22

числа

Мне дали кресло на колесах и говорят, "можешь тут разъезжать", потому что ноги как палки, а этот идиот, старикан, в моей палате, он не хочет понять, он все со своим "Ты обязан кого-нибудь трахнуть". Я выехал встретиться с мамой во дворе, а она плачет. Я ее пообещал отправить к психологу на "курс поддержки родственников". Потом я проехался по больнице, по всем этажам, поднимался на лифте, и по коридорам – несешься, вжжж... не хуже, чем картинг.
Но я не об этом собираюсь здесь писать. Я решил завести дневник, чтобы записывать числа. У меня такое ощущение, будто я запутался в пододеяльнике, и никак не могу найти дырку. Я уже не отличаю сегодня от вчера в этой плотной белизне, которая меня покрывает. Если записывать день за днем, вдруг найдется какая-то логика. Сейчас, например, на белом листке появится мой вопрос:
"Кто они?"

Сегодня был сон: я поправляю простыню и ложусь, но мне мешает что-то жесткое сзади. Я оглядываюсь и вижу: у меня за спиной огромные белые крылья. Тогда я спрашиваю: как же я буду спать? Они отвечают: с крыльями не спят.
Кто они? Один, в котором много.

Это я сам себя спрашиваю, и сам себе отвечаю, хотя бы для того, чтобы на этом белом листе появились какие-нибудь закорючки…
О чем я должен писать, чтобы вы меня услышали?! Мне не стыдно, я хочу чтобы вы меня услышали, раньше, чем я умру! Я сам знаю, надо писать о любви и убийствах. Смерть – это классно, но только красивая, тогда это трагедия, а не гадкое медленное умирание. А я знаю только о нем, и с женщинами у меня тоже не очень. Но мне нужно писать срочно, потому что я умру. И все умрут, да? Но я не просто умру когда-то, как вы, – а очень скоро. Когда я еще совсем маленьким был и ездил на дачу в электричке, то смотрел на людей напротив и думал: они умрут, а я останусь. Я буду жить тогда, когда их не будет! Мне даже неловко становилось оттого, что я такой вечный.
А теперь, хоть и знаю – конец, – все равно психую. И это только потому, что умру. Я раньше этого не знал, что ли?! Не знал, представляете? Вот какая хренота. И ведь никто не знает. Почти никто. По крайней мере, старикан в моей палате даже не догадывается. Как ни пытаются вбить в его дубовую голову. Тут у нас ничего не скрывают. Справляйся сам, как можешь.

Лена

Лена вышла из операционной, в горле ком, казалось, все ее органы начинают разбухать, вот сейчас ее вырвет собственными кишками. Они приходили рано утром, эти больные, бросали свои тела под стерильную медицинскую ответственность, и начиналось: мышцы, кровь, жилы, печень, почки – мясной прилавок. И каждую эту часть она начинала ощущать в своем теле. "Я – человечья туша", – думала Лена. Но ведь потом, в реанимации, люди открывали глаза, хватались ими за привычные стены, убеждались: да, все еще здесь. Но кто открывает глаза? Кто? Кто надеется? Кто плачет? Не это же сплетение жил и мышц, брошенное на операционный стол.
Она обязана уйти из хирургии. Просто перейдет в другое отделение. Длинный коридор, когда уже он кончится, она устала... двери лифта... Лена вошла, и тут что-то с грохотом полетело на нее. Вот псих! Худющий подросток на кресле-каталке с размаха врезался в стенку лифта. "Ты что?" – "Пардон". Он развернулся, вылетел на своей коляске в коридор и понесся, сворачивая то влево, то вправо. В этой огромной иерусалимской больнице коридоров для опасных трюков хватало.

я занят

Прошло уже 5 дней, я не писал, был занят. Прикольно, да? Чем я тут могу быть занят? Таскаюсь туда-сюда, как таракан по стенке. Ночью, черт бы их взял, спать не дают, трогают, щупают. А то не знают, что нечего щупать? Но для них главное – не простаивать. Больного нужно лечить. С шести утра другая смена бежит: градусник, давление, аппаратики всякие. Ну ладно, только глаза прикрыл, арабские гурии белогрудые в воздухе сладкие песенки поют, так тут кровать вместе с тобой начинает носиться из стороны в сторону. Это уборщица пришла, армянка. Она старая, но выносливая: землетрясение – пережила. Мужа убили – пережила. Переселение в Иерусалим – пережила. А теперь вот таскает из стороны в сторону мою кровать. Она же помешана на работе. Уж она-то сделает хорошо, она не позволит себе оставить засраные углы, как другие себе позволяют. Если уж она тут, на работе, себя пожалеет, тогда по жизни ей нужно просто руки опустить.
Глаза закрываю, а зря, потому что надо встать и не мешать девочке-волонтерке менять белье. Она меня спрашивает так заботливо: "как тебе удобней? Одеяло заправить или нет?" Я прям теряюсь, что ответить, а она смотрит с укором: они тут на работе, люди серьезные, а я болтаюсь, мешаю им выполнять профессиональный долг. Зато они идут домой спать, а я нет. Мне спать не положено. Я здесь вечный житель, сверчок запечный… Папанька мне предлагает: давай съездим домой, отвлечешься. "Нет, – говорю, – никаких домов". Здесь я уже качусь, как по рельсам, а там можно и с катушек съехать. Увижу свое барахло, камешки всякие из пустыни, корни с Мертвого моря, нет уж, не надо мне. Я ему не стал этого объяснять, он обиделся: "Что, тебе дома плохо было? Мы с мамой всегда для тебя так старались..." Ушел, щеки раздул, он всегда так, когда приходит, старается себя чем-нибудь раззадорить. Ну и пусть, может, ему так легче.

танго

"Калинка, калинка…" – у Лены мобильник поет.
– Мишка, ты уже дома? Ешь, меня не жди, я в вечер.
– Опять двадцать пять. Мы же с тобой не видимся...
– Лучше ты меня похвали, я решила уйти из операционной.
– О! Не верю своим ушам! Может, приду,отметим!
– Ты что, у меня времени нет.
– Так. И что вы предлагаете, мадам? Мне девушку на дом заказать?
– Ну, закажи.
– Не стоит, она тоже уставшая, у нее вторая смена. Мы лучше обнимемся с котом... Ты соскучилась?
– Конечно,
– Врешь, ты не можешь соскучиться, ты ледяная красавица. Все, начинаем детей делать.
– Когда-нибудь. Пока.
Вот, будет опять злиться. Он не понимает. Замуж надо выходить только за своих, за врачей. Больше никто не будет терпеть.
Сзади чья-то рука опустилась на ее плечо. Рядом Сарит из хирургии прошла, у нее глаза чуть с лица не съехали, так она их скосила. Как же, Дорон, их красавец, бычок племенной, хирург дворянских кровей, с такой простушкой обнимается.
– Где твоя знаменитая улыбочка? Устала?
– Да, нет, просто утром зачет сдавала.
– Значит, учишься... а танго танцуешь?
– Нет...
– Вот позорище... Такая большая, а танго не танцуешь! А пора, пора. Ну-ка смотри, иди на меня... Наступай, вот так... раз-два-три – кватро! Раз-два-три – кватро. Так, больше страсти, не бойся, я тебя держу. Падай! Оп – кватро! Молодец. И никаких страданий ощипанного цыпленка! Поняла?
– Да, здорово. А ощипанного поросенка – можно?
– Смеешься? – Дорон строго нахмурил брови, продолжая держать ее в объятьях. – А я тебе скажу честно, между нами скелетами...
– Фу...
Он легко прошелся пальцами по ее ребрам.
– "Стоило ли давать этим костям воспитание, чтобы потом играть ими в бабки?" Кто сказал?
– Не знаю.
– Гамлет, принц Датский. Читала, наверное, по-русски?
– В детстве.
– Способный ребенок. Так вот, господин Шекспир этот стал бы хорошим хирургом. Главное, с чувством юмора у него было все в порядке.Так что Ленуш, мы два скелета, это также просто и волнующе, как танго. Ну-ка, раз-два-три-кватро, не выставляй коленки, раз-два-три-поддержка!
Кватро! Этот танец опасный, слишком близко друг к другу толкает... Вон мать этого подростка на коляске, бешеного, идет по коридору, наверное, к Дорону на беседу. Она обычно красотка, но сейчас вроде пьяной, потому что шаг уверенный, даже слишком, а лицо растерянное и губы кривятся, как у младенца. Несчастная. Идет спрашивать у своего бога, может быть, еще есть шанс. Этому богу тоже не позавидуешь.

мама

Наташа подбежала к хирургу. Будто хотела что-то сказать, но молча уставилась на него. Он вздохнул обреченно, не убежать, махнул прощально Лене, повел посетительницу в кабинет.
– Садитесь, Наташа. Ну... Что вы хотите, чтобы я вам сказал? Мы же недавно говорили. Постарайтесь расслабиться. Дайте руку, ну вот, и пульс совсем слабенький. Надо успокоиться, надо жить с тем, что есть... жить и жить.
Она только застонала в ответ.
– Утром встает солнце, понимаешь, Наташа, и ты вставай с ним. Пока твой мальчик здесь, приходи к нему, а солнце заходит, Наташа, ложись спать.
– Но я не знаю как спать, я не могу лечь, я уже неделю не раздеваюсь, потому что я боюсь, что я усну и что-то случится. Я не могу больше терпеть...
Он подошел к двери, закрыл на ключ.
– Нужно успокоиться, Наташа, ну что ты хочешь, нужно раздеваться, Натуш, нужно спать, нужно закрывать глаза, ну что, ну что, успокойся, не терзай себя, Наташа, что ты хочешь?
Он раздевал ее осторожно, как тяжелобольную, а она прижималась к нему изо всех сил, зажмурив глаза, сжав до боли кулаки. Ее сводило с ума, что рядом Он, Он – Повелитель жизней. Ведь это его руки касались того, из чего состоит человек, ее сын, это его руки уверенно брали сердце, печень... он составлял людей, словно бог, а сейчас весело и нежно брал ее. Она представляла, что он делает это так же, как на операциях, берет ее скелет, ее горло, ее сердце. И она вскрикивала "ну что, ну что" опять и опять, и надеялась на ложь. Она заманит его в ловушку, пусть он обманет, пусть скажет, что с мальчиком все будет хорошо, тогда будет сам виноват, и тогда пусть сделает ложь правдой, ведь он такой сильный, и она смеялась в голос, думая о своей хитрости, но страх не отпускал, ведь она Наташа, мама, красавица, свет у всех в окошке, недавно поняла, что вовсе не она ловец в этой большой игре. И она заплакала, проникшись страшной тоской, текущей из закрытых глаз Дорона-победителя.

