Александр Бродский

ГОЙЕСКИ




ОФОРТЫ



 

Франсиско Хосе де Гойя-и-Лусиентес. "Автопортрет"

(Окончание.)
 

Эти стихи написаны в 1967-1968 гг. и подправлены сейчас, в 2007-м.
Использованы работы Гойи из циклов "Капричос", "Бедствия войны", "Пословицы", росписи так называемого Дома Глухого и другие.
 

 

ЗАВЯЗАНЫ В МЕШКИ
 
В лесочке на траве всю ночь танцуют танец
под хлопанье ладош и рваные смешки.
Ни сесть, ни убежать. Споткнешься – и не встанешь.
Ни к речке, ни в поля. Завязаны в мешки.

Какие чудаки! Сусанна или старец?
Фигуры и кружки. Ужимки и прыжки.
Который здесь еврей? Который там испанец?
Не видно ни души. Завязаны в мешки.

Старинная звезда, мерцающий Антарес,
снующие в траве ночные ветерки,
песчаный бережок, волна и светляки,
рассветные щеглы кричат перекликаясь.

Мир – маятник часов. Сутана или талес?
Поляна крепко спит. Завязаны в мешки.
 

 

ОН РАСТЕТ И ПОСЛЕ ТОГО, КАК УМЕР
 
Он умер, но еще растет.
На нем трещат кафтан и череп,
гнилая плоть лоснится в щелях,
и на боку висит живот.

Он члены растерял, и вот
за ним с корзинкой ходит челядь,
холуй поддерживает челюсть
и ногти на ходу стрижет.

Смердяк, стервятник, живоглот
в ладу с гипофизом живёт,
на наш печальный мир ощерясь.

Я об одном спросить осмелюсь:
к чему еще нас приведёт
активность гормональных желез?
 
 

 

САТУРН, ПОЖИРАЮЩИЙ СВОИХ ДЕТЕЙ
 
В глазах тоска, и в космах плесень,
и складка глупости у рта,
и по суставы пальцы влезли
меж ребер около хребта

сыночка. Красная черта,
где были голова и плечи.
Должно быть, кровь из культи хлещет,
но там не видно ни черта.

Хватай, склеротик, вой, грызи!
В твоей рокочущей утробе,
тарантул воет в дикой злобе,
переступая по грязи.

И язвы у тебя на нёбе,
как сонмы звезд на небеси.
 
 

 

ПАНИКА
 
В разрозненной толпе видение колосса
предстало мне, и я оторопел и сник.
Вокруг полки солдат кричали безголосо,
и ветер шапки рвал и рвал шинели с них.

А рядом, на реке, к воде прилег тростник,
в державе Айдая коров доил философ,
и парочки, томясь, ложились у откосов
в испарине зари на зарослях лесных.

А Тот недвижен был. А после, в новый миг,
тоской подернулся его ужасный лик,
и дикие черты прорезала угроза.

И двинулись полки, телеги и колеса,
и всюду слышен стал невыносимый крик,
и паника рвала на заднице волосья.


 

РАСПИЛИВАЮТ СТАРУХУ
 
Два молодца старуху пилят,
блестят вспотевшие тела,
и серебристой костной пылью
покрылись чурка и пила.

Ах, для чего она была?
Зачем у ней мужчины были?
Зачем ее по морде били,
чтоб, дрянь, вишневки не пила?

Да, вот такие вот дела:
отдельно хвост, в кустах мантилья,
на вертел ножку насадили...

Ну, а чего она ждала?
В безлесной местности села
старух такое изобилье.

 


 

СМЕШНОЕ БЕЗУМСТВО
 
Семья людей сидит на ветке,
не чуя ног, не глядя вниз.
Они в своих одежках ветхих
сюда, как духи, вознеслись.

На черенке один повис
и, как челнок, меж листьев редких
снует, зажав в ладонях крепких
скользящий судорожно лист.

В тенетах тьмы, в древесных бреднях
о чем так холодно молчат,
одни, как перст, в лесах столетних?

Спят звездочки на их плечах,
и сотни соловьев последних
кругом, как золото, кричат.

 


 

ЛЕТАЮЩИЕ ЛЮДИ
 
Пора, пора! Трубят отбой
в казармах за семью мостами.
В холодном небе над горой
ночные птицы засвистали.

И всё меняется местами:
тот – мною стал, а я – тобой,
а ты – с надменностью такой –
взошла луной под небесами.

Прекрасно! Бросим желчный лепет.
Душа, стряхнув с плечей века,
не удостоит их плевка,

прощанье поцелуем скрепит
и крылья старые нацепит,
и напряжется для прыжка.

 

 


 

ИСТИНА

Она лежала, тучная бабенка
среди отягощенных винных лоз
и ползающего по ней ребенка
гирляндами окутывала роз.

И урожай быстрей ребенка рос,
и вырастал над ними, как воронка,
в которой канарейки пели звонко
и прошибали пением до слез.

И человек с разбитою душою
над женщиной склонился разбитной
и увидал в лице ее покой
и влажный блеск полуночного зноя.

– Что, горемыка, поживешь со мною?
– Согласен, – он сказал. – И ты со мной.


 

 


Объявления: