Кэтрин Лев

Про Катьку
     
     Добираться до Левов и Гольдфарбов было далеко. На метро с пересадкой, приличный кусок на троллейбусе, далее пешком, пока не встанут за снежной пеленой дома на Профсоюзной, населенные товарищами учеными, доцентами и кандидатами. Но ехала по делу: у нас с Олей Гольдфарб, профессорской дочкой, была одна на двоих еврейская воскресная школа. Школа находилась в клубе при ЖЭКе. Хозяйкой в клубе была Олина подруга, красивая литовская женщина Юрата. Она пускала в клуб всех сирых и обиженных, потому что, как и мы, жила в изгнании. Пока мы с Олей по очереди рассказывали академическим деткам про Авраама, Ицхака и Яакова, за стеной те же библейские истории преподавал опальный священник - в католической, разумеется, обработке.
     Я входила в подъезд, страшный, как все советские подъезды. Поднималась по лестнице. Распахивалась дверь и возникала Катька - старшая Олина дочка.
     - Умница, раскрасавица! - кричала она. - Иди скорее на кухню! Кормить тебя - священная обязанность мирового еврейства!
     На кухне улыбающаяся Оля ставила передо мной бадью винегрета. Ненавижу винегрет, не ела его ни до, ни после. Но Олин винегрет был символом мирового еврейства. Красная свекла обозначала евреев СССР, горошек - веселых кибуцников под оливами. Добротная картошка символизировала евреев Америки - родины картофеля.
     Шуточка про священную обязанность мирового еврейства была у Катьки отказническая. Когда мы с Катькой познакомились, ей было одиннадцать лет. Все это время она просидела в отказе. Отец не отпускал Катьку в Америку к дедушке и дяде. (Можно его понять - я бы такого ребенка тоже никуда не отпустила.) Вместе с Катькой в отказе сидели мама Оля, отчим Юра Лев и младшая сестра Надька. Мама Оля, талантливый детский невролог, потом нашла себя в Америке, но в ту пору чужих детей почти не лечила - занималась своими: чертенком Надькой и нежной, восторженной Катькой. Фамилия Лев как нельзя лучше подходила взрывному, солнечному темпераменту Надьки, в шесть лет чуть не спалившей отцову фотостудию. Юра Лев, потрясающий фотохудожник, снимал еврейскую жизнь Советского Союза, на Западе у него выходили фотоальбомы. Катька же на льва никак не походила. Сравнение с серной или газелью, конечно, избитое, но в Катькином случае единственно верное.
     Квартира досталась Оле от отца, старого профессора Гольдфарба. Он, как уже было сказано, в ту пору жил в США. Там же был и Олин брат, известный диссидент и правозащитник Александр Гольдфарб. Про старого профессора рассказывали много: его угораздило быть врачом (вредителем), да еще и вести исследования в области генетики (продажной девки империализма). Пощадили в обоих случаях - даже гэбэшникам было стыдно преследовать одноногого инвалида войны. "У дедушки собака есть, хромая, - рассказывала Катька, - они с дедушкой друг друга дополняют: у него одна нога, а у собаки три. На двоих получается как раз по две. В среднем". Как дедушка в Америке оказался - это отдельная героическая история. В какой-то момент и его достал-таки КГБ, окончательно утратив последние остатки человечности. Они хотели, чтобы он своему другу, американскому журналисту, какой-то портфель передал с бумагами, запрещенными к ввозу в СССР. Они бы тогда этого журналиста схватили с портфелем и сделали бы из него персону нон-грата. Но профессор отказался передавать портфель. И тогда они стали терзать его в больнице, куда он, больной человек, в очередной раз слег. Но профессора Гольдфарба и его жену спас Арманд Хаммер. Он увез их в Америку на своем личном самолете. Потом Хаммер прислал Оле фотоальбом, который мы все по очереди рассматривали. Там был профессор в инвалидном кресле и рядом - горько рыдающая маленькая Катька.
     Шло время, наступил 1990 год, и однажды Катькин отец понял, что перестройка - это надолго. Эмиграция приняла такие масштабы, что не отпускать Катьку было уже просто странно. Юра, Оля и дети засобирались в дорогу. По кухне бодрым строем ходили тараканы. "Это Бог наслал на нас тараканов, - объясняла Оля, - чтобы нам не жалко было оставлять эту квартиру".
     Проводы. Оля распустила нитку бус из камня "тигровый глаз" и всякому входящему дарила по камушку на память. Появлялись люди - у необычной семьи были необычные друзья. "Входи, входи, остроумный Шендерович!" - кричала Оля. Появлялся Виктор Шендерович, молодой и красивый, никому тогда не известный. Говорил что-то вроде: "Юра Лев! Почему ты - лев? Потому что не прав". Пришла Таня Волохонская, диссидентка, православная христианка, - молодая женщина с толстой русой косой и настороженным взглядом. Рядом с ней болталась такая же русокосая маленькая дочка, Тани и Анри Волохонских дитя. Таня опекала политзаключенных, возила им передачи в Сибирь. Среди политзаключенных она находила евреев, о которых еврейское движение ничего не знало, и к ним прикрепляли шефов. Шефы начинали тоже возить передачи. Олины друзья Илюша и Ксюша Минковы поддерживали одного такого парня, которому за побег из советского флота по морю в сторону американского корабля впаяли десять лет за измену родине, хотя было ясно, что бежал он не в Америку, а от дедовщины. Ксюша получила "тигровый глаз" на память и заплакала. Так плачущей и осталась на фотографии. А потом был аэропорт Шереметьево, и темпераментная Надька кричала Юрате: "Прощай, свободная Литва!" Все жили в ожидании свободы, новые времена наступили осязаемо, их можно было потрогать, как выставленную в аэропорту советскую границу - никелированный забор, дальше которого не пускали провожающих, но за ним шагали в будущее наши друзья.
     Прошли годы. Мы прожили две отдельные жизни: я в Израиле, Гольдфарбы и Львы в Америке. Изредка доносились слухи о Катьке. Она сдала экзамены в престижную еврейскую школу, отрывки из Торы сумела разобрать вместе с комментариями РАШИ, в подлиннике. Уезжая, эта необыкновенная девочка увозила с собой английский, французский, испанский и иврит. Потом Катьку потянуло на подвиги. Она сама себя рекрутировала в американскую армию и прослужила в чине рядовой, сколько положено. Начиная с армейского периода я о ней ничего не знала. И вдруг в 2007 году Катька нашлась, позвонив из Вашингтона. Оказалось, она окончила юридический факультет университета и снова вернулась в армию - в чине капитана и в должности военного юриста.
     В 2003 году капитан Катерина Лев отправилась вместе с американской армией в Ирак - защищать то, что было всегда дорого ее семье: демократию, свободу, права человека и достоинство женщины. Она, по-прежнему хрупкая, по-прежнему похожая на серну, а не на льва, защищала мир от Саддама, а американских солдат - от произвола и бюрократии, которые существуют в любой стране. Ей удалось добиться, чтобы солдаты-эмигранты получали американское гражданство прямо в зоне боевых действий. Свои приключения Катька описала в "Багдадских заметках", написанных по-русски.
     Эти рассказы - многоликий портрет американской армии. Индейцы из резерваций, черные американцы, евреи, девочки-мормонки из штата Юта, сбежавшие от полигамии, наемные арабы-христиане, эмигранты с разных континентов, - вся эта пестрая толпа персонажей опускается на выжженный солнцем театр военных действий, чтобы защитить жизнь и свободу. Как мне кажется, именно такой видит миссию Америки капитан Катерина Лев - все та же девочка из отказнической семьи, восторженная и смелая, наивная и добрая, такая, какой она была в Москве конца восьмидесятых годов прошлого века.
      Анна Файн
     
     
     
     
     
     Уже гражданин
     
     В этот час в нашей конторе было совсем тихо. Я сидела в своем закутке наедине с настольной лампой, горячим чаем в бумажном стаканчике и длиннющим списком, который составляла уже два дня. Компьютер, как на грех, сломался, и пока его ремонтировали, приходилось писать от руки.
     "Рядовой Дит Пран, - писала я, - бывшая страна проживания: Камбоджа; рядовой Мигель Ривера, бывшая страна проживания: Мексика; капрал Евгений Каминкер, бывшая страна проживания: Россия".
     Я, конечно, знала, что в армии США служат иммигранты, но никогда бы не подумала, что их так много. Складывалось впечатление, что в каждой роте их было по два-три десятка. И все они приходили к нам в юридический отдел в надежде, что мы поможем им с получением гражданства. И хотя президент особым указом облегчил солдатам эту процедуру, министерство иммиграции этого указа, похоже, не читало. Во всяком случае, оно ставило на пути наших клиентов все мыслимые и немыслимые рогатки.
     Вот и вчера я отшагала два километра, чтобы добраться до телефона, по которому можно было бы звонить в Штаты. Добилась, чтобы меня пустили на этот телефон. Полчаса ждала, пока кто-нибудь в министерстве иммиграции соизволит поднять трубку. И началось.
     - Для подачи на гражданство ваши клиенты должны представить следующие материалы: форму N-400, форму N-426, форму G-325B, три паспортные фотографии, отпечатки пальцев в электронном виде, копию гринкарты и чек или денежный перевод на сумму 400 долларов.
     - Вы поймите, мы в Ираке. У нас нет оборудования, чтобы снимать электронные отпечатки. Нам негде делать фотографии. Поймите, это же солдаты армии США, участвующие в боевых действиях. Вам не кажется, что они уже все доказали?
     - Для подачи на гражданство ваши клиенты должны представить...
     - Да, я все поняла. Но у нас нет оборудования для того, чтобы делать электронные отпечатки.
     - Меня это не интересует. Идите в посольство.
     - Какое посольство?! - заорала я. - Вы что, газет не читаете? В Ираке давным-давно нет американского посольства.
     - Удобно устроились ваши клиенты! Пошли в армию в расчете на гражданство и еще думают, что мы будем проявлять к ним особое отношение. Мы будем действовать строго по инструкции, так им и передайте.
     Вот, приехали. Мои клиенты, оказывается, удобно устроились. Это на войне, стало быть.
     Тем не менее проблему с отпечатками и фотографиями нам удалось решить. Военная полиция поделилась с нами своими скудными запасами дактокарт, а их шеф - очень милый дядечка - научил меня снимать отпечатки.
     С фотографиями пришлось обратиться за помощью к иракцам.
     На первом этаже нашего здания обосновался магазинчик под названием "Лампа Аладдина". Заведовал этим предприятием некий Хасан, которого солдаты прозвали "Хасан-Все-Достану". У него можно было достать пиратские фильмы, недорогой коньяк, календарь с обнаженными красотками.
     Я изложила ему суть своей просьбы, и он тут же позвонил кому-то. Разговор шел по-арабски, так что я ничего не поняла. Но, повесив трубку, Хасан сообщил мне, что его приятель по имени Хусейн будет каждую среду фотографировать желающих солдат на паспорт и будет брать десять долларов с носа. Судя по довольной физиономии Хасана, Хусейн обещал с ним щедро поделиться.
     А пока я сидела и составляла список солдат-неграждан для передачи в Конгресс. Может, конгрессмены сумеют призвать министерство иммиграции к порядку.
     Кто-то постучал в дощатую перегородку.
     - Войдите, - отозвалась я.
     За перегородку заглянула незнакомая девушка-солдатка и сказала:
     - Добрый вечер, мэм. Я ваш новый помощник. Меня зовут Хелен Пятнистый Хвост.
     Я поперхнулась чаем. Девчонка уже, видимо, привыкла к такой реакции и пояснила:
     - Племя Оглала-Сиу, резервация Пайн-Ридж, штат Южная Дакота.
     - Очень приятно, - ответила я, вставая и протягивая ей руку.
     
     * * *
     
     Хелен перевели к нам в аэропорт из другой бригады, стоявшей в центре Багдада. Она оказалась чудесным человеком, добрым, веселым и жизнерадостным. Мне не приходилось стоять над ее душой, она и так работала на совесть. Мы везде ходили вместе - в столовую, на работу и в душевую. К этому все быстро привыкли. Стоило лишь мне появиться где-нибудь в одиночку, люди спрашивали:
     - Мэм, а где ваш хвостик?
     На что я всегда отвечала:
     - Она не хвостик. Она - голова.
     Однажды, когда мы шли ужинать, она вдруг бросилась к огромному пятитонному грузовику, который на вид ничем не отличался от остальных, припаркованных на обочине. Водитель свесился из кабины и Хелен подняла голову ему навстречу. Я не слышала, о чем они говорили, но увидела, как из кабины упал белый конверт, как Хелен подобрала его и сунула за пазуху.
     На следующий день нам позвонили из Первой бригады и сказали, что у них набралось полторы сотни кандидатов на гражданство и что им надо помочь заполнить документы и сделать отпечатки пальцев.
     Я решила, что будет гораздо более практично и безопасно нам с Хелен ехать туда, чем везти полторы сотни солдат в аэропорт. Я сообщила об этом Хелен и велела ей сделать необходимые копии и упаковать драгоценные дактокарты.
     - Ой, правда? - обрадовалась она и покраснела от воротничка до корней волос.
     - Правда, правда. Ты чего такая красная?
     - Так жарко на улице, мэм, - ответила она и опустила глаза.
     С улицы мы пришли уже давно.
     На следующее утро мы забрались в вертолет, заняв места спиной к движению. В прошлый раз, когда я неосмотрительно села лицом к движению, я всю дорогу боялась, что меня сдует, а от моей аккуратной уставной прически не осталось даже воспоминания. Я трижды обернула ремень своего автомата вокруг ноги, ибо солдату, у которого из вертолета упадет оружие, остается только одно - выброситься следом. Это было уже не первое и не второе мое путешествие на вертолете, нo каждый раз сам момент взлета казался мне волшебным - вот, движимая непонятной силой, взлетает в небо тяжеленная машина и земля в буквальном смысле уходит из-под ног.
     Хелен держала на коленях коробку с дактокартами и улыбалась каким-то своим мыслям.
     Первая бригада располагалась в потрясающем месте. Это был мемориальный комплекс, посвященный памяти погибших в ирано-иракскую войну. Посреди довольно приличного парка находился центральный памятник, который издали выглядел как огромный, в шесть этажей, купол, выложенный из лазурных кирпичей. Но, подойдя поближе, я увидела, что купол расколот на две полые половинки и каждая половинка представляет собой символическую слезу. Между ними стояло несколько каменных скамеек и горел вечный огонь.
     Мы спустились под землю и обнаружили, что под памятником располагаются жилые помещения, а также спорткомплекс, магазины и лекционный зал. В этом зале и ждали нас солдаты.
     Хелен раздала им соответствующие бумаги, и я взялась за дело.
     - Итак, заполняем все вместе. Если у кого-то возникнет вопрос, я отвечу на него сразу для всей аудитории. Пункт первый: ваше имя...
     
