Юрий Шейман

    
    Вот думал я вслед Толстому: что толку в уме и таланте человека, красоте и остроумии, если вызывают они не столько восхищение, сколько зависть других людей? Не лучше ли добро и справедливость, ибо не способны возбуждать злобу в сердцах, но только умиление и желание подражать? И вот, прожив уже целую жизнь, вижу, что это неправда. Не всегда, увы, праведность кладет пределы злу, но злоба зато часто стяжает себе подражателей. Неужели Толстой не знал этого?
    Нет зла? Но были бы христианские святые великомученики, если бы добрые поступки и непротивление злому не вызывали зависти и злобы? А за что убили отца Александра Меня? И раскаялись ли его убийцы? Сомнительно что-то. Да и верно ли, что ненасилие всегда абсолютно морально? Иногда оно способно провоцировать еще большее насилие и подлость. Конечно, Толстой не мог представить себе Холокост или сталинские застенки, но все-таки не был же он наивен.
    Он призывал к непротивлению, потому что был храбр, непримирим, нетерпелив и гневлив. Он воевал, рисковал на медвежьей охоте. Толстой - это тот, кто сказал, что, находись он в Ясной Поляне во время проводившегося там обыска, пошел бы потом под суд за убийство. Писатель звал к непротивлению, потому что не был трусом, а будь он трусом - звал бы, вероятно, к борьбе и сопротивлению. Ибо программа Толстого - это на самом деле буддистская программа самоусовершенствования.
    Этика в представлении Толстого не допускает никакого релятивизма; в своих требованиях добра писатель абсолютно деспотичен, пренебрегая даже судьбой человечества, которому в его понимании незачем будет жить, после того как исполнится пророчество: уничтожатся страсти и все люди соединятся. Но это с одной стороны. А с другой - Толстой оставил как завещание свое последнее произведение - "Хаджи-Мурат", в котором провозглашается, что не смерть - свобода, а жизнь, и воспета цепкость, воля к жизни вопреки всем обстоятельствам, бунт против самой неизбежности смерти. Таков был Толстой - этот человек, изведавший границы противоречий и познавший цену сомнений.
    Никто не докажет, что выдох важнее вдоха, а страдание выше радости. Так и знаменитые противоречия Льва Толстого - на самом деле никакие не противоречия, а пары крыльев. Одно без другого бесполезно и бессмысленно. Толстой - не доктринер, а диалектик, и призыв к самоограничению у него ничуть не противоречит гедонизму. Ни в чем не доходи до совершенства и ни одну мысль не доводи до конца - этот буддистский принцип, как ни странно, является и главным уроком Толстого, несмотря на все слова об "энергии заблуждения" и на склонность постоянно впадать в крайности. Просто есть понимающие и непонимающие, но это не вопрос ума или глупости - Толстой знал это с детства. Всю жизнь вглядывался писатель в метафизические бездны, но безумно искать у него готовые ответы на главные вопросы бытия.
    Урок Толстого, между прочим, в том, что не следует никому подражать. Нельзя быть как Толстой. Потому и сам он не был в полном смысле толстовцем, что сказалась враждебность к любой законченной идеологии. Идея прекрасна только в момент рождения, но, став доктриной, заслуживает только, чтобы разбили ее вдребезги. У Толстого сложное понимание простых вещей вместо простого понимания сложных. Не надо снимать противоречия. Ведь это значило бы упрощать, то есть искажать истину. Все истины - парадоксы, а учения лживы. Толстой разоблачал ложь готовых истин и сам их постоянно провозглашал. Метания писателя напоминают навязчивое нащупывание пульса: жив ли я еще? Но что не признавал он абсолютно - это историю и социум, средоточие несправедливости, лицемерия, ханжества, "ненастоящей жизни", как это подчеркнуто в "Войне и мире". На них сконцентрирован пафос его писательских обличений. И здесь он, конечно, великий освободитель, но и террорист тоже. Однако история и социум жестоко мстили и мстят за пренебрежительное к себе отношение.
