Михаил Юдсон

    
    - В Москве обязательно зарегистрируйтесь, - сказал турагент и посмотрел в окно. - Обязательно.
    За окном умиротворенно вздыхало море, пыхтел Тель-Авив - летняя улица Бен-Йегуды, в начале ее, в конце рабочего дня, когда я зашел за билетом на летательный аппарат. Турагент сидел передо мной в этаком стеклянном скворешнике, похожий на мудрого филина, и каркал на дорожку.
    - Регистрация-шмагистрация, - легкомысленно отмахнулся я. - Съезжу на пяток дней всего, огляжусь. А чо будет-то?
    - Да уж мало меду будет, - посулил агент. - Точняк-медуяк. И детям закажете…
    
    День приезда
    
    А вот и он - аэропорт Бен-Гурион - рукой до неба, деревья эти с метелками наверху - как их там, все забываю название, привычные вежливые вопросы нежных девочек в форме: "Что у тебя в руках, еврей? Кто-нибудь что-нибудь передавал, а?", вечерняя прохлада "дьюти фри" - сам звук этот, как щебетанье колибри, ну-с, косушка виски - из нее как раз два шкалика выходит - выдуть в воздухе.
    Стюардесса принесла мне стаканчик и улыбнулась. У нее были редкостно синие глаза, как у одной моей одноклассницы, Ирки, давным-давно, в другой жизни. У отлетающей души - глаза хрустально хороши!
    Сели, поели, прилетели. "Наш лайнер совершил посадку в аэропорту Внукодедово… Температура за бортом… Местное время - третья стража, первый обход. День от бани второй, шестое августа по-старому, Преображение Господне. Ох, батюшки, простите, еще - дождь хлещет…"
    Дождь августейший, летний, сколько зим! Хорошо взойдут грибы. А вот сено подмочит: уж не валяться в скирдах, не мять киприд!
    Через низкий люк в хвостовой части, волоча сумку и почесывая собственную затекшую, засидевшуюся в полете хвостовую часть, спустился по шаткому наклонному трапу на мокрые бетонные плиты. Ступил на русскую землю опосля разлуки - эх, Негорелое! Беляево, Чертаново, Неурожайка тож… Вот я уже и за шеломянем, в смысле - за чертополохом, как рубал атаман Краснов. Здравствуй, нос красный! Добрался. Матерь моя Божья, Елизавета Смердящая, это ж я, твой сын полка, Ваня, тьфу… Мишка Юдсолнцев, спьянца заплетаюсь малешко…
    Шел вечерний дождь, оказавшийся неожиданно теплым (а я-то горевал, что доху на тахане тель-авивской забыл), вдали виднелись слабые огоньки аэропортовских строений. Я подставил ладонь под дождевые капли. Попробовал их на вкус - солоноватые немного, и немудрено, ведь учил лохов Энди Уорхолл: "Дождь? Это на вас мочатся сверху".
    Пришла полуторка, воздухоплаватели набились в кузов, я сидел на чьем-то чемодане возле кабины, трясся, хватаясь рукой за мокрую ржавчину борта. Долго крутили между застывшими тушами самолетов. Видели серебристые сараи ангаров и людей в ушастых шапках, пекущих картошку в золе потухших сигнальных костров. Мне показалось, что полуторка заблудилась, но светящаяся полусфера "Внукодедово" постепенно приближалась, росла, и, наконец, мы остановились, уткнувшись в широкие каменные ступени... В просторном зале прилета пассажирский поток растекался на ручьи к будочкам-аквариумам с турникетами. Тут сидели неприступные паспортные царевны и глядели из-за стекла на очередь, как из-подо льда, холодными, чуточку выпученными глазами русалок. О ледащие! В глазах их можно утонуть, но это уже на любителя, на лебедя...
    Зато в моей будочке сидела та-акая девочка с погончиками прапорщика - ОЧОЧ (очей очарованье)! Вылитая соученица Ирка из нашего 10 "В" …надцать лет назад - синющие глазищи, и губы мягкие, вкуса, доложу вам, медового, и молочные железы, эх-ма, незабываемы, а эта ложбинка меж ними - дорожка к счастью! Она, бывало, подсаживалась ко мне за парту перед сочинениями по математике и я, шепотом подсказывая, прислонял свою ногу к ее, шелковисто-горячей, а руку опускал вроде бы себе на колено, но потом рука успешно переползала - постепенно и безгрешно, все выше и выше, по Великому Шелковому пути - ап, дай-ка! - по старшеклассическим аршинам, хотя про печального школьного кентавра я прочитал уже позже. О, математическое ожидание блаженства! Увы, кануло все, опало.
    Я подал Ирке в окошечко свой паспорт. Она раскрыла его и, чем-то ловко звонко звякнув, прогрызла "даркон", вклеив туда уже заполненный мной в очереди миграционный листок - там спрашивалось, летите ли в стае или штучно, имеете ли угол - приткнуться или шатун; был и каверзный, двусмысленный вопросец: "Какого ты приехал?" Кстати, расписался я на листке, будучи выпимши, на арамейском - ничаво, разберут! Им, гагарам, недоступно, а нам, хазарам, - все равно!
    - Вы должны зарегистрироваться в течение трех дней, - строго сказала Ирка. Она оглянулась, высунулась в прорубь окошка и шепнула мне на ухо: - Потом пеняйте на себя - прищучат…
    Таможня меня не тронула - сытая - так, пнули для порядку ногой сумку - не загремит ли чего, мин нет?
    Ходу, ходу - в Москву, в Москву! Там уж ждут меня на Беляево родные-близкие, а также на разных концах, высыпаниями - неизменно поддатые приятели и перманентно податливые приятельницы. То-то погужуемся! Сакэ согрет теплом долгожданной встречи, нижняя нецкэ расстегнута нежной рукой… "Хоросо", как пробасил Басё. Хотя где там - август, все в нетях, в бегах, на дачах - суждено одному куковать. Сиди и жамкай черствую пышку, а не жмакай сдобную Пышку!
    На остановке - длинный желтый автобус-"колбаса" - возит до метро. Кондукторша обилетила. Сел у окна, по которому стекали мутные дождевые струи, смотрел, шевелил губами из любимого: "…и вопросом стучит дождь упрямый в окно, Мойры слепо плетут для меня полотно из надежд и смятений…"
    Выехали из Внукодедова - зашлепали шинами по подмосковному асфальту, среди берез и сосняка - стежки-дорожки, буераки да керуаки, версты, погосты, околицы, пажити, плюс львы (типа Давидычи), распятые на воротах и стаи галлов на крестах - либеральная империя!
    Дождь припустил (доселе сеял, посейдонил, моросил). Он квантулил - частицы водяной пыли волнами накатывали сверху, и ветер их остервенело разбрызгивал. Лупило по стеклу, автобус, казалось, плыл, покачиваясь. Объяли, во! - ды, до, ду - шипами вдалбливал дождь - ужо, ужо, струились водяные змеи, громошипящий клубок гешем... Мокрая холодная стихия. Добавить бы для сугреву, клюкнуть развесисто. "Пойдем вдождим", - звал любящий это дело Сигизмунд Кржижановский, бродя московскими бульварами в нищем плаще.
    Въезд мой не произвел в городе никакого шума - только два новые русские мужика, стоявшие у дверей кабака, сделали кое-какие замечания ("Жыды одолели... уже мерещатся..."). Вблизи увидел я, поморщившись, отвратительную, переваривающую кроликов, Останкинскую телебашню - ишь, давит мозг своей пошлостью!
    С площади Ленина автобус свернул на Советскую - звучит как-то ощущающе - это тебе не у нас, в Средиземье, с проспекта Одноглазого на бульвар Однорукого - и тормознул подле метро. Под землю - и на Беляево. Вот она, знакомая до дыр в заборах, улица Миклухо-Маклая.
    Вышел из метро и оторопел - тьма-тьмущая, хоть глаз выколи, хорошо, могу на ощупь двигаться… ох, йобтв! - чуть не грохнулся, сумку выронил в лужу… Что же это, станишники, родимый Скотский хутор - и во мгле?! Прямо по Оруэллсу! Гигантский наш двор - замкнутая многоэтажная "китайская стена" - совершенно пустынный, один я с сумкой, вокруг абсолютный мрак, только тусклые желтые окна в высоте и светлячки лампочек кое-где над подъездной дверью. Подошел к своему подъезду. Нажал (причем одновременно надо, растопырив пальцы) три кнопки кода - и проник. Ни зги! Пробрался к лифту - там плафон выжил, сразу светло на душе - поехал на седьмой этаж. В лифте табличка: "Никогда не входите в лифт с незнакомцами!", кнопки воландово оплавлены, стенки знакомо исписаны ("расписались на каждом заборе - некто Икс, некто Игрек и Йорик" - сообщено М.Безродным). У себя на этаже, звякая связкой, отпер железную решетку, закрывающую лестничную клетку с тремя квартирами, та-ак, теперь уже пустяки - теперь родная-близкая кв.666 - отвалил тяжелую броневую дверь, за ней отворил обитую кожей деревянную - и ввалился! Дома! Книги, книги начинаются сразу в прихожей от пола до потолка, родные-близкие в сопровождении домашних животных кидаются обнять, здоровенная собачища и разъевшийся котяра тоже лезут лизнуть.
    Сразу - в кухонные кущи! Щи в котле, маца на столе, коньяк в кастрюльке - чтоб не остыл, заботливо закутан в одеяло. Расспросы заполночь, до хрипоты. Мудрые советы: 1) Внимание! На улице от всех шарахаться. Идти себе строго по своей надобности, быстро, солнцепалимо и не вступать в толковища с накушавшимися паленой водки Паленами с Бенигсенами - есть шанс получить по уху поленом; 2) Архиважно! Деньгу хранить, как Ивашка Бровкин из "Петра Первого", - за щекой; 3) И главное - непременно зарегистрироваться. Не-пре-менно! Завтра же!
    - Ладно, - бормотал я, размягченный коньяком. - Чего там… Схожу с утра. Мне зарегистрироваться - раз плюнуть…
    Перед тем как лечь, подошел к окну, отодвинул занавеску, выглянул в московское пространство. Русь - прекрасно-с. Но сопутствие грусти - темь. Пещерная темнота! Что стряслось? Почему темно-то? Зачем? "Темь, темь", - как будто капли стучат по темечку. Заснул.
