 1939 г.]. Наступает ночь. Слышна артиллерийская стрельба. Где-то далеко пожары. Едем всю ночь. Нигде не видно ни домов, ни людей.
28 июня. Подъезжаем к Полоцку. Светает. Проверяют документы. Полно войск. Идут в походном строю. Пушки стоят в окопах. При въезде в город проверяют документы. Едем через окраину Полоцка. Проезжаем мимо зенитки. Бойцы готовятся к стрельбе. По дороге едут грузовики с авиабомбами. Въезжаем в колхоз, который находится в 1,5 - 2 км от Полоцка. Останавливаемся у одного колхозника. Квартиру было очень трудно найти. Все были заняты беженцами. На шоссе беспрерывное движение. Недалеко пороховой склад, и поэтому весь день тягачи едут в него за снарядами. Устали, ложимся спать. Просыпаемся от выстрелов. Оказывается, налет на Полоцк. Недалеко зенитки. Они стреляют по немецким самолетам. Хозяин говорит, что на улицу теперь нельзя выходить, потому что кругом падают осколки от снарядов зениток. На шоссе движение не уменьшается. Едут беженцы на подводах, машинах, пешком; бойцы на грузовиках, пешком; тягачи, пушки, легковые машины, пожарные машины.
29 июня. Встречаем много знакомых: Боброва, Садовского и других. Некоторые возвращаются на свои места [в Дисну]. Завтра Юзеф идет в армию. [Бобров – восточник. Согласно книге J.T.Gross, Revolution from abroad, Prinston, 1988, Бобров пытал в Дисне арестованных под музыку аккордеона].
1 июля. Плохо спали. Кусали клопы. Утром выезжаем дальше. Едем на красивом шоссе Полоцк-Витебск. По обеим сторонам лозунги. В полдень въезжаем на станцию Сиротино. Едем дальше, параллельно железной дороге. Вдруг появляются четыре самолета. Прячемся в канаву. Самолеты снижаются. Стреляют из пулеметов. Улетают. Снова появляются и сбрасывают бомбы. Видно взрыв, и куски земли взлетают высоко в воздух. Бежим, пригибаясь к земле. Появляются самолеты – падаем. Самолеты стреляют. Слышно свист пуль. Так продолжается несколько раз. Наконец улетают. Спешно уезжаем из того места. Едем в направлении Сиротино, отдаленного от станции на семь км. Падает дождь и немного освежает нас. Наконец въезжаем в село. Останавливаемся у одного еврея.
2 июля. Выезжаем в Городок. Очень жарко. Пьем воду из фляг, пропитанных керосином. Мимо едут грузовики с войсками и замаскированные легковые машины. Около дороги строят окопы. Проезжаем мимо грузовика. На нем стоит заряженный пулемет. Неподалеку спят бойцы. Все время гудят самолеты. Отдыхаем в лесочке. Там медпункт. Нельзя останавливаться. Едем. Наконец приезжаем в Городок. Мама с папой пошли искать квартиру. Вдруг низко пролетели девять самолетов. Кто-то по ним стреляет. Через несколько часов приходят мама с папой. Нет квартиры. Но учитель Бельчиков, которого мы встретили перед городом, берет нас к себе.
3 июля. Услышали речь Сталина. Наши сдали Львов. Здесь много дисненских "восточников". Едим в столовой. Встречаемся с Кокошинскими. У них отобрали лошадей. Бомбили станцию Городка. Бельчикова взяли в армию. Он летчик.
5 июля. Хотят отобрать лошадь. Уезжаем по направлению Велижа. Проезжаем станцию. Довольно большая. Когда отъезжаем с один км, появились самолеты. Пикируют. Бомбят. Некоторые бомбы падают в песок и не взрываются. Самолеты немного стреляют и отдаляются. Едем мимо колхоза. Везде провожают в армию. В пять часов вечера летит много самолетов. Близко лес. Гоним к нему лошадь. Через несколько минут слышен ряд взрывов. Оказывается, бомбили Городок. Несколько домов разрушено. Останавливаемся в колхозе. Ночью не могу спать. Душно. Где-то погромыхивают пушки.
7 июля. Усвяты маленький городок. Хотим тронуться дальше, но на злость льет дождь. Наконец он перестал. Трогаемся. За Усвятами подвода переворачивается. Еле подняли. Останавливаемся в 16 км от Велижа. Хозяйка очень несимпатичная. Лежим на земле. Вокруг ходят, разговаривают. Завтра хозяина призывают в армию.
11 июля. Вечером подъезжаем к станции Борки. На станции не хотим остаться. Могут бомбить. Уже темно. Дорога ужасная. Останавливаемся в деревне, но не можем найти квартиру. Все переполнено. Остаемся на свежем воздухе. Спим поочередно. Я "сплю" на подводе. Жужжат комары, страшно кусаются. Холодно. Чтобы немного разогреться, ходим.
Ветлуга, 1944-1945 гг.
У Мони с раннего детства был порок сердца. Эвакуация и война очень сильно подорвали его здоровье, болезнь стала по-настоящему угрожать его жизни. Он это знал. Но старался жить так, как жили его сверстники: учился, встречался с друзьями, влюблялся. И писал стихи. Умер Моня в поселке Ветлужский в сентябре 1945-го.
В своем дневнике 1944-1945-го годов Моня пишет о войне, гибели близких, антисемитизме, жизни на чужбине. Да, Россию он воспринимал как чужбину, но болел за нее, и у него есть в дневнике (да и в стихах) строчки, пронизанные настоящей любовью к стране, которая приняла его и защитила от нацистов. Его рассуждения о войне, призывы к ненависти к немцам могут показаться современному читателю спорными, но люди тогда думали именно так и имели для этого все основания. Размышляя о том, где после войны нам быть, он мечтал о Палестине, куда мы могли уехать через Польшу. Моня часто говорит о своей болезни, о пасмурном настроении, пасмурном небе, черной слякоти дорог. Как рефрен, звучит в его дневнике "сarpe diem" (лови день). Слова Горация "Лови день, меньше всего доверяя дню следующему" для 17-летнего Мони реально означали, что каждый следующий день мог стать для него последним.
Моня Ляст, отрывки из дневника
7 апреля 1944. Хочется, чтобы скорее наступила теплая погода. Тогда можно будет писать. Хочу начать серию стихов "Люди и война". Не знаю смогу ли это выполнить.
29 апреля. Скоро праздники. Интересно, что
самые набожные считают 1-е мая праздником. Им все равно: 1-е мая или пасха;
7-е ноября или рождество. Они верят не так в бога и революцию – как в питье,
вернее в питье и гулянки.
2 мая. Праздники. Погода переменчива и плохая. То небо становится синим, то полчища туч жадной стаей заливают его синеву, и оно становится черным. Холодно. Временами падают легкие крупинки снега, настроение зависит от погоды. Когда солнце проникает сквозь окна и весело играет на стенах, на душе становится легче. Вчера у нас были гости. Сегодня читал в "Эйникайт" ["Единство", советский журнал на идиш] статью о борьбе в еврейском гетто, и хочется написать об этом. Обреченные люди. Умирающие старухи и дети. И вдруг вспышка. Безоружный человек и тигр. И все-таки они бились мужественно, до последнего, ибо такая жизнь хуже смерти. Евреи показали, что они тоже умеют бить.
13 мая. Долго не брался за дневник, потому что теперь много работы. Уже настоящее лето. Небо синее, птицы поют. Везде на огородах люди. Сегодня получили пять писем. Во всех тоска по родине, грусть. Даже в самом "веселом" письме, Майзеля, грусть выступает сквозь "театральные" строки, как морщины у напудренной и напомаженной пожилой женщины. У всех один вопрос. Куда? На самом деле, что мы там найдем? Могилы наших близких, руины домов в которых мы жили? Но все-таки тянет туда. Может быть, подсознательно мы видим образ нашей родины таким, каким он был до войны. Теперь мы не понимаем еще всего ужаса. Всегда несчастье осознается позже. Когда рассеется дым войны, которым мы окутаны, будут проходить годы, мы будем одинокими, тогда лишь поймем все, что принесла война, и не раз будем вспоминать о них, мертвецах. Мертвецы… как-то язык не выговаривает "покойная тетя Соня" или "покойная Фрума". Родина? Не знаю, что считать моей родиной. Остров? Дисну? Но все-таки, читая строки Мицкевича "Литва, мое отечество, только тот тебя оценит, кто потерял", мне кажется, что это писал я.