шиповник

Я понял, что времени мало совсем, а я еще не знаю о чем писать. Сегодня в коридоре я вдруг явно почувствовал, что стою на платформе, на станции Пискаревка и жду электричку, чтобы ехать на дачу. Ветки голые с длинными каплями, а весенний воздух очень холодный и мокрый лезет в горло... Где же тогда реальность, если я полностью там, но я здесь... Жалко. А что жалко? Жалко того угла с красным шиповником на даче, потому что думал – это будет всегда. Всегда, лето за летом – сирень в мае, и верхушка сосны в окне, когда засыпаешь, ветер, капли дождя в стекло и не страшно. А вот и нет. Сейчас у меня за окном зеленая долина Эйн-Карем, а над ней горы и горы. Эйн-Карем еще Долиной монастырей называют, здесь монастырей до фига и церквей самых разных пород. Считается, что у местного источника встретились беременные Мария и Елизавета. Но в Израиле две тысячи лет – совсем новье. В этой Долине и три тысячи лет назад молились иудеи, а до того язычники приносили жертвы богам. И над всем этим стоит моя больница. Я, можно сказать, возвышаюсь над веками, и все равно мне страшно. Вернуться нельзя, и вовсе не потому, что мы уехали. Еще не так давно я еще в чем-то был уверен. Хотя бы в том, что я открою глаза, был уверен, но сейчас и это стало расплывчатым, как мой шиповник около зеленого сарая. Для шиповника я тоже только воспоминание, привидение. Но все мечтают облапить привидение руками. Идиотство. А как правда что-то нащупают, так начинают орать от страха, как сумасшедшие...
Я вам устрою привидение! Вернусь с того света, тогда-то вы меня точно прочитаете. Прикиньте, прилетаю вечером в издательство. За столом толстая редакторша с челочкой и золотой цепочкой пьет цветочный чай, маникюр покусывает вместо пряников, чтобы диету не нарушать.
– Как вы сюда попали, бледный юноша, как фамилия?
– Фамилия? Привидение. Зовут Йорик. Можно просто – Бедняга Йорик.
Она такая, с ухмылочкой, потягивая всеми жирнушками. "Да, на Гамлета вы не тянете".
– Фигушки, получите вы к себе Гамлета, бледного юношу с печальной мордой! У нас, вампиров, разговор короткий! Печатать не будешь, тля могильная, – задушу.
И так тихонько начну ее шею цепью потискивать. Длинными ногтями сиськи поскребывать. Все напечатает, какую бы чушь я ни писал, хоть бы и про шиповник.
...Все это кошкины слезки, как сказал бы мой папанька. "Надо мужественно подходить к действительности и не обманывать себя".
Он так хотел вырастить из меня мужика. Может быть, мне надоело бы сопротивляться, но на горе ему, пока этого не случилось. Мой папанька думает, что он-то мужик, и еще какой, а сам бедолага не понимает, что от рождения к этому не приспособлен. Поэтому смешно. Он сам себя раздражает, чтобы бросаться на всех, как бык на красную тряпку. Бык, значит, мужик. Он мне говорит: "Пиши о своей болезни, ведь это так интересно. Это позиция смелого человека. Представь, как это полезно другим людям, они должны видеть достойный пример". Может, он мне завидует? Я не удивлюсь. Потому, что он же не понимает ни хрена. Я на него и не обижаюсь. Начитался, блин, в раннем возрасте про партизанов и меня заставлял. Достал в детстве своими садистскими вопросиками: а ты бы выдержал пытку?
Вот теперь, мальчик, давай описывай свои пытки, давай пиши о том, как перестали носить ноги, как я начал чувствовать, что все тело пронизано трубочками, а по ним течет с болью кровь, как я попал в этот круговорот, как меня стали прокручивать через все больничные машины, будто фарш в мясорубке. Но я понял, отец, понимаешь, понял, что я вовсе не этот фарш, и я знаю, что мое тело это не я. Но это оно, или это я с ним ходил по улицам, и это вместе с ним я, дурак, надеялся и все такое. А писать о том, что я такое без него – я тоже не могу, потому что я не знаю. И когда оно совсем подохнет, то я не знаю, что будет. Хорошо, что это никто не читает, они бы увидели, что я запутался, совершенно запутался. Раньше я мог бы сказать, я еще не вырос, я еще все узнаю, но теперь я должен знать… Должен знать сейчас.

война

Может быть те, кто на войне был, понимают, как время кончается, или они тоже до конца не верят?

старик Гриша

Этот старикан меня просто бесит. С каждым днем все больше. Нас всего двое в палате, но это только хуже. У него лицо, как будто на тебя сразу прыгает. Как машиной переезжает. Он всегда морщится в недовольной гримасе, зубы лошадиные ощерены, брови нацелены ворсинками вперед, а щеки вообще лезут, как из бадьи морщинистым тестом. Даже нос... и тот, как пылесос злобный тебя всасывает... Ладно, что-то я уже перебрал. Лицо как лицо, бывает и хуже. Если отойти и успокоиться, он не такой уж и отвратительный. Но он страшный. Он не дает мне совсем спать, сволочь! Взял, арендовал телевизор. Двадцать четыре часа в сутки он у него работает. И что, старикан предложил мне что-нибудь посмотреть? Фиг, закрылся занавеской, гад такой. Я такого жлобства вообще в жизни не видел, тем более тут, когда все друг другу помогают.
И он мне еще при этом говорит, громко дыша своими волосатыми ноздрями.
– Ты меня понимаешь? Я делаю все по-хорошему. Если ты хочешь смотреть, заплати половину и смотри. А то думаешь, на халяву перед смертью проехаться? Я старый человек, я, может, всю жизнь, понимаешь ты, вкалывал, а тут придет такой Чубайс, как ты...
При чем тут Чубайс? Я про этого Чубайса еле слышал. Но он начинает уже.
– Вот, вот приходят такие от горшка два вершка и суются везде со своей ваучеризаций, вонючки такие. Да иди ты, знаешь к какой матери... Ты...
Это у него надолго. Он как бы к этому Чубайсу обращается, ну заодно уж и ко мне, мы у него просто слились в единое целое.
– Все вы хотите, вместе со своим Чубчиком, не парясь в дамки пройти. Не выйдет, хреновья моржовые... Я внуку сказал: машину тебе оставлю, если будешь каждый день сюда ко мне ходить. Нет – я другого внука найду.
– Зачем он тебе, ты же его не перевариваешь?
– А что, права не имею на внимание? Чтобы как у людей было, дурак! Ты где учился? Пушкина небось не проходил: "Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог"... это про меня – не в шутку занемог... "Он уважать себя заставил и лучше выдумать не мог". Лучше выдумать не мог! Ты видишь, что гений пишет? Пушкин дураком не был. Ты вон на этих посмотри, вон, которые здешние живут, я не знаю, как они без Пушкина, что у них есть-то за душой? Что ты молчишь, скажешь, бог? И что? Ты мне скажешь – их бог лучше Пушкина? Ты мне голову не мусори, я культуру знаю. По Невскому ходил, а не по этим вон вонючим коридорам. Что они мне тут гогочут: бог, бог... Вот, если он мне скажет: "Живи, Гриша", я поверю, что это бог, а так не знаю, что там есть, разве что привидение какое... или это... ментальное тело.
– Чего? Какое тело?
– Не путай меня, ментальное, я читал... Ну а что толку-то тебе от него, ни хрена толку!
Винегрет у него в голове просто отменный. И телевизор на всю катушку врубает, только я усну. Ненавижу.

Лена едет домой

– Сегодня одна девочка к бабушке пришла и меня спрашивает: "А я что, тоже умру?" Представляешь, Мишка, ей восемь лет, а она не знает. Спрашивает меня: "А старенькой я тоже буду?" – "Да". – "Как бабушка?" – "Да". – "Ну хорошо, я умру, но я буду жить 300 лет".
– Знаешь, давай лучше о чем-нибудь веселом.
– Это веселое. Куда мы едем? Ты наш поворот проехал.
– Поедем к Стелке, у них сегодня сходка по поводу Сашкиного дембеля, есть что отметить, человек в боевых частях служил.
– У него есть шанс, только очень маленький.
– У Сашки?
– Нет, я про одного больного.
– Дурдом, я ей про дуб, она мне про березу. Я тебе говорю, человек из боевых частей без царапины пришел.
– А Сашке твоему теперь будут сниться сны.
– Это тебе снятся сны!
– Тормози!
– Ты мне на нервы действуешь, ты в своей больнице скоро сумасшедшей станешь. Хочешь меня довести? Чтобы мы раньше всех твоих больных угрохались?
– Я в порядке. Просто я устала и хочу домой.
– Ты хочешь. Понятно. А что хочу я?
– Извини. Я же сказала, если тебе надо, я поеду.
– Вот спасибо. Лена, что случилось? Я тебя не узнаю. Эта работа тебя сжирает. Уволься к черту, я тебя прошу. Как-нибудь проживем!

Господи

Вот и вчера ничего не писал. А время-то уходит. Раньше это совершенно меня не касалось – время уходит... одно уходит, другое приходит. А сейчас черт-те что накатывает... господи, помоги. Вот так вот я иногда вою... что это значит, и сам не знаю. Такой первобытный вой, вдруг взвоешь и все... Господи, помоги.

отец

"На минувшей неделе сетяне стали свидетелями еще одного события, не столь масштабного, как цунами, однако не менее трагичного. Скончался Айвен Нобл, ведущий колонки (http://news.bbc.co.uk/1/hi/health/4211475.stm) на сайте BBC News. Диагноз "рак мозга" ему поставили еще в 2002 году. С тех пор он стал вести блог, описывая в нем течение своей болезни. Мужеством и спокойствием этого человека, так долго стоявшего перед лицом смерти, можно восхищаться: записи он вел буквально до конца, последняя из них датирована тридцатым января, а умер он на следующий день. Умер непобежденным, попрощавшись и поблагодарив всех читателей блога за поддержку". Это мне отец принес. Вытащил из интернета. Старается. А я сегодня как назло лежу размазанный по кровати, так всего трясет и явно не вызываю никакого восхищения. Но я ему "спасибо" сказал и сделал вид, что сплю. Спать все равно не дают, так хотя бы глаза закрыть и вас всех не видеть.

суд

К старикану сегодня пришла жена. Вообще, она к нему каждый день приходит, сидит и слушает его вопли. Спать мне не дают. Но сегодня он так разошелся, взял и ударил ее по лицу. Я просто онемел. Потом она ушла, и он мне говорит преспокойненько: "Видел, как я ее съездил по морде? Так я чувствую, что я жив. А то она, падла, радуется, что пришла мне нос утирать".
И знаете, что я ему ответил? "Я тебя убью". И я почувствовал, правда, что я ведь убью его, ведь это может быть единственное, что я успею в этой жизни сделать. Ведь меня не посадят. А посадят, так мне все равно. Я от их суда свободен. А если есть божий суд, так он кого должен судить? Старикана он должен судить, вот кого.

отчаяние

Я впадаю в отчаяние я закрываю глаза я пытаюсь понять что значит я, темнота.

снова числа

Числа я писать не буду больше, зачем они, просто буду отступать. Рука еле двигается, вот смехотура, попрошу мать, пусть принесет мне лэптоп. Раньше она, может бы, и заныла, что он ей самой нужен, а сейчас ничего не скажет… худая совсем стала, глаза горят, сидит со мной как пень, что говорить, не знает. Я ее один раз по-честному спросил: зачем все это? Она пригорюнилась так:
– Это испытание, – говорит осторожненько, – вот увидишь, это испытание.
– А потом дадут приз? Шоколадку?
– Ты смеешься надо мной? Правильно. Наверное, кто не знает зачем, тому нельзя рожать детей.
– Ой, ну ладно, тогда детей бы на свете не было.
– Ну, почему, есть много уверенных, вот как твой папа...
– Ты до сих пор не поняла, что он только притворяется?
– Да?.. Ты такой взрослый стал, старый.
Хочет сделать вид, что смеется, а у самой губы трясутся. Надо было больше детей рожать. Кто-то над нами все-таки знает зачем. А они тоже вдруг задумались, родители мои, бедняжечки, но если так посудить, что им с меня… Разве они сами по себе ничто? Если бы они остались одни в пустыне – они ничто? Сколько стало вопросов, и я ничего не знаю. Вчера в коридоре болтал с одним парнем, Гилем, он говорит: "главное, ты не должен в жизни ни к чему привязываться, отпусти все, тебе не будет страшно уходить". Я чего-то не до конца понял. Если я отпущу все, так я уже уйду? Но тут пришла баба – социальный работник, помешала спросить. Ей полагается со мной беседы проводить.
– Какие проблемы?
Я говорю: "У меня нет проблем. Абсолютно. У меня есть родственники, друзья, девушка. Мужество есть. Проблем нет".
– Какие у тебя тапки симпатичные, – она говорит, я даже обалдел. А это прием такой, завоевать доверие. Но она что-то перепутала, я не девчонка. За руку меня взяла, а самой, видно, не по себе, слишком у меня рука тощая, и в глаза глядит, спрашивает: "Ты часто плачешь?"
– Да не плачу я, – говорю, – а вот ты, смотрю, плачешь. И кольца у тебя очень холодные. Их на батарее надо погреть.
Вот так и поговорили. А по правде, мои ребята из класса уже давно приходить перестали. Нет, сначала ходили часто, нечего сказать. Книжки приносили. В основном про "жизнь после смерти", "жизнь между жизнями", "перевоплощение душ". Я маме все даю читать, ей тогда легче, там подробно описывается, как мы с ней встретимся. Она меня все время спрашивает "ты не веришь?"
Верю я, верю. Но я не знаю. Я не встретил того, кто бы меня научил. Только один раз я четко узнал и выучил, когда Они сказали: "С крыльями не спят". Я бы хотел еще раз Их услышать. Перед тем как лечь, я все время начинаю с ними говорить, я надеюсь, что во сне смогу что-то понять. Но ведь меня будят, сволочи, мне спать не дают!
Мои друзья уже попрощались со мной, сначала им было ужасно жаль, я видел, но все проходит. Они даже не заметили этого, но вся их печаль растворилась. Они свое отплакали, а я не умер. Совместная жизнь кончилась, остались только коридоры, коридоры, и я ношусь по этим коридорам как угорелый.

Ксеня

И Ксеня тоже ушла. Сначала мне подружка ее нравилась – Ализа, девочка-скандал, суперсекси. У доски стоит – все в ступоре. Подходит к тебе – мороз по коже. А что у нее в мозгах, никто не знает и даже не интересуется. Но это я сейчас так говорю, тогда я дохнуть на нее боялся. В нее все были влюблены. Это как зараза такая. Один раз мы математику прогуливали всем классом, училке назло, чтоб выпендривалась меньше. Я говорю ребятам, пошли в лес грибы собирать. В Иерусалиме грибы зимой растут, дожди самые в январе. И мы погнали в лес, хотя наши надо мной посмеялись, они думают, что грибы в банках растут, а те, что дикие – только для глюков. Воздух был сыроватый и солнце светило. Пар чуть-чуть поднимается от земли, на нашу весну похоже. И мы как маленькие стали в пятнашки играть. Я за Ксюшкой побежал, а она в сторону и на гору лезет, я за ней, схватил за руку и так мы вместе на землю упали. Я почувствовал, как у нее сердце бьется, лежу и подниматься неохота. Смотрю, вокруг ее головы подснежники растут. Я говорю: "Гляди, я клянусь, тут минуту назад ничего не было. Ну-ка, притронься, пусть на мне тоже цветок вырастет". Она засмеялась, встала, и меня за руку тянет. Пошли дальше, а я ее пальцы не выпускаю. Она вроде не обращает внимания, идет спокойно, как будто так и надо.
Ну, я домой вернулся, тут же ей позвонил: "Как дела?.. а я вот тут сижу... читать надоело"... порю чушь всякую, и никак с языка не идет: "Пойдем, вместе погуляем". Поговорили, трубку повесил. Ну какой же я кретин! Я больше всего хочу ее сейчас видеть, так нет, даже не могу ей этого промямлить. Ладно, наберусь храбрости, еще позвоню, или еще лучше, завтра...
Так я думал, думал и с горя уснул. Просыпаюсь, слышу: мама по телефону кому-то говорит: "он спит, но если очень надо…" Я подскочил, а она уже трубку повесила.
– Кто звонил? – кричу.
– Девочка какая-то... Но я спросила, если очень надо, я разбужу… Она сказала "не очень".
– А мне надо очень! Мне надо! Как всегда, я же просил!
– Вот именно, что ты не просил! Что ты на меня орешь! Откуда я знаю, очень тебе надо или не очень?
Короче, в семье истерика. Я опять звоню, ее дома нет, а номера мобильника я не знаю, оставил дурацкое сообщение, типа: жаль, что тебя нет дома. Потом через полчаса звонок:
– Ты мне звонил?
– Звонил, звонил, давай встретимся!
– Мы же завтра в школе встретимся.
– А давай сегодня.
– А куда мы пойдем?
– Куда пойдем? – я об этом как-то и не думал. – ...В аэропорт поедем.
И вот мы с ней сели в автобус и поехали в аэропорт Бен-Гурион. Я аэропорт вообще очень люблю, люди перед полетом всегда очень волнуются, как будто в другой мир должны улететь. Мы нашли рейс на Киев, она из Киева, и мой тоже – на Питер. Я ей сказал:
– Представь, что я тебя провожаю.
Довел ее до паспортного контроля:
– Все, пора прощаться.
Она смотрит на меня жалобно:
– Я никогда не хочу с тобой прощаться.
У меня сердце екнуло, но я ей отвечаю:
– Надо. Счастливого пути.
Потом было положено целоваться. И мы поцеловались... долго... я не хотел ее отпускать, чувствую, у меня все лицо мокрое от ее слез. Я говорю:
– Глупенькая, ты же скоро вернешься. Жду тебя в зале прилета через двадцать минут.
И через двадцать минут я правда ее встретил с цветами, я так волновался, вдруг она не прилетит. И она мне тоже потом сказала:
–Я так боялась, что я тебя не узнаю, ведь прошло сто лет.
Может быть, я именно из-за этих слов к ней так привязался. Подхватил ее на руки, и мы опять целовались. Никто не удивлялся, ведь в аэропорту все так. И потом мы много раз туда ездили, в аэропорт – летали в Рим и в Калифорнию. Она брала с собой рюкзак побольше.
А вообще не так уж и много мы налетали – раз пять или шесть. Я не считал, дурак. Подумал опять, что это будет "всегда". А потом раз – и все кончилось. Внезапно я сюда попал. Нет, Ксеня не сразу исчезла. Приходила ко мне, плакала, я ее утешал. Мы с ней даже в кино из больницы бегали. Но я видел, она боялась, вдруг со мной на улице что-нибудь случится. Потом звонит:
– Извини у меня вирус, температура тридцать девять, сил нет даже говорить.
Неделю молчание, трубку не берет, я извелся весь. Хоть с ее матерью поговорил, выяснил, что она еще лежит, но ничего, поправляется.
Тут Сашка Потапенко приходит, давненько я его не видал. Начал вокруг да около, а потом – раз:
– Ты знаешь, Ксюха извелась вся, она же слабая. Это мы мужики, а женщин надо щадить. Тебе ведь уже все равно.Сделай что-нибудь, отпусти ее.
– Ну и что ты предлагаешь сделать? Сказать, что у меня пятеро незаконных детей от разных баб?
– Скажи, что ты с Ализкой спал.
– Да иди ты!
– Вот-вот, ты только о себе думаешь!
Вот сука. Ты бы на моем месте, конечно, по-другому бы думал. Ладно, не надо вам на мое место. Я не такой злой, как вы себе представляете.
Ксеня приходит. Действительно, круги под глазами, лицо мрачное, как у самоубийцы. Вышли мы в коридор прогуляться, она говорит: "Я решила, я буду с тобой до конца, это мой долг, пусть я сама заболею..."
Я ее благородную речь некультурно прервал:
– Блин, – говорю, – декабристочка моя, какой долг, мы что с тобой обручились, под хупой стояли? Погуляли и будя... Иди, детка... Мне без твоих причитаний будет гораздо легче.
– Ты врешь!
– Чего это я вру-то? Что ты мне помогаешь, что ли?
Помолчала.
– Да, ты прав, я слабая…
– Вот и иди, и не придумывай никаких долгов... Не приходи больше никогда.
– Как это никогда, мы ведь друзья?
– Нет, мы не друзья.
– Почему ты такой жестокий?! Ты хочешь, чтобы я была виновата!
Вот те и на – я жестокий!
– Да, я жестокий, я только о себе думаю! Пора уже о себе подумать!
И пихаю ее в спину.
– Ну все, прощай.
И тут она как побежит с ревом.
И все-таки я надеялся, что она вернется. Через двадцать минут вернется и скажет, что только что прилетела из Индии.
Смотрю в окно, а там Потапенко задумчивый на камне сидит. Ну прям, как в фильме. В общем, проводила она меня, а встречает его. Неувязочка получилась.
И старикан еще все время меня доставал своими комментариями: "Она у тебя худая, но крепкая, гляди какая жалобная, это хорошо, сто процентов, что она тебе даст". Я ему рот заткнул: "Еще раз услышу, пойду на твой телевизор наклепаю, что он мне по ночам спать не дает…" Старикан заткнулся временно, но после того, как она исчезла, начал опять мне мозги клеить: "Ты будешь дурак, если не трахнешь хоть одну бабу".
Я ему говорю: "Ты много трахнул, и что, хорошо тебе?"
Он отвечает: "Хорошо-нехорошо, зато есть что вспомнить. Иногда такое вспомнишь... тьфу! Ты знаешь, бабы, они же развратные существа, хуже, чем мужики. Им же одного надо, под тебя залезть... Мы с ребятами по пьяни, бывало, в баню заберемся, как отделаем там девок по очереди и, что думаешь, повизжат-повизжат и затихнут. Эти ж мандавошки, если под тебя лягут, как собаки битые, смирными становятся. Вот жениться не надо, это да, а то они на детях сопливых ловят, хе-хе... у меня, может, по всей России и окрестностям есть пяток, но это никто не докажет...
– Слушай, меня сейчас вырвет, – хочу его заткнуть.
Он не понял.
– Иди вон у сестры таблетку попроси.