    
    День первый
    
    Проснувшись рано, я скромно позавтракал - разогрел вчерашние омары с макаронами, попил коньяку с лимоном и отправился регистрироваться. Делать это надо было в отделе виз и регистраций, по-простому - "в овир сходить". Нужный мне овир располагался у черта на рогах - на улице Изота Ульянова, вот как выходишь из метро, будет скверик с вечным огнем, проходишь его и напротив дом желтый, и заходишь с торца в подвал, а там сразу увидишь, там народу полно…
    Добирался долго - менты в метро то и дело останавливали:
    - Документы! (без обращения, только при переходе на станцию "Охотный ряд" сержант-морлок окликнул: "Эй, любезный…").
    Выдергивали меня из толпы безошибочно - нюх у них, что ли, особенный: "Тю, мол, еврейко! А ну, подь сюды…" А уж чем я выделяюсь - ну очочки на горбатом носу, ну борода дикорастущая, ну пейсы лихо закрученные, ну, брюки подвернуты и в носки заправлены, на теле лапсердак до колен с торчащими из-под него нитками, на голове шапка меховая, а под ней шляпа черная - но пою-то я на ходу верноподданно: "Золотая моя Москва!" Элой-Элоим! Не-ет, привязываются:
    - Стоять! Мандат!
    Робко показывал израильский паспорт: видите ли, прилетел только вчера, вот дата выбита - отвязывались, бормоча: "Везуч твой Бог, ступай…", иногда загадочно переговариваясь:
    - Дать ему понять? В глаз?
    - Рано, пусть катится… покудова…
    Так что, пока доехал - семь потов сошло, да и вдруг жара навалилась - тяжело в деревне без мазгана!
    Скверик нашел - потухший вечный огонь, облупленная гипсовая фигурка Андрюши Ющинского, пионера-героя, - а рядом такая толпа все запрудила, и все в овир - регистрироваться. Овир, оказывается, был закрыт на заутреню и только лишь открылся. Ох и хлынули! Меня внесло потоком.
    Осмотрелся. Узкая каменная лестница, ведущая вниз, была основательно истоптана грязными башмаками - чувствовалась когтистая лапа Неотвратимости. Сырость, решетки. В принципе чистенько. В посыпанном хлоркой коридорчике гомозимся вдоль стены. За дверь, обшитую стеганым коричневым дерматином, вызывают по одному, в стихийном порядке очереди… Рассматриваю плакаты по стенам. На одном изображена обжимающаяся парочка - студенческого вида парень с девкой (парень в калошах, при часах, милка в одной майке с надписью славянской вязью "Кам тугеза"): "Приехал на вакации - не забудь о регистрации" - напоминалось отечески. С другого плаката пялился кратко стриженный амбал в золотых цепях, браслетах, колодках: "Будь ты банкир иль фабрикант - зарегистрируйся, братан!" - конкретно предлагалось.
    Тут еще мне захотелось до ветру. Стоял, переступая с ноги на ногу, потом удачно уловил уборщицу, тетечку моих лет (эх-хе-хе):
    - Простите, тут есть туалет?
    Она окинула меня взглядом с главы до пят, сложила мнение и жалостливо (как и присуще бабам-московитянкам) молвила:
    - Есть-то он есть, да он платный…
    Туалет стоил три рубля, располагался совсем уже в бомбоубежище - железные тяжелые двери, ступенек пятьсот вниз - и был пуст, гулок и чист. Видимо, все под себя ходят - то-то в овире дух особенный…
    Вернулся опять в очередь, стою - честно, стойко, напирая. Но чувствую, что устаю уже. Утратил навыки. Вялые мысли: "Рвануть разве что напролом? Убьют на месте". Разговоры вокруг:
    - Не, не достоимся сегодня…
    - А мне идти надо, у меня тесто подходит.
    - Ну, скажем, не зарегистрируюсь я - не кастрируют же… (неуверенно)
    Глаза от хлорки слезятся. Потный охлос вплотную. Давка. Хаос. Духота. Вот тебе и раз плюнуть…
    Плюнул я и ушел. В метро кататься не стал, двинулся пешком, рассматривая Москву. Было заметно, что город оправляется опосля напущенной порчи прошлогоднего потепления (богопротивного "парникового эффекта"), таянья снегов (по-народному - абляции) и затопления Садового кольца, когда между домами плавали в долбленых бревнах. Хорошеет столица, жирует...
    Олеша отмечал, что мы окружены бесчисленным множеством надписей - мелких и крупных, на вещах и на зданиях - избыточное обилие текстов. И я в Москве в этот день (а я был в духе в день воскресный!) - шатался по городу и конспектировал. Назовем это - "Что я видел". Видел я на домах почти всех обязательно вывески: "Ювелирный", "Ломбард", "Аптека" - такое впечатление, что народ снует туда-сюда. Подходил я поближе и лорнировал глубоко въевшиеся в столб обрывки листовок: "Мы за бедных, мы за русских!" с жуткой подписью "Жир…" (один из Трех толстяков?). Наблюдал очень много такого - постеры, граффити - на бамперах тачек, тумбах, стенах, спинах (!), - что, читая, челюсть отваливалась - эк, высунули языки-то! От жары, что ли? Какая-то торопливая эякуляция яда души, выплески бешенства - словно бездонный резервуар зла. Из тумана вышел мальчик, из плотины вынул пальчик - хлынуло! Если, очухавшись, изложить складно, то получается так: "Городок наш ничего, населенье таково - афрожопые, урюки, абреки, азеры, хачи, раскосая саранча, чухна по мелочам составляют большинство. Ну а главная беда - от Глобального Жида". Понятно, что пока это одни эмоции - так сказать, "бумажный топор". Но курс ясен, видно уже, куда разворачивает корму своей кармы Русь. "Болезнью "Аманова мания" переболела Германия. Россия - звук чистый и звонный - период инкубационный", - накострял мой друг литературовед Ко.
    Ноги и инстинкт привели меня к стадиону "Динамо". Сегодня футбол - как знал! Схожу, облизнулся я, люблю. Эта дивная игра, как в бисер, сметала в себя все и вся. Удивительное действо, сродни театру, где труппы-команды бывают талантливые, а есть ремесленные, и тренеры-режиссеры случаются великие и заурядные. Беснующихся на галерке зрителей-дебилов, исторгающих децибелы и пускающих петарды, сношу кротко - пусть их…
    Играли нынче "Зубило" и "Турбина", болел я, как обычно, за "Турбину" - ибо напоминала мне звучаньем прекрасную Елену из "Белой гвардии". Сижу, наслаждаюсь эстетически. Вокруг плебс хрустит чипсами, сосет из лапы пиво, щурится на зрелище, довольно разевая пасть. Речь, конечно, окрашена лексически - как будто лекстрические лампочки цветной гирляндой над клубом перед Рождеством. Орут на судью: "Свисти в свой уд, он тоже с дыркой!". Но вообще на поле смотрят мало, не для того собрались - талдычат о высоком, о наболевшем - что пра-альна Кесарь олигархов прессует (время-то какое, путина - самый лов), что велик он (да пошлют ему!), но больно добр - ну и что, что некоторых в клетку посадил, но палкой-то через прутья не дает тыкать, а в этом самый для тех самых цимес! А вот деды давно методу надыбали - подвесить всех олигархатых за ноги - враз золотые изо рта полезут! "Сдавайте валюту", как молил Малюта. День первый, думал я. И был вечер, и было быдло - евразиатчина, красные арапы, сон красного петуха в красном тереме, детство, годы, жизнь багрового острова. Из предложенных даров народ выбирает с юношеских нарымов знакомое - нары, норму, пайку. Это его уютный, накатанный этапами мир. Лагпункт всеблаг, а кум не критикуем. Так думал я, мудр и печален.
    Кстати, те же выборы - очередная славная история сдачи и гибели русской сервильной интеллигенции (ах, гниль во щах потемкинской Руси, пенсне на снастях) - проболтали, прояблонили страну, прощелкали калькулятором, а теперь могут только блеять из Поля Валери: "Будущее уже не то, что было раньше". А то ж! Аннулировали сивку, четырехглазые… Есть у России три начала - инь, янь, хрень...
    Тем временем легконогий форвард с коротким фракийским мечом прорвался по краю, обошел костоломного самнита-стоппера в тяжелых латах и только хотел вдарить, да ретиарий-голкипер поймал его сетью - все взревели, забили в ладоши, задвигали большим пальцем: "Забей его!"
    В перерыве работники стадиона крючьями убирали травмированных, посыпали лужи на арене толченым мрамором - чтоб не скользила нога. Я глянул окрест, и душа моя наполнилась пониманием - на трибунах шевелился, потягивался, умащиваясь, единый гигантский Зверь, вроде динозавра - с крошечным мозгом и толстыми когтистыми лапами. Абсолютно первобытный, доисторический! Мой тель-авивский друг-историк из университета Бар-Наула, профессор Си, рассказывал, как, будучи бывшим чалдоном, ездил к себе в Сибирь собирать еврейские архивы, а по пути побывал в Городе-на-Волге. И забрел на футбол. Стадион там прямо на берегу, рядом с Ханским Курганом, на котором вучетится "Родина-Мать зовет" - циклопическая скифская баба с мечом, разинув рот в крике, нависает над перепуганным городом. Поздняя осень стояла. Осенний прощальный футбол. Наш профессор сидел на мокрой щелястой скамейке под моросящим дождем, стиснутый десятком тысяч носителей языка, жующих пирожки с сосиской. Осень, грусть, приезжая команда с жутким, если вдуматься, названием "Крылья Советов" (по слухам, Асмодей был пернат). Россия, осень, ахинея. А главное дело, что главная трибуна на ремонте и все десять тысяч рыл сидят на трибуне дальней, со стороны Волги-матушки, а там кабель обрубили, света нет, и сортиры заколочены (все ушли на фронт?!) Ох, йеху родину-мать! При огарках свечей продают колу и хот-доги с кетчупом. А туалета нетути! В разрыве между таймами выскакиваешь со стадиона прямо на высокий брег, обсаженный тополями, - и мочишься лицом к Волге! И плечом к плечу с тобой - еще девять с лишним тысяч человек - грандиозное зрелище. На закате, лицом к Волге, великой славянской протоке, опустив глаза, племя свершает обряд - не мочится, но молится! Вот ведическая картина, достойная Новой Велесовой книги! "Тут-то я и дотумкал, однако, - рассказывает профессор. - Какое, к лешему, православие - это была и есть языческая страна! На закате, в мрачных тучах над Волгой, в сгущающейся волглой мгле - слепым пятном висит Ярило, и вышли, и поклоняются ему. А истуканов своих они по-прежнему мажут жиром и кровью…"
    Матч на "Динамо" кончился - наша не взяла, народ призывал обломать табло, я вздохнул и пошел домой. Добрался до Беляево благополучно. Раз двадцать, правда, тормозили - требовали предъявить регистрацию. Однако, убедившись, что перед ними перводневок, салага, - отпускали снисходительно. Потом в кустах по дороге от метро до дома, в темноте, какое-то крупное животное, крадучись, двигалось параллельно мне - красные, горящие глаза, вертикальные зрачки - местный кролик? Только когда я заорал: "Взво-од, окружай поляну!" - он чесанул через куст, с треском, огромными прыжками, звеня кошелкой с пустыми бутылками. Шел я домой, размышляя, что хочется тишины и уюта, теплой шапки с ушами, и хорошо бы уткнуться в нежное, вкусно пахнущее нечто… Встретить бы, выловить Ирку, пригласить куда-нибудь, к примеру - в пельменную (не сразу ведь - за парту!), посидеть напротив, гладя русалочьи коленки, заглянуть в глаза. Ведь это аргус знает, что за глаза: говорят, дышат. Ну, понятно, что успела подрасти, юница. Уже не та тайная скромница, умница-послушница, девочка в платьице розовом, закапанном как бы мороженым. Но глаза-то не меняются - затонуть в них!