1 июня. Уже несколько раз брался за перо, но всегда, как назло, кто-то появляется. Лето формально, а фактически какая-то расплывчатая масса. Везде грязь, дождь льет, а иногда моросит. Здесь такой климат; лето всего два-три месяца. Даже не оглянешься, а оно пробежит как курьерский поезд, и опять влезай в валенки и шубы. Вот уже сегодня сижу, как старый дед, в валенках, потому что мои "элегантные" туфли промокли.
9 июня. Второй фронт открыт. Наконец. Это для нас будет как для измученного путника вода. Кончилось для немцев во Франции "курортное время". Везде они сейчас встретят пули и смерть. Еще ничего нельзя сказать, но у меня предчувствие, что будет хорошо. Все-таки боюсь, чтобы их [армии вторжения] не сбросили в море. Как назло, радио умолкло. Вчера были Элкинды. Много дисненских спаслось, и обидно, что никому из наших не удалось это сделать. Сегодня говорил с одной из Полоцка. Везде виселицы. Пустые, мертвые улицы. По бокам вместо домов груды развалин.
10 июня. Сегодня опять был при свердловском поезде. Это мое любимое занятие. Столько разных людей. Погоны, погоны, погоны. Разноцветные. Как цветочки покрывают они плечи офицеров.
13 июня. Вчера вечером был на Шеманихе. Уже давно не ездил поездом. Здесь чудесная природа. Везде леса. Сосны, березы, ели. Блестит внизу Ветлуга, а по бокам тоже лес. Белые стройные березки наклоняют вниз свои листочки. Маленькие елочки поднимают похожие на подсвечники веточки. Внизу мелькает дорога, теряясь между деревьев. Стою около окна. В лицо дует мягкий ветерок. Кажется, что чья-то нежная рука гладит лицо.
23 июня. Уже четвертый год войны. Уже три года гремят орудия и миллионы людей уходят из жизни. Сколько за это время мы пережили, потеряли. Какими долгими, бесконечно долгими кажутся эти годы. И, как приятный сон, вспоминаешь прошлое. Кто знает, сколько это продолжится, когда наши войска будут шагать по разрушенным улицам трижды проклятого Берлина. Но этот день наступит, и это будет самый счастливый день в жизни миллионов людей, в бытии еврейского народа, который больше всех пострадал от этой войны. Уже не раз на земном шаре вспыхивали войны. Они были, они и будут. Погибали солдаты, разрушались города. Но чтобы миллионами самым зверским образом убивать и при этом наслаждаться – этого еще история не знает. Такой войны, как эта, еще не было. За три года на полях России выросло 13 миллионов крестов. 13 млн людей погибло. И ведь каждый из них думал, желал, хотел жить. Надеюсь, что все-таки много лет войны не будет.
27 июня. "Лето". Дует пронзительный ветер. Растения качаются от него, как еврей при молитве. Длинные зеленые ленты березы треплются, и своим шумом вторят ветру. Много думаю об антисемитизме.
30 июня. Все время ужасная погода. Струи воды, как струны, соединяют низкие бескрайние тучи с землей, вязкой и прокислой. Везде лужи, дует ветер, и от него вода морщится, как кожа старика. Наше наступление на Витебском направлении продолжается. Долгожданный момент освобождения Дисны становится актуальным. И лишь теперь со страхом думаешь "куда написать", "кому сообщить" и т.д. Боишься, что теперь узнаешь всю жестокую правду.
1 июля. Сегодня взята Дисна. Сколько раз мы об этом фантазировали, и это наконец сбылось. Дисна освобождена. Вот именно Дисна, а не люди. Люди лежат в земле, и никакой гром пушек их не может разбудить. Мама сегодня очень расстроенная. Я ее вполне понимаю. Она, да и мы все, боялись узнать правду, всю правду. Она придет, придет в виде письма или другим путем. И все надежды развеются, и останется лишь жуткая душевная боль, на которую не действуют никакие лекарства. Ведь это трагедия, трагедия, какую мир еще не видел. Если в город, в котором было столько знакомых, некому написать! Что будет дальше? Медленно будут приходить известия "этот убит", "тот убит", и лишь счастливые одиночки спаслись. Увидим. Когда я эти строчки пишу, уже вечер. С открытого окна дует легкий резвый ветер, который приносит с собой приятный запах деревьев. Небо гаснет, темнеет. На западе видны узкие длинные облака, обрамленные красным цветом. Внизу поют, и голос растекается в приятном воздухе вечера и где-то вдали погибает.
