Анатолий Добрович

    Косой снег падает в прошлое и ложится на шапку молодого человека, на поднятый воротник его пальто. Теперь мне с трудом удается отождествить себя с этим человеком, но по каким-то интимным признакам (вроде вкуса во рту или бурчания в животе) это, конечно, я. Еще один связующий признак - не проходящая обеспокоенность. Тогда меня беспокоило, стану ли я признанным поэтом.
    "А тебе и дела даже нет, что в далеком имени Россия я известный, признанный поэт". Сквозь эти есенинские строки стремление к славе виделось само собой разумеющимся для сочинителя. Безвестность воспринималась как жизненный крах. Сегодня я живу в широтах, где под зноем, давящим с неба, само понятие славы осыпалось и ссохлось. Впрочем, широты здесь не при чем. Поиски славы присущи определенным натурам. Однажды я в роли лектора оказался в общей гастрольной "связке" с прославленным (и любимым мной) актером и кинорежиссером. Оба мы соблазнились неким приработком, который обеспечивало гастролерам достопамятное общество "Знание". Я отчитал свое, и вот он вышел на сцену. Поразило, что мастер такого масштаба заискивает перед публикой. Восторженно принятый, он сделал несколько пробных ходов в своей партии, вслушиваясь в реакцию. Видимо, реакция показалась ему недостаточно бурной, и тогда он съехал на уровень массовика-затейника с ужимками и площадными шуточками, беспроигрышно гарантирующими смех и аплодисменты. Я не поверил своим глазам. Но навсегда усвоил: жидкие аплодисменты для людей этого склада - все равно, что сорванная кислородная маска для летчика в стратосфере. Надо их понимать, даже если удивляешься.
    Но под снегом, падавшим на ушанку из искусственного меха, голова была еще другой. Меня, наконец, заметили. Кто-то познакомил со знаменитым поэтом, моим ровесником. Тот уже поил меня коньяком, и не где-нибудь - в ресторане Центрального дома литераторов (ЦДЛ). И читал с тетрадного листка мои стихи кому-то третьему, нахваливая меня за энергию слова. Потом повез меня к себе домой - туда должны были подвалить еще какие-то поэты.
    В голове гудело светловское: "Я хочу подышать возле теплого тела искусства, я в квартиру таланта хочу, как хозяин войти". В квартире таланта мне запомнился фотопортрет Пастернака на стене (если память не изменяет, с именной надписью). Под портретом к обоям был приколот магазинный бумажный пакетик с обозначением содержимого - высушенного ароматического растения "пастернак". Мой хозяин взглянул на меня испытующе. Сделал ли я соответствующую мину, чтобы не порушить складывающуюся дружбу? Должно быть, так. Понятно: талант борется за выживание, не позволяет себе прогнуться под тяжестью классика. И все должны это видеть.
    Дружба вряд ли могла сложиться. Мне предложили роль одного из оруженосцев герцога, но это меня, по правде сказать, вполне устраивало: я искренне влюбился в его стихи. Другое дело, что новая роль требовала участия в определенных акциях. Вспоминаю, как в одной из аудиторий ЦДЛ при читке некой поэтессой своих опусов, я оказался в группе молодежи, мешавшей ее выступлению. Поэтесса мне не нравилась (и до сих пор раздражает дамским прекраснодушием), но я увидел слезы в ее глазах. Ее преднамеренно оскорбили. То была "политика": кому верховодить в литературных кругах, а кому знать свой шесток. Я постеснялся, как другие, топать ногами и отпускать язвительные реплики, но и не подумал призвать соседей к порядку… Принимая во внимание далеко идущие интересы герцога… Впрочем, я решил, что отныне не участвую ни в чем подобном. Мое неучастие было замечено. И не пошло отношениям на пользу. Они начали разваливаться - особенно после эпизода, который мне сегодня хочется описать.
    Герцог триумфально выступил в большом зале ЦДЛ. После этого, отбившись от толпы поклонниц и поклонников, он позвал меня посидеть в ресторане (вообразите мою гордость в связи с такой честью, оказанной не кому-нибудь, а мне). Мы нашли места за столиком, за которым уже сидела супружеская пара. Оказалось, известные переводчики; герцог представил им меня "поэтом с большим будущим" и сделал заказ подскочившему официанту.
    Супруги сияли от выпавшего им счастья - быть сотрапезниками и собеседниками знаменитости. Лысоватый, лет на пятнадцать старше жены, муж сразу принялся говорить о том, какие великие поэты России счастливо и уникальным образом соединились в творчестве и в личности герцога. Прыгая глазами под толстыми стеклами очков, он излагал свои суждения дельно и аргументировано - его стоило послушать. Миловидная жена, не отводя взгляда от триумфатора, вовремя подавала собственные реплики, изящные, отточенные и не лишенные иронии, которая относилась то ли к предмету обсуждения, то ли к энтузиазму разговорившегося мужа. Ее глаза показались мне изумрудными, щеки раскраснелись. Фразеология обоих выдавала основательное знакомство с иностранными языками, без которых, как утверждал Гете, невозможно изучить собственный. Герцог откликался с достоинством и юмором. То был превосходный литературный треп - из тех, которые заслуживают записи на магнитофон и радиотрансляции.
    Трудно понять, что на герцога нашло. Предполагаю: уровень филологической культуры собеседников несколько уязвил его, привыкшего утверждать свое превосходство над другими. Предполагаю: ироническая неоднозначность суждений привлекательной и умной женщины задела в нем какую-то тайную струнку. А еще, задним числом, думаю вот что: есть тайные знаки, посылаемые от женщины к мужчине и обратно. Наконец, не исключаю, что некоторую роль сыграло и мое присутствие: оруженосец должен видеть, сколь неотразим его патрон. Словом, на глазах у мужа началось заигрывание поэта с женой. С каждой новой рюмкой оно становилось все более открытым.