     * * *
     
     Так мы добрались до последней части анкеты, где пошли такие вопросы:
     - Состоял ли в коммунистической партии?
     - Работал ли на национал-социалистическое правительство Германии в 1933-1945 годах?
     - Имел ли больше одной жены одновременно?
     ("Так и дурак проживет", - раздалось из рядов.)
     - Отличался ли аморальным поведением?
     - Участвовал ли в государственном перевороте?
     - Свержение Саддама считается? - крикнули из зала.
     - Нет, - ответила я. - Теперь подпишите вашу анкету и милости просим в очередь. Рядовая Пятнистый Хвост снимет ваши отпечатки.
     Тот, кто ни разу не снимал отпечатков пальцев у большой группы людей, не может представить себе, какое это утомительное дело. Я несколько раз предлагала Хелен отдохнуть, но она только отрицательно качала головой. Наконец настала очередь последнего солдата. Я заглянула в его дактокарту: рядовой Кристофер Бенавидес, 20 лет.
     Вдруг я заметила, что Хелен снимает отпечатки с левой руки в графе правой, и всполошилась:
     - Хелен, что ты делаешь! Это же левая рука, а ты печатаешь там, где правая. Придется переделывать.
     Хелен смутилась, а рядовой Бенавидес сказал:
     - Это неважно, мэм.
     - То есть как неважно? - опешила я.
     - Неважно, - повторил он, не выпуская руки Хелен. - Я уже гражданин.
     - Тогда зачем же?.. - начала я и осеклась.
     Конечно, следовало бы сделать Хелен внушение - дактокарты у нас на вес золота. Но это может подождать. А пока пусть держатся за руки. Пусть смотрят друг другу в глаза. Кто знает, что случится с ними завтра.
     
     Они нас любят
     
     - Девочки, ну как же так! О чем это только командование думает!
     - Командование не думает. Ему на наших мужей наплевать, - Бренда отправила в рот горсть чипсов и с наслаждением захрустела. После Косово и Сомали это была уже третья война, на которую она проводила мужа, и ей давно стало ясно, что потеряй она аппетит на нервной почве, это ему ничем не поможет.
     - Нет, вы послушайте что он пишет, - кипятилась экспансивная Демарис. Она достала из сумочки письмо, нашла нужную строку и прочла, на ходу переводя с испанского.
     - "Осколки пробили дверь нашего джипа, но никого не задело". А вдруг в следующий раз кого-нибудь заденет? Почему на их джипе не могут установить бронированные двери?
     - Дорого, наверное, - тихо сказала Джан и опустила голову.
     Три месяца назад ее мужа перевели из Кореи на здешнюю базу в Германии, а через несколько дней уже отсюда послали в Ирак.
     - А может, эта броня где-то продается? - задумчиво сказала Бренда, прожевав наконец свои чипсы и отряхивая крошки со свитера.
     - И где же ты деньги возьмешь? - иронически поинтересовалась яркая стройная турчанка Фикрие, бывшая танцовщица стрип-клуба в Дюссельдорфе. Именно там она и познакомилась со своим будущим мужем. Увидев ее впервые, рядовой Берриган сказал: "Если бы я увидел тебя в постели, я бы умер от счастья", на что Фикрие ответила: "Если бы я тебя увидела там, я бы умерла от смеха". С тех пор рядовой Берриган стал сержантом, а Фикрие стала миссис Берриган и оставила свою работу. Но она сохранила острый язычок и красивые ноги, которые не упускала возможности продемонстрировать.
     - Для своего мужа я из-под земли достану, - невозмутимо ответила Бренда. - Твой муж, между прочим, тоже там, а тебе до лампочки?
     - Тихо, тихо, - засуетилась Демарис, стремясь погасить начавшийся конфликт. - Такие дела в одиночку не делаются. Уж ты-то, Бренда, должна это знать, твой уже в третий раз воюет. Надо достать деньги. Хотя бы только на наших - на всю роту "Альфа". Хорошо, хоть боевая техника у них бронированная, а то мы бы вообще разорились. Давайте прикинем, сколько же нам нужно?
     - На два грузовика и на два джипа. Сейчас рассчитаю, - отозвалась Джан, доставая карандаш. Она была в ладах с математикой. Четыре головы склонились над столом. Каждая прикидывала в уме, где взять денег. Джан пришла в голову мысль продать мотоцикл мужа, но потом она решила, что эту потерю он не переживет. Примерно такие же невеселые мысли приходили в голову остальным. Внезапно лицо Демарис осветилось.
     - Девочки, идея! Предлагаю выставку-распродажу. Напечем-навяжем всякого добра и выручим денег. Я берусь узнать, где продается эта самая броня и сколько она стоит. Фикрие, ты у нас обаятельная, вот и займись рекламой. Тебя, Джан, в бухгалтеры с твоей аккуратностью. А тебе, Бренда, придется взять на себя командира базы. Ты у нас жена ветерана, личность уважаемая. На сегодня разбежались, завтра встречаемся в это же время.
     Бренда кивнула, медленно вставая из-за стола и вешая сумку на ручку коляски, где спали ее близнецы.
     На следующий день она предстала перед очами командира базы и изложила ему свою просьбу. В жизни Бренды Уэллс это был не первый разговор с начальством. Обычно начальство занимало в таких вещах половинчатую позицию - чтобы и волки были сыты, и овцы целы. Так вышло и на этот раз.
     - Я не могу разрешить вам проводить ярмарку в таком ключе, - сказал командир базы. - Вы создадите впечатление, что командование не заботится о безопасности солдат. Можете проводить свою распродажу, но о броне - ни слова. Я лично проверю.
     Бренда вышла из офиса начальника, тихонько притворив за собой дверь. Ей было абсолютно нечего ему сказать.
     - Ну что, не разрешил? - спросила Демарис, когда они собрались на следующий день. - Так я и знала! Распродажу мы все же проведем, устроим лотерею, только не будем афишировать зачем. Тем более что стоит эта броня хоть и не дешево, но все же доступно.
     - А как народ привлекать будем? - поинтересовалась ответственная за рекламу Фикрие. - Если бы мы могли сказать, зачем нам деньги, у нас бы от покупателей отбоя не было. А так могут подумать, что мы на какие-нибудь глупости собираем...
     - Можно в дополнение к распродаже карнавал устроить, - предложила Демарис. - Или любительский спектакль.
     Идеи полились рекой. Наконец Бренда сказала:
     - Девочки, хватит ля-ля. Мы так ничего не решим. Остановимся на распродаже. Фикрие, вот тебе список всех телефонов и начинаем работать.
     И они занялись делом.
     В течение многих дней женщины роты "Альфа" пекли, варили, шили, вязали, плели и расписывали не покладая рук. Бренда пожертвовала для лотереи весь свой чешский хрусталь и польскую керамику, а Демарис отдала шварцвальдские часы с кукушкой. Они переписали отдельным списком всех холостых солдат своей роты и связались с их родственниками в Америке. Из-за океана пришло несколько посылок. Бабушка рядового Райта прислала целую коробку самодельных прихваток. Из родной резервации рядового Науат пришел ящик с поделками из бирюзы. Немецкая теща сержанта Фостера пожертвовала два ящика домашних заготовок. На своем хромом английском она разъяснила Демарис, что, конечно же, возражает против войны в Ираке, но если сержант Фостер найдет в иракских песках преждевременную смерть, то Марихен будет плакать, а этого допустить никак нельзя. Малиновое варенье и квашеная тыква Мари Фостер славились на всю роту "Альфа". Так вот кто ее, оказывается, обучал. Жена капрала Хантера чуть не спалила свою квартиру, наклеивая утюгом на майки и детские слюнявчики эмблему роты Альфа - бравого крокодильчика с саблей в лапе. Но в остальном обошлось без ЧП.
     И вот в один прекрасный день все население базы нашло в своих почтовых ящиках приглашение на выставку-продажу и лотерею, устраиваемую женами солдат роты "Альфа" в спортивном зале.
     Бренда, Демарис, Джан и Фикрие сидели за одним столиком в одинаковых майках - тех самых, которые чуть не спалила Энн Хантер. Правда, Фикрие в основном носилась по залу, надзирая за ходом событий, и каждый раз возвращалась с довольной улыбкой на лице.
     Торговля шла бойко, народу было много. Поэтому Бренда не сразу заметила, как к их столику подошел командующий базой в сопровождении двух журналистов. Один был с блокнотом, другой с видеокамерой.
     - Добро пожаловать на нашу ярмарку, сэр! - лучезарно улыбнулась Демарис. - Не хотите ли купить мыла? Наша Фикрие сварила чудесное домашнее мыло. Этот рецепт использовался еще в Оттоманской империи...
     - Какие у вас хорошенькие детки, - сказал Бренде один из журналистов.
     - Спасибо, - ответила Бренда, разворачивая коляску так, чтобы были видны сразу два слюнявчика - розовый и голубой, с одинаковой эмблемой роты "Альфа". - Такие маленькие, а уже пришли своему папке помочь.
     Командир базы покраснел и молча отошел от стола.
     
     * * *
     
     Зашуршали по гравию тяжелые шаги и, путаясь в служившей дверью плащ-палатке, в помещение ввалился капрал Хантер.
     - Сержант, нам пришел контейнер!
     - Какой контейнер, капрал Хантер?
     - Не знаю, но тяжелый, собака. Нам понадобится грузовик, чтобы привезти его с почты.
     Мастер-сержант Уэллс схватил со стола свою каску и направился к двери. На ходу он спросил Хантера:
     - А кому он собственно адресован, твой контейнер?
     - Роте "Альфа".
     Так, опять Брендины штучки. В прошлый раз она прислала ящик шоколада на всю роту. Шоколад по дороге растаял до такой степени, что его можно было только слизывать с обертки. В тот день вся рота "Альфа" ходила чумазая. Теперь Бренда ученая и шлет только печенье. Это сколько же печенья надо прислать, чтобы контейнер оказался неподъёмным? Если она будет продолжать в том же духе, он скоро в бронежилет не влезет.
     Мастер-сержант Уэллс был бывалым человеком, мало что могло его удивить. Но то, что он увидел на почте, было настолько невероятно, что он замер на пороге с остановившимся дыханием. Там стояли тщательно упакованные листы брони - как раз столько, сколько требовалось, чтобы укрепить два грузовика и два джипа. На упаковочном картоне большими буквами было написано: "Мы вас любим. Возвращайтесь скорее".
     Уэллс положил руку Хантеру на плечо и сказал:
     - Все в порядке, Хантер. Они нас любят.
     
     Яичница на балконе
     
     - Мэм, сержант Эберли просил вас зайти, когда освободитесь.
     Это сообщение застало меня за делом необычайной стратегической важности, а именно за изготовлением бумажного журавлика. Уже две недели как мои журавлики стали привычной частью интерьера на обоих этажах бывшей академии гражданской авиации Ирака, где в настоящее время размещались вспомогательные конторы Первой бронетанковой дивизии. Капитан Гэллегер, который в отличие от меня регулярно присутствовал на оперативных совещаниях, клялся, что видел журавлика в планшете у замначальника штаба по оперативной работе. Вот уж никогда бы не подумала.
     Так вот, на первом этаже располагались отделы финансов и кадров, а также капеллан и отделение Красного Креста. Наш юридический отдел занимал половину второго этажа, а в другой половине разместилось управление по унтер-офицерским делам, которое и возглавлял старший сержант-майор Эберли. Это был уже пожилой человек с седыми усами и абсолютно лысой головой. Он вечно жевал табак, а когда распекал кого-нибудь, было слышно на весь второй этаж. Впрочем, распекал он в основном иракских контрактников, и было за что. Если старший сержант Эберли собственной двухметровой персоной не стоял над их душой, они предпочитали тянуть из термоса крепчайший черный чай, торговать банкнотами с изображением Саддама, приставать к девушкам-солдаткам с идиотскими вопросами, - что угодно, только не работать.
     Сегодня пятница, у иракцев выходной - вот почему у нас на втором этаже так тихо. Интересно, для чего я ему понадобилась?
     Стоило мне появиться в дверях его конторы, как старший сержант Эберли обрадованно сказал:
     - Ну вот, пришла моя цыпочка, не забыла старого хрена.
     Я прыснула. Конечно, по уставу так с офицером, то есть мной, разговаривать не положено, но уж очень смешно у него это выходило. К тому же я не забывала, что этот человек служил в армии дольше, чем я жила на свете.
     - Дела у нас такие, - продолжал Эберли, - имеется солдат, который хочет возобновить свой контракт.
     - Бывают же идиоты, - подал из угла голос сержант Ривера.
     - Я тебя спрашивал? - рявкнул Эберли и продолжал: - Ты сама понимаешь, он должен заново принести клятву, а принимать эту клятву может только офицер. Я сказал ему, что его клятву будет принимать офицер из юридического отдела. Так этот сопляк тут же задал мне вопрос: хорошенькая такая? Поскольку никаких других хорошеньких юристов у нас не наблюдается, то сама понимаешь...
     - Ну почему не наблюдается? - съехидничала я. - Вот, например, капитан Гэллегер.
     Мой одноклассник по офицерским курсам страшно стеснялся свого маленького роста и румянца, не слинявшего даже на четвертый месяц пребывания в этой дыре.
     - Типун тебе на язык, - отозвался Эберли. - Собираемся на балконе через час.
     Балкон опоясывал наш второй этаж в виде открытой галереи. Места там было столько, что можно было танцевать хоть лезгинку, хоть хору, хоть последние вариации Дженет Джексон. Завершали это великолепие облицованные жестью перила около метра шириной.
     И вот через час мы вышли на балкон впятером - Эберли, его помощники Ривера и Палмер, герой нашей церемонии и я. Раскаленный воздух ударил нам в лица, как поток жара из духовки. Мы раскрыли рты, пытаясь восстановить ритм дыхания. Казалось, что бетонные плиты плавились у нас под ногами.
     Ривера и Палмер развернули американский флаг. Капрал, совсем молоденький мальчишка, встал спиной к флагу, а я напротив него.
     - Подними правую руку. Повторяй за мной.
     - Я клянусь, что буду защищать и оберегать конституцию США от внешних и внутренних врагов...
     Где-то что-то взорвалось - судя по звуку и времени взрыва, саперы взорвали оставленные иракской армией боеприпасы.
     - …что я буду хранить верность конституции США, подчиняться приказам президента и назначенных им офицеров согласно закону и военному уголовному кодексу. Да поможет мне Бог.
     Наверное, этого не следовало было делать, но я обняла его и сказала "спасибо". Не потому, что он назвал меня хорошенькой, а за то, что он вообще есть, и за то, что он еще жив. Интересно, знает ли президент, какими жизнями он тут распоряжается?
     - Слушайте, это надо отметить, - крикнул Палмер. - Подождите, я сейчас вернусь.
     Через минуту он появился с пачкой салфеток и проволочной кошелкой, в которой лежал десяток яиц.
     - Ой, яички! - восторженно всплеснула я руками, словно никогда их прежде не видала.
     - Я их снес! Специально для вас, мэм! - заявил Палмер, но я пропустила его шуточку мимо ушей. Действительно, прошло уже три месяца с тех пор, как я видела нормальные куриные яйца. То подобие омлета из порошка, которое нам иногда давали, являлось угрозой здоровью и оскорблением человеческого достоинства.
     - А теперь - смертельный номер! - сказал Палмер и разбил сразу пять яиц на жестяную облицовку перил.
     Раскаленный металл зашипел не хуже заправской сковороды. Через минуту получилась вполне сносная яичница. Глазунья.
     При помощи перочинного ножа Палмер снял свой кулинарный шедевр с перил и каждый получил свою порцию в салфетку.
     Мы ели яичницу руками, смотрели друг на друга и смеялись от счастья.
     