    О, Ир, - ты целый город из серебра и золот… Милый мой омут, Китеж, только ж я - Киже, клеющий разбитое корыто. Эх, великий русский мечтатель - поручик Кувшинников!
    Возвратился в свою крепостцу на Миклухо-Маклая - да, господа, в Москве, в этом измерении, следовало бы вдобавок двор частоколом огородить, а вот зимой, говорят, славно, зимой глубокие рвы с кипятком из разорванных труб - совсем чудесно, никакой кочевник не забредет и тьма не нагрянет ("тьма" - это десять тысяч на языке ордынцев, как раз полная трибуна). Родные-близкие расстроились, узнав, что я не зарегистрировался, заволновались: могут вызвать или, что хуже, внезапно прийти на дом - и Взять. Я тотчас представил: в ночной тишине замершего дома ме-едленно лифт поднимается, вот остановился на седьмом, створки хлопнули, сапоги кованые - стук, стук, стук... в дверь - бух, бух, бух - ордер под нос, одевайтесь, поедете с нами… регистрироваться…
    Но, оказывается, отстал я, - и вконец ты там под пальмами обалдел, Мишка, - "могут взять" в совсем другом, мирном, партикулярном смысле - от тебя требуется, гоголевски говоря, "подсунуть". А-а, так это еще куда ни шло, деньги - я ни слова, я немею. Завтра с утра. Устал я чего-то сегодня, набегался, нагорбатился.
    День первый заключен был порцией верблюжатины с тушеной колючкой. Ну и заодно уж - коньяковского с лимоновым…
    Перед сном я подошел к окну, полюбовался полнейшим мраком - да, время темное, хорошее время - тут любой непрошеный тать ногу сломит, варнак незваный, гунн незарегистрированный! Вот все брошу, напишу брошюру "Как я перестал бояться и полюбил темноту". Эх, завтра утречком ка-ак зарегистрируюсь! Как два пальца… Заснул.
    
    День второй
    
    Представляете, являюсь утром в овир - а дверь закрыта! А я уже по дороге приготовил, так сказать, финикийские письма князя Хованского - в конверт вложил, подсунуть. И прихожу вприпрыжку, весело напевая из "Пилатчины": "Какие принципы в такой провинции…" - а дверь закрыта! "Да, действительно, дверь закрыта, - сказал мне Внутренний Голос. - Но из-под нее сочится тонкая полоска света. Свет - значит, и служба идет!" Я приник ухом, прислушался. Судя по голосам, там торчали существа, подобные мне, - спрашивали с правильным придыханием: "Уля? - Ни уя!" Я осторожно прикоснулся к двери костяшками пальцев. Тишь. Тогда я робко пробежался по холодному дверному железу подушечками - как бы клавишей стаю кормя с руки, поскребся.
    - По голове себе постучи! - заорали изнутри. - Там же русским по белому написано! Нерусский, что ли?
    Тут только я увидел на двери маленькую приклеенную бумажку, на которой криво было написано: "Санитарный день".
    - Что же ты, слепня? - с горечью сказал я Внутреннему Голосу.
    - Да, действительно, - пробормотал Внутренний Голос. - Са-нитарный день. Это чего, это морят кого?
    Повернулся я и пошел вон. Буду бродить по городу, сосуд скудельный, дерзая, наполняясь впечатлениями, начну писать…
    Москва вся ходит в коже, от этой чертовой кожи уже в глазах темно. Привет, товарищи в тужурках, эвоэ! Я от вас ушел, усталый колобок, да вот снова прикатился - какого, спрашивается…
    Несть числа сверкающим на солнце банковским куполам, лукавым маковкам их, красным золотым тельцам - Храмам Спаса на соответствующей крови.
    Я, путешественник спустился в метро, в мел и карсты московской жизни. Наро-оду! Х-х-ам - заглатывающий, засасывающий тебя звук, текучая толпа, живая горячая масса в устье эскалатора... Говоры. Ядрена феня. Выучил выражения: "Чтоб те, глядь, вовек не зарегистрироваться!"; "Да будешь ты добычею ментов!" Развивается язычок-то, живой да великорусский!
    Почти в каждом подземелье в вестибюле обязательно киоск али стенд с церковно-литературными памятниками, трудами отцов, атрибутами, распятиями - неописуемо, не оторвешься!
    В вагоне какой-то мужик присел на корточки возле меня, закурил, изредка сплевывая на пол, и заговорил:
    - Вы обратили внимание, что за чтиво народ в метро потребляет? Не приглядывались? Вот перед нами вагон - в общем-то срез общества. Ну, естественно, бабы, слобожане, учащиеся, слесаря… И прочие божьи плотники. Почти у всех в руках нарезанная бумага, покрытая кириллицей с мефодицей. И что же? Жалкие крестословицы, сажающие "на химию" слюнявого карандаша. Жуткие, сжирающие жизненный хронометраж, книжонки - бульварщина да будуарщина. Желтые газетенки, в цвет своему дьяволу, жужжащие о гешефтах и гомосеках - вся эта жидкая липь. А где же действительно русское слово - сильное, крепкое, державное?! А вот оно...
    Он было полез за пазуху, но тут, как назло, поезд остановился.
    - Станция Логовище на Большой Ордынке! - сурово объявил вагонный кликуша. - Переход на станции Архипова и Марьина Роща!
    Я бросился к выходу. Народ с любопытством следил за мной:
    - Бежит, бежит-то как, братцы!
    - Знамо дело - Логовище. Своих почуял, идолище.
    - Своих они верхним чутьем - за версту. Из окон курочкой несет поджаристой…
    - Не вытравишь, значит.
    Вышел я из метро, отдышался, огляделся. Вечерело, краски тускли. Благость была разлита. Звонили к вечерне.
    Жаль, Иешуа не появляется в Москве, не прогуливается с Мастером. Интересно было бы двигаться по Садовому, проповедуя истину: "Добрый человек!.." Недолго протянешь. До первого постового легионера-регистратора - уверенно говорю, чай, не чечако уже, второй день отмотал - черпак-втородневок, службу понял. Прочухал, сколь плохо быть незарегистрированным, беспачпортным - почти как беспортошным.
    О, регистрация - мое незащищенное ахиллесово местечко! Задумчивый поэт Хэй Джу так сказал: "Бамбук судьбы, прорастая сквозь нас, бьет больно по пяткам".
    Из переулка на рысях выскочил конный разъезд - трое верховых с пиками за спиной, с нагаечками за голенищами - ночной патруль, "эскадроны регистрации". Конармия Блед! Раненько что-то они нынче выбрались в дозор - озорничать. Спокойно, с достоинством двигаюсь мимо, не дрожа подбородком, насвистывая даже арию Гейзихи из "Лолиты": "Старушка не спеша дорожку перешла". Не вышло, не прошмыгнул. Конные, натравив коней, грубо притиснули к стене. С лошадиных морд падала хлопьями пена, мохнатые гривы свисали до земли, на уздечках позвякивали скальпы по скифскому обычаю. Всадники всматривались в меня, негромко переговариваясь:
    - Вот ведь ходит себе нагло среди людей, не скрываясь.
    - Казак бердичевский, глядь, прирожденный русский литератор…
    Тут туристу главное - слушать родных-близких: никаких толковищ, правокачаний и выяснений. Дать деру - вот единственный путь к Спасенью!
    Я показал злодеям локоть и побежал. Как в сказке - припустился тут же во все лопатки. Скакал русаком по брусчатке, что твой косой. Спасла меня молодецкая удаль да шустрые косолапые ноги! Опрометью кидался в подворотни, скользил вдоль мусорных баков, метался дворами - темными безлюдными вымершими московскими дворами, где за глинобитными высотными дувалами испуганно затаилась жизнь. А за мной - цок-цок, це-це - копыта! Живьем брать! И слышны еще какие-то попутные вопли:
    - Ты, гад, зарегистрировался? Отвечай, волчара! Тримай, Толмай!
    Пригляделся я на бегу - господи, да ведь за многими гонятся, а кого-то уже, заарканив, ведут меж коней, к прикладам привязав, - просто раньше взгляд как-то не останавливался. Непокорным для острастки клеймо выжигают - регистрируют, а потом в смолу и перья, на шест - и вон из Москвы! Задыхаясь, шатаясь, виляя - "праведника… смел… бег" - бежал я булыжниками Большой Ордынки. В голове виденья мелькали, звуки подпрыгивали: "Вперед, двуногое без перьев! Поет нам ангел на мосту - там, за рекой, в тени деревьев, под сенью девушек в цвету!" Стремился я к подземному переходу, к спасительным ступенькам вниз и, несмотря на колотье в боку, бежал из последних сил, закрывая руками жалкую свою рожу, исковерканную страхом, и причитая: "Ой, Зверь в мир!"
    Не помня себя, я ссыпался в подземный туннель и, загнанно дыша, кинулся в толщу толпы, расталкивая по пути спешащих посадских с кейсами, отпихивая баб, торгующих болотной ягодой в кулечках, спотыкаясь о местных зимогоров, тихо прикорнувших у стен на корточках. Страшные всадники отстали - то ли устали дворами скакать, то ли пеший патруль встретили и сцепились - кто в какой рати служил да кто больше Русь любит.
    Я плюхнулся прямо на выщербленные каменные ступеньки - ноги не держали, трясущимися руками стянул с головы меховую шапку, вытер мокрое лицо. Уф-ф… Спасся. Эх, жисть-жестянка, а Русь - росянка! Каменный цветок. Толоконный лоб. Как не съели меня в собственном соку, сам поражаюсь - ушел!
