Марк Амусин

    
    Когда-то Андрей Битов вынес в заглавие одной из своих новелл (из цикла "Преподаватель симметрии") каверзный вопрос: "О - цифра или буква?". Подобная же фундаментальная неопределенность присуща понятию "постмодернизм" (с двумя, как известно, "о"). Он, постмодернизм, - состояние мира или состояние нашего о нем представления, способ ментального позиционирования в мире? Ответы на этот вопрос не являются взаимоисключающими. И все же...
    Методологическая эта дилемма, очевидно, не очень волнует Аркадия Бартова, автора помещенной здесь статьи "Иной мир возможен?" Читая ее, как и некоторые другие тексты Бартова, я, признаться, дивился энтузиазму и увлеченности, которые демонстрирует этот не молодой уже человек по отношению к постмодернизму. Бартов, похоже, влюблен в это понятие как истый неофит (помнится, лет сорок назад роскошное и полузапретное слово "экзистенциализм" тоже чаровало и возбуждало меня - как звук боевой трубы).
    "Иной мир возможен?" - вдохновенный, пусть и несколько невнятный гимн... и тут я прерываю фразу: гимн чему? В общем и целом, постмодернизму, но не как эстетическому направлению, творческому метаметоду, чего естественно было бы ждать от прозаика, каковым А.Бартов является по преимуществу. Нет, он славит постмодернизм в качестве философии жизни, широчайшей мировоззренческой парадигмы, к тому же революционаристски окрашенной, насыщенной "красными смыслами" и освободительными упованиями. Подход достаточно распространенный, хоть и не бесспорный.
    Но ядром-то этой "матрешки", непосредственным объектом восторгов Бартова служит книга итальянца Антонио Негри и американца Майкла Хардта "Множество: война и демократия в эпоху империи", недавно вышедшая по-русски. Странно, кстати, что в статье совсем не упоминается предшествующий (и основополагающий) опыт соавторов - книга "Империя", развитием некоторых тезисов которой и служит "Множество" ("Multitude"). Именно "Империя" вызвала звучный резонанс и принесла Хардту и Негри известность, отчасти скандальную, в кругу левых интеллектуалов и далеко за пределами этого круга. Я сам - человек левых убеждений (в европейском, то есть более широком, чем израильское, понимании этого слова), но у меня и сама концепция Негри и Хардта, и ее презентация у Бартова вызывает множество (!) сомнений и недоумений.
    Развивая свои соображения о предмете от частного к общему, начну с самого текста Бартова. Он примечателен, ибо напоминает маятник, раскачивающийся между экспрессивным кредо поклонника постмодернизма и комплиментарной рецензией на сочинение Негри и Хардта. Кредо это, к сожалению, изобилует общими местами, подаваемыми под видом откровений. Это очевидно уже на уровне цитат: здесь в который раз манифестируется пантекстуальность Деррида, отношение к языку как агенту насилия Барта, филологическое бунтарство Кристевой. Но особенно впечатляют многократные подступы самого автора статьи к определению постмодернизма: "...постмодернизм, философия гиперреальности, определяется как создание коммуникативных и информационных сетей, делающих образ, изображение, знак, идею более наглядной, осязаемой и реальной, чем то, что в них обозначается или отображается". В самом деле? Назначение и цель постмодернизма - создание сетей? Или: "Постмодернизм выстраивает некое постисторическое пространство, мир послевременья, где все дискурсивные практики, стили и стратегии прошлого найдут свой отклик, свой подражательный жест и включатся в бесконечную игру знаковых перекодировок". Это, по-моему, называется: определять неясное через еще менее понятное. И невольно возникает вопрос: а что же в постмодернизме такого уж освобождающего?
    Не намного внятнее и попытки Бартова изложить сущность концепции Негри и Хардта. "Множество - это новые социальные и культурные движения, организованные как многообразные, открытые, самоуправляемые сети... Multitude - это идея, верно отражающая тот факт, что глобальная власть капитала в потенции втягивает в свою орбиту всех, и все становятся объектами эксплуатации". Сверх того мы узнаем, что Multitude - современная трактовка или новое направление постмодернизма. Прямо скажем - не слишком содержательно и мало помогает усвоению концепции авторов "Множества".