     Большая стирка
     
      To SPC Gloria J. and SPC Kelly L.
     
     Было воскресение. Четыре подружки из 321-го вспомогательного батальона решили устроить стирку. Они собрались на пустыре вокруг большой цистерны со своими табуреточками и тазиками. Пустырь был окружен бетонным забором, а там, где он кончался, в зарослях пыльных тополей виднелась мечеть - приземистое, похожее на элеватор строение с заново оштукатуренным минаретом. Заплескалась в тазиках сероватая вода, проворные пальцы взбили пену из шампуня - стиральный порошок в военторг не завозили уже недели три. Астрия обстоятельно сортировала свое белье, деля его на темную и светлую кучки. Тамика свалила все в один таз и теперь энергично терла каждую одежку и развешивала сушиться прямо на цистерне. Скоро неприглядная цистерна заиграла как новогодняя елка, увешенная разноцветными трусиками из каталога Victoria's Secret. Селестин вытряхнула в свой тазик десяток разрозненных носков и задумалась о жизни. А Мэйми, правоверная баптистка, по воскресеньям не стирала. Она притащила с собой Библию, чтобы устроить с подружками импровизированное занятие.
     - О чем задумался, служивый? - хихикнула Тамика, брызгая водой на Селестин. - Не зевай, верблюд задавит.
     - Она влюблена. Высокий такой, лопоухий, из коммуникационного отдела. Мы видели, какие он тебе глазки в столовой строил.
     - Да ну, - пожала плечами Селестин и поворошила носки в тазу, - что мне, больше думать не о чем? Я вообще думаю. Например, что я буду делать, когда вернусь домой.
     - Ну и что ты будешь делать?
     - Целыми днями в бассейне плавать. И чтобы никакого песка вокруг.
     - Ой, девочки, а я когда вернусь, сразу на массаж пойду, - размечталась Астрия. - Пора старым костям отдых дать.
     - Это у тебя-то старые кости? - рассмеялась Тамика. - А я так по клубам соскучилась, в этой дыре даже потанцевать некуда сходить. А ты, Мэйми, по чему на гражданке скучаешь?
     - Я? - Мэйми сладко потянулась. - Я скучаю по своей кровати. Вы такой кровати в жизни не видали. Это всем кроватям кровать.
     - Ладно, уж если собрались, давай почитай что-нибудь, воскресение все-таки.
     Пряча улыбку, Мэйми раскрыла заложенную страницу.
     "Пришел он в одно селение; здесь женщина именем Марфа приняла его в дом свой. У ней была сестра именем Мария, которая села у ног Иисуса и слушала слово его. Марфа же заботилась о большом угощении и, подойдя, сказала: Господи, или нет тебе нужды, что сестра моя одну меня оставила служить: скажи ей, чтоб помогла мне. Иисус же сказал ей в ответ: Марфа, Марфа, ты заботишься и суетишься о многом, а одно только нужно. Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у нее".
     - Да ну, - протянула Тамика, - если все будут сидеть у ног и слушать слово, кто будет готовить угощение?
     - Аллааааа! - раздалось с минарета.
     - А вас кто спрашивал? - закричала в сторону мечети Тамика и с такой силой бросила форменную коричневую майку в таз, что брызги полетели во все стороны.
     - Знаете, что мне кажется, девочки, - подала голос Селестин. - В каждой из нас должно быть немножко Марфы и немножко Марии. Тогда мы сохраним веру, но и голодным никто не останется.
     Они услышали топот бегущих ног по ту сторону бетонного забора и через секунду перед ними предстал красный, запыхавшийся посланник штаба.
     - Рядовая Рассел, - обратился он к Селестин, - они там без тебя не справляются. Трое офицеров танцуют вокруг этой антенны, а починить не могут. Я знаю, что ты только что ночную смену отработала, но очень нужно.
     - Оставь свои носки. Мы их не обидим, - сказала Мэйми.
     Селестин Рассел помахала своим подружкам рукой и исчезла по другую сторону забора.
     - Почитай что-нибудь еще, - попросила Астрия.
     Мэйми на секунду задумалась, а потом уверенно нашла нужную страницу.
     "Женщину совершенную кто найдет? Дороже жемчуга ей цена…"
     
     По списку
     (Монолог у окна)
     
     Так, где наш список? Только что здесь лежал. С тремя обормотами можно голову потерять, не то что какой-то список. Совсем распустились. Был бы отец, надавал бы по мягкому месту, а от моего крика что пользы... Отца мы последний раз видели, когда он приезжал на побывку. Когда же это было? Ну да, между Благодарением и Рождеством. Еще снег лежал. Он вышел из здания аэровокзала и пока не увидел меня, все смотрел вокруг непонимающими глазами. Он забыл, как выглядит снег. Немудрено, если он столько времени сидел по уши в песке.
     Вы прекратите орать или нет? Я пытаюсь собрать вашему папке посылку. Имейте совесть, он же на войне! Боже мой, на кого я кричу? На мальчишек, они же еще совсем маленькие. Для них год - это целая вечность. Первые три месяца двое младших все теребили меня: где папа? где папа? В Багдаде ваш папа, демократию строит, ни дна ей, ни покрышки. Сколько можно! Год сидел там, а теперь еще на три месяца продлили.
     Так, вот список. Мыло жидкое - есть. Это какая же должна быть жара, чтобы обычное мыло плавилось в мыльнице. Как там люди живут! Может, от этого они такие сумасшедшие. Это же надо додуматься - столько лет терпеть Саддама! Только надо завернуть поаккуратнее, чтобы не пролилось. Питательный напиток в порошке - на месте. Сюда же кладем домашнее печенье. В прошлом письме он написал, что от моего печенья все их отделение стоит на ушах. Бабушкина школа, не чья-нибудь. Она у меня готового теста не признает, печет все сама. Только так вкусно и получается. Сюда же пакет с фисташками, они соленые. На такой жаре организм всю соль теряет, надо восстанавливать. Это соседка мне подсказала, у нее муж от теплового удара чуть концы не отдал.
     В отдельный конверт - детское творчество и телефонные карточки. Что тут дите накорябало? Вот американский флаг, вот папа, а эти две коробки с дулей наверху, наверное, обозначают танк. Папа у нас не по танкам, а по вертолетам. Каждый раз, когда сообщают о том, что упал вертолет... когда сообщают... в общем, пока он не даст о себе знать, ко мне лучше не подходи.
     Господи, что это там в окне! Двое в парадной форме. На базе нет человека, который бы не знал, что это означает.
     Боже, сделай так, чтобы они шли не ко мне!
     Вот они ближе. Ближе. С нашим подъездом поравнялись.
     Нет, идут дальше.
     Значит, я могу везти посылку на почту. Сегодня пронесло. Но как зашлось сердце...
     
