Александр Воронель

    
    По странному совпадению книга Александра Солженицына "Двести лет вместе" вышла в Москве почти одновременно с открытием Еврейского музея в Берлине, который был торжественно представлен в печати как "Две тысячи лет еврейской жизни в Германии" и оказался тогда самым посещаемым музеем в городе.
    Я не уверен, что до конца понимаю смысл этого повышенного интереса. Возможно, для молодого поколения немцев евреи превратились в экзотический объект, который, по уже неясным для них причинам, так странно повлиял на их собственный образ в глазах других народов. Почти никто из них не видел живых евреев, а если и встречал, не смог бы отличить от других. В чем там было дело? Cказать по правде, и повышенный интерес русских людей к евреям мне тоже не вполне понятен.
    В какой-то мере Берлинский музей на такой запрос отвечает. Там представлены факты и целые сценки из жизни евреев в Германии III века (когда она еще и не была Германией), VIII века, XIII века, ХVIII-го...
    До ХХ в. мы с женой не добрались не потому, что не хватило времени. Во все эти века история еврейского поселения начиналась и кончалась одинаково. Немецкий педантизм не позволяет перекраивать историю, как это общепринято в России, и потому германско-еврейская ситуация выглядит безнадежно мрачной. Конец всей экспозиции кончается сценами Катастрофы, которые мы уже не захотели видеть.
    Евреи появились на германской территории вместе с римскими легионами, и в какой-то степени представляли для варваров передовую культуру Средиземноморья, привлекательную, загадочную и опасную. Немецкие государи и епископы регулярно приглашали и поощряли евреев, как только им приходило в голову увеличить свой доход за счет торговли или какого-нибудь нового предприятия. Спустя два-три поколения под давлением народного гнева они их изгоняли, ограбив и перебив какую-то часть на месте. Причины недовольства населения были не всегда основательны, но всегда непреоборимы. Скажем, при эпидемии чумы евреи, может быть, и не были виноваты, но что-то же делать было надо... В другом случае герцог, не знающий, как освоить соляное месторождение (или серебряные рудники), приглашает знающих евреев, они налаживают ему солеварное дело (или чеканку монеты), герцог сгоняет туда своих крепостных, и у него появляются деньги. Евреи богатеют, герцог тоже. Он нанимает на эти деньги больше солдат и они гонят туда еще и еще крестьян, сгоняя их с земли. Крестьянам это не нравится. Через некоторое время чаша терпения народа переполняется, и он, вместо того чтобы обратить внимание на своего герцога, сосредоточивается на евреях. Герцог, выбирая из двух зол меньшее, со вздохом предпочитает отыграться на них же. Солеварное производство, однажды запущенное, остается в наследство грядущим немецким поколениям, а евреи (кто остался жив) отправляются искать по свету новую точку приложения.
    При сравнении с ситуацией, описанной в книге Солженицына, мы видим, что сценарий германо-еврейских отношений всегда отличался от русско-еврейского варианта. Во-первых, евреев в Россию никто не приглашал - они были коренным населением Польши, ко времени прихода русских прожившим там уже 300 лет. Российское правительство, захватив Польшу, так или иначе, вынуждено было с этим считаться. Во-вторых, в России, по-видимому, никто (кроме Екатерины II, чье немецкое происхождение подсказывало ей обрисованную выше схему отношений) не возлагал каких бы то ни было экономических надежд на евреев. Как сказала кроткая Елизавета Петровна: "От врагов Христовых не желаю интересной выгоды". В течение последующих за присоединением Польши почти ста лет все российские правительства старались всячески ограничить, если не полностью приостановить, экономическую инициативу евреев, и в этом были солидарны с большинством населения империи. В течение тех самых десятилетий, когда Европа бурно индустриализовалась и ее крестьянское население переходило к городскому образу жизни, российские власти упорно пытались посадить, хотя бы часть, городских евреев на землю и "окрестьянить" их.
    Не нужно припутывать к этому антисемитизм. Был он или его не было, российская имперская политика была прежде всего политикой самосохранения. Феодально-бюрократический характер внутреннего устройства России законно противился чрезмерной активности выходцев из Польши, свободно оперировавших рыночными категориями. Отношение имперских властей к собственно полякам было не многим лучше.