4 июля. Уже издали были слышны незнакомые слова, и ребятишки толпой побежали в ту сторону. И вот появились они [в поселке был госпиталь для немецких пленных, которых с конца 1943-го стали хорошо кормить], эти люди, которые убивали наших людей, издевались над ними. Они идут по нашей земле, здоровые, разжиревшие на русских харчах. Идут с лопатами через плечо и гордо поют песню "Deine Augen sind wie Blumen". Они идут чинно. Высокие, молодые, и во всю глотку поют. Они уже уходят, их уже нет, а над русской деревней еще долго стоит припев "Eins, zwai, drei". Так вот и на деле лозунг "Смерть немецким оккупантам". Если бы не боец, следовавший за ними, я бы подумал, что это в Берлине. Я оглянулся кругом. Все стоят хмурые, угрюмые, а кто-то проговорил: "Из пулемета бы их, гадов", и кто-то тихо ответил: "Это за мужей-то наших их кормят, как быков". Что я чувствовал? Какой-то комок подкатился к горлу и начал душить, сердце учащенно забилось, а кулаки невольно сжимались. Хотелось кричать, бить их. Если бы у меня была винтовка, не считаясь ни с чем, я бы их убил. Вообще меня удивляет отношение к этим извергам. Колхозы привозят им молоко, а колхозные дети его не пьют. Вместо этого русское молоко пьют убийцы их отцов, убийцы русских людей.
11 июля. Весь день льет дождь. Читал новый номер "Нового мира". Не понимаю, как можно печатать такое барахло, такую халтурщину, как "Сказ о Бандуре" Софронова.
13 июля. Дома все мелкие дрязги. У всех нервы развинчены. Так бы хотелось конца войны. Но англичане ползут как муравьи. Если будут так дальше идти, в 1948 дойдут до Парижа. Читаю Пристли и вижу, что коммунизм имеет влияние, а Уинстон все-таки этого боится.
25 июля. Был дядя Арон. Уехал обратно и в скором времени на фронт. Кто знает, увидимся ли [вернулся живой]. Кто идет на фронт, должен понять слова "Входящий сюда оставь надежду навеки". Болит горло. Наши идут вперед. Взят Остров. Немного приподнятое настроение. Я знаю больше, чем следует знать 16-летнему юноше. Война исковеркала всю юность. Тяжесть ее пала на наши детские плечи. Может быть, опять будет хорошо. Но раны не заживут. Не воскресить родных, не вернуть здоровье. Ведь я принадлежу к тем счастливчикам, которые уцелели. А другие погибли. Тысячи невинных детей гниют на Майданеках, Освенцимах. И за что? Чем они виноваты? Тем, что родились евреями.
28 сентября. Как я жажду мира.
10 октября. Опять берусь за дневник. Хочется хотя бы капельку того, что накопилось, вылить на бумагу, и, может быть, станет легче. Вряд ли. Главное, что некому высказаться, что этот груз одиночества тянется за тобой. Уже зима. Ветер поет свою унылую песню. Ночью просто невозможно спать. Ветер выл, рвался в квартиру, стучал, чего-то требовал. Хорошо, что я не верю в духов, а то бы подумал, что это души мертвых.
22 октября. Вчера был Мяделец. Он все время был в партизанах, а теперь работает в Дисне. Он много рассказывал. Кровь должна была стыть в жилах, но я уже слышал столько ужасов, что его рассказ не произвел на меня особого впечатления. Людей нет, города нет. Осталось пять евреев. Нищета. Это что-то ужасное. И так на всем пространстве. От Сталинграда до Львова. Во всей Европе. И все это из-за одного человека, которого зовут Гитлер.
20 ноября. Болел, неизвестно чем. Завтра иду в школу. Много передумал за это время. Философия [а может быть, философы] любит кровать.
26 ноября. Приходится идти писать в кабинет папы [кабинет в амбулатории]. Дома совершенно нет места. Все ютимся в одной комнатке. Интересно, когда начинаешь писать, не о чем писать, а лежа в кровати, кажется тебе, что сможешь написать целые тома. За окном снег, но погода прекрасная, я очень люблю зиму такой, как она теперь. Легко дышится, легко думается, но думы тяжелые. Так хочется мира, а война черепашьим шагом приближается к концу. Кто знает, когда кончится эта всеобъемлющая бойня. Но мне кажется, что Европа – это такой котел, в котором вечно что-то варится. Пройдет 15-20 лет, в памяти людей поблекнут страшные картины войны, молодежь будет ее знать только по романам, появится новый Гитлер, и вновь заговорят орудия. Никакие проекты самых умных и расчетливых политиков ни к чему не приведут.