     Ошибка
     
     Лагерный день начался как обычно. Из тарелки репродуктора послышался протяжный призыв муэдзина к утренней молитве. Пять сотен заключенных синхронно, как один, опустились на колени и уткнулись лбами в песок. Все-таки удивительно, как они послушны - даже не человеку, а магнитофонной записи. Что-то в этом меня всегда настораживало. Не люблю, когда человек выступает в роли божьего посланника. Слишком часто я с такими сталкивалась.
     Пока я стояла в очереди у походной кухни, молитва окончилась и началась перекличка. Я слышала, как командир взвода охраны выкликал арабские слова:
     - Сифр! Итнейн! Арбаа! Хамса!*
     И голос из-за колючей проволоки отвечал:
     - Хи-на.**
     И опять голос лейтенанта Ротуэлла:
     - Итнейн! Та-лета! Ситта! Арбаа!***
     И снова из-за колючки доносится, уже другим голосом:
     - Хи-на.
     Просто удивительно, как Ротуэлл всего за месяц так наловчился по-арабски.
     Получив поднос с двумя чашками дымящегося кофе и двумя порциями омлета из порошка, я осторожно, чтобы не споткнуться о натянутую там и сям колючку, проследовала в глиняный домишко, который носил громкое название лагерной комендатуры. Здесь, в первой комнате налево, помещалось представительство юридической службы. Здесь, над стопками личных дел и кучей других бумаг, целыми днями колдовал мой шеф, капитан Блэр. Две порции черного кофе предназначались именно для него. Без кофе к нему с утра было лучше не подступаться. Вот и сейчас он смотрит на меня совершенно безумным взглядом и спрашивает:
     - Что случилось, ефрейтор Граммал?
     На что я спокойно отвечаю:
     - Все в порядке, сэр. Вот ваш кофе.
     А сама принимаюсь за омлет.
     Потом мы начинаем работать. Выглядит это так. Капитан Блэр садится писать отчет коменданту, а передо мной кладет папку личных дел, поступивших накануне.
     Моя задача - рассортировать их по тяжести преступления и по наличию доказательств.
     Нарушение комендантского часа - 10 суток.
     Хищение с охраняемого объекта - 15 суток.
     Некий Мухаммед Хассан унес с покинутого завода три алюминиевые трубы. Спрашивается, что он будет с ними делать? Наверное, загонит кому-нибудь, если найдется такой дурак. Стрельба в воздух на радостях - уважаемая местная традиция - 5 суток с конфискацией оружия.
     Угон машины - 30 суток.
     Мухаммед Ифтах угнал машину скорой помощи из больницы. Неужели он действительно думал, что его не поймают? Главный врач пришел на блокпост и нажаловался. Вот заявление главврача на арабском, вот перевод. Это хоть что-то. Обычно в этих папках только желтенькая бумажка - отчет о задержании. Иногда опись имущества, отобранного при аресте. И никаких свидетельских показаний. Вот, пожалуйста. Некий Мухаммед Салех (опять Мухаммед! нет, они просто издеваются) избивал жену так, что ее вопли были слышны на весь квартал. Соседям надоело это слушать, и они сдали его военной полиции, попутно обвинив в сотрудничестве с поверженным режимом. Этот будет сидеть, пока не восстановят иракский суд, куда мы сможем передать его дело. А этот что натворил? Саддам Вахид, кидал гранаты в американские грузовики. Оказал сопротивление при задержании, укусил рядового О'Коннор, так что пришлось накладывать швы. Этот голубчик влип серьезно - нападение на представителя коалиции. Его будут проверять на предмет связей с какой-нибудь организованной группировкой. Если таковых не окажется, то скорей всего отпустят, ведь никто всерьез не пострадал. Держать в тюрьме каждого, кто напал на представителя коалиции - никаких тюрем не напасешься. Ну, а если окажется, что он боевик какой-нибудь организации, тогда будет сидеть до особого распоряжения.
     Иногда попадаются очень интересные дела. Тогда не обойтись без консультации с начальством.
     - Капитан Блэр!
     Пауза, пока он высовывает голову из-за компьютера.
     - Обвиняемый спекулировал пропаном в обход карточной системы.
     - Экономическое преступление. Клади его туда же, где у нас фальшивомонетчик.
     - Тот самый, который на свои фальшивые динары поместил портрет президента Буша?
     Я продолжаю сортировать дела.
     - Капитан Блэр!
     Слышно, как гудит муха под потолком.
     - Обвиняемый бегал по базару с портретом Саддама и кричал, что готов умереть за любимого вождя.
     - Что-нибудь еще он сделал?
     - Призывал народ за ним последовать. Когда они не послушались, стал переворачивать лотки на базаре и кидать фрукты в сторону американского блокпоста. И кричал: "Смерть крестоносцам!"
     - Так как он, собственно, у нас оказался?
     - Одну секунду, сэр. Вот показания солдат с ближайшего блокпоста. Торговцы фруктами слегка побили нашего задержанного. Был вызван смотритель базара, разговаривал с командиром...
     - Я понял. Оказывается, изоляция и лечение психов тоже наша обязанность. А я и не знал. Подержим, пока не откроется психушка. Так всем лучше и ему в первую очередь.
     Ибрагим аль-Рахим, Муса Хуссейн, Абу-Бакр, третий, четвертый, пятый, десятый…
     - Капитан Блэр!
     Где-то близко грохочет взрыв, и у нас под потолком качается лампа.
     - Обвиняемый был схвачен с сирийским паспортом…
     - Это не к нам. В отдел разведки.
     - Да, сэр.
     Капитан Блэр вовсе не бука. Он грамотный юрист и невредный начальник. Просто он родом из Вермонта, почти у канадской границы, и никак не может привыкнуть к этой жаре. Мне в этом отношении легче. Я выросла практически в пустыне, на границе Юты и Аризоны.
     - Сэр, здесь несколько дел для передачи в разведку, вы не возражаете, если я туда прогуляюсь?
     Возражений не последовало. Я подхватила под мышку папки с делами, через плечо автомат, а в карман бутылку с водой. До расположения разведывательной части было около мили. Там же находился отдельный лагерь для ценных в информационном отношении заключенных. Они жили в переоборудованных казармах республиканской гвардии, по двое в камере. Наши зэки - обычные уголовники и нарушители комендантского часа - помещаются под навесами и спят на матрасах. Каждый навес на пятьдесят человек окружен двумя рядами колючки. В туалет их водят по одному. Три раза в день раздают сухой паек в пакетах и воду в бутылках. Сухой паек ничем не отличается от нашего, если не считать того, что он вегетарианский. У нас нет возможности закупать сухие пайки, отвечающие мусульманским требованиям забоя скота. Я слышала, что когда лагерь только открылся, то некая арабская благотворительная организация предложила нам целый грузовик мясных консервов. Однако под грузовиком оказалось взрывное устройство, и "благотворителей" пришлось вежливо попросить.
     В течение дня из тарелки репродуктора пять раз раздается призыв на молитву. Между молитвами несколько раз транслируют обращение коменданта, переведенное на арабский и записанное на пленку. Вот и сейчас я слышу этот голос, призывающий заключенных сохранять спокойствие и уверяющий, что все дела будут рассмотрены и невинных отпустят. Кончается это обращение словами: "Вместе мы построим демократический Ирак".
     Дела-то мы рассмотрим, вопрос в том, когда... Население тюрьмы колеблется от пятисот до восьмисот заключенных, но разбирательством дел занято двое - капитан Блэр и я. Иногда нам присылают кого-нибудь третьего.
     Я страшно не люблю ходить через лагерь, но другого пути нет. Я задыхаюсь от вони, но стараюсь этого не показывать. Завидев меня, зэки целой кучей бросаются на колючую проволку. Они протягивают мне руки с пластиковыми браслетами. На каждом браслете - личный номер. Я не понимаю их слов, но знаю, что каждый кричит, что он уже свое отсидел. Бедняги, они думают, что от меня что-то зависит. Я сортирую дела и составляю списки, но решение-то принимаю не я, и даже не капитан Блэр. Будь моя воля, я бы их всех отсюда отправила. Кого в иракскую тюрьму, кого в психушку, по кое-кому плачет лагерь в Гуантанамо-Бэй****. Но наверняка, в этой толпе есть арестованные по ошибке и люди, которые сидят только потому, что у нас до их дел руки не дошли.
     Слава Богу, лагерь остался позади. Теперь я иду по аллее, обсаженной тополями. Там, в домике, где когда-то жил командующий местного гарнизона республиканской гвардии, находится штаб разведки. Там ждет меня моя сестра Айрис. Она работает в разведке специалистом по допросам. Но так как она еще ефрейтор, ей не доверяют вести допрос в одиночку, а сажают набираться ума с кем-нибудь более опытным.
     Мы с Айрис близнецы, абсолютно одинаковые. Только наша мама умеет нас различать. Я до сих пор не знаю, как она это делает, но она ни разу не ошиблась. Что же до отца, то я сомневаюсь, что он знает всех своих детей по именам. И то сказать, нас у него сорок человек, почти что целый взвод.
     Мама у отца пятая жена из шести. В городке Колорадо-Сити, где мы с Айрис родились, все мужчины имели по нескольку жен сразу. Так жили все и мы думали, что это нормально.***** Колорадо-Сити окружен почти со всех сторон пустынями и горами, а на востоке расположена индейская резервация. Мы не были счастливой семьей. Мы вообще не были семьей. Скорее это был маленький закрытый мирок, полный сплетен, склок и унижений. Мы любили маму, а она любила нас, но никто, кроме нее, нами не интересовался. Впрочем, нет, была еще тетя Маргарет - третья жена отца. Это она помогала нашей маме произвести нас на свет. Роды были тяжелые, после нас мама уже не могла иметь детей. Пока мама поправлялась, тетя Маргарет опекала нас и привязалась к нам, тем более что ее дети к тому времени уже выросли. Но потом она заболела и умерла, так и не побывав у врача. Отец считал, что все в руках божьих и не признавал врачей. Впрочем, для себя он делал исключение - а иначе как объяснить, что старшая жена, тетя Бонни, каждый день делала ему уколы от диабета?
     Мама защищала нас, как могла, привозила книжки из библиотеки в соседнем городке, шила новые платья из своих старых (новых платьев нам вообще не полагалось), помогала с домашней работой. Она не сумела избежать участи жены в полигамной семье, но для нас этого не хотела. Благодаря ей нас не забрали из школы после восьмого класса, как это делалось с большинством девочек в Колорадо-Сити, а разрешили доучиться до одиннадцатого.
     Но день настал, когда нам с Айрис было объявлено, что старейшины в церкви приняли решение о нашем браке. Нас собрались выдать замуж в качестве третьей и четвертой жены. Мы лежали на кровати, которую делили всю жизнь, и рыдали от страха. Еще не начало светать, когда в комнату проскользнула мама и присела на нашу кровать.
     Она некоторое время смотрела на нас, а потом сказала: "Одевайтесь". Мы с Айрис начали торопливо одеваться, а мама бесшумно двигалась по комнате, собирая нам по рюкзаку. Потом также тихо извлекла из нижнего ящика комода большой бумажный конверт. Там лежали наши метрики и пачка купюр. "Бегите, девочки. Только держитесь вместе", - сказала она и обняла нас, прижав к груди наши головы. А потом сунула мне в карман еще какую-то бумажку.
     Трясясь по горной дороге на попутном грузовике, я вытащила из кармана то, что мама туда положила. Это был написанный от руки адрес убежища для таких, как мы, - девушек, убегающих от полигамного брака. Год назад мама ездила на свадьбу своей сестры в Солт-Лейк-Сити. Видимо, нашла на автостанции листовку и сохранила.
     Уже смеркалось, когда мы добрались до убежища. Первую ночь мы провели в офисе на диване, а наутро нас отвезли на специальную квартиру, где жили еще две беглянки. По утрам мы ходили на занятия, а все остальное время не вылезали из библиотеки. Нам надо было столько всего наверстать…
     Как-то выходя из библиотеки, мы наткнулись на армейского вербовщика. Через полчаса все уже было решено. Где еще нас бесплатно научат полезной специальности, дадут крышу над головой, да еще будут платить зарплату? Вербовщик - судя по акценту не местный - честно нас предупредил, что у нас есть все шансы оказаться в пустыне. Подумаешь, пустыни мы не видели. Мы просили только об одном - чтобы нас направили на одну и ту же базу.
     И вот мы оказались в Ираке, в лагере Кэмп-Монро - я, как помощник адвоката, а Айрис, как специалист по допросам. Нам посчастливилось оказаться настолько близко, что мы видели друг друга почти каждый день. Помню, когда Айрис впервые пришла в расположение нашей части, переводчик Исса, увидев нас, сказал:
     - Какой красивый девушка! И два сразу.
     Я отдала папки с личными делами куда следует и отправилась искать Айрис. На рабочем месте ее не оказалось. Я пошла искать в жилых помещениях и обнаружила Айрис на ее раскладушке, в закутке у окна, завешанного марлей от мух.
     - Что, болеешь? - спросила я, присаживаясь на раскладушку.
     - Так, отравилась чем-то. Да оно пройдет, ты не волнуйся.
     - От мамы ничего не слышно?
     - Последнее письмо две недели назад было. Ты же знаешь, у них там даже марки на учете… - невесело усмехнулась я.
     - Не дело это, - покачала головой Айрис. - Как только вернемся из Ирака, заберем ее к себе.
     Мы потрепались немножко, а потом я встала и собралась возвращаться в свою часть. Я пересекала залитую асфальтом вертолетную площадку, когда услышала за своей спиной топот ботинок и мужской голос.
     - Ефрейтор Граммал!
     Я обернулась. Меня догонял двухметрового роста решительно настроенный сержант.
     - Я вас по всей территории ищу. Пора допрос начинать. А ну-ка быстро!
     - Вы ошибаетесь, - начала было я. - Я Айви Граммал.
     Но он уже отвернулся от меня и бежал обратно. Я поняла, что если стану настаивать на том, что я Айви, а не Айрис, то настоящей Айрис не дадут поболеть спокойно. Поэтому я последовала за сержантом.
     Он привел меня в подвальную комнату без окон. От бетонных стен веяло холодом, на единственном столе ярко горела настольная лампа. За столом сидел командир моей сестры, капитан Кларк, и просматривал какие-то бумаги. За его спиной висела большая карта Багдада, утыканная булавками. Напротив, со связанными за спиной руками, сидел допрашиваемый - бородатый мужчина в сером балахоне и белой вязаной шапочке. Он смотрел перед собой и бормотал какие-то слова. За его стулом замерли два охранника, а в стороне на табуретке примостился переводчик.
     Капитан Кларк поднял взор от бумаг и вопросил:
     - В чем дело, ефрейтор Граммал?
     - Я была нездорова, сэр. - Нельзя сказать, чтобы это было неправдой. То ли мне передалось недомогание Айрис (как это часто бывало), то ли эта комната на меня так плохо подействовала.
     - Ну, хорошо, - вздохнул Кларк. - Начнем, благословясь.
     И повернулся к переводчику.
     - Таха, скажите ему, что мы знаем, что это именно он стрелял в американцев из-за забора своей мечети. Однако в обмен на сотрудничество мы готовы принять во внимание, что никто не пострадал.
     Услышав перевод, задержанный перестал бормотать. Он выпрямился на стуле. Даже в полумраке подвала я увидела, как налились яростью его глаза, как собралась слюна в уголках губ. В потоке гневных воплей я с трудом разобрала два слова - часто повторяемое гортанное "ислами" и с ненавистью выталкиваемое "амрики".
     - Ничего интересного, капитан Кларк, - резюмировал переводчик. - Одни сплошные проклятия. Мне тоже досталось на орехи. Оказывается, мой отец согрешил с обезьяной.
     Так продолжалось еще полчаса. Задержанный основательно прошелся по Тахе, капитану Кларку и президенту Бушу, причем последнего назвал хвостом шайтана.
     В конце концов Кларку надоело переливать из пустого в порожнее и он сказал:
     - Ладно, хватит переговоров. Скажите, что если он не располагает информацией, мы переведем его в лагерь для уголовников и оставим там до особого распоряжения.
     Таха перевел и задержанный задумался. Потом он заговорил монотонно и тихо. И вдруг уставился на меня и плотоядно заулыбался. Таха изменился в лице.
     - Он говорит, что знает, где на территории мечети зарыт склад оружия - гранатометы, калашниковы, взрывчатка - на любой вкус.
     - Ну и где этот склад?
     - Он хочет, чтобы взамен на информацию мы отдали ему девушку. Вот ее. Ефрейтора Граммал.
     - Что-о-о? - капитан Кларк даже привстал.
     Я с трудом удержалась, чтобы не рассмеяться. Что этот хмырь себе думает! Видали мы таких. Здесь, тебе, голубчик, не гарем и не Колорадо-Сити, а армия США.
     - Таха, скажите ему, что он заработал себе крупные неприятности. Ефрейтор Граммал, выйдите в коридор на десять минут.
     Мне это не понравилось. Почему я должна уходить, раз я ничего плохого не сделала и не сказала? Но приказ есть приказ. Я сползла с табуретки и отправилась к двери. Уже закрыв дверь, я с досадой обнаружила, что забыла свое форменное кепи на уголке стола капитана Кларка. Теперь я не могу выйти на улицу, без головного убора: меня там сцапает первый же сержант. А я так хотела выйти на улицу попастись - недалеко росла роскошная финиковая пальма, с который сыпались финики.
     Не прошло и десяти минут, как задержанного вывели из комнаты с завязанными глазами. Один из охранников - могучего сложения негр - повернулся ко мне и широко улыбнулся, сверкнув белыми зубами.
     - Ефрейтор Граммал! - позвал капитан Кларк.
     - Иду, сэр, - отозвалась я.
     Мы начали разбор полетов. Кларк посвящал меня в психологические тонкости ведения допросов, а я сидела и записывала.
     - Итак, я сказал ему, что за сексуальные приставания к женщинам по американским законам полагается смертная казнь. Какой здесь психологический расчет? Сначала он ставит нам условие - девушку за информацию. Я ставлю ему встречное условие - информацию за сохранение жизни. Я старался, чтобы он решил, что загнал себя в ловушку своим же языком. От этого у человека присутствия духа, сама понимаешь, не прибавляется.
     Тут я решила, что пришло время задать вопрос.
     - А почему вы велели мне уйти, сэр? Ведь он мог решить, что я его испугалась…
     - Хороший вопрос. Я сказал ему, что в Америке женщины так нетерпимо относятся к приставаниям, что могут и расцарапать. Удаляя тебя, я сделал ему одолжение. Я старался, чтобы он хоть в этой малости почувствовал себя мне обязанным. Вспомни теорию плохого и хорошего полицейского. Один давит, другой приручает. Здесь я выступал в качестве хорошего и плохого полицейского в одном флаконе, а ты мне в этом помогла.
     - И много вы из него выудили?
     - Прилично. Будет, что показать начальству.
     Закончив объяснение, капитан Кларк отпустил меня, предварительно посоветовав обратиться в медпункт. Я взяла со стола свое кепи и распрощалась. Он так и не догадался, что я - это не моя сестра.
     Оказавшись на улице, я надела кепи и почувствовала, что у меня на голове кто-то сидит. Я испуганно тряхнула головой, кепи упало, но вместо какой-нибудь ползучей гадости там оказалась записка. Я развернула ее и прочла:
     "Дорогая ефрейтор Граммал!
     Я не знаю вашего имени, но вы мне страшно нравитесь. Давайте познакомимся поближе. Я буду ждать вас завтра в 8 вечера у стены с надписью "Здесь не помойка".
     Таинственный незнакомец".
     Я не выдержала и прыснула. Я живо представила себе эту стену и мешки с мусором, сваленные возле нее, несмотря на грозное предупреждение. Надо же, еще никто не назначал мне свидание на помойке. Романтика - умереть, не встать!
     Полтора года назад ни о каких свиданиях и речи быть могло. Из-за того окружения, в котором мы росли, мы не знали элементарных вещей - как открыть счет в банке, как сделать заказ по телефону, как пользоваться кредитной карточкой. Мы должны были учиться и этим вещам, и другим, более важным - самостоятельности, например. Мы освоили наши профессии. Мы - обе в один и тот же день - досрочно получили звание ефрейтора. На свидания просто времени не было, столько всего сразу… Так почему бы не начать в Ираке, около забора с надписью "Здесь не помойка"? Надо только сказать капитану Блэру, что после работы я собираюсь прогуляться, чтобы в случае чего он знал, где меня найти.
     Шагая обратно в свою часть, я размышляла относительно личности таинственного незнакомца. Явно не капитан Кларк. Надеюсь, что не переводчик. Остаются два охранника. Скорее всего, это тот самый веселый негр. А как же выглядел другой? Тоже внушительных размеров, только белый и белобрысый.
     Следующий день прошел как обычно, и в восемь вечера я отправилась к стене с заветной надписью. Подходя, я увидела, что на скамейке сидит худенький солдат в очках, явно латиноамериканского происхождения. Интересно, что он тут делает? У него тоже тут, что ли, свидание?
     Он встал мне навстречу и протянул узкую коричневую ладонь:
     - Я так рад, что вы пришли. Меня зовут Виктор Галиндес. Я из 215-й роты военной полиции.
     215-я рота охраняет тот самый лагерь, где я вчера с таким блеском выступила на допросе.
     - Очень приятно. Я Айви Граммал. Но мне кажется… здесь должен был быть кто-то другой. Либо черный, либо белый, но высокий.
     Галиндес хмыкнул.
     - Это Гордон и Салливан. Я попросил Салливана передать вам записку. Сам-то я на допросы зэков не вожу. Я же вас только в столовой вижу, но вы всегда так торопитесь…
     Я никогда не была в столовой на другом конце лагеря. Зато Айрис приходила к нам, потому что у нас было лучше меню и меньше мух.
     До меня постепенно начало доходить. Он увидел Айрис в столовой, влюбился, написал записку и попросил приятеля передать. Смех поднялся у меня откуда-то изнутри, как пузырики кока-колы и выплеснулся наружу. Я вынуждена была сесть на скамейку.
     - Не обижайтесь… Я не над вами смеюсь, - выдавила я, продолжая хохотать. - Нас две сестры - Айви и Айрис. Айрис работает в разведке, а я в юридическом управлении. Просто я… пошла вместо нее на допрос, потому что она приболела. Вот я и получила вашу записку.
     Сначала Галиндес сидел с растерянным лицом, но вскоре и до него дошел комизм ситуации. Он улыбнулся и вслед за мной засмеялся. Успокоившись, я сказала:
     - Если хотите, я передам сестре, что она вам нравится.
     Галиндес галантно приложил руку к сердцу и сказал:
     - Айви, это просто удивительно. Вы пришли на свидание, оказалось, что ждут вовсе не вас, а вы как ни в чем не бывало смеетесь и ваша первая мысль про сестру. У вас замечательный характер.
     Я уже поднялась со скамейки и начала прощаться, как из пролома в заборе вылез капитан Блэр и направился ко мне, размахивая чьим-то личным делом.
     Галиндес зашагал обратно в свою часть, а капитан Блэр издалека закричал:
     - Генерал Сатерленд съест меня на завтрак! Мы арестовали его личного переводчика два дня назад и только сейчас это обнаружили.
     Мы сели рядышком на скамейку и заглянули в личное дело. Мухаммед Ифтах, угнал машину скорой помощи - показания главврача...
     - Переводчика зовут Мухаммед Умар Ифтах. А искомого преступника зовут Мухаммед Сала Ифтах, - начал рассказывать капитан Блэр.
     Одновременно мы оторвались от личного дела и посмотрели друг на друга. И вдруг капитан Блэр засмеялся. Я никогда не думала, что он может так смеяться - так, что и помойка, и скамейка, и пыльные тополя словно бы стали светлее. Это был смех человека, который не боится ни жары, ни снарядов, ни (о, ужас!) реакции генерала Сатерленда.
     - Ну, как же я могу вести дела… Если каждого второго из них зовут Мухаммед… И все до единого утверждают, что они ни в чем не виноваты, - от смеха слезы выступили у капитана Блэра на глазах.
     - Да они вам медаль должны дать, сэр. При Саддаме он бы состарился в тюрьме, пока доказал бы, что он не тот Мухаммед.
     - Они мне по шее дадут, а не медаль. Ладно, пошли на покой.
     Мы шли по пыльному шоссе, и закатное солнце светило нам в спину. Я тихонько улыбнулась своим мыслям.
     - Ты чего? - спросил капитан Блэр.
     - Да так, сэр. Вы уверены что я - это я?
     - Абсолютно уверен. Ты - Айви. Ты - мой солдат.
     