оболочка

Тошнота, тошнота везде. Стены в коридоре тошнотные, приторно-розового цвета по рекомендации психов-психотерапевтов, поэтому я гоню все быстрее и быстрее, чтобы не различать цвета, дальше и дальше на своем джипе, так я называю свое кресло.
А что? Оно по проходимости нашей больнички джипу не уступит, хорошая машинка. Увлекся и опять на эту сестричку наехал. В прошлый раз, когда на нее влетел в лифте, она чуть концы не отдала. Тоже из России или с Украины. Это у человека на лице написано, хотя я пару раз и ошибался. Решил проверить, спросил: говорит ли она по-русски. Оказалось, точно, из Москвы. Ну и хорошо, за это пусть меня слушает. Что мне, эфиопке Эммауш по-русски читать:
У человека тело
Одно как одиночка.
Душе осточертела
Сплошная оболочка
С ушами и глазами
Величиной в пятак,
И с кожей шрам – на шраме,
одетой на костяк...
Ну вижу, она кивает, а сама еле врубилась, я таких знаю. Сама призналась, что стихи на русском не очень понимает, потому что здесь с десяти лет.
– Можешь объяснить? – говорит.
Стихи объяснять то же, что грызть камни. Ну ладно, я взялся. От нечего делать, скоро начну лекции читать.
– Ну что ты не понимаешь? Пятак – это монета такая, похожа на пять шекелей, только медная. Раньше в России ее клали на глаза покойнику. Костяк – скелет. Все просто, почти медицинская литература.
– А душа? Тоже медицинская?.
– Душа? Он говорит, что душа хочет быть без этого, понимаешь, без ушей и без соплей! Ей будет легко. Но почему-то так придумано, что душа без этого не может.
И слышит сквозь решетку
Живой тюрьмы своей
Лесов и нив трещотку,
Трубу семи морей.
Душе грешно без тела,
Как телу без сорочки,
Ни помысла, ни дела,
Ни замысла, ни строчки.
– Ты написал?
– Ну, даешь. Если бы я написал, то мог бы спокойно лечь и умереть. Арсений Тарковский.
– А... Хорошо, что не ты. Значит, не умрешь. А ты что написал?
– Я? А почему ты думаешь, что я пишу?.. Ничего путного не написал… Я же не знал, что времени не хватит.
Я ухожу под землю,
Время уходит за мной.
Капли дождя, просочившись под землю,
Прорастают травой...
– Это я, чувствуешь разницу?
– Тоже хорошо, – врет и не краснеет. – А как тебя зовут? Пушкин?
– Нет. Йорик.
Она, конечно, сразу не усекла. Брови наморщила.
– Это что за имя? Юра?
На меня жуткий смех напал, хохочу, не могу успокоиться.
– Ой, не могу, Юрик!.. Йорик! "Это череп, сэр, это череп Йорика, королевского скомороха". – "Бедняга Йорик, я знал его, Горацио..." А ты не знаешь, что ли?
– Не помню.
– И Шекспира тоже не знаешь?
– Что вы ко мне пристали с этим Шекспиром? Знаю я вашего Шекспира... "Нужно ли было давать этим костям образование?.."
Тут я подхватил: "чтобы потом играть ими в бабки"
Она стоит красная, опять лоб насупила:
– А если бы я не знала Шекспира или Толстого, что я хуже от этого, а?
Бросает на меня разгневанный взгляд и разворачивается, чтобы уйти.
– Извини, пожалуйста, нет… ты лучше... Я не нарочно, просто это мое прозвище. Я всегда был шутом, "бедняга Йорик". А теперь мне это имя вообще стало по размеру, вот слушай: "Где взрывы твоего заразительного веселья, когда со смеху покатывался весь стол. Ничего в запасе, чтобы позубоскалить над собственной беззубостью". Гениально, да?
Пытаюсь ее задобрить, а она молчит, обиделась все-таки. Ну и ладно, мне-то что. Маленькое белое привидение, встретилось и улетело.

ода домашнему очагу

Визжала за окном зимняя гроза, небесные дровосеки одним ударом валили слабые деревья, месяц спрятался в черную чернильницу, в дымоходах смеялись четыре черненьких чернявеньких чертенка, кто-то на небе метал громы и молнии, – а они – мужчина и женщина, Миша и Лена сидели в теплой комнате у мелькающего всеми цветами телевизора. На столике у дивана стоял поднос. На подносе прекрасная рыба сочилась соусом и благоухала травками, жизнь улыбалась и помахивала Мишке рыбьим хвостом. Ветер бил в окно, но все его домогательства были бесполезны. Мишкина рука лежала на прохладной коленке жены. Он был счастлив.
Зачем же она сняла его руку с колена и аккуратно положила на диван? Почему двинула столик так резко, что – о горе! – тарелка с рыбой полетела на пол! Жизнь была разбита, красивые мелкие осколки засыпали каменные плитки. Из-под них струились ручейки соуса. И вдобавок ко всему эта идиотка стала кричать:
– Зачем? Зачем вообще все эти предметы, тарелки, скатерть, коробки, эти огрызки? Зачем эти дома? И грязь, везде грязь, куда мы ни пойдем, везде от нас грязь? Из всех дырок сочится грязь. Мы только этим и занимаемся: напачкал, надо убрать! Сделал грязь – надо убирать!
Испуганный Мишка попытался успокоить эту истеричку.
– Ну, я уберу, уберу, успокойся, что ты с ума сходишь из-за ерунды?
– Нет, это не ерунда, как раз это не ерунда! Ответь, зачем создана грязь, которую надо все время отмывать? Пол? Тарелки? Пятна на платье, уши, подмышки – зачем мы вечно в грязи? Да сами мы что такое? Лужа!
Мишка собирал осколки тряпкой. Казалось, все, что происходило здесь пять минут назад, была обманка, глюк. Рыба не достигла желудка, коленка ускользнула, а подлый ветер, воспользовавшись дырой в его сердце, начал задувать в щели.
– Вот, допрыгалась, ты рехнулась, ты понимаешь, что человек в своем уме не задает таких вопросов.
– Я не в твоем уме!