10 декабря. Вчера Изю опять избили в кино. Как это тяжело. Хочется кричать во всеуслышание. Но разве поможет?
9 января. Вчера было письмо от Штерна [из Палестины]. Каждая весточка оттуда как чародейская птичка. Из головы не выходит его вопрос, хотели ли бы мы быть там? О, еще как! Даже словами нельзя выразить, как меня туда тянет.
21 января. Наше наступление успешно развивается. Уже наши в Лодзи, уже смотрят наши бойцы на остроконечные крыши Кракова. Взят Тильзит, ежедневно раздается по несколько раз торжественный голос Левитана: "Приказ Верховного Главнокомандующего". Как-то человек становится бодрее, если знаешь, что наступление. Мы сегодня с папой считали, сколько до Берлина. Всего 300 километров. Если сравнить Владикавказ – Ченстохова, то это пустяк. Если бы наши союзники сильнее поднажали. Мне непонятна их тактика. Эта скупость в отношении людской силы часто обходится им дороже. Но действительно ли это так? Почему во время прошлой войны англичане бросали сотни тысяч людей, почему и теперь в Греции они проявили много энергии и решительности. По-моему причина в том, что тогда была царская Россия, а теперь СССР.
26 января. "Carpe diem" – таков теперь мой лозунг. Вчера даже не был в школе. Все утро пропадает зря и в итоге у меня остаются лишь два часа. За это время почти ничего нельзя успеть [даже всех уроков]. Хотелось бы бесконечно узнавать что-то новое, но все время натыкаешься на непреодолимую стену – условия. Как бы хотелось уже иметь спокойную уютную комнатку, полочку хороших книг и все. А теперь действительность повсюду просовывает свое гадкое лицо. Вчера получили письмо из Острова. Да, видно, он над поляками тоже издевался. Невозможно осознать еще всех бедствий, которые принесла война, и той роли, которую сыграла Красная армия. Она спаситель мира. Не богу, а ей должны молиться миллионы людей, которым она прямо или косвенно сберегла жизнь. Вчера было письмо от дяди Бени [из Палестины]. "Мечты, мечты, где ваша сладость". Я бы на крыльях полетел туда, но… все сердце. Оно не разрешает быть в жарком климате, не разрешает заниматься спортом, физически работать, много ходить. И это в 16 лет.
31 января. Уже три дня столпотворение. Ужасный ветер. Все засыпает. На улице настоящий танец ведьм. Снег кружится, слепит глаза, так что их нельзя открыть. А ноги вязнут, и ты с трудом их вытаскиваешь. Наверху суровое, стального цвета, небо. В школе адский холод. Я сегодня удрал после второго урока и завтра уже будут "распекать".
1 февраля. Позавчера кончил "Анну Каренину". Это настоящая энциклопедия чувств. Там затронуто очень много вопросов, о которых я думал. Наши 150 км от Берлина. Не верится, что, может быть, уже скоро кончится война. Так бы хотелось иметь товарищей. А вокруг интеллектуальная пустота.
8 февраля. Наши в 70 км от Берлина. До немецкой столицы считанные километры. Не верится, что война скоро может кончиться. А что будет после войны? Где найдет себе пристанище наш народ, вечно блуждающий корабль, на который обрушиваются бури времен? Что будет с нами? Была открытка от [неразборчиво]. Туда страшно ехать, здесь страшно оставаться. И тогда мне кажется, что для меня во всем земном шаре не найдется места. По-моему, лишь одно место есть для нас. Это там, где Изя [двоюродный брат, ушел из Союза с польской армией Андерса и добрался до Палестины]. О, благословенная Эрец-Исраэль!
11 марта. Мама болеет.