    Впрочем, будем справедливы: Негри и Хардт сами весьма постарались, чтобы концепция их как можно менее ясно проступала сквозь клубы цветного тумана, из которого доносятся отдельные пафосные и интригующие восклицания. Похоже, что именно такая риторическая стратегия сделала их труды столь привлекательными в глазах многих нынешних интеллектуалов, потерявших в битвах и наслаждениях изрядную часть своих зубов и потому тяготеющих нынче к умеренно возбуждающей протертой пище и мутноватым коктейлям. Некоторые критики концепции Негри и Хардта ядовито замечают, что сам громкий успех их книг - печальное свидетельство той интеллектуальной деградации, которая характеризует общественное сознание в эпоху постмодернизма.
    В чем суть "революционного подхода" Негри и Хардта? Они провозглашают пришествие на смену классическому империализму нового агента "власти капитала" - Империи, которая стирает национальные границы, подрывает суверенитет государств и формирует мировую экономику: "Империя становится политическим субъектом, эффективно регулирующим эти глобальные обмены, суверенной властью, которая правит миром". Остается неясным, равняется ли Империя совокупности транснациональных корпораций, обладает ли собственным, пусть скрытым от невооруженного глаза, бюрократическим аппаратом, собственными механизмами политической власти. Империя - надпространственное и вневременное, сетевое образование, претендующее на установление вечного режима власти.
    С этим центральным тезисом Хардта и Негри можно поспорить - особенно в последние годы, когда США в очередной раз заявили свои амбиции на национальное лидерство и доминирование в мире, когда в условиях финансового кризиса суверенные государства начинают выстраивать протекционистские системы, пытаясь защитить свои рынки от устрашающих глобальных процессов. Но, согласимся, какие-то тенденции и направления экономического и социокультурного развития здесь схвачены верно.
    Не вызывает особых возражений и следующий принципиальный пункт рассуждений авторов: о глобализации рынков рабочей силы, о некоторых сдвигах в самом характере труда, о тенденции к децентрализации трудовых процессов. Верно, в условиях компьютерной революции и распространения интернета появляется все больше областей и отраслей, занятость в которых не предполагает работы в замкнутом пространстве от гудка до гудка. Хотя, заметим, значительная часть материального производства по-прежнему протекает именно в таких, локализованных во времени и пространстве формах - пусть традиционные заводы и фабрики, с их станками и конвейерами, трубами и проходными и перемещаются постепенно в страны Азии и Латинской Америки.
    Из этой констатации вырастает вторая опорная дефиниция Негри и Хардта - "множество". Беда в том, что она отличается еще большей расплывчатостью и противоречивостью, чем понятие Империи. Читаем: "Множество представляет собой открытое и всеохватывающее понятие. Оно претендует на то, чтобы уловить важность новейших сдвигов в глобальной экономике..." (Ощущаете чеканную точность мысли и языка авторов? Если понятие открытое и всеохватывающее, то претендовать оно может на что угодно, и как же ухватить его жесткими и грубыми логическими крючьями?) Впрочем, из логики изложения можно понять, что под словом "множество" Негри и Хардт попеременно понимают то всю совокупность индивидов, подчиняемых и эксплуатируемых капиталистической системой, то те слои и группы, которые участвуют в неиерархически организованных, "сетевых" секторах производства товаров и услуг. В любом понимании "множество" - некий аналог пролетариата времен классического капитализма.
    С этим связана и другая сторона дела, представляемая с той же мерой неточности и произвольности. Оказывается, множество - "классовая категория", она - предполагаемый могильщик Империи, носитель мощного потенциала революционного обновления. В этом смысле оно тоже оказывается "заместителем" пролетариата на новом историческом этапе. Однако - на каком основании?