    Вероятно, нежданный (и судьбоносный для нас всех) взрыв тяги к светскому образованию, который позже возник среди евреев в годы правления Александра II, как раз и произошел от того, что еврейской рыночной стихии был поставлен почти непреодолимый барьер, и образование стало тем единственным путем, который мог дать множеству грамотных евреев почтенное (согласное с их глубинными представлениями) занятие, ставившее их в положение конкурентоспособности с остальным населением.
    Вообще же российское государство до самого конца ХIХ в. в евреях не нуждалось, потому что для выполнения тех технических функций, на которые германские государи столетиями раньше приглашали евреев, оно щедро набирало уже далеко продвинутых европейских (особенно, германских) специалистов. И русский народ согласно отвечал на это утробной ненавистью к немцам ("Он в землю немца Фогеля, живого, закопал... " - Н.Некрасов).
    Но со второй половины ХIХ в. Россия модернизуется и все глубже вовлекается в европейскую рыночную систему. И тут она оказывается отчасти вовлеченной в германо-еврейский сценарий: российское феодальное государство заигрывает с еврейским (со всяким, какой есть в наличии) капиталом, а российские феодальные отношения позволяют ему расплачиваться только подневольным трудом своих безгласных подданных:
    
    "Прямо дороженька, насыпи узкие,
    Столбики, речки, мосты,
    А по бокам-то все косточки русские.
    Сколько их, Ванечка, знаешь ли ты?"
    
    Ванечка, конечно, не знает, но народный поэт Некрасов знает, что без этих косточек не было бы у него железной дороги, потому что именно так, на костях, а не иначе, построены российские города, российские железные дороги и российские атомные электростанции. Именно так, начиная, по крайней мере, c Петра I, происходил в России прогресс. И строившие железные дороги богатые евреи, с которыми совестливый Некрасов в клубе регулярно играл в карты, были тут не более чем инструментом в руках правительства, проводившего модернизацию страны.
    Описывая русскую историю, А.Солженицын избегает вопроса о ее субъекте. До 1917 г. (в первом томе его книги) таким субъектом ему виделась, очевидно, Российская империя, в которой евреи были достаточно периферийным, часто раздражающим, объектом.
    Вопрос не сводится к тому, "правильно" или "неправильно" Солженицын трактует отдельные факты или проблемы русско-еврейского сосуществования. Сама система координат его мысли необычна для распространенного в европейски ориентированных кругах мышления. Солженицын последовательно сближает понятия, которые современный либерал (и особенно еврей) склонен различать и даже чаще противопоставлять: "российское государство" и "русский народ". Если, например, вместо прилагательного "русский" симметрично подставить любой другой (например, еврейский) народ, разница в понятиях выступит наиболее откровенно. Интересы всякого национального государства далеко не всегда соответствуют чаяниям всех представителей титульной нации, и множество индивидов в разных странах (в том числе и в Израиле) считают себя вправе действовать без всякого учета истинных или предполагаемых интересов своего государства. В либеральном мире ХХI в. это стало скорее правилом, чем исключением.
    Хотя большие группы русской интеллигенции и многочисленные религиозные и этнические меньшинства в России тоже находятся в весьма напряженных отношениях с русским государством, российская ситуация в целом, по-видимому, еще далека от этого.
    Выступая по проблеме бедствий русских беженцев из Казахстана, Кавказа и Прибалтики, директор Российского института стран СНГ Константин Затулин заметил: "В чем тяжелый урок прошлого для русских? - В том, что русские люди без государства не организуются. Они и прежде, еще до советских времен, чрезмерно привыкли полагаться на решения "сверху", на централизованное начало... Причастность к большому государству, большим свершениям была важным психологическим ресурсом, опорой русского народа".
    То есть великодержавие входит как важный, опорный элемент в национальную самоидентификацию русского человека.
    Естественно, что еврейский житель Российской империи, лишенный этого ресурса, всегда был вынужден полагаться только на себя или поддержку единоверцев, и потому систематически оказывался в положении "нарушителя конвенции". Даже и в конце ХIХ века, когда благодаря реформам Александра II появилась значительная еврейская интеллигентская прослойка, евреи по-прежнему были нежелательным, не вполне приемлемым элементом. Нет сомнения, что еврейская самодеятельность во всех областях нарушала единообразие и простоту администрирования в империи. Сомнение возникает лишь при мысли, что трудности имперской администрации должны вызывать сочувствие у современного человека.
