Леонид Левинзон

     
     Лорд Кришна убивает демона, погружая когтистые пальцы в его чрево. Ярко-красная кровь и ошметки кишок демона, его мучительные крики не нарушают благости окружающего мира - благоухают цветы, текут реки, шумят под ветром деревья.
     Как Ты велик, лорд Кришна! Ты танцуешь на голове змеи, ухватив ее за хвост, и твое кукольное лицо безмятежно. Бродят тихие коровы по узким улицам Твоих городов, количество подданных увеличивается. Их жизни как мгновенные проблески в бесконечном течении времени. А Ты по-прежнему танцуешь, иногда застывая на потеху в бронзе и серебре, бесчисленными штампованными статуэтками взирая на гомон и мелкую суетливую жизнь. Прекрасно Твое лицо, Твоя улыбка, и весь Ты сам воплощение другого Бога, и еще другого Бога, и еще другого Бога, вечный, неповторимый, меняющийся в зеркалах, побеждающий свирепых демонов и асуров. От великих Вас, синекожих, танцующих, многоглавых и многоруких, зависит прекратить ли эту череду рождений и смерти. Вы лениво взираете, как рождаются, а потом быстро и смешно высыхают и разрушаются наши тела, и растерянная, как в первый раз, душа выпархивает на свободу.
     А может, лорд Кришна, ты разрушаешь демонов в нас? И мы толпами увечных, прокаженных, жалких понапрасну топчемся перед твоим ликом, живем в ящиках из-под фанеры, размножаясь, как кролики. А Ты мнешь своими прекрасными твердыми пальцами наши животы, уничтожая в нас гордых демонов, уродуя нас так, чтобы в следующей жизни мы возродились махараджами. Но пока мы все не умерли, мы строим Тебе, и Твоим небесным друзьям прекрасные святилища, мы приносим Тебе в жертву не только наши тела, но и наше стремление к красоте, украшая мир храмами, где яркие краски соревнуются между собой в стремлении лучше выявить Твою Божественность, где резок запах благовоний и повсюду рассыпаны благоухающие цветы. А мирское - мирское неважно. Цепь перерождений бесконечна, стоит ли обращать внимание на ящики из фанеры, тяжелый, почти рабский труд, замкнутую на себя кастовость, скверный запах улиц, важно не это, важно прославлять тебя - Харе, Кришна, как Ты велик! В страхе перед Тобой мы склоняемся ниц, а когда поднимаемся - уже вечер, и пора зажигать свечи и благовония, и петь и прославлять, и петь и прославлять.
     Но иногда лорд Кришна ломает не демонов в наших животах, а маленькие рычажки в наших душах, после чего мы бросаем свою жизнь - инженера, рикши, попрошайки, мелкого жулика или торговца и идем служить Богам. Становимся отшельниками Саду. И больше ничего в мире не интересно. Не нужно бегать за призрачным счастьем, не нужно заботиться о семье, рожать детей, ухаживать за родителями, надо просто надеть желтые одежды, и отныне, кроме этой одежды и восторга перед Богами, больше ничего нет. Непонятно, на что Саду существует, но он существует и славит Богов. Не давай мне желтые одежды, лорд Кришна, я просто хочу прожить как все. Нет, я понимаю, что это унижение так жить, но я хочу этого унижения, семью, детей, свою нелегкую работу, я хочу жить свою жизнь.
     Музыкант идет по вагону, играя на дудочке. Уже поздно, он мешает, но люди молчат. Звук трубочки становится пронзительней, приближается, мелодия настойчиво вытягивает к себе. Музыкант ничего не просит, ему нужны только души, он гений, этот музыкант, и все-таки его музыка не сравнится с тем, как поет Саду. В отличие от музыканта Саду поет не для нас, не уговаривает, не показывает, Саду вообще не замечает ничего, он поет для лорда Вишну, лорда Брахмы, лорда Шивы, лорда Кришны, и его песня достигает такого напряжения, что какой-то своей тончайшей составляющей уже сопряжена с небытием. Саду закрывает глаза, безостановочно ходят его худые морщинистые руки, создавая ритм связанными друг с другом металлическими чашечками, еще немного и он начнет разрушать и созидать миры. А музыкант? Он все-таки ближе, он может присесть и начать нескончаемый хинду-разговор, в котором в такт движению поезда качаются сандалии собеседников. Потом встанет и пойдет дальше напоминать людям, что недостаточно они еще отдали Богам теплой своей крови, еды и жизни.
     В одном из храмов я увернулся от разукрашенного в черное свирепое божество служителя, и он возмущенно загукал по-обезьяньи, засверкал белками глаз, пугая. Нет, я бы дал ему деньги, но видит лорд Кришна, у меня просто не было мелочи для этого человека, хоть и переодетого Богом. Я ради Богов смело могу пожертвовать десятью рупиями, но не пятьюдесятью. Пятьдесят - это целых полтора доллара.
     Я ведь на самом деле весь состою из мелких благих дел, как-то даже просто так дал рикше те же десять рупий, и он, смешной сутулый старик, долго потом ехал за мной-пешеходом и кричал, куда поворачивать. Мелкие добрые дела, они, как мыши с розовыми длинными хвостами. Взгляните в глаза девочки, которой в угрюмых переулках Варанаси я купил пачку чипсов. Продавец долго презрительно не замечал меня, молился и молился, непрерывно шептал, яростно кланяясь, наконец соизволил, закончил молитву, подошел и небрежно бросил в руки цветную упаковку. Я ее передал девочке, и она со всех ног побежала на набережную Ганги, где жила с матерью и младшим братом прямо на ступенях, не отходя от реки.