счастье

Счастье может быть только простым. "Просстым, проссстым..." – он шипел над ней, как змея, и она соглашалась, засыпала под мягкий его свист. Достаточно ей было того, что происходило в их семье. Она обойдется без этих безумных страстей, вечного ора, страшных обвинений и примирения от безысходности, как будто нечем занять свою жизнь. А потом вечная мерзлота и слезы по ночам.
Дети в их семье, Лена и младший брат, были позорным свидетельством неудавшейся жизни. Поэтому и выросли, как волчата-одиночки, ничьи щенки. Из Москвы в Израиль она уехала в четырнадцать лет, одна, по учебной программе. С родителями переписывались-перезванивались. Иногда они что-нибудь подкидывали на жизнь.
Лена всегда хотела иметь детей – своих, любимых, а не произведенных на свет для того, чтобы стать боксерской грушей. Но она не торопилась, очень боялась ошибиться в выборе отца. Мишку она встретила в обувном магазине на улице Яффо. Настроение было противное, потому что предстояло клянчить. Хотя на самом деле она была права, но эти продавцы всегда душу из тебя вытянут и узлами завяжут. Вчера она купила здесь сапоги, причем хозяин с криками "Только для тебя!" скинул ей на них пятьдесят шекелей. Молния полетела в тот же день, чек у нее был, но это не значит, что все сойдет благополучно. Когда она зашла, продавец, он же хозяин, явно был не в духе. Комедийно жестикулируя, он запричитал: "Ты что? Это же фирма! Никогда не было, чтобы молния ломалась! Ты сама, наверное, дернула, или у тебя ноги слишком толстые! Все вы хотите не в свой размер втиснуться! Я свои деньги платить не буду!" Парень, мерявший кроссовки, бросил ботинок в угол. Встал и спокойно попросил продавца меньше нервничать. Все вопросы можно без нервов выяснить в суде. Продавец заскворчал, как подгоревшая сковородка. Пойти в суд – в Израиле норма, но у нее даже бы язык не повернулся так наехать на этого типа. Хозяин, как будто ничего и не было, вынес ей другую пару сапог. Мишка по-деловому проверил молнии и вышел с ней на толкучую узкую улицу.
– А кроссовки?
– Что-то он меня достал, куплю в другом месте.
Они посидели вместе в центре Иерусалима, который состоит из нескольких прилегающих друг к другу улочек, съели по толстому блину со сгущенкой, и было очень хорошо. Потому что он был естественным, не выпендривался, и она расслабилась, забыла о том, что нужно быть все время настороже, поправлять косметику, выпрямлять спину, не слишком громко смеяться. А он ее как раз смешил, показывал, как его ленивый кот Барсук чешет брюшко. Прекрасная тема для беседы. И потом, когда они встречались, вел себя осторожно, не лез. Рассказал, что рос с матерью, отца практически не знал, а теперь и знать не хочет. Говорил, что ненавидит этот культ дешевой несчастной любви, выплескиваемый, как из помойной бочки, телевидением и разной литературой. А он не хочет этого, он хочет семью и ему не стыдно этого сказать: покоя. Жизнь и так всех мучает, зачем еще добавлять? Он хочет простоты в отношениях, жалости и взаимной поддержки.
Она была согласна на все сто. Но сейчас она твердила про себя: Нет! Нет! Я не согласна!.. Бред! С чем она не согласна, если все так. Этому проклятому "нет!" она не может найти никакого объяснения, и просто злится... Хорошо, если все так, почему окно, телевизор и рыба так взбесили ее? Чего-то не хватает. Чего? Любовь у них была и есть, да! Ей нравилось его тело, его тепло, его спокойствие, она часто думала о том, как ей повезло, и она будет изо всех сил стараться его сохранить, чтобы потом он стал отцом ее детей. Когда они будут готовы, накопят немного денег и она будет совсем уверена, у них родится первый ребенок и тогда наступит самое прекрасное будущее. Муж разделял ее желание, даже торопил ее. Он хотел пустить побеги, зацепиться покрепче за этот мир. Они были очень напуганы одиночеством, дети полусемей, готовые вить гнездо из каждого прутика.
Сейчас Мишка не понимал, что происходит. "Грязь, мразь..." – все эти слова говорятся, чтобы бесполезно мотать душу. "Чертовы бабы", – вытащил он из памяти расхожее выражение, – что им неймется, он может дать ей все, что нужно для нормальной жизни. Нет! Ее распирает, от чего – она сама не знает. И никто не знает, как в сказке: поди туда, не знаю куда.
– Тебе захотелось пострадать? Ты же говорила, что ты не из этих?
– Да. Я не из этих. Мы должны быть самыми главными друг для друга. Да, да, да.
Но почему он открывает рот, а она его не слышит, она старается во все свои уши и не может, просто не может услышать. И он тоже, как глухой. Он не настроен на ее волну. И волна летит неизвестно куда и исчезает в пространстве.
Бедный, ему плохо, теперь ему плохо со мной, я говорю с ним о больных, я подавлена, я не стала победительницей, всеобщей утешительницей и кормилицей, у которой он первый на очереди, я просто маленькая девочка, у которой еще не так много сил, но эта девочка еще растет, я надеюсь, что она еще растет.

приговор

Утром только пытался глаза закрыть, пришла эта русская медсестричка. Здорово я ей мозги запудрил. Попросила у меня Тарковского почитать. Говорит: дай мне эту книгу почитать, где про душу и тело. Я говорю: везде про душу и тело. Мне даже любопытно стало, что вдруг на нее нашло? Мне казалось, что они тут все работой вытряхнуты до нитки.
Она взяла книжку, мялась, жалась, потом сказала, что не знает, что ей с собой делать, она вдруг ощутила, как все вокруг грязно, как эта оболочка мешает ей дышать, а что кроме нее есть, она тоже не знает.
– Может, ты знаешь? – спрашивает шепотом. – Люди, которые болеют, иногда знают больше. Понимаешь, только не смейся, я боюсь быть старой, я не смогу. Я стану уродкой, дряблая кожа, пятна, фу, я все это здесь вижу. Никто меня не будет любить.
Я ей говорю:
– Тоже открыла! Ты же медсестра, первый раз узнала, что люди в туалет ходят? И что, за это всех будем расстреливать? А за отрыжку, так вообще только казнь через повешение! Давай на этом зациклимся и будем каждую лишнюю волосинку через лупу изучать! Что, дети своих бабушек не любят?
– Не знаю почему, я не боюсь тебе говорить, что думаю, и мне не стыдно быть глупой.
– Ну и будь лучше глупой, а то полно таких умников, которые за физиологические потребности пригвоздили человечество к позорной доске! Может, хватит уже.
Вообще, странно, чего она ко мне пришла спрашивать. Вон вокруг курсов навалом психологических, религиозных кружков, нет, нашла себе пророка. А я сегодня был не в себе, я и психануть мог, жалеть никого, кроме себя, сил нет. На это ведь тоже силы нужны… Ну, я ей попробовал намекнуть.
– Лен, а чего ты у меня спрашиваешь? Ты не видишь, что у меня уже не тело? Это орудие пытки, если по правде. Представляешь, что со мной происходит, вас же учили, наверное, да? Гаже не придумаешь.
– Поэтому я подумала, что ты скажешь правду.
Она правду хочет от меня. Ооо! Вам смешно, да? И тут я одну вещь вспомнил, очень кстати, к нашей сортирной беседе. Пошарил на тумбочке, нашел сидур. Мне его какой-то религиозный всучил недавно.
– Вот, – ей показываю.
Она не может в толк взять, к чему это, спросила даже, не религиозный ли я.
Я тогда открыл сидур и прочел ей заголовок: "Ашер яцар", благословение после посещения туалета. Она засмеялась. Ну и зря.
"Благословен Ты Господь Бог наш, Царь вселенной, Который мудро создал человека, сотворив его тело с необходимыми отверстиями и внутренними полостями".

Слышишь, специально благодарят за то, что он сделал в нас полости и отверстия, чтобы грязь могла выходить, понимаешь?
"Явно и ведомо Тебе, что если откроется одна из полостей или закроется одно из отверстий, то ни единого часа человек не сможет существовать и стоять перед Тобой".

Вот видишь, все предусмотрено. Все сконструировано правильно.
– Я об этом не думала, и мне было легко.
– Значит, голуба, время такое наступило – думать.
И так я ей все толково разложил, сам удивляюсь. Но, главное, я для себя начал что-то уяснять. Думаете, я знал, что говорить, до того как стал ей отвечать? Просто что-то бродило во мне, как кислое вино, и вдруг начало подниматься. Может я что-нибудь еще и пойму, хотя шансов мало, и все-таки.

Мишка и другая

Он не хотел никакой другой, но вся эта свистопляска свалила его с ног и не было мамы под рукой, да ее собственно никогда не было под рукой, и бабушка была уже далеко-далеко.Теперь он понял, женщины обзывают их кобелями, а они щенки, им хочется прижаться к материнскому предательскому пузу... ну нет, это он слишком рассюсюкался...
В ней есть что-то чужое, в этой Каринке синеглазой, но это и неплохо. И вины перед ней он не чувствует, сама к нему привязалась.
– Ты такой славный и жена у тебя ничего... – брякнула, и смотрит, что он ответит. А он сегодня готов поскулить, она чувствует, расколется.
– Да что ты знаешь! Она из меня все соки высосала. У нее даже мысли депрессивные, все из-за этой проклятой больницы. Вот другие, пожалуйста, работают в больнице и счастливы. Они знают, что они отдают себя людям, и чувствуют себя героями. Эта же нет, она всеми бедами заражается. Приходит домой, как медуза, распластается на диване и лежит. У нее тело стало тяжелое и холодное.
– Фу. И все-таки у нее профессия хорошая, не то что у меня, зарабатывает небось много.
– Деньги... да пошли они эти деньги, если жизни нет.
– Ты не жадный?
– Нет.
– Вот это здорово! У жадных кожа колючая, как у ежей, точно знаю!
– Колючая кожа, говоришь? А ты проверь...
– Вот и проверю.

старикан

Старикан все время твердит мне, что я должен кого-нибудь трахнуть. А я не хочу. Нет у меня желания. А с этим ничего не сделаешь. Сегодня я не хочу есть эти вишни, которые мне мама принесла, я их просил вчера, а сейчас они в меня не лезут. Она не понимает.
А старикан просто сам хочет затрахать весь мир, из кожи бы вылез, но он не может. Из всего мира у него есть только жена. А он совсем слабенький стал. Посадил ее сегодня напротив. Говорит:
"Будем друг у друга прощения просить, чтоб как люди..."
Она так заплакала радостно, вот какого уважения от муженька сподобилась. Посмотришь, женщина как женщина, не старая еще, таких полно по улицам ходит, и не догадаешься, что она этим придурком убитая.
И вот он занудил: "Прости, Таня, всю жизнь я тебя ненавидел, отвращение меня брало, признаюсь честно. Надо тебе знать уже. Всегда меня тянуло на сторону, лишь бы от тебя подальше. Детей тоже с другими делал, только бы твоего поганого запаха не надышаться. Строго-настрого тебе завещаю, передачу "Жди меня" не смотри, а то еще наследнички вывалятся на твою шею. Ты же дура полная, тебе же моих денег кровных не жалко. Нечего всяких ублюдков прикармливать..." Это я в еще в кратком пересказе, без мата, без которого у него слово изо рта не идет! Какая тварь, ему надо человеку всю душу разворотить, всю ее без остатка загадить. Я не выдержал, ему в ухо заехал. Говорю: "Что ты делаешь, что ты делаешь, дрянь такая!" Он меня толкает, сука, а у него сил-то нет, жена рыдает. В общем полный п...ц! Медсестры все прискакали нас разнимать. Лена как назло тоже дежурила.
Неудобно как-то, я ей такие речи впариваю, а тут над умирающим старичком измываюсь.