    ХХ век в России начался с отлучения Л.Толстого от православной церкви и закончился канонизацией Николая Второго и отказом церковных иерархов рассматривать вопрос о примирении с великим писателем. Круг замкнулся. "Что было, то и будет", и посеяны уже семена будущего зла - только не обратились бы против самих сеятелей плоды трудов их. Дело здесь не в противопоставлении действительно трагической судьбы императора и его семьи жизни и творчеству великого яснополянского старца (хотя только при Николае II и стало возможным отлучение Толстого). Дело в том, как и зачем проведена была названная канонизация. Читаю недавнее интервью с епископом Вологодским и Великоустюжским Максимилианом: "Значительная часть иерархов знает о том, что последний русский царь был ритуально убит иудеями, прекрасно об этом осведомлена и большая часть духовенства и русского народа. Знают об этом и потомки тех, кто совершил сие злодеяние". И добавляет: мол, если так буквально по тем или иным причинам (надо думать - дипломатическим. - Ю.Ш.) официально не говорится, то ведь никто не воспрещает торговлю в церковных лавках книжками именно с такой (юдофобской. - Ю.Ш.) версией истории.
    Мало того, канонизация царской фамилии была обставлена рядом таких суетливых манипуляций, что даже некоторые священники реагировали на нее отрицательно. Когда возникло церковное возражение об отсутствии чудес - последние не замедлили явиться, возникла как по заказу целая "индустрия чудес": иконы начали плакать, источать миро и т.д. Не есть ли подобные фокусы - то самое, против чего гневно и непримиримо выступал Лев Толстой, за что и был отлучен от русской православной церкви? И какое, спрашивается, добро может проистечь от такой канонизации? Если уж батюшкам противно...
    В сущности, Толстой - центральная фигура российской истории. Это и был русский человек в его полном выражении и развитии, лучшее, что мог дать этот народ. Но и впрямь любой труд и доброе стремление способны производить между людьми заблуждение, взаимную злобу и зависть.
    Удивительно, до какой степени жизнь и творчество Л.Н.Толстого резонируют с библейской Книгой Экклезиаста. Особенно: "И предал я сердце мое тому, чтобы исследовать и испытать мудростью все, что делается под небом..." Едва ли сыщется лучший эпиграф ко всей жизни Толстого. Но "Экклезиаст" - мрачный текст, безнадежный. И мудрый пессимизм его навряд ли устраивал Толстого: "Я сказал: буду я мудр(ым), но мудрость далека от меня. Сколько бы человек ни трудился в исследовании, он все-таки не постигнет дел, которые делаются под солнцем". "Насладись добром, но и это суета!" Мудрый, увы, умирает наравне с глупым. Восстание Толстого - это деятельное неприятие безнадежных формул Экклезиаста, попытка разомкнуть время, вырваться из дурной бесконечности, стать плотиной на пути бессмысленности бытия человека, направив его в сторону обретения высшей цели. Но ведь это - то самое, зачем приходил в мир Иисус. Да, наш старец - прямой продолжатель дела Спасителя. Кто еще вдохнул на грани XIX-XX веков живое содержание в Христово учение, кто больше его привлек людей к живой вере? И как глупо, что именно Толстого церковь оттолкнула от себя, а вернее, сама отделилась от него. Мир несовершенен, и человек несовершенен. Но что толку подобно хасидам упрекать в этом Бога. Или подобно гностикам объяснять существование зла происками дьявола. Гностицизм - следствие теодицеи, стремления оправдать Бога, снять с Него вину за несовершенство этого мира. Но Толстой не гностик. Для него бытие Божие и теодицея не интеллектуальная проблема, тем более не логическая, а нравственная. Противоречия его не очень беспокоят. Он не спорит с Богом и не оправдывает его. Он берется за работу и доделывает мир, поправляет, так сказать, плоды чересчур поспешной работы. Се - человек! В этом альфа и омега, все начала и концы. И если что и волнует меня по-настоящему, то это разгадка личности Толстого. Только вряд ли возможно произнести окончательное суждение о нем.