     Мамин день
     
     Вечернее построение подходило к концу. Солнце село за стальную громаду ангара, похожего издали на гигантскую рыбу. Два десятка солдат отдела коммуникаций ждали, когда их сержант скажет, наконец, заветные слова "все свободны". Наконец в горячем воздухе прозвучало:
     - Все свободны. Рядовому Элсингу и сержанту Неварес явиться к командиру.
     - Какому сержанту Неварес? У нас их две, - раздалось из строя.
     - Кто это там такой голосистый? - больше для порядка нахмурился сержант и взглянул в свой блокнот. - Анна Неварес.
     Услышав свое имя, сержант Анна Неварес вздрогнула от неожиданности. Десять часов возилась она с капризными проводами и к концу дня так устала, что плохо воспринимала окружающую реальность. Ей хотелось, чтобы ее хоть на несколько минут оставили в покое и не дергали. И вот на тебе - вызывают к командиру.
     Народ разошелся, и к Анне подошёл рядовой Элсинг - восемнадцатилетний парнишка, еще по-детски нескладный, с длинными руками и ногами. Прежде чем обратиться к ней, он деликатно вынул изо рта жвачку и только потом сказал:
     - Идемте, сержант. Разрешите вашу сумку.
     Надо же, подумала Анна, такой маленький, а уже джентльмен. Ее собственному мужу ни разу не пришло в голову взять у нее сумку или даже ребенка.
     Первой вызвали Анну и сообщили, что ей пришло срочное сообщение из Штатов по каналам Красного Креста. У нее упало сердце. Неужели что-то с детьми? Неужели этот безответственный идиот что-то натворил? Ну, и она тоже хороша. Не надо было оставлять с ним девочек, надо было везти в Мексику к бабушке. Испугалась непонятно чего, а по правде говоря, просто поленилась. Анна развернула послание Красного Креста и прочла, что ее муж был арестован за вождение в пьяном виде, и так как это уже четвертое нарушение закона, то в течение тридцати дней его выдворят из США на основании существующих правил об иммиграции. А девочек передадут под опеку штата.
     - Сэр, - подняла она на командира абсолютно сухие глаза. - Мне нужен отпуск. Я должна отвезти детей в Мексику, к моей маме. Я не могу допустить, чтобы мои дети оказались в приюте.
     - Как будто от меня что-нибудь зависит, - пожал плечами капитан. - Иди в юридический отдел, пусть они помогут тебе составить прошение генералу Салливану. Никто не может покинуть Ирак без его разрешения.
     - Да, я поняла, сэр.
     - Будешь выходить, скажи Элсингу, пусть заходит.
     Анна вышла из кабинета командира и молча показала Элсингу на дверь. Она рухнула на деревянную скамью, стоявшую в коридоре, и попыталась собраться с мыслями. Надо идти в юридический отдел, надо найти способ связаться с матерью. Но мысли не хотели укладываться в стройный план действий, сыпались сквозь пальцы, как иракский песок, и оставалась одна серая безнадежная тоска. Уже много месяцев не видела сержант Неварес своих дочерей, и конца этому не предвиделось. Столько раз просыпалась она на своей раскладушке от мучительного кошмара - вот она сходит с трапа самолета, честно отслужив свое, вот видит девочек, вот хочет обнять их, а они стоят и смотрят удивленно - что это за чужая тётя? Конечно, дочери не забывали ее, старшая писала письма, а младшая писать еще не умела и присылала рисунки - яркие цветы, полосатую радугу и Микки-Мауса. В последнее письмо девочки вложили засушенные анютины глазки, и Анна никак не могла сообразить, с чем они собственно ее поздравляют. Потом вспомнила - День Матери. Как раз вчера прошел.
     Скрипнула дверь, и из командирского офиса вышел Джо Элсинг. Он прислонился к стене, и счастливая умиротворенная улыбка разлилась по его лицу со следами солнечных ожогов и комариных укусов.
     - Что происходит, рядовой Элсинг? - спросила Анна.
     - Меня мама нашла, сержант. В общем, моя родная мать.
     - Как это нашла? А кто же тебе тогда посылки шлет?
     - Не... Это моя приемная семья. А маму свою я с шестого класса не видел. Нас выгнали из квартиры за неуплату, мы жили в метро, нас подобрала полиция, и меня отдали в приемную семью. Вот послушайте, что она пишет: "Сынок, я узнала, что идет война. Ты вроде как собирался служить. Напиши, как у тебя дела".
     - Где же твоя мама была все это время? Мы уже год как воюем, - вырвалось у Анны, прежде чем она поняла, что ее вопрос был крайне бестактным.
     - Она от наркомании лечилась, - тихо сказал Элсинг. - Вот отслужу и заберу ее к себе.
     - Ну, я рада за тебя. Дай Бог, чтобы все получилось, как ты хочешь.
     Они вышли из штаба и направились к своему палаточному лагерю, чтобы устроиться там на покой.
     Дойдя до бетонной ограды, Анна свернула налево к своей палатке, а Элсинг направился дальше к группе палаток в противоположном конце лагеря. Не дойдя метров пятнадцать до крайней палатки, он услышал какой-то странный вой и краем глаза зафиксировал яркий сполох на черном небе. Больше он ничего не успел подумать в этот момент. Поднятый силой взрыва гравий брызнул ему в лицо, резкая боль разорвала затылок, в глазах потемнело. Элсинг упал на спину, и, падая, увидел, что у него из живота торчит кусок снаряда. Ему было больно и страшно, как никогда в жизни. И в этот момент он впервые за много лет позвал маму. Он даже не знал, какую маму он звал, родную, которую любил в детстве или приемную, которая ждала его с войны. Он хотел одного - чтобы кто-нибудь защитил его от падающих снарядов, унял адскую боль, вынул из живота этот ужасный осколок. "Мама! Мама!" - продолжал он шептать искривлёнными болью губами. И внезапно услышал:
     - Я здесь. Я тебя не оставлю.
     Значит, мама в самом деле его нашла. Из последних сил Джо Элсинг улыбнулся, и боль отпустила его.
     Анна Неварес разорвала зубами санпакет, но, взглянув на Элсинга, отложила его. Остановившиеся глаза смотрели куда-то в сторону, но в уголках побелевших губ Анна увидела намек на улыбку. И, лежа на земле, уткнувшись лицом в гравий, так чтобы шлем защитил голову, Анна поняла, что все-таки не зря ползла сюда под дождем горящих осколков. Значит, в последние минуты своей жизни Джо Элсинг убедился, что мать его любит.
     
     Операция "Микки-Маус"
     
     В штаб поступило донесение о том, что в мечети Аль-Шахид прячут гранатометы, калашниковы и взрывчатку. Мечеть находилась в бедном шиитском районе, где редко можно увидеть женщину без чадры, зато на каждом шагу висели портреты преемника Мухаммеда имама Али. Имам, живший двенадцать веков назад, был вооружен винтовкой современного образца, но это никого не смущало. Американцы обычно проезжали этот район на максимальной скорости и никогда не останавливались даже купить арбуз у торговца на обочине.
     Однако в этот раз рота капитана Ингрэма застряла там надолго. Им было поручено окружить мечеть Аль-Шахид и обыскать ее. Взяв мечеть в кольцо, солдаты уже три часа ждали, пока мулла окончит свою проповедь.
     Мечеть занимала небольшой участок земли, огороженный глухим глиняным забором. Забор был увешан матерчатыми транспарантами - белые крючкообразные буквы на черном фоне - и все теми же неизменными портретами. С улицы нельзя было разглядеть ничего, кроме обшарпанного минарета, но, судя по тому, что речь муллы транслировалась по громкоговорителю, правоверных в этот день там собралось больше, чем могло поместиться в помещении.
     Капитан Ингрэм припарковал свой джип через дорогу от мечети и теперь сидел на переднем пассажирском сидении, свесив ноги наружу и держа на коленях автомат. За рулем сидел солдат, а на заднем сидении поместился переводчик из местных. Не отрывая глаз от мечети, Ингрэм машинально чистил апельсин.
     Незадолго до начала операции его вызвал к себе полковник Робинетт и полчаса говорил о необходимости соблюдать политкорректность в проведении операции. Ни в коем случае не оскорблять религиозные чувства иракцев… Нежелательный политический резонанс… Капитан Ингрэм согласно кивал, изредка вставляя "да, сэр" и "я понял, сэр". Но и он, и полковник Робинетт прекрасно понимали: никому не известно, как жители квартала Аль-Шахид отреагируют на ту или иную ситуацию. Капитан Ингрэм вообще не очень понимал тех, кого его послали освободить. На суровость они отвечали угодливостью, на жест доброй воли - грубостью. Черт знает сколько лет терпели Саддама, но были готовы разорвать человека на части за сигарету, выкуренную в Рамадан. Одного такого бедолагу они били всем кварталом и избитого притащили на американский блокпост. Если бы до блокпоста было на пятьдесят шагов больше, несчастный наверняка отдал бы Богу душу.
     Апельсин был съеден, а проповедь все не кончалась. Капитан Ингрэм повернулся к переводчику.
     - Камаль, что он там говорит?
     - Вы уверены, что хотите это слышать?
     - Уверен. Я хочу знать, как они настроены.
     Камаль прислушался.
     - Он говорит, что Америка напала на Ирак потому, что ей велели сионисты.
     - Надо же, а я не знал, что евреи правят миром. Хоть бы мне от этого что-нибудь перепало, - подал голос рядовой Сильверман.
     - Рядовой, сейчас не время для сарказма, - отозвался капитан Ингрэм. - А что он еще говорит?
     Камаль прислушался.
     - Он говорит, что все американцы предаются разврату.
     - Если бы мне кто-нибудь дал, - начал было Сильверман, но решил не искушать терпение командира.
     Некоторое время все трое вслушивались в доносящиеся из громкоговорителя вопли.
     - Он говорит, что американские солдаты все поголовно распутники и что они носят специальные очки, чтобы смотреть сквозь одеяния мусульманских женщин.
     - Да на что там смотреть? - не выдержал Сильверман.
     - Какие очки? - удивился Ингрэм.
     - Ваши инфракрасные очки для ночных операций.
     Послушали еще.
     - Он говорит… Как бы вам сказать… - замялся Камаль.
     - Скажите как есть.
     - Он говорит что американцы любят нечистых животных и что в каждом американском доме живет микки-маус.
     Ингрэм и Сильверман уставились на переводчика, причем даже Сильверман не нашел, что сказать.
     - Вы уверены? - спросил наконец Ингрэм.
     - Да что вы на меня уставились, - обиделся Камаль. - Можно подумать, я отвечаю за этого шарлатанa. Я вообще христианин.
     - Значит, микки-маус? - уточнил Сильверман, давясь от смеха.
     - Да. Он говорит, что это такая прожорливая мышь ростом с шакала и с большими ушами.
     Тут даже капитан Ингрэм не выдержал и хмыкнул. А Сильверман - тот вообще согнулся от смеха пополам.
     Камаль встрепенулся.
     - Все, проповедь закончена. Сейчас они выйдут.
     Ингрэм моментально посерьезнел, выпрыгнул из джипа и сделал знак десятку солдат, прятавшихся в ближайших кустах. Тем временем калитка распахнулась, и из нее вылетело не меньше тридцати человек сразу. Они несли на плечах седобородого муллу в черном тюрбане - Ингрэм уже знал, что тюрбан - это признак принадлежности к роду пророка Мухаммеда, не чета простым смертным. А из калитки продолжали кучками выбегать прихожане, и скоро вся мечеть оказалась окруженной орущей скандирующей толпой.
     В сопровождении Камаля и взвода солдат капитан Ингрэм шагнул к мулле.
     - Скажите ему, что у меня приказ от командования коалиции обыскать эту мечеть на предмет хранения оружия. Мы обещаем не наносить вреда и не притрагиваться к культовым предметам.
     Камаль перевел. Мулла ответил, и выражение его лица не требовало перевода.
     - Он говорит, что не пустит в мечеть нечистых собак.
     - Он имеет в виду поисковых собак саперов?
     - Нет, он имеет в виду вас и ваших солдат.
     Капитан Ингрэм оглянулся на "нечистых собак", и только секунда понадобилась ему, чтобы установить контакт с каждым - без слов, одними глазами. Потом он увидел рядового Сильвермана - тот замер у джипа, веселье будто смыло с его повзрослевшего лица.
     Капитан Ингрэм подумал секунду, потом повернулся к Камалю и сказал:
     - Передай ему, что если мы не обыщем мечеть, то завтра сюда из Кувейта будет доставлена стая микки-маусов. Они сожрут все припасы в этом квартале и подгрызут основание минарета.
     Услышав перевод, мулла вгляделся в лица оккупантов и что-то подсказало ему, что на этот раз с ними лучше не связываться. Он молча отступил в сторону.
     Тем временем остальные солдаты утихомирили толпу. Уже стоя в проеме калитки, капитан Ингрэм оглянулся на саперов, переводчика и солдат. Лицо его было не менее серьезным, чем всегда, и только тот, кто хорошо знал капитана, мог бы разглядeть в его глазах необычные озорные искорки.
     - Пошли, ребята. С нами Микки-Маус, - сказал капитан Ингрэм.
     