    Маркс наделял пролетариат мессианско-революционной ролью, исходя из объективного (по мнению Маркса) места последнего в общественном производстве и распределении. Пролетариату, в рамках той концепции, просто некуда было деваться, кроме как отрицать и "закапывать" капитализм. Ничего подобного Негри и Хардт не берутся утверждать относительно тех, кто составляет "множество". В самом деле, из чего следует, будто само участие в процессах децентрализованного и даже "нематериального" (смотри ссылку на "производителей эмоций") труда делает индивидов противниками господствующей системы? Люди, занятые в "сетевом" секторе - всяческие фрилансеры, надомники-программисты, свободные художники и мелкие бизнесмены, расчетчики, переводчики и специалисты по компьютерному проектированию - еще не становятся в силу своего образа жизни и занятий оппозиционерами, тем менее - революционерами. Ведь они в значительной мере - продукты тех же социокультурных изменений, которые породили Империю (поскольку таковая существует), и являются скорее плотью от плоти ее.
    У авторов книги получается очень уж просто: все, мол, люди, все человеки, все эксплуатируемы (а вот это уже если и истина, то не самоочевидная, не всеми осознаваемая) - ну как тут всем не восстать против господства капитала и его "биополитики"? Однако люди, как "сетевые", так и "несетевые", чувствуют себя в нынешней ситуации довольно комфортно. Они не голодают (причем корм аккуратно расфасован и глянцево упакован), имеют место отдых, развлечения, маленькие радости жизни. Мало кто замечает в текучке, что весь его жизненный путь проложен и размечен за него некоей внешней силой, могучей и безликой, а все его "степени свободы" учтены и предусмотрены, как метания крысы в лабораторном лабиринте (привет от Фромма, Маркузе и других теоретиков Франкфуртской школы). Гегемония и гнет Системы ощущаются и осознаются "широкими слоями" не более, чем загрязненность атмосферы - обитателями больших городов. Ну, легкие, бронхи (или мозги) разъедаются - но постепенно, а потому незаметно.
    Негри и Хардт сами прекрасно понимают уязвимость своей позиции - но и не думают как-то аналитически обосновать ее. В "Империи" они пишут: "Как могут действия "множества" стать политическими? Как может "множество" сконцентрировать и направить свои энергии против подавления и непрерывных территориальных сегментаций Империи? Единственный ответ, который мы можем дать на эти вопросы, заключается в том, что активность "множества" становится политической, когда оно начинает противостоять, прямо и с адекватной осознанностью, центральным репрессивным действиям Империи". Тавтологичность этого рассуждения выглядит прямо-таки образцовой.
    Резюмируя, нужно сказать, что Негри и Хардт в своих книгах зафиксировали - отнюдь не первыми и не самым ясным образом - некоторые важные особенности современной цивилизационной "диспозиции": глобализацию экономических процессов, усложнение производства и рост его "нематериального сектора", распространение сетевых технологий и стратегий, некоторое затуманивание, "развоплощение" классовых оппозиций и образа Власти, диффузное проникновение идеологического господства в интимнейшие "поры" социального организма. В сущности, это довольно банальные характеристики сегодняшнего состояния постиндустриального, информатизированного общества. Ну, еще авторы справедливо привлекают внимание к технической возможности добровольной, спонтанной кооперации, взаимодействия и сотрудничества в определенных вопросах между удаленными друг от друга индивидами и группами. От констатации этих моментов до постулирования близости новой, "множественно-сетевой" революции - дистанция огромного размера, которую не преодолеть одними лишь риторическими кульбитами.
    Звучный резонанс книг Негри и Хардта можно объяснить довольно печальным состоянием, в котором пребывают нынче левая идеология и левые политические движения. Капиталистическая "Империя" действительно контратакует, реваншируется за десятилетия торжества социал-демократического подхода, энергично реприватизирует общественные фонды, рушит концепцию "государства всеобщего благосостояния". А "народные массы" до поры до времени покорно и бездумно принимают эти перемены, подчиняясь то иллюзиям рыночного процветания без границ, то страшилкам о пагубности "шведского социализма". В этих условиях услышать бодрые пророчества о новых фронтах социальной борьбы и новых революционных возможностях, пусть сколь угодно риторические, - для многих уже утешение и отрада.
