* * * "Затылок, став холодным, Окажется свободным…" Е.Хорват Рванул к воротам флангом, пустил тяжелым шлангом по вратарям и штангам. Пробежка богомола, вытьё без угомона, подъём в крови гормона. А небо стало нёбом и защемило словом. А слово стало новым: ушло головоногим к слоям глубоководным. Затылок стал холодным… * * * Мужики-борова, сухопарые фрау, белокурые дети, чья будущность - вот. По земельному кодексу, римскому праву продолжается круговорот. Плицы в воду, и тут же являются плицы из воды: механизм основательно прост. Тот же самый пейзаж, те же самые лица, и достоинств набор, и уродств. Есть природный предел любопытству и братству. Где колеблется разум, решает геном. От одних лишь имен "Гогенцоллерн" и "Габсбург" тянет гонором, псарней, вином. То, что Отто подмял и склепал Барбаросса, стало домом для цепких и ценящих труд. Куролесь и молись, но нельзя не бороться. Уступившему землю - капут. Выходя на лесные и горные тропы, набредешь на скамью: кто-то знал, что нужна. И не считаны замки на скалах Европы и немецкие гор имена. * * * Где древних глыб рассыпалось монисто, дорога, то ныряя, то юля, пронзала край холмисто-каменистый, и пела "Мазда", слушаясь руля. И фонари горели на столбах на фоне самарийского заката. И было предвкушение затакта, с которого сюитой грянет Бах. И грянул он: вокруг, внизу, вдали в толпе арабских сёл, кфарсабских зданий разжегся рой сияний и мерцаний - земные звезды засветло взошли. Как от щелчка курсором на ОК, пейзаж предстал в оранжевой заливке. И потемнели зеленью оливки, и камни стали ярче и круглей. И мне кивнул солдат на пропускном, едва взглянув сквозь рыжие ресницы, как будто я давно ему знаком, и знаю об условности границы. Как будто я всего в другой кантон проследую: туда, где ближе море. Закат реален, прочее - фантом, и тот же рой вверху зажжется вскоре. * * * В.Голкову А генерал-премьер глядел растерянным, когда бандиту руку пожимал, и в площадной участвуя мистерии, эстрадной песне мира подпевал. Пока бубнил он заверенья ложные, кривилось, от неловкости горя, ранимое, несчастное, тревожное лицо его - сквозь маску главаря. Он чувствовал среди восторга дутого, что не в бою, а тут же, за углом три пули - сгустки ненависти - ждут его. И втайне сознавал, что поделом. Он проиграл. За легковерье детское к нему не будет мягок Божий суд. Но пуганое, доброе, простецкое лицо - ему зачтут. * * * Фолиантные развороты земли. Параллели высаженных рядов: белым и сиреневым процвели иероглифы молодых садов. Голубого неба густая пыль. Зелень губчата, и на ней мазки - фиолетово-желтые островки. Подтекающая акварель, Галиль. Упирается озеро в берега, напрягая мускулы водных масс. Свет из тучи, как циркуль: одна нога - за горой, другая - целится в нас. Прибери меня, Боже ты мой, пока откликаюсь еще, и в луче весны кипарисы строятся, как войска, на размытом фоне почти черны. Как строка: перевод с Твоего языка. * * * Алексею Зубову Как это славно - сочинять по-русски над стыком двух семитских языков и где-нибудь на галилейском спуске вникать в этюд, где звон и снежный Псков. Я по жнивью бреду, как белый аист, не ведая, что пересёк межу. И только от тебя освобождаясь, я, родина, тебе принадлежу. * * * Голос певческий парит в небе вертолётом. Хора, хора просит винт каждым оборотом. Будто, схватывая звук роторного соло, запоют гора и луг, речка и поселок. Жаром полдня в куполах, в радость или в горесть, пышет хор в "Колоколах", обжигает голос. Будто, схватывая текст в облаках мелодий, воскресают души всех, проживших в народе. И прошедшие века раскрывают втайне бесконечные меха в певческом дыханье. Пел и я с далеких пор по призванью свыше. Жизнь уходит, где ты, хор. Я тебя не слышу.