     Наряд вне очереди
     
     Я перемешиваю содержимое выгребной ямы. Яма небольшая, но глубокая, огороженная натянутым на колышки полиэтиленом. На дне ямы горит костер. Солнце в зените у меня за спиной, я чувствую, как спекается кожа на шее, лице и руках. Резиновые перчатки прилипли к пальцам. Хорошие перчатки от костюма химзащиты. Значит, не зря я тащила его из Германии в Кувейт, а из Кувейта сюда.
     Мешать надо медленно и непрерывно, чтобы хорошо горело. По ночам мы костры не жжем, чтобы не привлекать кого не следует. А днем самое время, дыма от этого все равно мало. Биологические отходы.
     Двумя руками я медленно вращаю палку и стараюсь не смотреть вниз. Зачем смотреть вниз, когда кругом столько интересного. Вон из-под моста выехали огромные платформы на танковых гусеницах. Никогда таких не видала, наверное, инженерные войска к нам пожаловали. Может быть, они поставят генератор, и тогда мы сможем печатать наши документы. Я, конечно, могу написать клиенту доверенность от руки. Поставить печать и надеяться, что суд примет во внимание место и дату выдачи - Багдад, май 2003 года.
     Вон пролетел грузовой вертолет "Чинук" - этакая пиявка с двумя пропеллерами. Почему-то вертолетам всегда дают названия индейских племен - чинук, апачи, команчи. Интересно, индейцы не возражают? Надо будет спросить сержанта Серое Облако, что он думает на эту тему.
     Кстати, об облаках. Я уже десять дней не видела ни одного. Вот эта финиковая пальма на краю пустыря, как она умудряется выживать без воды? Мы не можем прожить без воды ни одного дня. Если солдат с утра забывает пить, то к полудню он начинает растягивать слова, становится бледным и не видит, куда идет. А потом падает и не может встать. Как раз сегодня это случилось с одной из моих рядовых.
     Я продолжаю мешать. Маска, которую я собственноручно вырезала из форменной майки (голь на выдумки хитра) промокла от пота. Я приподнимаю нижний край и вдыхаю ртом раскаленный воздух. Носом лучше не дышать. Сюда сносят отходы со всего лагеря.
     В нашей конторе тоже есть такое ведерко с крышкой. Оно отгорожено плащ-палаткой в углу. Там же висит на веревочке фотография Осамы бин-Ладена. Когда кто-нибудь пользуется удобствами, Осама вывешивается поверх плащ-палатки. Значит, кабинка занята.
     Солдаты по очереди выносят ведро. Я тоже вынесла пару раз, пока меня не поймал за этим вездесущий сержант Монро. Последовал взрыв благородного негодования. "Что вы делаете, мэм? Разве это офицерское дело?" Причем тут звание? Я же пользуюсь этим ведром. Хотя в чем-то он и прав. К концу рабочего дня меня шатает ветром, и если я не удержу ведро, то весь наш юридический отдел пропахнет всерьез и надолго.
     Раз-два-три, раз-два-три. Губы растрескались, во рту сухо. Надо выпить воды. Она горячая, с привкусом дезинфекционных таблеток и пластмассы. Но другой нет.
     Мне совсем не скучно. Наоборот, здесь так редко удается побыть одной. Работа с восьми утра до восьми вечера. Палатка, с гравием вместо пола, где раскладушки стоят впритирку. Уединение - роскошь в Ираке. Такая же роскошь, как чистый воздух, холодная вода и зеленая травка… На зеленых лугах даст Он мне отдохнуть и приведет меня к спокойным водам… Я надеюсь, что приведет. Я еще увижу нарциссы у подножия гранитной скалы в Центральном парке.
     Не знаю, почему я побоялась взять сюда плейер с кассетой. Нажала бы сейчас кнопочку и негромкий, знакомый с детства голос запел бы про синий троллейбус. Ну что ж… Слова я и сама помню, а отсутствия слуха здесь можно не стесняться. Страдать от моего пения может только вон тот портрет усатого вождя на бетонной стене - так ему и надо.
     Снова приподняла край маски, снова вдохнула. И опять раз-два-три, раз-два-три. Можно представить, что танцуешь вальс с каким-нибудь кавалергардом. Мой кавалергард командует артиллерийской батареей в Эль-Наджафе. Вальс он танцевать не умеет, зато мастерски водит мотоцикл. И солдаты его обожают.
     Если закрыть на секунду глаза, можно увидеть толпы веселых голубей на серой брусчатке площади Святого Марка. Солнце танцует на воде, гордый крылатый лев с ключом в лапе смотрит на свой город с колонны. Таинственные маски гуляют по узким улочкам. И девочка-боснийка, художница, разрисовывает лица всем желающим. Узнав, что я солдат армии США, она благословляет меня, отказывается брать деньги.
     Кто-то трогает меня за плечо. Я оборачиваюсь. Рядовая с нашивками санинструктора смотрит на меня с изумлением.
     - Вы что здесь делаете, мэм?
     Придется снять маску.
     - Вот мешаю тут… сама понимаешь что.
     - Но вы же офицер…
     Я вынимаю из кармана часы. Времени без пяти два. Через пять минут начнется ее наряд.
     - Пока есть время, сбегай в свою палатку и вырежи себе маску как у меня. Поверь, она тебе очень пригодится.
     - Я в медпункте взяла. Кстати, у нас там одна из ваших с солнечным ударом лежит.
     
     * * *
     
     Мой наряд окончен. Только самодельная маска теперь никуда не годится, вся в пятнах. Губы болят, десны кровоточат. Пора тебе на свалку, старая мебель, как говорит в таких случаях моя сестра.
     Но на свалку еще рано. Надо сходить в медпункт, узнать, как там моя рядовая. Вон она лежит, на крайней койке, под вентилятором.
     - Светский раут прошел без тебя, но ты не много потеряла, - шучу я, присаживаясь на край ее раскладушки.
     Она улыбается. Хорошо, значит, идет на поправку.
     
     * * *
     
     Я уже восемь лет как служу в армии. У меня никогда не было такого странного наряда. Три часа провела над выгребной ямой наедине со своими мыслями. Непонятно, кто кого должен благодарить: я мою рядовую, или она меня. Ведь сегодня была ее очередь.
     
     Последние шаги
     
     Я всегда любила винтовые лестницы. От каждой такой лестницы веяло тайной, сказкой, зарытым кладом. В нашей университетской библиотеке винтовая лестница вела к толстым, солидным фолиантам, изданным еще до первой мировой. Их мало кто читал. Сидя у подножья лестницы с большущим томом на коленях, я набиралась юридической мудрости. Ступенька за ступенькой. Шаг за шагом.
     Если бы кто-нибудь тогда сказал мне, что вся библиотека адвоката может уместиться в солдатском рюкзаке, я бы не поверила. Как не поверила бы и тому, что адвокат может работать без письменного стола и зеленой лампы, без мерцающих корешков книг на полках и внушительных портретов предшественников на стенах. Ничего этого у меня здесь нет. У меня есть мансарда с окошком. Стекло в окошке выбито снарядом, и я приспособила полиэтилен, чтобы во время песчаной бури меня не занесло песком. Фанерный топчан и две самодельные табуретки. За перегородкой стоит скамья, где клиенты коротают время в ожидании своей очереди.
     Я - адвокатская контора для солдат в виде одного человека. Куда солдаты, туда и я. Собираюсь я обычно недолго. Покидала в рюкзак портативный компьютер, пяток дисков, справочник по оперативному праву, справочник по ведению трибуналов. Туда же идут смена белья, полотенце, зубная щетка, расческа и любимая книжка. Каска, противогаз, автомат. Мне приходилось консультировать клиентов с борта грузовика, сидя на асфальте в тени вертолета, на привале в пустыне, где из живности, кроме американских солдат, водились только сороконожки.
     Но обычно я сижу в мансарде, куда можно подняться только по узкой винтовой лестнице. Через фанерные перегородки слышны шаги, слышно, как бьется о стену автомат, висящий у клиента за спиной. Десятки людей поднимаются по лестнице каждый день ко мне в каморку. Одного из них, сержанта Алмейда из Провиденса, я узнаю по походке, прежде чем он просунет голову в дверь. Мой помощник, сержант Алмейда.
     В первый день мы с ним снесли из мансарды мешков двадцать мусора, пару дохлых кошек и дохлых мышей в ассортименте. Он сколотил топчан и табуретки, провел электричество и повесил на перегородку скромный плакат:
     
     Квалифицированная юридическая защита
     - защитникам Америки.
     Капитан Джулия Ратнер
     Сержант Мануэль Алмейда
     