     Когда я, наконец, дойду до этой набережной, от которой вверх глухо вырастают, построенные раджапурскими махараджами в честь собственных денег мрачные храмы, она будет кричать мне:
     - Сэр, ты помнишь! Сэр, ты помнишь?! Это ты ведь дал мне такую яркую, такую веселую упаковку, внутри которой хрустящими ломтиками вкуснейшая жареная картошка, после которой так хочется пить.
     - Сэр, ты помнишь?! - кричать и показывать меня своей равнодушной матери и еще ничего не понимающему, но с готовностью улыбающемуся младшему брату.
     - Сэр, ну что же ты молчишь? Неужели ты забыл? Но как можно меня забыть? Меня с таким детским вдохновенным лицом и ждущими чуда глазами. А я вот помню, помню!
     Какое скотство! Что ж ты делаешь, лорд Кришна?! Неужели до такой степени?
     - Сэр, ты помог мне прожить день, я вырасту и стану нищей, как моя мама. Буду просить деньги, а не конфеты и чипсы, соединюсь с мужчиной, рожу детей, постарею, а потом уйду в Гангу. Как и все вокруг, страстно надеясь, что следующая жизнь будет лучше. У меня вряд ли состоятся пышные похороны, мне не хватит денег не только для сандалового дерева, но даже для одной вязанки дров, меня постыдно сожгут в нововыстроенном крематории, и моя несбывшаяся кама-сутра изойдет уходящим в недоступное небо вязким черным дымом, который будут разрезать в ищущем полете жадные чайки. Но единственное, чего я боюсь, что Боги захотят поиграть, Они ведь любят играть, наши Боги... И в следующей жизни я могу стать рикшей с сильными худыми ногами в стоптанных сандалиях и непоколебимым взглядом вечного вола, угрюмо наклоняющего голову.
     - Геликоптер, сэр! - буду я кричать, указывая на свой жалкий велосипед с приделанной коляской, в надежде обратить внимание толстощекого туриста. - Геликоптер, сэр! Садитесь, сэр! Всего десять рупий, сэр. И я повезу вас на край света, который так близок.
     А умру, и меня, покрыв желтым и золотым тряпьем, опять понесут на носилках к Ганге, но даже эта жизнь лучше, по крайней мере, я умру раньше, чем мои женщины. Мужчины, слава Богам, живут меньше, и поэтому я не буду ждать смерти, воя от тоски и одиночества в жутком женском доме на набережной. А может, буду Саду, а Саду не сжигают.
     В один вечер старик Саду протянул мне руку, видимо, настолько оголодав, что не смог сдержаться.
     - Намастэ! Здравствуй!
     Я дал в эту руку рупию.
     - Нет, - старик покачал головой, - лучше тогда вообще не давай, мне нужно десять рупий, мне стыдно, но я хочу еще пожить.
     Я дал, и он в жесте благодарности приложил бумажку ко лбу и скрылся в ночи серебряного и золотого города Джайпура. Я же растерянно дошел до ближайшего магазина, чтобы купить бананового сока, но у меня его вырвали из рук две нищенки.
     - Дай! - крикнула первая.
     Я дал. С ней немедленно сцепилась другая. Была драка, после которой проигравшая со злыми глазами пошла рядом.
     - Сока нет, дай доллар! - крикнула.
     Я дал оставшуюся в руке пробку от бутылки.
     - Дай! - она выбросила пробку. - Дай! Дай мани, бакштиш! Дай, махараджа, дай, набоб, дай, сэр, дай, белая обезьяна! Дай деньги, скотина!
     И в ее глазах я, оторопев, узнал быстро выросшую речную девочку из Варанаси.
     Я не дал ей ничего, я не люблю, когда меня называют махараджей, мне не нравится это только что узнанное слово, и нищенка в своей черной одежде, опять бешено крикнув мне в лицо, ожгя презрительным взглядом проявившейся Кали, прошла вперед, неожиданно закачав в насмешку бедрами.
     Декабрь. Ночь. Холод. Двое спят на земле, укрывшись с головами одеялами. Между ними горит костер, две деревяшки. Третий подсаживается, греет руки. Третий - это я, чужой из непонятной касты, вышколенный настолько, что несу пустую бутылку из-под воды два километра до урны.
     В Джайпуре я ходил в храм Солнца. Поднимался по длинной, по утреннему золотой, каменистой дороге мимо отшельников Саду, обезьян, дружащих с собаками и коровами, пока не увидел небольшое здание, около которого или в котором жила обычная семья. Мужчина открыл двери, показал маленькие фигурки Бога Солнца, как обычно, попросил подношения. Я подарил его маленькой дочери фонарик и она в знак благодарности представила мне своего брата.
     И, кажется, именно в этом храме, может, потому что долго шел к нему, я вдруг почувствовал примирение с великой страной, воняющей мочой и испражнениями.
     Прощай, Индия, мой народ не любит красоту, одевает женщин в блеклые платья и бреет им головы. Прощай, Индия, мой народ уверен, что Б-г един и нематериален. Прощай, Индия, твои занавесочки, на мгновение, открывшись, задернулись. Прощай, Индия, я, как и все люди, бреду один по своей дороге, несу в руке пустую бутылку из-под воды, а когда мне это надоедает, швыряю ее куда попало. Прощай, Индия.