    Толстой пишет: "Нет величия там, где нет простоты и ясности". Но был ли он сам так уж прост и ясен? Софья Андреевна прожила со Львом Николаевичем долгую жизнь, но признавалась, что так и не поняла, что он за человек. Все говорят о противоречивости личности и учения Толстого. Все очень умные и не отказывают себе в праве судить его, выносить приговоры, благожелательные или не очень. "Десница и шуйца", "бунтарь и святоша", "сильный художник и слабый философ" - каких только ярлыков не наклеивали на него. При этом забывается, что Толстой заведомо во сто раз умнее всех своих критиков. Воистину много читать иным утомительно для духа и тела.
    Ключ к противоречиям Толстого можно найти в давнем эпизоде его ссоры с другим русским писателем. Повздорив в доме Фета в Степановке с Тургеневым по поводу воспитания и лицемерия, Лев Николаевич выслушал от разгневанного гиганта весьма неприятные эпитеты в отношении своей персоны. Как ни глупо, но, по законам света, Толстой был вынужден отправить вызов на дуэль. И вот слуга приносит Тургеневу два письма: в одном все подобающие слова и бескомпромиссный вызов, во втором - предложение о примирении. Тургенев спрашивает: что же, хозяин сначала дал одно письмо, а затем - другое? "Нет, - отвечает курьер, - оба сразу". Совершенно бесподобная история! В чем ее смысл? Здесь Толстой предлагает сразу два варианта развития сюжета ссоры. Право выбора - за Тургеневым. Типично толстовское и абсолютно гениальное решение. В этом, если хотите, и явлен весь Лев Николаевич, вариативное его мышление, ощущение, что жизнь не опишешь однолинейно. То, что, заимствуя понятие из физики, можно было бы сегодня назвать принципом дополнительности. Мы недооцениваем, до какой степени Толстой в навыках своего мышления - наш современник. Недаром же он учился в Казанском университете, когда там ректором был сам Лобачевский. Что стоит за этим? Осознание недостаточности слов, чтобы охватить весь мир в рамках какой-либо одной окончательной концепции. Толстой отвергает любое доктринерство, он смеется над так называемыми убеждениями. Действительно, смешное это понятие - "убеждения". Что они такое? Обычно - книжная риторика, система слов. Может ли быть она истиной? Скорее фальшью, а стало быть, и безнравственностью. Безнравственна ложь - то есть слова. В "Люцерне" англичане оттого и гадки, что верят в "прогресс", идеи, почерпнутые из свежих газет, а не своему нравственному чувству. Фальшь, притворство, доктринерство - все это, по Толстому, звенья одной цепи.
    Как это перекликается с коренными концептами русской культуры - истины и правды!
    Истина - то, что есть, объективно существующее, но безразличное к человеку. Правда - моральная правота, субъективно необходимое (как говорил А.П.Чехов: "Прав тот, кто искренен"). В этом знаменитом противопоставлении в русском сознании своеобразно реализуется принцип дополнительности. Тем очевиднее, что неверно причислять Толстого к историческим писателям. Он философ, но, в отличие от Гегеля, не принимает безоговорочно реальность и с легкостью игнорирует неподдающиеся факты, при этом спокойно относится к непоследовательности. В "Войне и мире" о Кутузове от автора говорится, что не было у него ничего личного, это взгляд с высоты птичьего полета. Вблизи же это капризный, своенравный старик. Но оба подхода оправданны. То же относится и к характеристикам Пьера, Наташи, Андрея. Их оценка с метафизической высоты разнится с живой картиной. И не случайно. Новаторство "Войны и мира" и состояло в совмещении эпического фокуса, всех этих рассуждений о фатализме истории и человеческой жизни, судеб обычных и совсем негероических людей. Этот двойной фокус и был открытием Толстого, совмещением эпоса и романа, двумя крыльями, выдохом и вдохом, диалектикой жизни. Слабости героев "Войны и мира" подчеркнуто противопоставлены эпическому размаху событий. Пьер эпичен только своими габаритами, но в то же время нелеп. Наташа вся - настроение, ветер. В том и новаторство Толстого, что эпос в его романе разворачивается в псевдоисторическом пространстве на фоне частной жизни. Все герои снижены. У Наполеона жирная потная спина, а Кутузов ленив, сонлив, жрет курицу во время Бородинского сражения. Но история фатально идет своим ходом, и это без авторских заметок в эпилоге не понять. Убери их - и исчезнет эпос.