    Излишества дня сегодняшнего - несусветная суета и мышья беготня - подействовали на меня раздражающе. Поэтому возвращение на Беляево вышло, боюсь, несколько шумным. Я шествовал по середине пустынной улицы Миклухо-Маклая, мимо темных и вряд ли жилых многоэтажек, я шествовал звучно, с лязгом и дребезжаньем пиная перед собой ржавую консервную банку из-под сардин, выпавшую из аблеуховского бреда Белого, и скандируя: "Православие! Домоуправление! Народность!" Потом я уткнулся носом в изгородь муниципальной церквушки Николы-островитянина и, сокращая путь, протиснулся в щель, образованную выломанным сгоряча православными колом. Оставляя клочья шерсти, вылез снова на Маклаянную улицу и свернул под арку, к своей пещере. Ущербная луна тускло глядела из-за расступившихся облаков - свет неживой и желтый, снулый свет снов, слепленных из той же человечины. "В сиянье красных лампад - запирайте етажи" - жуткие заклинания Блока, в колбе тех дьявольских вьюг выведшего двенадцатиглавого гомункулуса-дракона, движущегося по мертвому ледяному городу, волоча тяжелый шипастый хвост - и в белом лифчике из роз впереди Абрам Эфрос, а то кто ж, и тут все через Ж - кузминорастия Расеи!
    Кодовый замок в подъезде был вырван с мясом и валялся на ступеньках, где его еще дохайдакали ломом. Кто, зачем? Форель разбивала лед? Адепты-приятели бедного древнего ткацкого подмастерья - луддить, так сказать, пачинять? Эх, хамовники!
    Лифт не работал. Может, сожгли? Поперся пешком на пятый этаж, инспектируя лестницу. Лестница не блеснула нежданным великолепием. Ступеньки были заплеваны, перила замысловато изрезаны и старательно вымазаны жиром и кровью, стены сплошь изрисованы сценами счастливого собирательства и удачной охоты - вон панно углем: "Группа жильцов поймала бомжа" - они, значит, грозно подъяв топоры, стоят на четвереньках на краю подвальной ямы-ловушки, а бомж, вздымая бивни и взревывая, мечется по дну. Я чуть не поскользнулся на какой-то кожуре, вляпался во что-то засохшее - и немудрено - повсюду ошметки, очистки, лушпайки, окурки в помаде, огрызки в томате. Следы кострищ на подоконниках, запахи дикой конопли и помоев. Рептилии в мусоропроводе - сказывают, утят таскают, а когда и путнику проходу не дают. Перепрыгивая через ступеньки, я пронесся домой.
    В этот вечер я очутился дома один. Родные-близкие ушли в Малый Камерный на "Двести лет вместе, а табачок врозь". В прихожей я с наслаждением стянул с себя доспехи - сапоги кинул под вешалку, лапсердак и прочие причандалы вынес на балкон, развесил сушиться. Загоняли меня прямо эти всаднички, веспасианы опупевшие. Врезать бы им, конечно, калигулой по тестикулам! Да где там… Сразу шлепнут. Распнут на месте.
    Шлепая босыми ногами по теплому паркету и бодро напевая "По Смоленской дороге столбы, столбы, столбы…", я прошел на кухню. "Не-ет, брат, - думал я, - после этаких испытаний никаких нынче коньячишек и лимончиков. А выпью я простой русской водки из морозилки - и всенепременно с горячей закуской". Кстати, начитавшись очерков Гиляровского по физиологии москвичей, я допер, чем оперировал при закуси булгаковский профессор Преображенский ("что-то похожее на маленький темный хлебик") - это горячие жареные мозги на гренках из черного хлеба, - их подавали в "Славянском базаре". Таким образом, Филипп Филиппович, и работая, копался в мозгах - и ел их!
    Я добыл из холодильника бутылку, вник в этикетку - водка звалась "Степан" и была изготовлена на Московском заводе им. Лиходеева. Я уставил столик кой-какой закуской, принес серебряную стопку из серванта. Дождик начал стучать по подоконнику, барабанить по ржавой жестяной шкуре. В домах напротив кое-где уже светец зажгли. Московских окон негасимый свет, свят, свят, свят. Тьмы и тьмы их, их путь во тьме, тьме власти их - путьме. Да, тьма трудна. Я налил стопку, выкушал. Как-то полегчало. Тут же, без паузы, дабы закрепить - еще одну. Определенно легче. Еще. Легче, ле-ехше… Но душа все одно ноет. Хрусть, как фрикативно плакался Коровьев киевскому дяде. Хрусть и печаль. Мне вот бумагомаранье помогает от мрака. Когда темнеет, тянет писать, что-то царапать. Это древний молитвенный инстинкт - кто его знает, уцелеешь ли к утру, вдруг из-под кровати кто-то вылезет? Все дневники скорее - ночники. Письма брату Тео.
    Я достал из сумки письменные принадлежности - тушечницу и тончайшую кисточку из верблюжьей шерсти, вынул немного, с ноготь, рисовой бумаги. Привык по старинке. Ласкаю перо, невесомо мозолящее указательный палец, и не выношу громоздкий компьютер с его мышкой - там иные мышечные движения, а следственно, участвуют другие участки верхних полушарий. Кто-то из великих (картонных?) глыб сказал, что пишущий - регистратор действительности и надобен ему острый третий глаз, хорошее внутреннее ухо и чуткие подушечки пальцев, чтобы лепить текст, чувствуя его шероховатости. Сколь сладко, в подражание Ремизову, тишайшему Алексею Михайловичу, вырисовывать, выводить с завитушками, не чураясь росчерков, клинописные иероглифы кириллицы - опосля подуть, посыпать песком, бережно промокнуть мраморным пресс-папье в виде сфинкса, вон пылится на полочке… И пусть это будут путевые заметки: "Как я, бр-р, провел лето". Дождик накрапывал себе, и я себе кропал: "Дно дня. Темно и сыро. Сижу, пью жидкость. Снимаю устало очки и ихней оглоблей чешу себе переносицу. Тоска, печалища. Хочется продать Богу душу. Все у меня допрежь было, как у всякого русского еврейца, - детсад (где был я цадик, читал в младшей группе с табуретки "Старшую Эдду"), школа (дразнили, дрались, драли краль, участвовал в олимпиадах по литературе), институт (впустили - выпустили), гетто (свое, маленькое, уютное, скиния на кухне).
    Но не сиделось! Тяга это у нас - беспокойно рыскать (кто-то объяснял это особым устройством ануса у иудеев). Невзирая на щей горшок и успешное выуживание из него мяса, подспудно шла неспешная подготовка к Исходу (ну там, сухари, компас, увеличительное стекло для добывания огня). И вот - выпархиванье за порог из кокона пархатости, полет к медовым яблокам садов Сионид, к бело-голубой полоске выси над зеленеющим морем монстров. Приземлился. Хорошо. Далеко от Москвы. Совсем неплохо. Постепенно освоился, как-то устроился. Шляюсь по тель-авивским шляхам от редакции к редакции, трахаюсь со шлюхами (если удастся уломать), море вижу из автобуса, живу по-медвежьи: зимой - буддист, весной - нудист; бедуиново жую на ходу, как верблюд, - веду регулярный неправильный образ жизни. Киппую! Обитаю чисто и светло, как написал бы старик Хэм, сторонник ловли и гребли, летописец настоящих мужчин (только они у него всю дорогу виски содовой разводят, а это снижает образ). Зато радость творчества! Окна в мир прекрасного - нараспашку! Вы думаете, я только переписываю? Отнюдь нет, обязательно вставляю свои буквы, а то и целые слова. Но как-то боязно бывает, признаюсь, за будущее - как-то иногда, когда ищешь завалявшийся за подкладкой шекель и не нашариваешь, как-то страшно немножко - и надежды тают, и эльфы не пляшут...
    А уж жить с возлюбленной!.. В Московии-метрополии зеленеют липы на ленинском, льют ливни и листья плавают в лужах возле метро, как триремы… До тебя немало км и ли, моя И, но твое лицо в синем свете глаз сияет мне, снимая боль с души, а задумчивый Хэй Джу так же учил: "Пройди долго ли, коротко ли, путник, сбей ноги, разуй уши - и тогда лишь услышишь шорох шелкового веера ресниц".
    А мне надобно не стонать в пространство, а слезть с толчка, вырваться из этого нужного угла, где ходишь по кругу, налегая впалой грудью на перекладину дней - скачок нужен, шажок с застрявшей крыши. Нетривиальность потребна!
    Хорошо бы и судьбу свою правильно услышать, грамотно прочесть, перелистнув скучные места. Вялотекучесть моего нынешнего обетования, жизненный простатит безусловно нуждается в некой встряске, как Стравинский говорил - надо поискать свежее место на подушке. То-то меня в Москву понесло…"
    Тут по кухне заметались тени, как бы просящие пить. Сгустилась темнота в углу, и из нее возник, образовался вполне народный тип, какой только и мог сложиться в державе с ее бездорожьем и долгим мужицким умом - этакий Иван К., душепригоньевский приказчик. И одет тип был по-народному - в застиранные джинсы и футболку с надписью: "Хотите похудеть? Русь, опояшься мечом!" Первым делом он выудил из воздуха стопку, плеснул себе с мениском, выдул и заговорил, отдуваясь:
    - Давно-о видеться не доводилось… Как съездилось в Обетованку? Море теплое? Купаются уже? Мозги проветрились?
    Он кивнул на стопку исписанных мною листков:
    - Кухонные рефлексии, понимаю…. А сознайтесь, душа тряпичкин, хочется домой, в огромность?.. В тамошних палестинах уж какой метраж - полоска несжатая, на одной ноге! И эмиграционные эти эманации - случайные заработки, временная работа, коитус в кои-то веки (небось только ляжешь - в Россию поплывет кровать?), то еще пиршество духа - вид на Масленичную, блин, гору… Тогда как бьюсь об заклад (серебряную папиросочницу), что пуп - тут! Тута вот. Здеся. На Руси.
    Иван К. значительно поднял суставчатый мохнатый палец:
    - Замечательно подмечено, что у нас и раскол не в комнате, а в космосе. И топор мы впервые вывели на орбиту… Какого ж тельца тебе за морем прозябать? Там день вчерашний, его уже нет. А тут привычное дело - Москва, литературка, завтра! Ты ж наш современник, молодая гвардия - или старый хрен?! Скоро "Литературный власовец" выходит, первый номер - писать будешь борзо обзоры всякие - всё дозволено… Придите и володейте!
    Я задумчиво выпил лиходеевки, подцепил на вилку маслину помясистей, покрупней, обгрыз косточку.
    - Отродясь жить на Руси, в теплой ее шерстке, - горячо говорил Иван К., - худо-бедно в сытости и оседлости, и вдруг уходить из избы, бродить, скитаться, неизвестно где паразитировать - на чужой стороне, за чужим столом, - а ведь дома волнуются, не замерз ли. Ведь и ухо с детства медведем проколото - знак рабства навеки! И ждет милый знакомый подъезд с его домашними подгоревшими запахами, родная речь-матерь, ласково вопрошающая: "Яша, хочешь щец?" Ах, пора, пора, нахлебавшись ананасового компота, воротиться восвояси! Вспять - и в ноги, к милосердным коленям припав. Ну, дадут ремня (тридцать девять плетей), ну, сошлют в Медведково, к самоедам, ну ничего. Жид прощеный - что вор крещеный. Встанете на ноги, остепенитесь, зарегистрируетесь…
    Иван К. вытащил из-под себя лист Нилуса, замысловато свернул какую-то мёбиусову "козью ножку" и засмолил, не спрося разрешения. По кухне понесло жженой костью. Развалясь на табуреточке, он пускал вонючие кольца к потолку через волосатые ноздри - вообще вел себя присуще, вызывающе. Сквозь дым ухмылялись его голубые глаза. Потянулся к остаткам "Степана":
    - Так выпьем за наши дела! Не ссы, сынок! Тут тебе и пайку перевесят, и участь переменят!
    Тут уж я не выдержал (там и так на дне осталось!), бутылку отобрал и сказал сурово:
    - Ну вас к ле-Шему, папаша! Вы простите, конечно, но за вами не угонишься. Не один все-таки находитесь. Кажется, общество есть. При этом хлебаете, как лаптем. А что до диатриб ваших соблазняющих, так у меня тоже глаза пришиты - видна огромная промерзлая людская, где барин по избранным дням выходит к дворне и объявляет, что ощенилась сука. Ну, найдется и мне место на полатях, достанется сухарь из кулича, каша из магары, дадут и творить - помощником дворника в литинституте или посуду подносить мойщице в литфондовской столовке, как в несбыточных мечтах… Но ведь так это зыбко, шатко, плывуче! И инерция могучая - Русь всегда падает евреями вниз, придавливает…
    И только это я размахнулся - кинуть в него тушечницей, - как Иван К. исчез. Лютеровался! Развеялся Иван, как навьи чары. Лишь табуреточку немного обуглил.
    А я завалился спать. Надо хорошенько отдохнуть и с утра штурмовать овир. Завтра уже обязательно зарегистрируюсь, с третьей попытки, последней, Бог даст. Я закрыл глаза и зашептал с детства заученное: "Слышь!.. Вишь ты, проклятый иудейский народ! Спаси твоего бедного сына! Матушка! Да сделай ты мне свиной сычуг!" Заснул.
    
    День третий
    
    Железной поступью трусил я поутру в овир. Правила меняются, господа, думал я, грозно супя брови. Никакой очередности более соблюдать не обязуюсь. Хватит стоять безропотно, как очередь в печь. Надо вне логики - на рывок! Ворваться, зарегистрироваться, расписаться на колоннах. Внутренне я уже приготовился к очевидным выкрикам очереди:
    - Куд-да, гадина?!
    - Лезут, лба не перекрестят…
    - Самый умный, что ль, самый избранный?
    Но все, как обычно, оказалось иначе. Сразу понял я, что без очереди не получится, потому что никакой очереди нынче и нет (ну, настроение с утра не то!) - все сгрудились ватагой в коридорчике. Хмурые, опухшие морды, не хуже моей, нетерпеливо бурчат, клокочут. Вот-вот скинут потники, рванут тельники на груди и завопят: "Гойда, робята, ломай ворота!" Не дожидаясь, пока начнут буянить, я вьюном, бочком, ужом - к искомой двери. Какой-то старичок поспевал за мной, терся рядом, на ходу уговаривая: "Выкинут твой сундучок в дверь, а ты - в окно... Будь выше!.. И повинись, повинись - оно и сладится. Виноват, скажи, исправлюсь, клянусь святой пятницей. Больше не буду. Вот те крест, скажи. Враз зарегистрируют!" Я даже задумался - может, и впрямь гордо извиниться? Хоть вина и коллективная, групповуха, всем синедрионом драли, да ладно…
    Пхнул брюхом забухшую дверь и вошел в регистраторскую. Сидевший за столом человек поднял глаза от разбросанных перед ним бумаг и посмотрел на меня пронизывающе и недовольно. Грозный такой, вальяжный - щас повелит ввалить батогов! Раздумывая, стоит ли поклониться в ноги или так сойдет, я достал паспорт и челобитную о регистрации и приблизился к столу.
    - Можно? - щербато улыбнулся я осколками зубов.
    Человек потер висок, поморщился:
    - Выйдите, постучите и зайдите как положено.
    Пожав плечами, я вышел в коридор и постучал в дверь. Молчание.
    - Вы позволите? - громко спросил я.
    Нет ответа. Может, стук должен быть какой-то особенный, условный? Или через ярмо надо пролезать, ноя: "Зарегистрируй народ мой!"?
    - Разрешите войти? - заорал я. - И обратиться?
    Снова тишина.
    Я заглянул внутрь. Комната была пуста. Я подошел к столу. Бумаг на столе не было, лежал только колпачок от ручки, обгоревшая спичка, кусок засохшей просвирки с кетчупом, а под стеклом - прошлогодний православный календарь, вырезанная из журнала картинка "На погосте" и образок Михаила-архангела. Кроме стола, ничего в комнате больше не было, даже стула. И никаких других дверей или окон.
    Я снова вышел в коридор, постоял немного, вдыхая испарения навалившейся толпы, еще раз (резко) заглянул в комнату, посвистел сквозь зубы, крикнул: "Эй, есть тут кто-нибудь?" - паутина в углу заколыхалась, я прикрыл дверь и пошел с глаз долой.
    В общем-то все было понятно - и слушать не хотят, и видеть не могут, и не зарегистрируют никогда… Ну и не надо. Нет правды на земле - на том стояла и стоять будет земля русская, не понял, что ли, еще, не въехал, не догнал? Так что с разрешением от бремени сомнений вас, с разрушеньицем храма истины! Надо это дело отметить. Купил я в ближайшем киоске у доброжелательной киски-продавщихи солидный сосуд - "Плодово-ягодный коньячно-водочный напиток". Пластиковый стаканчик от нее получил в подарок. Беляш приобрел, конфетку - загрызть. Разместил это добро на скамейке, на подобранной газетке "День литератора". Хряпну на радостях. Не зарегистрировали, ишь ты, не больно-то и хотелось. "Ну, лиха им!" - выдохнул я и хлопнул стаканчик. Вот мерзость-то, откровенно скажу, вот хлебнул горя! У нас на Беляево у Сидоровны самогон слаще. И чище. Мда-а, не зарегистрировали. И ведь как культурно все, вежливо - полутонами, дрожанием горячего воздуха - нефритовый, мол, стержень тебе и иди в яшмовую ямку! А уже истекают отпущенные третьи сутки и я становлюсь изгоем, уязвимым - о, Гриффин в заснеженном Лондоне понял бы меня! Причем здешний гон - спозаранку и до упаду! Пешие заставы, конные разъезды, патрульные машины - Ловчие. Сегодня вон в овире в коридоре народ рассказывал - скоро, говорят, будут чипы в зад вживлять при регистрации, уже, глядь, не скроешься. Хвать за ушко, и в накопитель-распределитель, а там накачают пилюлями - так, что язык на плечо, - и сиди на койке, клей коробочки. И это еще куда попадешь - в ином месте покайли-ка графит, побегай со стержнем на плечах к распадку - и не заметишь, как в свинцовом бушлате окажешься. Так что лучше налей себе еще, Мишка, выпей этой дряни, отведай беляша и не думай о том, что будет. И не вслушивайся в бурчащий живот - не к лицу уподобляться вавилонянам, гадая по внутренностям животных. Будет то, что должно.
    Нынче пил я в одиночестве - чертяка Иван К. больше не появлялся, не нашептывал: понял тщету! Освобожденную бутылку я аккуратно отправил в урну - ура, попал! - и, практически почти не пошатываясь, пошел погулять по столице.
    Поймали меня на станции метро "Менжинская". Я двигался по подземному переходу, листая на ходу купленные тут же, с книжного лотка, сказки Розанова "Ося и Обо", загляделся на картинки и налетел, как на стену, на Ловчих. Двое их было. Двое стояли передо мной - один костлявый, в старой офицерской фуражке, другой пониже, жирный, с круглой масляной рожей, в выцветшей пилотке, сбитой на затылок. Были они белобрысые, голубоглазые - вылитые монголоиды по Гумилеву Льву.
    - С кем не имею чести? - спросил я холодно.
    Оба нагло ухмылялись в лицо железными фиксами:
    - Проверка регистрации. Пройдемте на минутку, тут недалеко.
    Подвели меня к малозаметной двери в стене с надписью "Опорный пункт", отперли и толкнули в спину - пшел.
    Я, споткнувшись, вошел. Это был низкий бетонный бункер, в котором стояли стол, два стула и привинченный к полу табурет. Противно зудящая трубка "дневного света" под потолком. Портрет какого-то железного дровосека на шероховатой стене. Пачка пыльных газет и плакатов на столе. Верный своей привычке в незнакомом месте сразу хвататься за попавшееся чтиво, я подошел к столу. "Вечевой Колокол", "Славянский Ариец", "Пульс Руси", плакат "Жид что крыса - силен стаей. Бей поодиночке!", с которого кидался на меня оскаленный боец в двурогой каске с трехлинейкой со штыком. Но насладиться чтением не удалось. Эти двое вошли вслед за мной, грохнув, захлопнули железную дверь и со скрежетом задвинули засов.
    - Куда схватил? Положь святыни на место! - сразу заорал костлявый, увидев меня у стола. - Руки загребущие…
    - Полюбопытствовали? - осведомился жирный. - Правда, интересно? Правда, правда и ничего окромя… А что - глаза колет?.. Присаживайтесь на гостевое сиденье, - добродушно предложил он, кивая на табурет. - Располагайтесь поудобнее.
    - Тебе по тыкве дать или так сядешь? - добавил костлявый, поигрывая куском резинового шланга, к которому, по-моему, присохли, прилипли курчавые волоски. Да и пол в каких-то подозрительных пятнах. Ох, вляпался!
     Я сел на табурет, снял очки, протер их полой лапсердака и всмотрелся в окружавших меня оборотней в погонах. Костлявый лейтенант хрустел зубами и дергал щекой - Злюка. Это в "Розе мира" у эзотерика Даниила Андреева есть персонаж уицраор Жругр. Так вот, этот тип - вылитый! И ротовая полость похожа, и жвалы такие же. Зато жиртрест-сержант непрестанно раскланивался, потирал ручки, лыбился - Душка. Скручивая мне руки за спиной сыромятными ремешками, расспрашивал шепотом: "Глаз, что слева, у вас случаем не имплантирован? Чего-то он у вас не бегает почти. Свой, но такой? Жаль. А почки обе-две у вас? Обе, но отбиты напрочь? Жаль…" Явно искал поживы!