    Но тут хочется повысить уровень общности рассуждения и поговорить на зловеще-соблазнительную тему: о постмодернизме как таковом. С операционной точки зрения это понятие никогда не казалось мне особенно плодотворным, поскольку многие покрываемые им области можно описать с помощью более узких и точных определений. Но - приходится иметь дело с тем, что есть. Если поначалу постмодернизм и был изрядно искусственным, малосодержательным концептом, то за последние два десятилетия усилиями многочисленных толкователей он наполнился смыслами, пусть, по автоопределению, подвижными и мерцающими, предполагающими, среди прочего, собственную отмену и переход "коллективного сознания" к другим парадигмам.
    Широко распространено понимание постмодернизма, как мировоззрения протестного, оппонирующего существующему порядку вещей, "левого" в широком смысле слова. На чем же оно основано? Если обратиться к культурно-художественным манифестациям, то гораздо ближе к истине кажется характеристика постмодернизма как сугубо игровой, насквозь скептичной, ничего не принимающей всерьез и потому всеприемлющей линии мироощущения/поведения. С точки зрения постмодернизма "все позади": история, борьба "больших нарративов", поиски конечных бытийных истин, великих и объединяющих целей, наконец, просто творческой новизны. Битвы отгремели, шедевры созданы, муки аналитической мысли и болящей совести неактуальны, а то и опасны. Человечество вступило в старческую фазу, близкую детству лишь готовностью безмятежно играть и легко забываться.
    Мне скажут, что нельзя судить об эпохальном духовно-интеллектуальном течении по его проявлениям в массовой культуре, где и вызревают сформулированные выше представления. Что ж, обратимся к позициям и подходам ведущих теоретиков постмодернизма, которых перечисляет А.Бартов, добавив к ним Лиотара (и заметив, что почти все они сами критиковали те или иные аспекты постмодернизма и уж точно отказывались полностью идентифицироваться с ним).
    Исходная точка движения их мысли - унаследованный от Ницше "перспективизм", то есть убеждение, что никакого "знания в себе", никаких объективных суждений о реальности и оценок ее нет и быть не может. Имеют место лишь множественные интерпретации сущего с разных точек зрения, личностно и ситуативно обусловленных.
    Такой подход, согласимся, отрицает всякую возможность целостной и значимой картины мира, в особенности его социально-политического устройства. Максимум, на что можно расчитывать, - это интерференция частных и субъективных "снимков", выполненных в разных перспективах.
    Из такой диспозиции естественно вытекает дух ироничного релятивизма как господствующего умонастроения в постмодернистской парадигме. И тут речь уже не о внешних проявлениях, вроде литературы и кино, а о глубинном мировоззренческом ядре. А отсюда недалеко и до весело-отчаянного равнодушия ко всему или пессимистической резиньяции.
    Но ведь считается общеизвестным, что философы постмодернизма отличаются критическим настроем по отношению к буржуазному истеблишменту, ко всей системе капиталистического господства, всепроникающего и вездесущего? Верно, Бодрийяр и Лиотар, Фуко и Деррида, Делез и Гуаттари исповедовали "подрывной подход" к буржуазной цивилизации, глубокое недоверие к ней. Однако многие аспекты их критицизма весьма двусмысленны. Взять, к примеру, их отношение к институтам и "агентам" власти в современном обществе. Именно Мишель Фуко выдвинул концепцию "диссипации власти": она, дескать, не только не отправляется отдельными персонами - императорами, королями, президентами, магнатами, - но и не концентрируется в конкретных институтах, центрах силы: политических органах, государственных учреждениях, корпорациях. Нет, власть всегда была растворена в мириадах процедур, установлений, поведенческих актов, привычек, явлений моды и т.д. Именно через них распространяется на индивида воздействие Системы, господствующего экономического режима, духа времени.
    С одной стороны - вроде бы, радикально. Власть разлита везде, она наступает на человека снаружи и изнутри, опутывает его невидимыми нитями, просачивается в его сосуды и капилляры. Приходится постоянно быть настороже! Тревога!