     Он достает бумагу, ручки, скоросшиватели и бегает в штаб распечатывать мою писанину. Каждое утро сержант Алмейда начинает со слов: "Доброе утро, мэм. Что-нибудь сделать нужно?"
     Сегодня ничего не нужно, сержант Алмейда. У тебя уже все сделано со вчерашнего дня. Пойди выспись, бельишко постирай. Вот они, простые солдатские радости, на которые так редко хватает времени. Только будь осторожен, спускаясь по винтовой лестнице. Крутая она. А ты нам нужен целым и невредимым.
     Сержант Алмейда родился на Островах Зеленого Мыса. Большинство людей об этих островах никогда не слышали, и он со вкусом рассказывал о ласковом море, о веселых людях, которые с утра выходили в море бить китов, а по вечерам танцевали на улицах под аккомпанемент стальных барабанов. Но китов на всех не хватало, и сержант Алмейда подался в Америку, где уже жило довольно много его соотечественников. Так в его репертуаре появилась новая байка - про мятежного проповедника Роджера Вильямса, который вдрызг разругался с нетерпимыми бостонскими пуританами, был осужден ими на изгнание и основал новую колонию. Сержант Алмейда рассказывает об этом так, как будто сам присутствовал на суде над Вильямсом и на его переговорах с вождем племени наррангасетт о покупке земли. Город - будущую столицу штата Род-Айленд - назвали Провиденс, что значит Провидение.
     Сегодня обычный день. Клиенты приходят и уходят. Вот передо мной сидит ефрейтор-резервист средних лет с красными глазами. Читаю обвинительный лист.
     - Так вы действительно взяли у капеллана без разрешения бутылку вина для причастия?
     - Взял, мэм.
     - Зачем?
     - Очень захотелось.
     Пауза.
     - Что, так сильно хотелось?
     - Это все генерал со своим зверским сухим законом. Что ему, стаканчика жалко? Я здесь погибаю без выпивки, мэм. Иногда приходится к медицинскому спирту прикладываться.
     Я смотрю на красные глаза, на набухшие вены на лице. Какой из него солдат? Ему надо лечиться, а не воевать.
     - Вы от алкоголизма лечились?
     - Да. Меня мобилизовали во время курса.
     - Вот это хорошо.
     - Что ж хорошего, мэм? - искренне удивляется клиент.
     - Это наша с вами тяжелая артиллерия. Защищая вас, я буду нажимать именно на этот факт. У суда не останется ничего другого, как оправдать вас и уволить из армии по состоянию здоровья.
     Я перелистываю справочник по уголовному праву в поисках нужной статьи. Подняв глаза, вижу, что клиент уткнулся лицом в сложенные на столе руки и трясется от плача.
     - Я… как чумной… Позор части… От меня все отворачиваются… Помогите мне… пожалуйста… - доносятся до меня прерывистые слова.
     - Конечно, помогу. Успокойтесь. Вы просто больны. Вот возьмите лучше, полакомьтесь, - и моя сумка становится легче на триста граммов. Вес консервной банки.
     Следующий клиент не похож на этого ни в чем, кроме звания и мотива преступления. Тоже ефрейтор, но молодой, здоровый, веселый.
     - Так вы действительно пристрелили газель в бывшем охотничьем угодье Саддама?
     - Пристрелил, мэм.
     - Зачем?
     - По барбекю соскучился.
     Пауза.
     - А что без барбекю никак нельзя?
     - Так ведь 4 июля, мэм. Надо же ребятам отпраздновать.
     - Вас обвиняют по статье 134-б, поведение, противоречащее порядку и воинской дисциплине. Эту статью применяют, когда никакая другая не подходит. Будем танцевать от печки. Ваши намерения не были преступными, а наоборот, были продиктованы патриотизмом и заботой о боевом духе ваших товарищей.
     Ободренный, клиент уходит, и я слышу, как он сталкивается на лестнице с сержантом Алмейдой.
     - Ваша капитан всегда такая красотка? - спрашивает клиент.
     - Что ты! - серьезно отвечает Алмейда. - Это она в честь твоего визита приукрасилась. А так она страшна, как смертный грех.
     Клиент лавиной скатывается по лестнице, а я давлюсь от смеха за своим столом. Входит сержант Алмейда.
     - Мэм, в столовой дают сносную картошку. На час дня у вас назначен рядовой Уилсон.
     - Спасибо, Алмейда. Уилсон, это который с трофейной саблей?
     Обвинительный лист по этому делу я уже читала, но поговорить с обвиняемым еще не вышло. В процессе обыска в доме подозреваемого в террористической деятельности иракца, рядовой Уилсон изъял фамильную саблю с золотой насечкой и попытался переправить ее в Америку по военной почте. И это после строжайшего запрета командования на трофеи! Посылку на почте, конечно, перехватили и сообщили куда следует. Кроме того, семья подозреваемого террориста нажаловалась в отдел рекламаций. О чем он, интересно, думал, этот рядовой Уилсон?
     И вот он сидит передо мной - подтянутая спортивная фигура, аккуратная уставная стрижка, строгое, чисто выбритое лицо. Нашивки парашютиста и следопыта над левым карманом. Мечта командования, хоть сейчас на вербовочный плакат. Рядовой Уилсон, как же тебя угораздило?
     - Вас обвиняют по двум статьям: кража собственности гражданского лица и нарушение приказа.
     - Гражданское лицо? Как бы не так, мэм. Этот чертов… прошу прощения… замахнулся на меня саблей. Да мы целых две недели за ним гонялись. На его счету по крайней мере двое убитых наших. Вы знаете, что сейчас он сидит в Абу-Грайбе?
     - Если вы не поможете мне себя защищать, то сидеть будете вы - правда, не в Абу-Грайбе, а в дисциплинарной казарме в Манхайме.
     - Сомневаюсь, мэм. По первой статье меня оправдают, а по второй я готов признать себя виновным. А вы мне помогите добиться легкого наказания за нарушение приказа. Скажем, пусть они дадут мне выговор и два месяца отбирают в казну мою зарплату.
     - Из первой статьи мы сможем выпутаться, только если докажем, что вы отобрали у него саблю в порядке самозащиты, из соображений безопасности. Но я бы не надеялась на снисходительность суда. Представляете, какой визг поднимет наша пресса - американцы мародерствуют, грабят мирных иракцев.
     - Да неужели? - прищурился Уилсон. - Значит, президенту можно держать в Белом доме личный пистолет Саддама, а мне нельзя? Я эту саблю завоевал в честном бою. И на суде я им скажу то же самое.
     - Когда станете президентом, тогда делайте что хотите, - устало сказала я, берясь за справочник. - Тогда я уж точно не буду вашим адвокатом. А пока вы рядовой армии США, а я - единственная преграда между вами и тюрьмой. Можете меня не слушать, дело ваше. Я все равно буду вас защищать, как могу.
     Вечером того же дня мы с Алмейдой сидим на крыше и пьем чай из термоса с иракским рахат-лукумом неприличной давности. Где-то далеко ухают взрывы, купола мечетей спокойно мерцают под лунным светом. Я жалуюсь Алмейде на глупое упрямство рядового Уилсона, который не хочет притвориться, что чувствует себя страшно виноватым, чтобы таким образом разжалобить суд и избежать тюрьмы. Да и с нашей теорией о самозащите тоже не все гладко. Единственный солдат, который находился в комнате с Уилсоном, не видел, что произошло, так как был занят братом хозяина дома, напавшим на него с ножкой от стула.
     - Надо их расспросить, - говорит Алмейда.
     - Кого? - удивляюсь я.
     - Хозяина сабли и членов его семьи.
     - Зачем?
     - Как зачем? Или они сдуру подтвердят рассказ Уилсона, и тогда наше дело в шляпе. Или наплетут небылиц, кто во что горазд, и суд им все равно не поверит.
     - Почему вы в этом так уверены?
     - Мэм, я воюю на Ближнем Востоке уже третий раз. Поверьте мне, факты у этих людей не в чести.
     - Мы же не можем вот так просто взять у них показания. В Америке у них был бы адвокат, который бы нас к ним за версту не подпустил.
     - Так то - Америка, - резонно заметил Алмейда, хлебнув чаю. - Если у них есть иракский адвокат, то мы, конечно, будем разговаривать с ними только в его присутствии.
     Сказал - и подмигнул мне лукавым глазом бывалого человека.
     Через несколько дней Алмейда заглянул за фанерную перегородку.
     - Мэм, я уезжаю в Багдад по делам. Заодно поговорю с нашим пострадавшим и его семьей.
     - А я?
     - А что вы? Вы же женщина. Они с вами даже разговаривать не станут. Помните свидетелей по делу сержанта Ли? А муллу по делу капрала Малвейни?
     Еще бы не помнить. В тех немногих делах, где иракцы проходили как свидетели, мне всякий раз приходилось сталкиваться с самым пещерным шовинизмом. Свидетель по делу капрала Малвейни долго не мог поверить, что женщина может быть адвокатом, а когда убедился - был кровно оскорблен, что для его допроса не нашлось адвоката-мужчины.
     Я встала из-за стола.
     - Возвращайтесь скорее. Если в этот район опасно соваться, то к черту их показания. Мы и без них прорвемся.
     Он сжал мою руку в своей - коричневой и огромной, как лопата.
     - Счастливо оставаться, мэм.
     На следующий день в перерыве между клиентами, я услышала три условных стука шваброй в пол. Это значит, полковник собирает весь юридический отдел на совет. Так как телефон у нас один на всю контору, полковник делегирует капитана Манетти обходить народ и звать всех лично. Капитану Манетти лень лазить вверх по винтовой лестнице, и меня он всегда зовет на совещания тремя ударами швабры в потолок.
     - Я позвал вас потому, что получил плохие новости, - с места в карьер начал полковник. - Сегодня утром над Багдадом были сбиты два вертолета. Из наших там летели сержант Алмейда и рядовой Гамильтон. Некоторые пассажиры спаслись, но мы еще не знаем, кто. Я буду извещать вас по мере поступления информации. Капитан Ратнер, вы куда? Я вас не отпускал!
     Но я уже стояла за дверью, прижавшись к стене, чтобы не упасть. Я ловила ртом воздух, как в приступе астмы, но воздух вокруг меня сгустился, превратился в горячую вязкую тину, которая залепляла рот, нос, глаза. Я не могла ни выдохнуть, ни вдохнуть, в животе образовался такой ком, что я согнулась пополам. Не может он умереть! Я же только вчера с ним говорила! Мы только вчера пили на крыше чай! Не говорите мне, что сержант Алмейда умер!
     Не помню, как я доплелась до винтовой лестницы. Она уходила наверх, в темноту, расплывалась перед глазами. В тот момент я возненавидела эту винтовую лестницу. За то, что она стоит здесь, как будто ничего не произошло. За то, что она помнит его шаги. Его последние шаги.
     
     * * *
     
     С тех пор прошло некоторое время. Мне удалось отмазать рядового Уилсона от тюрьмы. Рядовой Гамильтон жив и здоров. А сержанта Алмейда не нашли. Ни живого, ни мертвого. Его официальный статус - пропавший без вести. Я помню его белозубую улыбку и добрые морщинки вокруг глаз. Я помню его истории и его жизненную мудрость. И иногда, когда выдается тихий момент, я прислушиваюсь - не раздадутся ли на винтовой лестнице его шаги. Я узнаю их среди любых других и включу кипятильник.
     
     Свет в окошке
     
     - Ну, бывай, капитан! Не пропадешь тут - целый день без меня?
     Я оглянулась на голос и увидела техника-интенданта Маккорда. Он улыбнулся, сверкнув ослепительными зубами. В моем закутке было уже темно, и я не разглядела ничего, кроме этой улыбки и белков глаз. Все остальное словно растворилось в темноте.
     - Постараюсь, шеф, - ответила я. - Но и ты там не высовывайся лишний раз.
     - Ладно, не волнуйся! Все будет нормально.
     Строго говоря, Маккорд не был моим шефом. Он шефствовал над всей нашей компьютерной сетью и творил такие чудеса, что все только диву давались. Наладить компьютерную сеть, когда во все приборы проникает песок, а детали плавятся от жары, - это вам не кот начхал. А пробиться на интернет, когда над всем Ираком висит один жалкий спутник связи, это просто надо быть волшебником.
     Этот человек умел все. Он знал, как соорудить из картонной коробки стиральное корыто, как завязывать на ночь ботинки, чтобы в них не заползли скорпионы, и что добавлять в сухой паек, чтобы он стал похожим на человеческую еду. И щедро делился своими знаниями.
     Каждую пятницу Маккорд ездил в расположение другой части разбираться с их компьютерами. В этот раз у них случилось что-то непредвиденное, и его вызвали в четверг вечером. Значит, сегодня некому будет провожать меня домой.
     Почти каждый вечер мы с шефом запирали офис и вместе шли к палаточному лагерю, взрывая ботинками тучи пыли и болтая о том о сем. Гадали, что будет с Ираком и когда нас отпустят домой. Рассказывали разные истории. То есть рассказывал в основном он, а слушала я. Но иногда нам случалось и поцапаться. Так было, например, когда он заявил, что евреи правят Голливудом, а я назвала хип-хоп бандитской музыкой.
     Мы всегда шли домой долгой дорогой, чтобы подольше пообщаться. По вечерам взлетная полоса спала, и вертолеты стояли спокойно, как большие добрые животные, хоть и не совсем привычные глазу. Около заброшенной бензоколонки он всегда улыбался своим мыслям - вспоминал свою первую работу. И потом еще долго шуршали по гравию наши шаги, прежде чем каждый нырял под полог своей палатки и ощупью пробирался к своей кровати.
     Идти домой в одиночку не хотелось. Я достала со шкафа свернутый спальный мешок с заранее припасенной пижамой и постелила его на топчан. Топчан был узкий и твердый, но зато в офисе было тихо и спокойно. Мои соседки были веселые компанейские девушки, и каждый вечер в нашей палатке устраивались посиделки и танцы под ту самую бандитскую музыку. А мне хотелось одного - поскорее заснуть, чтобы уже наступила пятница и техник-интендант Маккорд вернулся домой. Ему предстояла опасная дорога - вдоль шоссе на десятки километров тянулась стена с бойницами, через которые постоянно стреляли исламские боевики. И восемь мостов, с которых регулярно на головы солдатам летели гранаты. Наши ребята прозвали эту дорогу Аллеей Обстрелов.
     Следующий день пролетел быстро - так всегда бывает, когда много посетителей. Но все на свете когда-нибудь кончается, кончилась и очередь в мой кабинет - если так можно было назвать этот курятник. Там было так мало места, что автомат клиента, прислоненный к стулу, высовывался в коридор и об него вечно спотыкались. Увидев последнего посетителя, я с трудом удержалась, чтобы не схватиться за голову. Это был рядовой Даггит, который приходил ко мне уже в третий раз.
     У него была маленькая дочь от какой-то случайной связи. Мать от нее отказалась, и теперь власти штата хотели отдать ее в приемную семью. Даггит любил девочку, но оформить свое отцовство документально так и не сподобился. И вот уже две недели, как его проблема стала моей. Дважды командир отклонил его просьбу съездить в отпуск и заявить свои права на ребенка. Не далее как в понедельник Даггит сообщил мне об этом по телефону.
     - Какая зараза! Чмо болотное! - с такими словами ворвалась я в тот день в офис Маккорда. Обычно в это время я приносила ему перекусить.
     Шеф вылез из-под стола, где возился с проводами, и сказал:
     - Давай, капитан, по порядку. Меньше эмоций. Кто зараза? Кто чмо болотное?
     Выслушав мой рассказ, пересыпаемый нелестными словами в адрес командования Даггита, Маккорд заключил:
     - Ты пойми, у тебя и у командования разные цели. Твоя задача - помочь солдату с его проблемой. А у них боевая обстановка, и что, по-твоему, произойдет, если отпускать домой каждого, кто об этом попросит? У них же солдат не останется. Так что ты зря на них бочку катишь.
     "Опять он прав, - подумала я. - Ну, что за дела?"
     И вот Даггит пришел в третий раз. Он даже не встал, когда я его позвала, а продолжал сидеть, уставившись в пол. Я невольно опустила глаза и увидела его ботинки все в алых пятнах. Я уже видела такие пятна на полу нашего медпункта, когда после очередного нападения, туда принесли троих раненых. Присев на корточки, так чтобы наши глаза находились на одном уровне, я тихонько позвала его.
     - Даггит… Мы позвоним в суд, попробуем уговорить их отложить. Я сейчас принесу телефон.
     Вернувшись в свой офис за телефоном, я бросила взгляд в окно, где солнце уже садилось за эстакаду. Вот и шаббат наступает. На подоконнике ждали меня свеча в самодельном подсвечнике из медной проволоки и пластиковый стакан кока-колы с виноградной добавкой. Песок, конечно, неважная замена овсу. В этом писатель О.Генри был прав, хотя ему никогда не приходилось справлять шаббат в Багдаде периода свержения Саддама Хуссейна.
     - Пошли - сказала я Даггиту, и мы направились на балкон. Наш единственный сотовый телефон, раздобытый стараниями Маккорда, принимал сигналы только на улице. С третьей попытки мы соединились с окружным судом округа Фостер, штат Алабама и началось:
     - Бу-бу-бу… Солдат на действительной службе армии США, - убеждала я.
     - Бу-бу-бу… Ребенок уже третий месяц находится под опекой штата… Где ваш клиент был раньше? - представляла свои аргументы судья по делам несовершеннолетних.
     Где мой клиент был раньше… Вот он сидит на табуретке - весь сжавшись в комок, повернув автомат дулом вниз и уткнувшись в сложенные на прикладе руки. Я не вижу его лица - только неровно постриженную голову. Видимо, товарищ по палатке постарался. Пару раз плечи вздрогнули - или мне показалось?
     - Бу-бу-бу… Вы же понимаете, это Ирак. У нас плохо работает почта. Ваше первое извещение могло затеряться...
     - Я согласна отложить заседание суда на две недели. Пусть ваш клиент берет отпуск.
     - Это невозможно. Командование уже отклонило его просьбу.
     - А ребенок, по-вашему, должен сидеть в детдоме пока ваше командование очухается?
     В общем, дело закончилось ничем. Медленно, через силу, я оглянулась на Даггита и сказала:
     - Мне очень жаль, рядовой Даггит. Ничего не вышло.
     Каждое слово словно застревало у меня даже не в горле, а где-то между ребрами. Я нагнулась, чтобы заправить шнурок в ботинок. Но не успела.
     Внезапная боль сдавила мое запястье, тяжёлый телефон со стуком упал на бетонные плиты. Левая рука оказалась заломленной за спину, а у поясницы я ощутила лезвие ножа.
     - Если не будешь делать, что я говорю, то будет больно - пообещал клиент тем же тихим монотонным голосом, которым две недели назад излагал мне свою проблему. Он был выше меня, и я чувствовала его тяжелое дыхание на своих волосах. Не ослабляя хватки, он подтолкнул меня к балконным перилам и закричал:
     - Эй вы, там внизу! Смотрите сюда! И уши пошире раскройте! Мне терять нечего! Столкну ее и сам сброшусь!
     Люди, стоявшие внизу, с удивлением задрали головы в нашу сторону и начали прислушиваться. Сердце у меня стучало так, что они должны были его услышать внизу.
     Господи, он спятил. Он сейчас меня убьет.
     - Мне не для чего жить! - продолжал кричать Даггит. - Хоть бы мне сдохнуть скорей! Но эти суки из командования навсегда запомнят! Они запомнят! Запомнят!
     Здесь невысоко, все-таки второй этаж, соображала я. Если, падая, не задену электропровода, есть шанс остаться в живых. Главное, не раздражать его. Может помолиться?
     - Йом ха шиши, ве-йехулу а-шамаим…******
     - Заткнись, - зашипел мой безумный клиент, дернув меня за руку. - Это мое представление.
     Значит, субботняя молитва откладывается на неопределенный срок. Внизу собралась толпа. Все возбужденно переговаривались и показывали вверх. Кто-то куда-то побежал.
     - Отпусти ее! - услышала я совсем близко, у себя за спиной.
     Маккорд. Вернулся!
     - Чего ты орешь? Она пыталась тебе помочь, а ты хочешь ее убить.
     - Ну и что? - крикнул Даггит, не выпуская меня.
     - Каково будет твоему ребенку знать, что ты наделал? - тихо и мягко спросил Маккорд.
     При слове "ребенок" рука, выкручивающая мое запястье, дрогнула и ослабла. Через секунду я уже стояла в балконных дверях и только тогда заставила себя оглянуться. Мой клиент лежал на полу и бился об него головой.
     