    - Мы с тобой тут долго менжеваться не будем! - зловеще пообещал Злюка. - Отвечай, глядь, - будешь отвечать?
    А я пред тем прилично принял на грудь, калорийно закусил беляшом с конфетой, был полон сил и сдаваться не собирался - подумаешь, руки связали, когда нас ноги спасают.
    - А в чем, собственно, дело? - спросил я.
    - Вы нажрамшись, - официально заявил Злюка. - И не залаге… не зарегистрированы. Предъявите документы.
    Я зубами извлек из верхнего кармашка лапсердака свой паспорт и предъявил.
    - Ты нам эту филькину грамоту не суй! - разозлился Злюка. - Это по-каковски написано?
    Душка взял паспорт и разобрал по слогам: "Дарк… он".
    - "Дарк" в переводе с басурманского - "тьма", - лучась, объяснил он Злюке. - Князь тьмы он! А я что всегда утверждал! Писал даже…
    - Попался, - злобно обрадовался Злюка. - Сам зашел… Ты, глядь, совсем обнаглел? - обратился он ко мне. - Тебе уже Савеловские законы не писаны? Ты, может, и Павелецкого эдикта не чтишь? Очередного Сретенского погрома дожидаешься?
    Он приблизился ко мне вплотную и, брызгая слюной, прошипел:
    - Ты еще не понимаешь, где ты. Это же ОПУ - опорный пункт, "опушка", слыхал?
    И услышал я, и страх вошел в мою душу и трепет в мои кости. Сколько уже слухов ходило по Москве про эти "опушки", откуда редко кто выходил. Каменные мешки, в которых люк в полу, ведущий прямиком в канализационную систему, - недаром при очистке реки Неглинки находили кости, похожие на человечьи, как указано в туристическом справочнике "Москва и москвичи". И эти комнаты, эта маленькая, железная, неприметная дверь в стене есть на каждой станции метрополитена.
    - Мы - опора Руси, - мягко объяснил Душка. - Ратники святого воинского братства…
    - Дружина "Коловрат", - лязгнул Злюка.
    - Ну поставьте уж себя на наше место, - журчал Душка. - Когда все подтачивается, естественно ополчиться, создавать опорные отряды…
    - Смелые Соколы супротив жидовских ужей!
    - Исторически даже, уж вы припомните, отважный витязь неизменно побеждал поганого жидовина…
    - Труба твое дело, жидовня. Каюк тебе. Кранты.
    - Да уж, сударь, не хотелось бы мне сейчас поменяться с вами местами. "Не завидую уж, как бывало" - помните это место у Фета…
    Злюка скинул все газеты на пол, выдвинул ящики стола и начал рыться, доставая и раскладывая какие-то блестящие, позвякивающие, жуткого вида инструменты. Душка, засучив рукава, насвистывая, ему помогал:
    - Фартучек принести? А то как, помнишь, в тот раз…
    Я как сидел, так присох, скорее даже прилип к табурету, словно волосок к шлангу, наблюдая за этими приготовлениями. Пот заливал лицо, перед глазами все плыло, покачиваясь, - протрезвел враз.
    И тут пол посреди камеры начал вспучиваться, треснул, по бетону побежали глубокие разломы и из образовавшегося провала, из темной дыры, подтянувшись на руках, выскочили, как из табакерки, двое - в мохнатых комбинезонах, в черных защитных щитках на лицах, с изогнутыми короткими луками на плече. Витязи за столом, выкатив глаза, застыли. Словно во сне, замедленно и беззвучно, видел я, как новые развернулись к ним. Как по команде они выхватили из заплечного колчана по стреле, слаженно опустились на одно колено и одновременно спустили тетиву. Видел я, как стрелы впились. Душка взмахнул руками, схватился за торчащую из груди стрелу и рухнул грудью на стол, сметая инструменты. Черная кровь толчками била из пробитого горла Злюки, застывшие глаза уставились в низкий потолок, клыки мертво оскалились. Один из лучников спокойно подошел ко мне и взмахом узкого ножа освободил меня от пут.
    - Идти надо, - сказал он и приглашающе кивнул на яму.
    Голос был ломкий, молодой. Я растирал затекшие кисти и рассматривал нож, висящий у него на груди. Нож был как в детстве - с наборной трехцветной рукояткой и желобком для стока. Старинный. Спаситель требовательно дотронулся до моего плеча и снова повторил:
    - Идти.
    И вот мы идем по бесчисленным подземным лазам и спускам, лезем по ржавым коммуникациям, протискиваемся во внезапные люки, карабкаемся вверх по хлипким скобам, вымазанным светящейся слизью, чтобы тут же съехать на заду по наклонной трубе и плюхнуться в шевелящуюся жижу, идем, идем, идем - я и два моих провожатых. Внизу они сразу стянули с глаз черные щитки - и оказалось, что передо мной подростки.
    Они как-то мигом разобрали свои луки и вложили их в футляр наподобие скрипичного. Точно, старый футляр из-под скрипки, с таким Додик из соседнего подъезда на музыку ходил...
    Я лезу и лезу, ползу, взбираюсь, карабкаюсь. Тяжело дышу. Я думаю даже, что у меня болит печень. Вот когда выпитое аукнулось - вдарило коньячно-водочное, пробило плодово-ягодное. И беляш пришелся не ко двору и рвался выйти. Ноги у меня после этакого угощенья плохо двигались, разъезжались, нарушилась плавность движений. Подталкиваемый нетерпеливо сзади, двигался я скачками. Ох, загоняют они меня, дети подземелья, загонят неизвестно куда. Я решил узнать.
    - Кто вы, юные незнакомцы, ик… - Язык меня не слушался, заплетался. - Ик-куда мы направляемся?
    - Мы космы-охотники, - доброжелательно ответил тот, что помладше. - Я Арон, а он Борух. Мы идем домой. А вы, я знаю, бедный Заплутавший, неразумный…
    - Почему вы подстрелили этих, наверху? - спросил я.
    - Они произнесли мертвое слово, - объяснил Бор.
    - Что за слово?
    - Нельзя, - Бор покачал головой.
    - Так жужжит стрела, несущая тьму, - важно сказал Ар. - Жи-ж-и…
    - Вы убили их?
    Бор пожал плечами:
    - Они отправились во Тьму. Там их место.
    Ар-говорун высказался в том смысле, что вообще сегодня была слабая охота, что "опорники" эти позорные - не добыча, а воши, зато вот он однажды...
    - Бахвалься, - буркнул Бор, и они заспорили, в чем наконечники лучше вымачивать (оказалось - "в желтом чесноке").
    Я плелся, выбиваясь из сил, а мальчишкам хоть бы хны - скакали легко и ловко, болтая на ходу, что гром идет - пучки повылезали, лысь - значит, будет свежая охота! Иногда они переходили на какой-то жаргон - "готовальню оттарань на кузню" - но тоже и без всякой щербы все понятно. Под ногами у меня хлюпало, за шиворот капало, саднили ободранные ладони в мокрой ржавчине, и когда я уже решил, что больше не могу, слягу, в этот момент тьма вдруг расступилась - и перед нами вырос Купол, а внутри него прилепившиеся друг к дружке причудливые строения, Щели, рвы, врата, башни.
    - Космополис, - гордо произнес Ар.
    - Иерусалим, - строго поправил Бор. - Иерусалим-52. Слава Лазарю, вот и дома.
    
    Тем же вечером я лежал у себя, в нумерованном рву Пятой Щели, куда меня поселили, на подстилке из крысиных шкур, служащей мне постелью, и ждал, когда позовут. Вошел Бор. На его опушенном крысиным мехом комбинезоне была широкая желтая полоса поперек рукава - значит, старший группы. Бледное узкое лицо, бесцветные немигающие глаза. Тяжелый двуствольный поджиг через плечо.
    - Идти надо? - спросил я.
    Бор смущенно улыбнулся:
    - Да. Сегодня четное - вагонетка идет туда. А завтра обратно. Может, останетесь?
    Я торопливо вскочил, пробуждаясь к действию, скатал подстилку, снял с гвоздя свой лапсердак:
    - Нет, спасибо, поеду. Надо только зайти к Натану - попрощаться.
    Мы вошли в соединительную трубу и зашагали в Контору, к Натану. Сквозь прозрачные стенки трубы я видел, как кипит вечерняя жизнь в этом грандиозном подземелье: деловито спешат с работы рабочие-инженеры - тянутся бечевой от шахт метро, где добывают мрамор; привычно подняв указательный палец, собираются кучками Посвященные, трактуя места постановлений; погонщики гонят крысиные стада; охотники возвращаются с удачей и зарубками на самострелах. А Натан, наверное, сидит у себя на диване и мыслит, задремывая. Меня сегодня приводили уже на показ к нему "в лавку" - знакомили с Хозяином. "Лавка" оказалась пещерой, совмещенной с конторой, - на стене какие-то карты, графики, схемы, испещренные флажками и стрелками - видимо, планы подземного мирового господства. Был Натан очень старый, ростом мне по плечо, с живыми яркими глазами, еще помнящими траву и солнце. И абсолютно лысый, без всяких признаков растительности на лице, без бровей и ресниц. Он поймал мой взгляд, похлопал себя по безволосому шишковатому черепу, усмехнулся:
    - После харитона еще не то бывает… Сплошной зельдович...
    Темный комбинезон на нем был скроен из крысиного меха, на рукаве была повязана тряпочка со словами: "Сила, Служба". Хозяин сидел на мягком, немножко потертом диване. У ног его примостились две крысы-кошкодава. Ух, крыс они тут развели, как из кошмарных снов, мясо-молочной породы - черных, неестественной величины! Они подошли ко мне, понюхали - своим несет - и отошли.
    - Вот ты и здесь, - приветствовал меня Натан, задумчиво почесывая жмурившуюся крысу за ухом. - Я думал о тебе. - Он печально покачал головой. - Или мир опять перевернулся? Евреи бегут в Россию… Память, память, конопляное семечко, - где ты?
    Натан усадил меня рядом с собой, ласково предложил:
    - Перебродившего сока ягод испьешь? Можно попросить подать.
    - Ох, - я приложил руку к сердцу и поклонился. - Ох, не надо. Чистого бы чего-нибудь, ключевого…
    - Найдем, - успокоил Натан. - Есть у нас толика, для протирки оптических осей, можно попросить.