вечером

Решил ей объяснить, почему так получилось. Хотя я ни перед кем отчитываться не должен. Но почувствовал, мне нужно сказать. Поэтому я и дневник завел, чтобы с кем-то говорить.
Мы с ней зашли в комнату, где матрасы хранятся, ей неудобно на глазах у всех с больным болтать. Я говорил, а ее всю передергивало. У нее на лице все переживания написаны, как у ребенка. Я ей рассказал про старикана, про его садистскую душонку.
– Я хочу убить эту гнусную физиономию, он должен понять, что нельзя быть безнаказанным в этой жизни. Я должен сделать что-то, пока я сам не умер.
После этого она, слава богу, не расплакалась, не раскричалась: "Как это так! Не смей!" Только бледнее стала. А у нее и так кожа очень белая, и на руках веснушки. Но это здесь ни при чем. Короче, вместо паники она просто сказала.
– Погоди, я подумаю.
А я тоже думал. Я ведь не Раскольников. У него главный вопрос про себя "тварь я дрожащая или право имею?" Он убил, чтобы себя доказать. А я хочу, чтобы этот гад понял, что есть возмездие. Сейчас он чувствует себя безнаказанным. По жизни везде наследил и хвастается теперь своим дрянством. Человек человеку – хомяк, это у него любимая приговорка. А жену он хочет до могилы довести, чтобы она у него на глазах рухнула, это я точно знаю. Для него же мука думать, что он умрет, а она будет жить, его рубашками пользоваться. Это у него на морде написано большими буквами. Он прямо порозовел, когда она от его слов задыхалась, подобрел даже. Почему я не могу его судить?
– Между прочим Азазель – это тоже ангел. Ангел смерти, – сказал я вслух.
– Ты не Азазель, ты же сам признался, ты – Йорик.
Запомнила про Йорика. Но сейчас это не к месту, она думает, что я клоун? Я уже собирался уйти, зачем мне на фиг такие разговоры. Тут она выдала:
– Нет, что-то не сходится. Ты не можешь убить его.
– Почему это?
– Ты не можешь его судить.Возможно, ты должен убить кого-то в себе.
О, убить в себе! Это все только слова, слова. А взять и что-то сделать никто не хочет, слишком грязная работка, да. Ты хочешь быть спасительницей, ангелом с белыми крылышками. Ну, а я буду с черными.
Этого я ей не сказал.

конфетки

Старикана вчера выворачивало, и он выл. А до того, вечером, жена принесла ему конфеты из русского магазина – "КараКум", с верблюдами на фантиках. Я увидел, и мне вдруг дико захотелось, вспомнил круглый стол, чай на даче. Не выдержал, посмотрел на него так выразительно. Кстати, о ссоре он уже забыл, все утро мне мозги пудрил рассказами о своих уникальных способностях стырить, где что плохо лежит.
На мой жалкий взгляд он отреагировал по-своему, сунул кулек под подушку. Идиот, они же у него растают. Старикан как будто все делает, чтобы вывести меня из терпения. Это же смешно, прятать конфеты. Он еще не знает, что будет наказан.
Сожрал все ночью, а сегодня вон ему как плохо. Мне и без конфет не лучше...
Он умирает. Лена говорит: я не могу тебе объяснить, но и я, и ты умираем вместе с ним. Мы все одно и тоже. Ты его ненавидишь, но ты с ним одно. Молодой, старый, женщина, мужчина, все одно. Поэтому даже если ты убиваешь, ты не можешь его убить.
Не понимаю, не понимаю. Что одно? Если я думаю по-другому, чувствую по-другому?
Она молчит и страдает. Я вижу, ей хочется плакать из-за того, что она не может объяснить мне словами.

помощь

Он говорит, что он хочет убить старика... я понимаю, как тяжело Йорику, как он сердится на весь мир, я чувствую его боль. Я видела жену старика и я чувствую, какой ад в ее душе, я вижу старика, и я понимаю, что в его душе ад еще хуже, и как ему страшно умирать с этим пламенем внутри, и как он одинок и ничего не поможет. Когда я вижу людей и начинаю вдруг думать об их боли, меня как будто затопляет – по ногам, по животу, с головой – и все, я вся – это несчастье... но что с того? Если бы я могла забрать боль у человека и выкинуть, нет, я только заболеваю его горем. Утопающего бросается спасать человек, не умеющий плавать. Мы тонем вместе. Так что же делать, не бросаться? Кого звать на помощь?

ученый Павлов

Ничего не могу есть, во рту все распухло и щиплет, а в горле такое ощущение, что все закрылось, вспомнил теперь, как я ей говорил об отверстиях, – глотнуть больно и ничего не проходит. Но все, все – я об этом не буду. Я не Павлов. Я всего лишь Йорик. Я так устал, я хотел бы уже ничего не видеть, почему так нужно это тянуть, почему?

ангел смерти

Ко мне прилетит ангел смерти, я знаю, он меня не тронет, только за руку возьмет, потому что он не зло, и крылья у него снизу белые, он будет вести меня к продолжению, но я боюсь того, что откроется. Может быть, только сейчас, пока у меня есть тело, я могу что-то изменить... все сначала прощались, а теперь устали со мной прощаться, а это я сожгу, точно сожгу, а то придут, скажут, он плакал, а я смеялся, я дико смеялся, но они же не поймут, что в этом смешного...

Эвридика

Лена пришла. Читала мне Тарковского, а это "Душе осточертела земная оболочка" даже выучила. Оно называется "Эвридика". Там в конце:
Дитя, беги, не сетуй
Над Эвридикой бедной,
И палочкой по свету
Гони свой обруч медный,
Пока хоть в четверть слуха
В ответ на каждый шаг
И весело и сухо
Земля шумит в ушах.
Она просила рассказать про Эвридику. А я, вот стыд, сам запутался.
Вроде она умерла, а ее возлюбленный, музыкант Орфей спустился за ней в ад и освободил. Но она не должна была оглядываться, а она оглянулась и вернулась обратно. А Лена говорит, что это жена Лота оглянулась и обратилась в соляной столп. Я попросил маму в книжках покопаться и мне точно сказать.
Лена хорошо стихи читает, начинает – и лицо загорается. Странно звучит, но это именно так, не светится, а горит. У нее есть лицо, а у меня уже нет, оно стерлось. Хотя она сказала, что это неправда, что наоборот, только сейчас у меня все черты проявляются. Я коснулся ее ресниц рукой, и меня грозовой молнией пронзило. Боже, неужели я еще способен на что-то реагировать.
"Даже сейчас тебя занимают мелкие мысли, когда ты должен сделать главное – подготовиться к смерти", – это мне сказал Длинный из восьмой палаты. Я ничего ему такого не говорил, спросил только: можно ли перед смертью влюбиться? Он все знает, этот Длинный, вышагивает, как жираф со своей капельницей и проповедует тут.
Ну и ладно, каждый готовится как может. Вон тут один новенький канючит: "Напиши мне оттуда: как там, дай знак".
Я ему ответил: "Ты мне ручку подари, напишу".

чудеса

Когда Ленка закинула удочку по поводу Йорика, Дорон отбивался жалобно: "Мне безумных родственников мало, так еще ты будешь мучить. Лучше давай чайку попьем, есть вишневое варенье. Нет? Жестокая. Ну хорошо, вечером пойдем, выпьем чего-нибудь покрепче, чтобы ты забылась и отстала". Но Ленка не отставала, и правдами и неправдами выудила из него, что есть малюсенький-премалюсенький шансик, такой, что о нем и говорить не стоит, особенно хирургам. Хирург, как слон, твердо стоит на земле ногами и руками.
– Знаешь, кто лучше всего разбирается во внутреннем мире человека? Хирург. – Дорон засмеялся. – Это анекдот, но чистая правда.
– Зачем тогда тебе Шекспир?
– Дорогая моя, так он тоже хирург.
У него Шекспир лежит на столе. Все одно к одному складывается, из разных кусочков в одну картинку. Помнить не помнила о Шекспире, и вот Дорон сказал случайно, а потом она Йорика встретила, и комом покатилось, она не удивится, если найдет Шекспира даже у Мишки. Совпадения, весь мир состоит из совпадений. Вот и в этой книжке, которую она у Йорика взяла, сразу же открылось:
Что трагедия Шекспира
Фортинбрасова труба,
Если гасит факел пира
Настоящая судьба,
Разлучает с гордой речью
Твой святой бескровный рот,
И прямую человечью
Круче лука спину гнет?
Или весь мир помнит Шекспира и думает об этой трубе, а только она не знала? Почему ей ничего не сказали?
– Дорон, скажи, ты чувствуешь себя счастливым? Тьфу, глупо как-то. Я хотела спросить, ты не чувствуешь себя несчастным?
– Ленуш, я чувствую себя хорошо, золотая моя. И не заморачивайся, знаешь, сколько беды через твои руки пройдет, а будешь так переживать, ты никому не поможешь. И себе тоже.
– Да, так мой муж говорит.
– Мужа надо слушать, а ты психуешь. Бери пример с меня, я – толстокожий дядька. Ясно?
– Нет. Потому что я тетка.
– Ну хорошо, будь теткой, разрешаю. И послушай меня, главное – мера.
– И как у тебя с мерой, получается?
– Не всегда, то в одну, то в другую сторону... Все! Не мути мне голову! Вы свободны, тетка Лена. И не жди никаких чудес.