1 апреля. Оттепель. Снег тает, становится грязным, серым, слежавшимся. Нога проваливается. Воздух густой, насыщенный, иногда ощущаешь его. Вдали все покрыто пеленой, и горизонт сливается с металлическим небом. Над железной дорогой висят тяжелые, медленно расползающиеся облака. Это дым из паровозов стоит в неподвижном воздухе, как бы нехотя растекается, пропуская скупые лучи света. Деревья стоят неподвижно, жалобно опустив длинные ветки. Струйки воды, как слезы, катятся по стеклу, падая на размокшее дерево. Вся природа тусклая, серая, нет красок, и все сливается в одно. Уже появились первые лужи воды, и она, черная, клейкая, стоит неподвижно, и на ее поверхности плавают из конца в конец белые пузырьки пены. А вокруг лужи черное или желто-красное болото. Снег тает и обнажает черную, мертвую землю. Обнажается мертвая трава, куски дров, нечистоты, все то, что снег осенью закрыл от человеческих глаз, покрыл своим белым телом. Солнце уже давно не показывается, и кажется, что его никогда не было, а была однообразная громадная, наводящая грусть небесная равнина. Падает то ли дождь, то ли снег, обнажаются все новые куски земли, и мерзкий пошлый мир показывает все свое нищенство. Стоят обрюзгшие дома, идут ссутулившиеся бедные люди. Везде нищета, горе.
12 апреля. Вечер. Сижу в кабинете [в амбулатории]. Настроение отвратительное. В висках тупая боль. На душе тяжело. Почему? Причин так много, так много. Мне кажется, что горечь моей души могла бы залить весь мир. Единственное спасение – бумага. Она меня манит, притягивает, как спирт алкоголика, как сладости ребенка.
9 мая. Победа! Победа! Победа!
30 мая. Статья Тувима написана кровью. Ты чувствуешь эту боль, она проникает в тебя, и ты ее ощущаешь физически. Хочется сказать: смотрите все, весь мир, что сделали с нами, евреями, ведь мы люди, такие же люди как Джонсы, Гансы, Васильи. Нас резали, нас сжигали, нас четвертовали, а вы, господа американцы, смотрели равнодушно или в роскошных кабаре танцевали танго. Вы разбираетесь, виноват ли Гитлер, вы ищете в международном кодексе соответствующие параграфы. Ну да, что вам. Вы далеко, между нами и вашими уютными комнатками океан. Придите к нам на час, на минуту. Побродите по земле пропитанной кровью, посмотрите в черные отверстия крематориев. Да, господа, чужая беда не своя. Не ваших детей насаживали на штык, не ваших матерей жгли в Майданеках. Вас бы на минуту на обыкновенное русское поле. Заставить вас проползти под пулеметным огнем 200 метров, и тогда вы поймете, тогда в ваши разжиревшие мозги проникнет картина войны. Но таков удел нашего народа. Если бы убили тысячу Джонов, вы бы испепелили всю Германию. Но это ведь погибли Мойше и Янкели, и вы отворачиваетесь. Бог с вами. Если не миром, так в бою, добудем себе справедливость, отчизну, право называться человеком.
7 августа. Во мне опять пробудилась страсть к дневнику. Могу повторить слова Лермонтова: "Живу, как камень меж камней". На душе гадко. Все надоело. Дни тянутся один за другим, серые, беспросветные и в косвенном, и в прямом смысле. Солнце редкость. Выглянет и опять прячется за ватное одеяло облаков. И все сумрачно. На лицах людей не видно улыбки, растения повесили вниз листья, а посмотришь на улицу, серый купол неба.
9 августа. Началась война с Японией. И сегодня же, читая, встретил такие слова Гераклита: "Война есть отец и царь всего. Она сделала одних богами, других людьми, одних рабами, других свободными". Кажется, что эти строки написаны не в VI в. до н.э. а в 1945 г.
24 августа. Кажется, остаемся. И может быть, если нельзя в Эрец, то лучше так. Но так хочется увидеть мир. И если только смерть не скосит меня, я верю, что мне удастся выбиться из этого грязного болота, что еще обо мне услышат. Ах, если бы я был здоров! Тысячу раз в день я проклинаю свою болезнь. Но ничего. Стиснув зубы, разрушая все преграды, наперекор своим врачам и болезни, вперед к жизни.
7 сентября [последняя запись в дневнике]. Настроение ужасно. Льет бесконечный, унылый дождь, и ко всему пропадает охота. Хочется заснуть, хочется, чтобы хоть немножко и над нами заблистало солнце. Не верится, что когда-то была другая жизнь. Уже шесть лет войны, шесть лет беспрерывного горя, которое так укорачивает жизнь человека.