    Хорошо мне было сидеть в этой уютной Двойной Пещере! Из бокала горного хрусталя пил я какой-то подвид огненной воды (мне кажется, это был крысиный кумыс) - до того крепок, аж в нос шибало. Хрумкал местными ракушками, опустошая мисочку. Устрица по Далю, друзья, - это "снедный морской слизень", а уж какие тут были слизни, собранные на подземных сточных отмелях, - пальчики оближешь!
    Я пилъел, слушая грустный рассказ Натана. Когда с гневным газетным шуршанием кожистых крыл и грозным рыком репродукторов вполз на брюхе 52-й год Дракона - народ поднялся на борьбу с космополитизмом, с проклятой силой темною, встал как один - гражданин Рюмин и князь Пожарский! - и дубина этой дубины, то есть народного гнева, вот-вот должна была опуститься - не попустил Господь и послал Лазаря, сына Моше, вывести избранных, и мудрый Лазарь увел, кого смог, в запретную зону, в номерной подземный город - Иерусалим-52.
    - Вот он, Лазарь-то, - Хозяин показал глазами на выцветшую фотографию на стене. Тяжелое, грубое лицо со складками, старомодный картуз. - Вывел, спас - Спустил, спасибо на том… - Хозяин вздохнул. - Космополиты взяли свои семьи и ушли под землю, в построенные глубокие убежища. Мы прокляли Верхний Мир и обрушили туннели, связывающие с ним. И мы жили здесь и умирали, и рождались дети и дети детей. Так появились "космы" - рожденные без солнца, и видящие, и слышащие, и чувствующие - иначе. "Никогда больше, - учили их с пеленок, - туда ни ногой! Страшная мясорубка наверху, впотьмах заглатывающая наш народ, пусть крутится вхолостую".
    Натан снова вздохнул:
    - Космы… Повелители крыс. И город они теперь называют по-своему - Космополис. К сожалению, генетически они все больше отличаются от людей. Столько ж лет минуло уже от Спуска. Вот эти дети, что вы видели, вы знаете… - Он махнул рукой. - Что тут скажешь… Как это у мрачного провидца: "Мы здесь живем в обстроенных темнотах, в могильной полутьме и полусвете, и, как канат, сучим пустое время…" Вы от нас вообще куда собираетесь?
    - Да если можно, то на Беляево бы, - попросил я. - Там я у родных-близких остановился.
    Хозяин всплеснул сухими ручками:- Опять в Верхнюю Москву? Не приведи Лазарь! Мало вам было переживаний, это вам нужно, как дыра в голове. Нет-нет, сегодня же прямо от нас - в аэропорт, а утром - на винтокрыл, и через четыре часа дома.
    - А как же сумка моя, там книги, рукописи?
    - Сумку со всеми бебехами вам доставят прямо во Внукодедово, в условленное место. Родным передадут весточку, возьмут от них передачу. У нас есть Связные наверху. Между прочим, я бы мог в другой раз вам их списочек показать, то-то удивитесь… А сейчас иди и отдохни.
    Ар ждал нас на выходе из Купола. Прислонясь к теплому мохнатому боку сторожевой крысы, клыкастой зверюги размером с теленка, он выстругивал плевательную трубочку - оружие, как известно, бесшумное и беспощадное. Рядом отиралась Фру. Тоже пришла проводить... Полное ее имя было Фейга-Руфь. По обычаю космов нас познакомили сразу, не успел я здесь оказаться. Когда после верхнего воздержания у меня уже Нос канул книзу, как назначил кто-то… И я воспрял! И вот, пришла проводить, значит, осталась женщина довольна. Она была в белом комбинезоне и красных мокроступах. Ей было лет так… эдак… Изредка наши руки соприкасались, и я прощально трепетал, меня бросало в жар, била дрожь - как когда-то, давно уже, за гаражами. О, неземная, подземная! Неужто вишни оставляют следы на ее губах - по самые помидоры?.. Она принесла мне в дорогу печеные клубни и говорила:
    - Ты читал у Хаима Палкина, как девушка полюбила верхнего - он был дикий, сидел при свечах, мыча и раскачиваясь, и изливал свое семя на землю, а не в целлофановый мешочек. Но всё, всё победила любовь, и чудо соития душ произошло… Учти! Удачного тебе Спуска! Думай о высоком!
    Я тоже сформулировал белым стихом что-то вроде: "Сиди-жди, я туда-сюда". Фейга хотела еще что-то добавить.
    - Идти надо, - решительно заявил Бор, закидывая поджиг за спину. - Вагонетка не ждет.
    - Далеко нам? - спросил я, помня утреннее путешествие.
    - Близко. Там, где старые рельсы.
    И пошли мы...
    Опять дорожная маята - перебираемся по каким-то держащимся на соплях сооружениям, по какому-то чертями выдуманному мосту, по жердочкам над провалами и пропастями.
    Старые рельсы оказались действительно старыми, ржавыми, тянулись из темноты и уходили в темный туннель, скорее, просто в черную дыру. Оттуда тянуло холодом. Ар приложил к рельсу ладонь и объявил:
    - Едет, слышу. Ползет.
    Я хотел уточнить насчет вагонетки. Что это - дрезина, паровоз? Пыхтит она, пар выпускает? Интересовало меня главным образом - самим толкать не придется? Мне объяснили, что вагонетка - это просто вагонетка, и надо вскочить на ходу, вагонетка не быстрая, а где надо - спрыгнуть. Тут как раз я приближавшуюся вагонетку и увидел, скрипяще раскачивающуюся. Это было что-то вроде широкой открытой платформы с низкими бортами. И оно двигалось. Как двигалось, дети не знали. Само двигалось. Туда и обратно. Кто-то когда-то запустил, и оно продолжало двигаться, как маятник. Какого-либо видимого движка, мотора не было. И колес у вагонетки тоже не было - вместо них полозья какие-то. Ар и Бор лихо стояли посреди шаткой платформы, а я сидел на ребристом откидном алюминиевом сиденье. Туннель в глубине оказался равномерно освещен слабым неживым светом - по-моему, вкраплениями гнилушек. По стенам тянулись проржавевшие трубы, пучки дряхлых кабелей, несло сыростью, гулко капала вода. Кое-где виднелись свежевыкопанные норы. Я покосился на тяжелый поджиг-двустволку, висящий теперь на плече Бора, под рукой. Какие же порождения тьмы тут таятся, водятся, если он тащит эту трубу вместо привычного лука? Бор снял с шеи свой нож и шепотом с ним разговаривал, подносил к уху, как бы вслушиваясь. Ар уселся на бортик вагонетки, болтая ногами, и принялся нараспев декламировать: "В году от Спуска тридцать первом, когда закончились консервы…" Затем он пристал ко мне:
    - А кто у вас наверху, в сатрапии, сейчас кошевой эрл?
    - Да сейчас у нас не… Как бы это тебе… Сейчас, наверное, просто Великий Регистратор, пожалуй…
    - А правда, что вы, ну, наш род, других верхних боитесь - что они могут отправить вас во Тьму?
    Я подумал. Правда, наверное. И ничего окромя, как говаривал покойный Душка.
    - А вы? - ответил я.
    Бор с обычным своим холодным видом пожал плечами:
    - Проснись раньше и пусти стрелу первым.
    Ар тут же встрял и пояснил, что "проснись" здесь имеет четыре смысла, а он, Ар, знает и пятый, в рифму, но его за это на неделю лишили охоты.
    В это время нож тихо зазвенел.
    - На выход, - скомандовал Бор, и мы спрыгнули на ходу. Туннель разветвлялся, рельсы продолжались налево, а вправо уходила болотистая тропа с прогнившими мостками, куда мы и пошли. Дорога тут была заброшенная, давно не хоженая, со множеством тупиков-аппендиксов, и старшему, Бору, приходилось трудно - он то и дело вслушивался в нож, крутил рукоятку - и из нее бил тонкий луч, высвечивавший старые метки на отсыревших стенах, все пуще и пуще поросших косматой желтой травой, свисающей до пояса.
    - Это "желтый коридор" начинается, - сказал Бор. - Чеснок-трава.
    - А рвать ту траву надобно до вечерней поверки, - вступил Ар. - Рвать да приговаривать: "Помилуй мя, Лазарь!" И принести ту траву в дом, и если какого человека погромят либо распнут - приложи к ране, и в три дня все пройдет. А я вот стеклом порезался - и приложил, и ничего не прошло, - закончил он радостно.
    Мы шли и шли, потолок делался все ниже, я уже пригибал голову и думал, что все-таки хочется еще посмотреть на "земное небо", как выразился Ходасевич, который, теперь я понимаю, вдосталь находился по подземному Парижу - долгие подземные переходы и долгие подземные остановки в ледяной чавкающей жиже…
    Нож снова зазвенел - резко, требовательно. Почуял выход. Бор остановился, поднял руку и привычным движением нацарапал острием ножа на потолке круг - это, значит, будет люк, потом приложил рукоять примерно к центру и надавил - тяжелая крышка приподнялась, мне за шиворот посыпалась земля, хлынул свет. Утро наверху уже наступило, солнце вылезло. Мальчишки поспешно опустили со лба на глаза черные щитки.
    - Может, останетесь? - предложил Ар. - Обратно прокатимся.
    - Да нет, братцы, не могу. Идти надо.
    Бор протянул мне обточенный камешек, похожий на шестипалую ладонь:
    - Это опас, пропуск. Лучше всего повесьте на шею, вот тут дырочка для веревочки. И спускайтесь теперь свободно. Всегда и везде.
    Они стояли передо мной - в комбинезонах, крытых крысиной шерстью, с бледными прозрачными лицами, у Бора свисал с плеча поджиг раструбом вниз, - абсолютно свободные, ничего не боящиеся, не ведающие сомнений. Может, остаться? Я вздохнул и начал взбираться в люк.
    - Счастливого спуска! - пожелал вслед Бор.
    - Доброй охоты наверху! - крикнул Ар, и они засмеялись.
    Я на коленях выбрался из светлого безопасного подполья, из страны космов и, зажмурившись, снова оказался в навязчивом кошмаре Верхней Москвы. Крышка люка захлопнулась, на мгновенье стала вязкой, как бы залитой смолой, и исчезла. Перехода больше не существовало. Я остался один.