    Дама была ошеломлена тем, как быстро ее инстинктивный эротизм, сопутствующий, вообще, всякому обожанию, выплеснулся из сферы фантазий в самую, что ни на есть, реальность. Вначале она с виноватой улыбкой оборачивалась на мужа: пойми мол, ситуация непроста, приходится подыгрывать большому ребенку. Потом выпила на брудершафт с поэтом и осталась рядом с ним на месте, которое я уступил для их брудершафта. Герцог все ближе наклонялся к ее уху и положил руку ей на бедро. Испытывая неловкость, я затеял с мужем какой-то разговор о трудностях перевода поэзии; он отвечал, как автомат, и старался не глядеть на воркующих голубков. Они явно заигрались - и вдруг игра кончилась.
    Жена что-то весело сказала мужу - кажется, по-немецки; в следующий момент я понял - было сказано: "Мы уходим". Они сделали нам ручкой и, чуть пошатываясь, удалились. Есть миниатюра, кажется, у Генриха Сапгира: "Уйдем? - Уйдем. Когда? - Сейчас. Разговор глаз". Не то чтоб ситуация в духе Катулла смутила меня. Только вот при муже…
    Веселость ее прощания я расшифровал так. Люди они просвещенные, сильно привязанные друг к другу, ничего от партнера не скрывающие, - в том числе склонность к изменам. Видимо, примирившиеся с взаимной сексуальной неверностью. В конце концов, каждый нуждается в ярких жизненных впечатлениях, и это скорее украшает сложившееся партнерство. Возможно, ее посыл мужу содержал даже большее: "Дорогой, порадуйся за меня, я пошла полетать птичкой". Беспечная мина супруга, публично украсившегося рогами, вроде бы подтверждала мое толкование происходящего. Но его глаза за очками налились болью. Он бодро добавил коньяку в мою и свою рюмку. Улыбнулся. Выпил, крякнул и произнес, разводя руками:
    - Ну, кто бы мог отказать, когда такой большой поэт хочет.
    Я положил на стол какую-то купюру - нашу долю в пиршестве - и объяснил, что мне завтра рано вставать. Работа.
    Сегодня спрашиваю себя: правильно ли поступил, бросив раненого на поле боя? Но, пожалуй, не бросил бы, не вызови у меня тошноту укорененное холуйство этого человека. С этого вечера я понял, что "большим поэтом" не стану, не хочу. Может, не хочу, потому что - неспособен. "Энергией слова" здесь не обойтись. "Надо, чтоб поэт и в жизни был мастак". Маяковский.
    А прекратились наши контакты с герцогом довольно занятно. При следующей встрече я и не заикнулся о ресторанном эпизоде. Глупо выглядеть моралистом, когда имеешь дело с таким дарованием. Однако ж, тем самым, не угодил я патрону. Он, определенно, ждал от меня восхищения, а то и вопроса: "И как она в постели?" Я его разочаровал. Разочаровал и себя, поняв, что задать подобный вопрос неспособен никому. Не дозрел.
    Впрочем, это был еще не конец. Он позвонил мне через некоторое время, чтобы сообщить об очередной сходке единомышленников в ЦДЛ. Дальше телефонный разговор зашел, как водится, о поэтах, о новых стихах, публикациях. Тут я и выложил ему, что, мол, побывал на выступлении поэтессы Н.Н. и нахожу ее, пусть несколько экзальтированной, но потрясающе одаренной. "Ладно, пока" - и он положил трубку.
    Появившись в назначенный вечер в ЦДЛ, я увидел его и направился к нему.
    Он прошел мимо меня, игнорируя нормативное рукопожатие.
    Мне потребовалось время, чтобы догадаться - почему. Надо понимать, кто у нас одарен "потрясающе", а кто - более или менее. Эта пощечина до сих пор горит на моем лице. Но я ее заслужил. Холуйствовать - так уж до конца, как этот рогоносец. Талант герцога заворожил меня, как завораживал миллионы людей вокруг. Но ведь, помимо этого, с его "подачи" мною могли бы заинтересоваться в толстых журналах… Надо же прославиться, раз пишешь. И совсем недурно оказаться в плеяде поэтов, среди которых возвышается этот кумир миллионов. Чего не отдашь за славу! А я не отдал, в общем-то, какой-то чепухи - лишней пары реверансов. Ему они требовались, несмотря на то, что он и впрямь был "притчей на устах у всех". Такая вот дыра в душе.
    Подставляя лицо под вентилятор в сегодняшнем зное, я пытаюсь уверить себя: все к лучшему. Парой реверансов дело бы не ограничилось: накланяешься так, что с какого-то момента не разогнуться. А как разогнешься, так сразу и предашь. Да еще и повеселишься над унижением того, кого предал.
    Сочинительские способности не все решают. Подлинный талант предполагает не только конкурентоспособность, но и предшествующую ей, так сказать, конкурентопотребность. Здесь настоящее поле боя; кто не боец, - кропай себе в стол. Тем более что в моих стихах не хватало советского "жизнеутверждающего" фона - некоего закадрового хора, и шансы на публикацию были для меня заведомо невысоки. Вот и кропаю до сих пор. Некоторым нравится.
    Кумир же миллионов остался в прошлом и публикует сейчас на удивление слабые стихи. Зато принадлежит истории. В каком-то смысле - удача, что я в эту историю не влип: все равно пришлось бы сойти с дистанции. Не та закваска.