    С другой же стороны - ну, а что делать-то? Бороться бессмысленно и вроде бы не с кем - ведь подавление, угнетение, отчуждение, эксплуатация укоренены, выходит, в "молекулярной структуре" социального бытия. Впрочем, Фуко намечает и другую, более оптимистическую смысловую перспективу: понятие власти нужно лишить окружающего ее сугубо репрессивного ореола. Учитывая ее вездесущность, можно считать, что каждый отдельно взятый "простой человек" является не столько объектом подавления, сколько эффективным носителем, "агентом" власти.
    Я вовсе не хочу сказать, что мыслители постмодернистской "школы" (при всех сделанных уже оговорках относительно их самоидентификации) суть сознательные конформисты и консерваторы. Личные протестные интенции многих из них не вызывают сомнений, как и общий негативный настрой по отношению к существующему общественному укладу - недаром возникло определение "постмодернизм сопротивления". В частности, заслуживает всяческого уважения готовность (подкрепленная делом) тех же Фуко и Делеза противостоять "недопустимому" в социальной практике - они, например, в течение нескольких лет возглавляли Комиссию по защите прав заключенных, участвовали в акциях против политических казней в Испании, преследования "Солидарности" в Польше и т.д.
    Однако приходится признать: в концепциях Фуко, Делеза, позднего Барта, Бодрийяра, сколь угодно нонконформистских по духу, заметно расплывается "точка приложения" протеста - так сказать, корень зла. В отличие от марксизма, зло здесь не сосредоточено в капиталистическом способе производства или в частной собственности; в противоположность либерализму, зло не отождествляется с государственной тиранией или коллективистским насилием над личностью. Зло у постмодернистов не носит и трансцендентного характера, как во многих религиозных доктринах.
    Постмодернистская мысль, постмодернистское мироощущение "заточены" на самом деле против самых основополагающих концепций западного гуманизма: принципа индивидуальности, принципа идентичности, понятия автономной личности. Зло коренится не только в тех ментальных формах, которые исторически господствовали в западной цивилизации: рационализме, логике, понятиях истины и сущности, кроющейся за пестрым мельтешением явлений. Подозрительным оказывается все, что свидетельствует о неоднородности человеческого общества, неодинаковости индивидов, "разности потенциалов" между ними, которые могут перерасти в отношения господства/подчинения, иерархии. Не случайно постмодернизм столь нервно реагирует на дихотомию "свое - чужое", призывая отказаться от нее как от прискорбного наследия модерна, от манифестации вековечного неравенства.
    Не ополчаются ли таким образом постмодернисты на саму природу человека? Что за вопрос, конечно ополчаются, утверждая (правда, вслед за марксистами), что никакой такой природы нет, или, по крайней мере, принятые ее трактовки - исключительно продукты исторически сложившейся цивилизации с ее социальными и культурными "диспозитивами". В упоре на историческую и культурную обусловленность нет ничего необычного или неприемлемого, но при этом постмодернисты переворачивают с ног на голову привычные и самоочевидные представления. Сам феномен идентичности, индивидуализации, человеческой неодинаковости объявляется первичным, а социальные связи и зависимости, отношения собственности, институты власти - вторичными по отношению к нему.
    Отсюда можно сделать еще один шаг и объявить, будто зло и ущербность таятся в самом первичном мироустройстве, именно - в его неоднородности, структурированности, наличии в нем сгущений и разрежений, переходов, перепадов. Более того - в любой определенности. Ведь всякое белое можно упрекнуть в том, что оно не черное - и наоборот. Всякое сухое беззастенчиво противопоставляет себя мокрому. Любая норма есть вопиющий вызов исключениям и трансгрессиям.