    
    День отъезда
    
    Я стоял на траве в каких-то зарослях, вокруг росли кусты, виднелись деревья. Это где же я? А-а, да это же зеленые насаждения вокруг аэропорта - вон и надпись парящая, огромная: "Внукодедово". А вот и сумка моя родная, переметная, под кустом - дожидается. Я воссоединился с сумкой и нетерпеливо раздвинул "молнию". Все аккуратно уложено. Сверху презент - родные-близкие постарались - пакетик сладких сухариков и шерстяные носки. В боковом кармашке всунут билет обратный, переделанный уже, с сегодняшней датой - не подвели бедные добрые люди, подземные жители. Я выломился из кустов и, отряхивая измазанные штанины, направился в аэропорт. Руки бы надо умыть в первую голову - а то в земле, зелени, зевеле здешнем. В туалете аэропорта я подставил вымытые ладони под струю теплого воздуха из электросушилки и, задумчиво их поворачивая, размышлял, что это, пожалуй, тоже расхоже напоминает некий молитвенный ритуал - воздевание, прошение ниспослать…
    Тут-то я и грохнулся прямо там. Мгновенно и жутко скрутило живот, изо рта хлынула горькая зелень, стены вдруг встали дыбом и все заверте…
    Очнулся во тьме. Темень. Теплая тишина. Кто-то мягко касается меня. Голоса. Хрипловатый бас:
    - Настоящий еврейский организм. Я думал, они у нас уже не водятся. Я встречал такое на Верещагинских горах, странствуя там возле метро, в отрогах… Посмотрите сюда… Да не туда! Я понимаю, дорогая, ваш узкоспециальный интерес, но крайняя плоть отсекается и в других кочевьях. А зато вот это, вот это, вот я приподниму ему мордку, а вы отведите кучеряшки и пальпируйте, осторожнее, та-ак, это кожные складки, проникайте, ну, нащупали местечко - ага, моргает, чувствуете - ресницы щекочутся… Поражены? То-то. Да-с, на затылке! Почему к ним и не подберешься - задом чуют… Почаще "Национальную гигиену" доктора Дубровина штудируйте.
    Нежный голосок:
    - А судя по шапке - тюрк какой-то, вот тут на ней внутри хлоркой написано: "Савланут Улаев, 7-я рота".
    Хриплый:
    - Какая же тут загадка природы? Шапку украл. У другого такого же вора-нехристя. Однако пора его будить, разоспался. Где там жаровня? Раскалите железо. Прижигание пятки очень хорошо выводит из состояния сна.
    Я закашлялся и попытался привстать. Оказалось, что я лежу в какой-то келье - узкие окна, беленые стены - на кушетке, застеленной желтой клеенкой. Двое в белых одеждах склонились надо мной.
    - Очнулся! - нежным голосом воскликнула синеглазая… сестрица?
    Обладатель хриплого баса - вальяжный, седовласый, с висевшими на шее хирургическими щипцами (врач? фелшар?), удовлетворенно всматривался в меня, смоля самокрутку и, видимо, в целях ингаляции пуская вонючий дым мне в ноздрю.
    - Где я? - слабо спросил я. - Я заболел?
    - Вы в спецмедпункте аэропорта Внукодедово, не волнуйтесь, все будет хорошо, - ласково отвечала сестра.
    - Вы валялись в ватерклозете аэровокзала, на грязном мокром кафельном полу, - с удовольствием сообщил лекарь. - Вцепившись, как клещ, в свою потасканную сумку и опплевав, мягко говоря, вокруг все, что было возможно. Где спят, там и гадят...
    - Что со мной стряслось? - простонал я. - Живот, помню…
    - Ну, такое пить, да такими дозами - никакой еврейский желудочек не выдержит, просто не рассчитанный. Ежели сивуху с пойлом мешать - и третий глаз не поможет. Вот брюхо и схватило…
    - А почему упал?
    - Падучая, - сухо объяснил коновал. - Озаряло? Виденья были?
    - Как не быть… Видел как вас. Многое. Опорники-оборотни, дети-охотники, Иерусалим-Космополис, предивный город под куполом…
    Врачеватель внимательно выслушал, побарабанил пальцами мне по лбу:
    - Мда-а, батенька, клистир-то с песком мы вам, выходит, зря ставили. Надо было вам лучше трепанацию зафигачить… Но еще поезд не ушел.
    Он достал из кармана зеркальце с дыркой, пустил мне зайчика в глаза и заорал:
    - Ты нам тут Ницше в поздние годы не изображай! Лежать смирно, глядь! В глаза глядеть!
    Я аж подпрыгнул, чуть с кушетки не свалился.
    - Норовистый! - обратился врач к сестре. - Ну да и не такие под нами плясали!
    - Может, его в клинику отправить, в Абакумовскую? - тоненьким голоском предложила сестра. - Там его в регистратуре быстро расколют.
    - Сами управимся.
    Факс в углу на тумбочке вдруг тявкнул, задергался. Целитель подошел, выдрал у него из пасти листок, просмотрел.
    - Вот тут на наш запрос характеристику вашу подослали с Беляево, от старшего по подъезду, где вы… та-ак… временно незаконно (в скобках - незарегистрированно) проживали. - Он поднял перед собой бумажку, голос его окреп, налился силой. - "Узнано - в сей вечер напился пьян и кидался в темные сени и рукой рубил пустую темноту. Того же дня взаберясь на крышу здания, в угаре читал оттуда вслух православную книгу справа налево и звуки при сем извлекал премерзостные и хохотал…" Ну что ж, все симптомы налицо. Ишь, аггел "Джойнта", хорош.
    Фелшар распахнул халат и почесал под мышкой.
    - Жарко сегодня, - сообщил он.
    Под халатом у него оказалась тельняшка и почему-то галифе.
    - Значит, Лидия, я пошел. Вы следите, если температура будет повышаться - пузырь со льдом, без закуси, пусть отключится. И сразу полную заморозку - бирку на ногу и на ледник… А я схожу мешок принесу. Смотрите, чтоб не убежал.
    - Хорошо, Нил Кирыч.
    Мы остались вдвоем. Я лежал. Сестра Лидия, присев рядом на стульчике, толкла что-то в ступе. Внезапно откуда-то с потолка грянул гонг и бархатный голос объявил посадку на рейс Москва - Тель-Авив. Меня как изнутри огрело! Кубарем скатился я с кушетки, схватил сумку и ринулся к двери. Лидия, дико взвизгнув, пыталась преградить мне путь - зашипев, выставила вперед когтистые пальцы, но я, опытный, сделал из лапсердачной полы третье ухо и показал ей - тут же она вскрикнула, ударилась об пол и обернулась кем-то, уж кем именно - врать не буду, - не имел возможности разглядеть.
    Я бежал по залу, волоча сумку. Бил гонг.
    - Проводится регистрация билетов на рейс, глядь, Москва - Тель-Авив! - надрывался бархатный голос.
    "А у меня нет регистрации, - плакало в голове. - Я вне закона. Бунтовщик. Не пройти мне паспортный контроль. Прицепятся. Не выпустят".
    В будке паспортного контроля сидела клюквенно-румяная деваха с погонами старшего прапорщика. Лицо блиновидное, глазки сонные. Она взяла через амбразуру мой паспорт, придвинулась к компьютеру, врубила обмотанный синей изолентой рычаг и принялась нажимать бренчащие клавиши, всматриваясь в экран. А уж проступало ли там что-то на том экране, в принципе было ли включено в розетку? С осторожным оптимизмом думалось, что экран вообще намалеван на обороте старого холста.
    - Регистрация у вас что-то не отмечена, - подняла глаза деваха. - Сейчас проверим.
    Сердце у меня прыгнуло. Не выпустят. Раненой птицей, серой жестоковыйкой буду биться в казематах "Внукодедово". Я взмолился про себя - прочитал два раза "Слышь…", шевеля губами. И что вы думаете? Помогло.
    - За-авис, - зевнула деваха, перекрестила золотозубый рот. - Завис. Лампочка, видать, перегорела. Надо бы "жучок" поставить.
    - А вы идите, мужчина, - махнула деваха. - Чего зря ждать. Тут жди не жди - разве дождешься… - Она вытолкнула обратно мой паспорт.
    И прошел я, поблагодарив кивком, в зал таможенного досмотра. "Вот так, - улыбался я снисходительно. - Да-а, Большой ты мой Брат, неусыпные всякие там экраны, компьютеры, а за ними-то сидит все та же коза-дереза-голубые глаза с генетическим желанием приголубить. Компьюдерезация всей страны!"
    На таможне я взял со столика бланк декларации: "Жизнь, свободу, стремление к счастью - везете? Иную собственность: топоры, иконы, прялки, ходики - тащите?" Заполнил кое-как, искренне... Услышь мя, Господи!
    Подошел таможенник в голубом мундире:
    - Вашу декларацию, голубчик, будьте добры.
    Я помотал головой:
    - Простите великодушно, но наказывали никому не отдавать, окромя народных комиссаров... с мечом огненным...
    Таможенник изумился:
    - Вижу, вижу, голубчик, что вы у себя в хедере по биологии-то не успевали. Окститесь! Комиссары когда уже исчезли с лица земли, вымерли... Давайте-ка лучше с вами примем посошок на дорожку, а то что-то не нравитесь вы мне, бледноватый какой-то, свалитесь тут, а у нас такой эскулап, что… - Он махнул рукой и достал фляжку: - Такая тут хирургия! Чуть зазевался - на ходу орган срезали и тебе же загнали!
    Мы выпили с таможенником клюквенной, я несколько оживился, пошел красными пятнами, шлепнул его в ладонь и пошел к выходу на посадку. "Может, еще остаться? - мелькнула шальная мысль. - Допьем… На охоту буду ходить".
    В самолете я устало опустился в кресло. Взовьется сейчас летающий домик и понесет меня из Москвы обратно - в волшебную страну Из. А там - по новой все по-старому! "Безденежно, безженственно, безжалостно - в Париже…" - гильонил, кажется, Аполлинер. А тут снег пушист, и Пушкин без ушанки все лепит баб на площади своей...
    Я полез в сумку за книжкой. Под пакетом с сухарями - сложенный вчетверо тетрадный листок, на нем рукой родных-близких: "В твое отсутствие бросили нам в ящик". Я развернул. Знакомый, навек любимый, летящий почерк: "Мишка, видела тебя в метро, но ты куда-то бежал. Возникни! Твоя, если еще помнишь, И."
    Надрывно взвыли самолетные движки, ударили по ушам. Кончились все дела. Выехайте. Выехаем! Как бы ни было хмуро когда, как ни мучил бы туч неуют - над Москвою малиной звезда, что, вестимо, Ириной зовут! Наступит утро, тьма развеется. И воссияют купола.
    Ну, приехал и сразу та же петрушка - мелкая бытовая дребедень, рукописная ерунда, тихое чтение пустынными вечерами. Потом засыпаю. И вижу странный подземный город под прозрачным куполом, мальчишек с луками на Лугах Счастливой Охоты, и вскакиваю с постели, когда мне чудится хриплый голос лейтенанта Злюки: "Регистрируйся! Регистрируйся! Регистрируйся!"
    

    В лето 2003