Орфей

Выяснилось, что это не она, то есть не Эвридика оглянулась назад, а Орфей на нее посмотрел раньше времени.
Ее укусила змея, и Аид забрал ее в царство мертвых. Орфей всех околдовал своей музыкой, вывел ее из подземного царства, и только об одном его Аид просил, не смотреть на нее, пока они не придут домой, а он оглянулся. Надо было верить и все, а он не выдержал. И опять она вернулась под землю, а он навсегда остался один.
Я начинаю понимать, что недавно я что-то приобрел, с чем не могу расстаться. Как хорошо, что я до конца буду с ней, слушать ее. Сегодня она говорила: "Хотела тебе объяснить, что все мы проявление какой-то одной силы. Я раньше не знала. И мне никто не сказал. Но почему я ношу с собой постоянный страх? Я боюсь за тебя. Но почему я должна заранее всего бояться? Мы ведь ничего не знаем. Вдруг на меня кирпич упадет и я умру раньше тебя".
Вот об этом чертовом кирпиче я как-то не думал. А ведь все может повернуться еще хуже, чем есть. Хуже всегда бывает, но этого я уже не выдержу. Я прошу ВАС, прошу, я умоляю, не нужно мне такого, я не буду оглядываться, еще немного, немного же еще осталось, я не смогу без нее...

телевизор

Этот гнусный старикан начал надо мной прикалываться, всякие тупые шутки по ее поводу отпускать, еле хрипит и все равно из него прет, как из помойки. Ну хорошо же, ты дождешься. А пока я сказал медсестрам, что из-за его телевизора неделями спать не могу. Так и свихнуться недолго. Это, между прочим, правда, только я жаловаться не люблю. Они ему телик отключили. Вернее, велели с наушниками смотреть. Он наушники не любит, говорит, что они ему на мозг давят. Ничего, теперь придется его мозгам потесниться. Но наушнички-то он днем не заказал, а уже никого не было из этих прокатчиков. Так что придется ему до завтра подождать.
Ночью я слышал, как он плакал, он ведь вообще не спит, боже мой, он никогда не спит, а дрожит и боится смерти. Какой же я идиот, Я думал, что старик – это зло, ну не знаю, как сказать, олицетворение зла, что ли. Но я вижу, мой гнев – это зло. Я не хотел знать, что он страдает, что он плачет, бедный он старик, он за всю жизнь ничего не понял, и ничего не хотел понять. Спасибо за то, что я хочу. Я вдруг почувствовал, что мой гнев отделился от меня, я не злюсь на старика. Я не гнев, хотя он тоже не исчез, мой гнев еще где-то существует.
Как мне объяснить ей все, что со мной случилось.

верю

– Йорик, почему ты не принял таблетку?
– Зачем скелету таблетка?
– Если произойдет чудо, оно может произойти даже через таблетку.
– А через тебя?
– Да, и через меня, маленькую совсем сошку.
– Ну вот, а ты говорила с русским плохо. "Маленькая сошка поклевала крошку... И, словно мошка, прыгнула в окошко".
– И, словно мышка, прыгнула под мышку!
– Знаешь, о чем давай поговорим? О смерти.
– Очень оригинально.
– А что, почему ты не хочешь? О смерти все боятся говорить, делают вид, что ее нет. Хотя врачи прекрасно знают, что смерть есть. Они ее видят.
– Ну, да! Что они видят?
– Ты знаешь, сестричка, не я.
– Они просто верят, что видят смерть, я, нет, не верю.
– Я люблю тебя, ты в это веришь?
– Верю.
– Я тоже верю, я стал дураком из-за тебя, совсем дураком. Но, когда я прихожу в себя, смотрю, ты ведь здесь, ты на земле, ты красивая, тебе нужен не бедняга Йорик, а живой мужчина. Скажи честно.
– Нет. Сейчас нет.
– А если бы мы жили вместе, но мы не жили бы вместе...

в облаке

Если бы я не заболел, мы бы поженились, а вообще, она говорит: "я замужем", ну вот, как все славненько устроилось, и ты замужем, и я жениться не могу, а как это бывает, я не знаю, как это бывает, как это у нас с тобой могло бы быть, давай попробуем, я не пойму, что на меня нашло, я же знаю, что не могу... что на меня накатило, не знаю, просто хотелось остаться здесь с ней, а что уж там будет, неважно. И мы плыли в одном облаке. Облаке, похожем на парус. Ветер пытался его рвать, но только было весело, и парус устоял. А потом солнце вышло, и ветер ушел в глубины.
Я ее потом спрашивал, и с другим у нее так было, она говорит: нет не так, а у нас так, и не все ли тебе равно.
Все равно, потому что мне все очень даже так. Я за тебя волнуюсь, сестричка. Вдруг тебе со мной плохо.

гордость

А старик вот что сделал. Сидел, смотрел, смотрел на меня и говорит:
– Ну и говно же ты, – а сам улыбается.
Раньше не знаю, куда бы меня занесло. Сейчас сижу, молчу. А он опять повторяет:
– Ну и говно же ты. Я концы отдаю, так я хоть жизнь повидал. Жратвы пожрал хорошей, не хуже, чем Брежнев жрал. Колбаса сервелат, на севере икру из рыбы руками выжимал, а рыбу выбрасывал. Баб натискался через горло. Тоже икру выжму, ха, ха... и за борт... на аборт. Всего сам добился. А ты только и знаешь, что пукать... ха, ха, жучок навозный. Говноед. Тля, тля... Как родился тлей, так и сдохнешь. Ничтожество, тля.
Сидит и смеется, радость себе новую придумал. Так и задремал с улыбкой.
Шарахнуть в него книгой... Но не хочется. Сейчас я говорю: живи себе старикан со всей твоей глупостью, и с твоими ослиными привычками, я даже не злюсь на тебя и не презираю... но ты не узнаешь этого, тебе и не надо знать. Это не так, что я сейчас с тобой и со всем миром обниматься полезу. Это другое, а я не знаю слов других, кроме "любить", я такой тупой, оказывается. А на самом деле должно быть очень много слов. Их надо срочно найти или придумать. Но я понял, о чем она мне говорила. Не знаю, правда, может, она о другом говорила, а мне просто кажется. Не хватает слов. Надо же, как мы познакомились: я говорю: "Привет, как дела, ты знаешь русский?" А она: "Хорошо дела, только немного устала". Я и сам тогда, к черту, устал, еле на этом кресле держался.
Старик сопит, костлявыми пальцами во сне подергивает, совсем страшным стал, да и я не лучше. Я прижался к окну и увидел маму. Пытается держаться прямо, а на лице страх, будто за ней кто-то гонится. Вон, остановилась, головой тряхнула и улыбается, готовится ко мне идти. Мама, мамочка, я люблю тебя, не умирай, ты думаешь, я схожу с ума, потому что сам умираю, но я прошу тебя – не умирай. Прочти это потом, после, и не умирай.

все

Старикан умер. Я поставил за него нер нешама. Если дословно перевести с иврита – свеча-душа. Должна сутки гореть.
Я глупый еще, совсем глупый, сейчас я мог бы понять, что это – душа?.. но у меня уже нет сил, башка не варит.
Он сам умер, я не убивал его!

бесполезно

Я чувствую, что у меня отмирает живот, и если я могу быть без живота, а живот без меня, то почему бы нам не расстаться. Но нет, мы не можем расстаться, мы должны тащить друг друга. Но разве это я? Уже от меня ничего нет. Я теку в этой боли, она полностью ослепляет и глушит. Лена... Меня нет, любви нет, только боль... не понимаю, что они говорят об Иове? Ему были посланы самые страшные болезни и он еще отвечал Богу? Что он мог отвечать? Он не мог! Когда боль, думать невозможно... Хватит, зачем ОНИ издеваются надо мной, убейте меня...
Что-то вкололи. Стало терпимо. Что такое терпимо, понятие относительное, но хотя бы я могу слышать. И сказать ей напоследок.
– Зачем меня сюда засунули, в эти рамки в это тело, мне смешно просто, это какой-то бред, а? Зачем меня засунули в эти боли, в эти плевки...
– Ничего, милый, сейчас пройдет. Мы все так говорим, когда больно...
– Не говори "все"! Пока это еще я!
– Ну прости... Йорик, все еще изменится, руки и ноги нальются соком, станешь как персик...
– Ой, мне смеяться больно...
– Да, еще набегаешься... Ты еще встанешь, уйдешь и забудешь свои вопросы.
– Зачем ты меня убаюкиваешь? Скажи, зачем сюда на самый низ, в самое дерьмо, не так уж старикан и неправ... зачем вот в эти вот рамки, в эту пустышку.
– Ну, не знаю! Откуда я знаю? Хотя бы для того, чтобы меня любить. Такая я низкая и дрянная.
– Но разве нельзя любить по-другому, это уже слишком. Я не могу, чтобы ты на меня смотрела, я хочу исчезнуть. Быстрее, ты могла бы мне помочь! Я хочу так.
– Это невозможно, невозможно!
– Нет ничего страшного...
– Ты хотел убить старика, думал, что ты Азазель! Это то же самое!
– Нет... Я просто хочу освободиться.
– От меня?
– Наоборот. Представь себе, что я уезжаю.
– Как с этой девочкой, да? Ты любишь встречи и прощания, а просто со мной посидеть вечером, когда я устала? Не хочешь?
– Я хочу, дурочка! Но я не могу, ты же знаешь... Пожалуйста, поверь мне. Я уезжаю, это необходимо, но потом мы увидимся. Мы обязательно увидимся. Мы будем писать друг другу. Может быть, письма не дойдут, но мы будем все время писать. Время пройдет быстро, как сон. А потом мы проснемся и расскажем, что с нами было. Провожай меня, как будто на вокзале. Двери закрываются, и поезд стучит, стучит...
Я уснул, и поезд стучал, а потом вошел человек с чемоданом и стал его запихивать на верхнюю полку. Я его спрашиваю: "Зачем эти страшные муки, зачем?" А он стоит спиной и все чемодан запихнуть не может. Я еще раз повторяю: "Почему мне никто не отвечает? Или нельзя спрашивать?" Он тогда повернулся, и, я вижу, – он это, как бы я, но я тут тоже сижу. И он говорит:
– Спрашивай. Но я тебе скажу: не давай этому вопросу оседлать себя. Ты должен быть сверху.