    Если вышесказанное - преувеличение, то не слишком сильное. Возвращаясь к серьезному изложению, скажу, что присущее постмодернизму понимание "корней зла" человеческого бытия затрагивает столь глубинные слои последнего, что предлагаемые изменения равносильны изменению родовых определений, атрибутов человека, что и намечается в учении Фуко об "отмене субъекта". Что же касается истории человечества, то постмодернистский проект - амбициозный и увлекательный - заключается в том, чтобы переписать ее начисто, исключив из нового канона все традиционные опорные понятия и ценностные векторы: критический разум, прогресс, понятия справедливости, моральной ответственности, саму способность человека и человечества на основе анализа и познания расширять сферу "социальной прозрачности", свободы, целенаправленного и осмысленного действия. Под лозунгом борьбы с идеализмом и метафизикой отбрасывается любая рациональность. Любой "большой нарратив" подозревается в склонности к тоталитаризму и последующему террору.
    И, не слишком даже парадоксальным образом, нонконформизм философов-постмодернистов часто оборачивается протестным "театром для себя", самодостаточной провокативностью, продуцированием и распространением замысловатых и парадоксальных концепций. По справедливому замечанию американского исследователя Роберта Соломона, постмодернистская парадигма часто оборачивается "оправданием для того, чтобы не верить ни во что, избегать личной и политической вовлеченности... замыкаться в апатии, отчаянии или в личных амбициях".
    Создается впечатление, что этих мыслителей ведет не "воля к истине" (являющаяся у них предметом изощренной дискредитации), а стремление во что бы то ни стало вывернуть наизнанку, обессмыслить все привычные модусы мышления и поведения. Они - точнее, многие из них - принадлежат к открывающемуся фигурой Ницше ряду философов-поэтов, потрясателей основ и создателей новых религий. Им неинтересно, противно идти пусть и дальше, но в направлениях, проложенных предшественниками, другими, или видеть все шире, взбираясь на плечи гигантов прошлого. Почему бы - хоть из каприза, из своеволия - не изобрести радикально иную систему координат - для мышления и бытия? (В этом смысле постмодернистский проект оказывается развитием некоей сугубо модернистской установки - на самоценную новизну и изобретательство, правда, характерную скорее для художественной практики модернизма).
    Конечно, такое требует от изобретателей постоянного и бескомпромиссного экспериментирования над жизнью и самим собой. Все должно идти в ход: опасность, провокация, мистификация, агрессия. Существование на краю. Метод постмодернистов сродни пению сирен, влекущему мореплавателей в соблазнительные и неведомые дали. Можно назвать это и разрушительно-завораживающей атакой против всякой традиции - традиции гуманистической, просветительско-освободительной в частности.
    Так что же такое постмодернизм? Расширение пространства извечной борьбы за свободу - угнетенных наций и рас, социальных групп, культурных и сексуальных меньшинств, личностей, наконец? И в этом смысле он - продолжение "великого похода", начатого в эпоху модерна? Или постмодернизм - болезненный плод старения, упадка цивилизации, с параличом творческой способности и размыванием принципа надежды?
    Думается, верно и то, и другое. Многое в нем - оправданная реакция на догматизм модерна, на господство унифицирующих схем и подходов, на самодовольство научного и просветительского разума, даже в его протестных проявлениях. Но в то же время постмодернизм - это очевидный симптом перехода западного общества в новую стадию, отмеченную сумерками общественного сознания, оcлаблением воли к знанию и свершению.
    Ясно, во всяком случае, что постмодернизм - не чья-то досужая выдумка. Это - возвращаясь к вопросу, которым начинается этот текст - характеристика или состояния мира, или нашей направленности на мир, "интенциональности", и в любом случае это понятие имеет объективный смысл. Другое дело - должны ли мы восторженно приветствовать постмодернистское состояние или хотя бы безропотно принимать его как неоспоримую данность.
    Поскольку мир, в котором мы живем и действуем, - это мир наших представлений, индивидуальных и коллективных, то состояние наших умов определяет состояние реальности. Трудно сказать, что должно произойти, чтобы начали рассеиваться мороки виртуальной бескачественности, тотального релятивизма, игрового уравнивания всего со всем. Но, поскольку никто еще не вывел закона смены парадигм и состояний духа времени, можно с известной долей оптимизма предположить: иной мир возможен.