    Однако эта проблема гораздо сложнее, чем принято думать в либеральной среде, и она не сводится к русско-еврейским отношениям, а укоренена в основе российской цивилизационной модели.
    Сыграли ли евреи роковую роль в распаде Российской империи останется навсегда предметом спекуляций для историков. Но то предреволюционное настроение русской интеллигенции, которое сделало ее союзником всех потенциальных врагов империи, и на которое так горько жаловался Солженицын, происходило, конечно, не от евреев: "В отличие от классических империй с заморскими колониями, колонизация России имела внутренний характер... К концу ХIХ в. интеллигенция относилась к народу, как имперская элита в момент распада империи относится к бунтующей колонии: с чувством вины, с подавленным страхом и с надеждой на примирение" (Александр Эткинд, "Хлыст", НЛО, Москва, 1998).
    Русская интеллигенция перед революцией была готова "слить свои понятия" не только "с понятиями евреев", как с сожалением писал Солженицын, но также и с понятиями раскольников, хлыстов и всяческих сектантов, а верхушка большевиков не побрезговала и германским генеральным штабом. Вопрос "что же было на самом деле?" в таком неустойчивом состоянии общества не может получить разумного ответа.
    Государственническая позиция Солженицына определяла его симпатии в истории этого периода на протяжении всей первой книги двухтомника, и потому не следует удивляться его зачастую нелицеприятной позиции по отношению к евреям.
    Но уже в тексте второго тома он занимает позицию скорее диссидентскую по отношению к новой власти, которую он отказывается признать в качестве представляющей национальные интересы России. Тогда русский народ в его трактовке, русская аристократия, русская интеллигенция (а потом уже и крестьянство) неожиданно оказываются пассивными жертвами неназванных демонических безнациональных сил: "Нет, власть тогда была не еврейская, нет. Власть была интернациональная".
    Странные эти мистические силы, которые Солженицын не называет, действуют, конечно, на протяжении всей русской истории, присутствуют в России и сегодня, но с трудом поддаются идентификации, тем более в этнических терминах, которые избрал для себя автор двухтомника.
    Силы эти происходят от варварского экстремизма, характерного для российской жизни на протяжении многих столетий ("В комиссарах - взрыв самодержавья, взрывы революции - в царях". - Макс.Волошин). Н.Бердяев приписывал такую особенность российской истории неразвитости гражданского сознания в России, которое никогда не было ограничено устоявшимися бытовыми нормами, то есть, в сущности, отсутствием общественно принятой традиции поверять любое государственное решение трезвым рациональным анализом. Недостатком чувства меры, коротко говоря.
    Разумеется, ничего мистического в этой особенности нет, но среди сотни миллионов людей разных культурных уровней и стилей, живущих на удалении тысяч километров, единого чувства меры и быть не может, так что пока существует слишком жестко связанное целое ("властная вертикаль"!) под единым названием Россия, будет существовать и дискомфорт от жесткой единой меры, навязанной из центра. Это сложившееся (и слежавшееся) целое обладает инерцией несравнимо более весомой, чем все возможные намерения или теоретические построения идеологизированных групп. И мера модернизации, запланированная в центре, всегда будет непосильной для одних (для большинства) и смехотворно недостаточной для других (немногих).
    Хотя власть тогда была и "не еврейская", Солженицын старается все же соблюсти некий баланс именно по отношению к евреям, упоминая еврейское содействие либо противодействие этим неназванным силам. Но у него так ни разу и не всплыла какая-нибудь русская общественная группа (кроме большевиков), которая активно действовала бы в истории и сознательно предложила динамичным евреям какую бы то ни было форму сотрудничества.
    Это - роковая слабость не только книги Солженицына, но и всей идеологии русского великодержавия, которое не вмещает партнерского отношения к Другому. Солженицын признает, что и Белое движение оказалось не на высоте общей задачи, хотя и находились многие евреи, готовые горячо его поддержать.