     * * *
     
     Мы с Маккордом шли домой. Фонари на центральной аллее отключили, луна не светила, но мы уверенно шагали знакомой дорогой. Наконец я спросила:
     - А как так получилось, что я не увидела, как ты подъехал?
     - На обратном пути нашу колонну обстреляли. Наш джип обгорел. Мы еле дотащились до аэропорта и тут же сдали его в гараж.
     Так вот почему он молчит. Значит, не я одна чудом избежала смерти.
     - Погиб кто-нибудь?
     - Из наших - нет.
     Помолчали.
     - Я так и понял, что с тобой что-то случилось, - сказал он. - Ты не зажгла мой свет.
     - Какой свет? - удивилась я, пытаясь вспомнить, неужели он перед отъездом просил меня что-то включить, а я забыла.
     - Свет в окошке. Ты его всегда зажигаешь в пятницу вечером, когда я приезжаю из Первой бригады. Смейся, сколько хочешь, но если бы не твоя свеча, меня бы там давно подстрелили.
     Я и не думала смеяться. Во время одной из наших вечерних прогулок он рассказывал мне, как какой-то его предок полтора века назад убежал из рабства. Это была типичная история того времени с ориентировкой по Полярной звезде, погоней с собаками по виргинским лесам и идейными квакерами, которые прятали у себя беглеца и доставляли на следующую станцию Подпольной Дороги. Но только сейчас я вспомнила, как отмечали свои дома эти самые идейные квакеры. Они зажигали на подоконнике свечу, чтобы затравленный беглец знал, что в этот дом постучаться безопасно.
     Уже без малого два месяца Маккорд возвращался по пятницам домой через Аллею Обстрелов. Каждый раз, вернувшись невредимым, он находил взглядом мой подоконник и видел там мою субботнюю свечу. Но для него-то это была не субботняя свеча, а его собственный путеводный огонь. Я поняла это только сейчас.
     
     This We'll Defend*******
     
     Уже смеркалось, когда я запирала двери нашей конторы и готовилась к тому, чтобы потихоньку двигаться домой. Я знала эту дорогу наизусть. Мой путь лежал по пыльной взлетной полосе, где стоят вертолеты "Блэкхок", напоминающие спящих динозавров. Дальше через пустырь до дырки в заборе. Потом из-за угла появится типовая восьмиэтажка, которая, наверное, выглядела внушительно в Ираке начала семидесятых. Теперь там живет начальство, но не выше четвёртого этажа. Качество строительства такое, что верхние этажи ходят ходуном, если мимо пролетает вертолет. И, наконец, по аллее финиковых пальм, пока не покажутся в сумерках знакомые очертания палаточного городка. Как там в Библии? Как хороши жилища твои, Яаков, шатры твои, Израиль... Ныряя под веревками, на которых сушится солдатское белье, дойду до своей палатки. И на покой.
     Однако уйти мне не удалось. Я все еще возилась с капризным замком, когда у меня за спиной послышался шум. Я оглянулась и увидела, что из узкого, как колодец, лестничного пролета показалась сначала белобрысая голова, потом плечи, потом крупная фигура незнакомого солдата. Он вытер мокрое лицо какой-то коричневой тряпкой и сказал:
     - Мэм, где здесь адвокат?
     - Я слушаю, - отозвалась я, гадая, что он мне преподнесет. Развод? Неоплаченные счета? Или, может быть, административное взыскание?
     Он стоял, смотря в землю. Мальчик с фермы где-нибудь на Среднем Западе. Конопушки выгорели на солнце, форма была местами белая от пота, который оседает на ней кристаллами. Наверное, последние десять часов патрулировал какую-нибудь клоаку.
     - Я слушаю, - повторила я уже тише.
     - Меня обвиняют.
     - В чем?
     - В нарушении приказа.
     - Какого приказа?
     - Вот, - он порылся в кармане и протянул мне сложенную вчетверо бумажку.
     Я развернула ее и прочла:
     "Меморандум
     Так как фотографии членов семей являются отвлекающим фактором и снижают мотивацию солдат, отныне солдатам запрещено выставлять фотографии личного характера на рабочем месте и в жилых помещениях.
     Подпись: подполковник Джон Уиллогби".
     Прочтя это, я подняла глаза на моего клиента, и у меня вырвалось:
     - Он что, совсем спятил, ваш подполковник?
     - Да кто же его знает, мэм. Одного лейтенанта перед толпой иракцев отжиматься заставил. Сержант-майору при всем честном народе велел закрыть рот и не возникать. А уж солдат вообще замечает только для того, чтобы наорать.
     - И он увидел у тебя фотографию?
     - Ага... То есть, да, мэм. Вот моя невеста, - он извлек из того же кармана маленькую фотографию. С нее задорно улыбалась симпатичная девчонка на вид не старше последнего класса школы. - Она у меня над кроватью висела. Вы же понимаете, мэм. Я на фотографию посмотрю и иду спать счастливый.
     Я понимала. Сколько раз моя семейная фотография помогала мне справиться с отчаянием. Стоило мне взглянуть на сияющую физиономию моей младшей сестры, держащей в объятиях нашу серую кошку, как сразу становилось гораздо легче.
     - В инспекторский отдел жаловались?
     - Жаловались, мэм. Сказали, что разберутся.
     - Разберутся они, - проворчала я, - когда рак на горе свистнет. В общем, мне нечем тебя утешить. С юридической точки зрения приказ абсолютно легальный, и ты обязан подчиниться. Это я тебе говорю, как адвокат. А как солдат солдату... У вас что, нет никаких мест, кроме тех, где вы работаете и спите? И потом подумай, не у тебя одного невеста. У других тоже есть фотографии, от которых они идут спать счастливые...
     Он поднял на меня грустные недоуменные глаза, но я больше ничем не могла ему помочь. Я была рада, что в коридоре опять перегорели лампы, и он не видит, как я сгораю от стыда.
     
     * * *
     Я шла по коридору в штабе незнакомой части, пытаясь найти нужную дверь. И вдруг остановилась, не веря своим глазам. На стене висел плакат. Два листа ватмана, склеенных сзади, а на них коллаж фотографий. Озорные мальчишки в бейсболках и девочки с косичками улыбались своим отцам. Десятки фотографий жен и подруг и каждая искала глазами того, которого провожала полгода назад. Кое-где попадались отцы, матери и даже бабушки - такие разные лица, но на всех было написано: мы молимся, чтобы ты вернулся домой. Над всем этим плакатом была большая надпись - THIS WE'LL DEFEND. Плакат жил своей жизнью, излучая свет любви и надежды. Я замерла перед ним, не в силах оторваться.
     Сзади послышались голоса. В мою сторону направлялись два незнакомых офицера - полковник и подполковник. Они остановились перед плакатом, и старший сказал:
     - Замечательная идея, Уиллогби. Я уверен, что это поднимет боевой дух ваших солдат.
     Уиллогби подозрительно закашлялся и только после этого ответил:
     - Да, сэр. Я стараюсь заботиться о моих солдатах.
     Я могла бы кое-что рассказать о том, как подполковник Уиллогби заботится о своих солдатах. Но они в этом не нуждались. Они справились самостоятельно, защитили своих близких. Тех самых, чья любовь помогала им остаться людьми.
     
     Как мы ловили мышей
     
     Это утро началось для нас обычно. Около девяти утра пришел клиент с материальным взысканием. Его обвиняли в том, что он переехал какой-то насос и нанес армии ущерб в размере полутора тысяч долларов. Я засела за ответ начальству и попутно объясняла технику составления подобных ответов своей единственной подчиненной, рядовой по имени Тиффани.
     Каждый день, общаясь с ней, я не уставала радоваться тому, что подчиненных у меня так мало. Ей ничего нельзя было поручить, на клиентов она орала, применяя лексику, от которой у окружающих вяли уши, хотя в принципе солдаты народ закаленный. К тому же, накануне этого памятного утра она вернулась из четырехдневного отпуска в Катаре, где, по ее собственным словам, не вылезала из пивной бутылки. Невооруженным глазом было видно, что она в гробу видала и меня, и клиента с его взысканием, и весь славный город Багдад.
     - Итак, оборудование, бывшее в употреблении, снижается в цене из расчета пять процентов в год. Сколько лет вашему насосу, сержант?
     Клиент не успел ответить. Из-за дощатой стены донесся отчаянный многоголосый вопль, в котором нельзя было разобрать ни одного слова. Мы с Тиффани различили в этом хоре голоса сержанта Макинтайр, капрала Бигелоу и рядовой Харт.
     - Так, - сказала циничная Тиффани, - одно из двух. Или сержант Макинтайр увидела мышь или они в очередной раз подрались из-за каталога Victoria's Secret.
     В офис вкатилась толстушка Харт и с порога закричала:
     - Мэм, в шкафу завелась мышь!
     Боже мой, подумала я, они ожидают, что я, как офицер, стану во главе борьбы с врагом.
     - Закончи ответ. Я пошла ловить мышь, - сказала я Тиффани, выгребая из шкафа полиэтиленовый мешок и резиновые перчатки. В голову лезли разные ассоциации типа королевы Мышильды, Щелкунчика и Мышиного короля, - я давно говорила, что нам надо завести кошку. Вон у авиационщиков в соседнем ангаре ящер живет, так у них никаких мышей.
     Картина, которую я застала в соседней комнате, выглядела так: сержант Макинтайр, серая как зола, стояла, прислонившись к двери, чтобы не упасть. Сержант Бигелоу и капрал Райт стояли каждая на своем столе. Двери железного шкафа, где мы хранили наши припасы, были настежь раскрыты. Я надела перчатки, велела Харт держать мешок и стала потихоньку выгребать из шкафа его содержимое. Чем больше выгребала, тем яснее понимала, что если существует на свете мышиный рай, то это наш шкаф. Вкусные крекеры, замечательный суп в порошке, чудесное вяленое мясо, орехи в пакетиках, которые и разгрызать-то не надо - вот он, апофеоз мышиного счастья. Среди всего этого великолепия сиротливо стояла мышеловка без всякой приманки. Тот, кто поставил эту мышеловку, мышей явно недооценивал.
     Вдруг раздалось шуршание и со второй сверху полки спикировала мышь, пробежала между ногами Харт и скрылась за шкафом, где хранились уголовные дела. На вопль, последовавший за этим, явилось высокое начальство - майор Оверстрит и капитан Ривера.
     - Что происходит? - надменно осведомился Оверстрит.
     - Мышь ловим, сэр, - ответила я, поскольку остальные девушки от страха лишились дара речи.
     - Вы мне работать мешаете. Если не можете ловить мышь без звукового сопровождения, попросите иракцев, они вон на балконе без дела маются. А шум прекратить.
     Тут его взгляд упал на Вивиан Макинтайр, которая медленно оседала по стене, глядя прямо перед собой отрешенными глазами.
     - Выйдите на воздух, сержант. На вас лица нет.
     Оверстрит вернулся в свои заоблачные выси, а Ривера остался немного побалагурить с девушками, которые к тому времени слезли со столов.
     - Ваша мышь в Форт Брэгге парашютную школу кончала. Как бы она иначе…
     Он не договорил. Тяжелый удар потряс наше здание. Где-то близко упал снаряд. Не знаю, как я, но ни Бигелоу, ни Харт, ни Райт не изменились в лице. Капитан Ривера внимательно посмотрел на нас и подытожил:
     - Отважные вы мои... Это вам не мышь.

     

---

     * По-арабски: Ноль! Два! Четыре! Пять!
     ** По-арабски: здесь.
     *** Два! Три! Шесть! Четыре!
     **** Лагерь особого режима на американской базе на Кубе.
     ***** Доктрина многоженства была принята мормонской церковью до 1890 года. В 1890 году церковь официально осудила полигамию - без этого власти не хотели принимать Юту в Соединенные Штаты. В настоящее время группы фундаменталистов-мормонов, не согласных с официальной доктриной, продолжают заключать полигамные браки. Они живут изолированными общинами в труднодоступных местах, в основном в Юте и Аризоне.
     ****** Первые слова субботнего кидуша, означающие: день шестой; и сотворены были небо и земля…
     ******* Старинный девиз американской пехоты, буквально значит: "Это - защитим!"