    История ассоциируется у Толстого с войной и смертью, господством фатализма. А частная жизнь - жизнь по совести, мир, свобода. Однако полная свобода - это все-таки смерть, освобождение от плоти. Изнанки толстовских противоречий замыкаются друг на друга, как в листе Мебиуса.
    Толстой, с одной стороны, ясновидец плоти (по определению Мережковского), а с другой - морализатор, и эти два начала создают поле семантического напряжения. В "Войне и мире" они уравновешены, когда же побеждает какое-то одно, возникает перекос - как в жизни, так и в литературе. Могучая плоть писателя не подчинялась морализаторству. А морализаторство отвергало требования плоти. Греховность есть чрезмерное увлечение материальным, то есть мертвым или обреченным на смерть. Жизнь - ненастояща, ибо за ней последует смерть. Это не уныние, это доказательство того, что не надо увлекаться материальным.
    Нигилизм Толстого доходил до отрицания необходимости продолжения человеческого рода (подумаешь, двуногие животные!). Всю жизнь писатель изображал из себя мальчика из сказки Андерсена, чтобы кричать: "А король-то голый!" В самом деле, никто бы не заподозрил, что он глуп или занимает не свое место, хотя мужики из Ясной Поляны, бывало, и говаривали: "Какой он, к черту, граф? Он шальной". Толстой обрушивался на Наполеона, на церковь, на суд, армию, на Шекспира, Гете... Кого и что только он не разоблачал, невольно нарушая собственную же заповедь "Не суди!". Но только не было у него глумливого тона, и что интересно: к старости сохранил он куда больше идеалов, чем иные его более конформные сверстники.
    Конечно, нельзя принимать буквально многие толстовские откровения, но можно понять их как последовательное освобождение от инстинктов и архетипов - наслоений культуры, прорыв к метафизической бездне, пустоте, то есть к смерти. Толстой на все в жизни смотрел критическим глазом. Но он не был бы гениальным человеком, если б удовлетворился банальной констатацией факта противоречивости действительности. Это было бы смирение, и преждевременное смирение, безвременная премудрость престарелого Экклезиаста. Толстой же пытался вырваться из круга дурной бесконечности и вечной неопределенности, как из бессмыслицы и абсурда. Вырваться - к освобождению.
    Зло есть ложь, умершее слово, жизнь по инерции; зло надо гнать от себя, чтобы сохранять близость к Богу, но окончательное единение с Ним возможно только после смерти. Правда же - это живая природа: животные не лгут. Как было на самом деле - это как было "на клеточном уровне", разоблачить - значит увидеть стыдную и жалкую плоть события - безо всякой риторики. Лгать - значит говорить что-то общепринятое или то, что ожидают от тебя, чтобы приукраситься в чужих глазах или наоборот. Надо быть тем, что ты есть, а не стараться кем-то выглядеть. Только физиология - правда. Остальное - притворство. Естественно, притворство сильней именно у интеллигенции, а не у народа. Народ - основа жизни. Толстой хочет слиться с ним, делать одно дело. Возврат к "естественности", природный фундаментализм принимает порой утрированные формы: он перестает мыться (Софья Андреевна записывает: "Левочка мало моется, от Левочки пахнет"), предлагает изъять из школьных программ ненужные и противоречащие обыденному опыту вещи, например то, что Земля вращается вокруг Солнца, а не наоборот, отвергает прогресс, медицину, осуждает даже собственные произведения (как вредную и многословную дребедень). Истина, однако, в том, что и физиология не сакрализируется Толстым: этот "великий грешник" в "Крейцеровой сонате" отвергает половую любовь.