    Во втором томе своего "200 лет вместе" Солженицын как будто даже готов поставить вопрос и шире: а зачем нужен и сам этот прогресс, если он оплачен такой ценой? Тем более что в наше время впору уже усомниться и в пользе прогресса. Особенно, когда значительное большинство российского населения к нему не стремится.
    На такой вопрос нет однозначного ответа. Мы не вольны выбирать ни свою природу, ни время, в котором нам приходится жить, и на самом деле не знаем, в какой мере устроила бы нас жизнь в прошлые эпохи. Если бы советская власть не нашла в массе евреев частичную замену своей изгнанной национальной интеллигенции в первые десятилетия после гражданской войны, и еврейская молодежь не откликнулась бы на этот призыв с энтузиазмом, разруха в России бы не кончилась и СССР не стал бы мировой державой, способной противостоять вторжению Германии.
    Однако Солженицын, как патриот Российской империи, старается избежать такой прямой постановки вопроса, потому что это означало бы с его стороны признание ценности многих реальных успехов советской власти. Поэтому, дойдя в своей истории до сегодняшнего дня, он теряется в подробностях и не может сформулировать, чего же в самом деле он от евреев хочет.
    В отличие от Солженицына, царские чиновники, как и впоследствии большевистские вожди, напротив, всегда хорошо знали, что они хотят плодов прогресса в виде военной и технической мощи без его горьких корней в виде всеобщих прав и демократической неразберихи. Для этого и тем и другим всегда нужны были евреи, татары (в православной империи это должны были быть выкресты) и особенно немцы (в СССР - латыши), а также иностранные спецы. Только в течение краткого десятилетия 70-х ("годы застоя") советская империя, охваченная параличом, усугубленным старческим маразмом вождей, потеряла волю к развитию, и ни техническая компетентность, ни экономическая эффективность не оправдывали больше в глазах властей чрезмерной еврейской самодеятельности. Лишь на это десятилетие хрупкого равновесия на самом краю пропасти приходится возвращение прежнего русско-еврейского сценария, в котором никакая еврейская инициатива уже не могла быть и не была востребована.
    Никколо Макиавелли еще в ХVI в. советовал своему государю в случае необходимости реформ и изменений пригласить способного управляющего, наделить его неограниченными полномочиями, поощряя не щадить ни прав, ни жизней граждан, а по достижении желаемой цели демонстративно казнить его за тиранство.
    Петр I в своей борьбе за российский прогресс такого коварства еще не планировал, но зато лихие соратники, которых он умело подобрал, в ходе борьбы за власть после его смерти сами позаботились, чтобы никто из них не остался на поверхности. Сталин же, впрямую следуя советам мудрого итальянца, неуклонно и виртуозно использовал для себя и способных выскочек-евреев, и всеобщее раздражение против них. Всякий лояльный российский гражданин, что бы он об этом ни думал, уже самой своей лояльностью подтверждал конструктивность такого подхода.
    Если бы я жил в России и был лояльным российским гражданином, я безусловно был бы за прогресс, хочет этого население или не хочет. Народ ведь, в сущности, никогда не знает, чего он хочет. Вот, в этом-то экстремизме (или, как он думал, моральной глухоте) Солженицын евреев и обвинял, хотя, конечно, способы достижения прогресса в России всегда определяли отнюдь не евреи. Эти способы определяются мерой терпения, молчаливым согласием ("народ безмолвствует... " - А.С.Пушкин) того самого большинства, которое инстинктивно и сопротивляется прогрессу.
    Сегодня можно этот вопрос и иначе поставить: зная свою деятельную натуру, я в свое время отказался преодолевать российскую историческую инерцию и выпал из русской проблематики, покинув не только самое родину, но и ее альтернативы. К этому, собственно, и сводится сионистский проект, освобождающий еврея от груза имперских проблем. Проблемы великих империй требуют человека целиком, отнимают индивидуальную совесть и, вмешавшись в судьбы России, человек становится рабом имперской судьбы ("На всех стихиях человек - тиран, предатель или узник". - А.С.Пушкин).
    Трудная судьба Солженицына на его родине заставила его испытать все три роли: он побывал узником ГУЛАГа, он был выслан из страны как предатель и он по-прежнему подвергается нападкам либералов как писатель, одобривший тиранию. Все это - за его нерушимую верность великодержавной российской судьбе.