    Чтобы сохранить живое чувство, надо все время двигаться, отбрасывать слова, рефлектировать, а значит, опровергать и самого себя. Здесь точка соприкосновения Толстого с буддизмом. Рефлексия - метод самосовершенствования. Но это и художественный метод Толстого. Здесь он весь, здесь скрыт его метод "воспоминания" ("История одного дня"), здесь его метод морального исправления, самоосуждения (Дневники), здесь и его противоречия, и внешне непоследовательные поступки.
    Я думаю, что Толстой вполне мог и "обратиться", то есть вернуться в лоно православной церкви. Но только для того, чтобы быть униженным. Образ истинного праведника у Толстого - это образ кающегося грешника (как в "Отце Сергии"), а не заматерелого в собственной правоте честолюбца. Зачем-то же он отправился в Оптину Пустынь после ухода из дому. По различным причинам не получилось вернуться в церковь, но, уверен, он не мог не думать об этом. Это был бы истинно толстовский жест, но вышло так, как вышло.
    Главные вопросы: что это было? что это значит? зачем это все? На эти вопросы здесь ответа нет. И смерть - переход туда, где можно их получить. Но надо так жить, чтобы уход был назревшим и необходимым. Смерть есть великое вопрошание. И она может быть желанной. И быть как бы откровением. Не надеяться увидеть ожиданное, из книг вычитанное, а быть готовым к переходу, то есть опять к новому. Но неготовность, преждевременность - вот несчастье. И здесь правда Толстого - сохранить в себе живую способность меняться. А истина - что жизнь на земле должна обновляться - холодна для души. Так вот: истина в том, что мы умрем, и это так должно быть для обновления жизни. А правда - что это жестоко, и наше "я" этого не принимает. То, что Толстой - еретик, это, конечно, истина, то есть факт! Но что отлучившие его от церкви - холодные мизантропы, враги Христа - это правда!
    Был ли Лев Николаевич Толстой вполне свободен от греха антисемитизма и национализма? Со всей очевидностью можно сказать, что нет - не был (судя по определенным высказываниям его и оговоркам). Но с не меньшей очевидностью можно утверждать, что считал он антисемитизм постыдным предрассудком, хотя и "отпускал" эту вину иным "фигурантам" из собственного окружения, например доктору Душану Маковицкому - доброму человеку и страстному юдофобу. Толстому было не до "еврейского вопроса": он был целиком поглощен тем, что должен когда-нибудь умереть. И эта фундаментальная, экзистенциальная проблема оттесняла все остальное на дальний план. Но когда жизнь требовала бескомпромиссного вмешательства и заступничества, великий писатель земли русской все-таки оставлял свои приоритеты и активно вмешивался в события, обличая, стыдя и укоряя одних и удерживая от мести других. Он готов был сам стать в ряды избиваемых и казнимых, но судьба не дала ему этого избранничества. Зато дала моральный авторитет, сравнимый только с авторитетом величайших учителей человечества - Христа или Будды... Весь мир прислушивался к слову Толстого. В 1890 году Лев Николаевич подписал составленную В.С.Соловьевым "Декларацию против антисемитизма". Этот факт, а также и то, что состоял он в переписке со многими деятелями еврейской культуры, выучил древнееврейский язык, хорошо был знаком с Торой и Талмудом (брал уроки у московского раввина), дает повод некоторым православным ненавистникам писателя говорить о переходе его в иудаизм. Но учение Толстого далеко от еврейской религии (как и от любой другой адаптированной к общественному бытию конфессии). Сдержанный, отстраненно-объективистский тон "Декларации" свидетельствует об этом. Тем более оснований находим мы для почитания Толстого не только как великого мудреца и писателя, но и как праведника, неустанно пекшегося об уменьшении зла на земле, звавшего к единению всех людей.