Дневник Лены

Принесла мне сестричка красную тетрадку. Почерк такой аккуратный с завитушками. И около каждой записи рисунки.
Человек входит в дверь и выходит. Он побыл с нами некоторое время. Почему же мы мечемся, плачем при смерти близких, когда мы также вошли и также выйдем в эту же самую дверь? (рядом была нарисована маленькая открытая дверца и много идущих человечков)
Все построено на да и нет.

Она написала да и нет старательно красным фломастером и обвела в кружочек. Дальше она тоже подчеркивала жирной линией то, что казалось ей наиболее важным.
Если бы было только "да", если бы человек не получил границы для жизни, то есть если бы он не имел страха смерти, он не мог бы оценить жизнь. Времени нет. Время существует только для человека, чтобы он торопился. Он не может существовать только в "да", с его жадностью он просто захлебнется. Поэтому ему не дают понять бесконечное, поэтому ему демонстрируют ужас смерти, которая сама по себе – одна из многих дверей. Эти границы (границы жизни – рождение и смерть) – как кружок, который рисуют вокруг себя в игре. И переступить через него, не смерть, то есть не уничтожение. Начнется новая игра, и тебе достанется новый кружок. (нарисованы точки в кружках). Но человек нуждается в потрясении.
Люди ужасаются, входя в мир тяжелобольных: "О, они скоро умрут". Чем же больные отличаются от нас? Сроком? Да и то неизвестно, мы никогда не можем знать, кто раньше. Просто они помнят, что умрут.

Когда кто-то говорит, я улетаю надолго в Америку, он умирает здесь для нас и возникает там (это по поводу того, о чем говорил Йорик).

Разница, мы можем своей волей изменить эту ситуацию, сесть на самолет и прилететь к нему!!!

Смерть (кроме самоубийства) тот исключительный случай, когда мы видим явно, что нами управляют и это неумолимо.

А стремление к свободе – вещь очень существенная для человека, хотя на разных уровнях под свободой понимаются часто вещи прямо противоположные. Для кого-то свобода – это убивать. Для другого свобода – не зависеть от этого желания.

"Это все очевидно", – сказал я ей.
Лена поражена
"Это все очевидно", – сказал Йорик. Лена была поражена. Как это может быть очевидно? То, что явилось для нее открытием, для него яснее ясного. Ей хотелось говорить и говорить с ним, но он сказал – "это очевидно", и о чем еще говорить, она не знала.
Он на грани жизни и смерти, он уходит, и ничего не хочет брать с собой. Она схватила его за руку, хотя это он должен был бы схватиться за нее, она подумала вдруг об этом и чуть-чуть ослабила пальцы.
Он засмеялся:
– Все-таки нам придется отпустить руки.
– Я не отпущу, и нечего болтать.
Ей хотелось умереть вместе с ним, но нужно быть смелой и уверенной. А как это? Как делать вид, понятно, а как – быть?
– Будем делать то, что мы можем. А больше, чем можем, мы не можем, – сказала она вслух, чем ужасно развеселила Йорика.

что она не сказала

Любовь тоже... любовь тоже – тот самый случай, когда тобой управляют, любовь несется на тебя неумолимо, как страшное наводнение... А она влюбилась, нет, непонятно, как это случилось, зачем? Влюбилась в маленького худого издерганного мальчишку и ничего не может сделать, чтобы его задержать, чтобы его не отпустить. Как это могло с ней случиться, она хотела покоя, она хотела счастья, и что?.. она захлебывается в волнах и надо из последних сил выплывать.

хлеб

Начался Песах. У христиан Пасха – воскрешение Христа, а у евреев – праздник Исхода из Египта. Евреи выходят из многолетнего рабства, и сорок лет блуждают по пустыне, где не родилось ни одно зерно, а хлеб опускается прямо с небес в виде манны. В больнице в эту пасхальную неделю вместо хлеба ели мацу. Пришел на отделение раввин, зажег свечи, прочел благословение, сказал простенькое напутствие: "Мы празднуем освобождение от рабства, так давайте освободимся, от рабства своих страхов, давайте освободимся от страха смерти. Сказал Бааль Шем Тов: смерть ни что иное, как смена одного угла зрения на другой".
Раньше эти слова пролетели бы мимо их ушей быстрой ласточкой, но сейчас застряли кое у кого в настороженной голове. Они в этих палатах или были совсем убитые, или проснувшиеся. Их жизнь стала более насыщенной, а время сжатым, как пружина, готовая раскрутиться и ударить.

Эпикур

Отец приходил, когда я спал, оставил записку.
"Пока мы существуем, нет смерти – когда есть смерть, нас более нет. Значит, смерти нет ни для живых , ни для мертвых. Эпикур". Рядом смеющуюся мордочку нарисовал.
Ну вот, и для него философия нашлась.

новенький

Вместо старика Гриши в углу появился новенький. Еще не старый, но уже глупый. Сел напротив, глаза вытаращил и начал со мной общаться.
– Мы уже трупы. Мы в камере смертников.
– Да иди ты в жопу.
Такое недоброе обращение его не смутило.
– Все любят здоровых, на, посмотри, посмотри это тряпка грязная, а не кожа. Я знаю, меня разрежут и вместе с тухлыми кишками выкинут на помойку, я ногой не могу пошевелить.
– Мозгами пошевели.
На что старикан меня доводил, но никогда такого не выкидывал.
Его выписали скоро, ну и хорошо, пусть ему солнышко светит, но если бы и унесли вперед ногами, это для него одна малина, он уже мертв, даже если сбудется его мечта и он порозовеет, как поросенок.
Но что правда, то правда – тело стало маленьким и жалким. И женщины у нас тут лежат тоже землистого цвета.

Мертвое море

Отсутствие цвета в этой больнице меня достает. Закрываю глаза и представляю, что мы с сестричкой моей на Мертвом море. Ям а-мелах на иврите – Соленое море. Зря на русском говорят "мертвое", это место самое живое, самое прекрасное на глобусе. Я не знаю всех названий цветов, в которые окрашивается море и горы, не могу поэтому рассказать. Но, наверняка, уже нашелся какой-нибудь мастер. Я сам как-то собирался взять атлас цветов и выучить, чтобы можно было закат описать, но так и не собрался.
Это самое низкое место на земном шаре. Значит удобнее всего смотреть вверх. Ложишься в море и лежишь на воде, оно само тебя держит. Вот где ощущение бесконечности, над тобой небо, впереди розовая гора. Но, если ты лежишь на спине, то тебе мешают твои же собственные ноги. Ты хочешь смотреть только на гору, а видишь свои просоленные большие пальцы. К чему это я? А я веду к тому, что и сейчас я хочу рассмотреть бесконечность, приблизиться к горе, а вижу только свои ноги. Тело, моя агония, лишь скорлупка, но как добраться до ядра? Я зациклился на этой скорлупке, и мне из нее не вылупиться никогда.
Хорошо сказать: "смена угла зрения". Тут хотя бы что-то увидеть сквозь эту муть.

Ленин сон

Ей тоже приснился сон. Она стоит с двумя больными, и вдруг ее взгляд отделяется от нее и она видит себя сверху. У нее в голове на самой макушке большая дырка. И она так целый день ходит! Срочно надеть шапку!

взрыв

В коридоре вдруг засуетились. Слышно: "Пигуа, пигуа..." Это слово каждый с первых дней в Израиле знает. Теракт. Где? Здесь, в Иерусалиме, прямо недалеко от больницы. Пятнадцать погибших, двадцать раненых. Черт! Черт! Черт! У телевизора в коридоре столпилась кучка арабов. Тут их полно лечится. Довольны – еще одна победа в освободительной войне. Лучше мне на них сейчас не смотреть... там люди в клочки... Позвонить Лене, черт, нет связи. Сейчас ни у кого нет связи, все заглушают. Спросил у медсестер: она должна сейчас появиться, ее смена.
Ее смена, а ее нет. Я стал слоняться по коридору, подъехал на своей самоходке к входу. На улице солнце. И вот за деревьями, что там мелькает за деревьями? Ее платье мелькает за деревьями, то видится, то пропадает лоскут безумный за деревьями.
Я ей это прочитаю.
Нет, не прочитаю. Другое платье и другая девушка.
Все, она не придет, она не придет никогда. Я знал, что все это – и ее трусики, и ее платья, да, она носила платья, а ведь почти никто не носит, и смешные полосатые носочки, все это, чтобы подразнить меня. Я чувствовал, что она исчезнет раньше меня. Но почему, почему – ведь она была здорова. Но и все остальные, которые погибли, сколько их там – пятнадцать? Они, может быть, тоже были здоровы.
Когда я войду в воду, я буду идти, идти, пока она не покроет меня с головой. Я все время представляю, что я вхожу в воду... Как у меня разболелся живот... пусть идут, пусть колют. Черт! Нужно все же звонить, узнать. Страшно что-то узнать. Она говорила, откуда мы можем знать, кто умрет раньше... Это как в считалке, в кого палец ткнет – выйди вон, тот и выйдет... От чего зависит? С кого начали, сколько слов в считалке, сколько всего человек... от чего это зависит...

звонок

– Алло, Татьяна, это Мишка, ты Ленку не видела?.. Что случилось? Пигуа случился, ты что, еще не слышала? Да, как раз там, она ехала, блин, на работу! Я ей говорил, были предупреждения, едь на такси, не разоримся. Да звонил я уже в ее отделение, нет ее. К чертям всю эту войну долбаную! И эта тоже дура, лезет всегда, куда ее не просят, ненавижу ее инстинкт самоуничтожения! Она в последнее время просто синяя из больницы приходит. У нее нет щита. С такими всегда что-нибудь случается. Ты не поверишь, я сам перестал ночами спать!

операция

Врач пришел, сказал, что будут делать мне небольшую операцию. Вот спасибо, именно это мне сейчас и нужно, операция ваша. Я сказал ему: "Оставьте меня в покое, никаких операций".
И тут она входит.
– Почему ты отказываешься?! – само возмущение.
У меня уже сил нет ничего ответить. Вид, наверное, у меня такой был, что они все всполошились. Вкололи чего-то, она мне рассказала, что застряла по дороге из-за взрыва, пришлось пешком идти. Только я расслабился, говорю: "Ладно, пусть будет операция", папаша влетает на взводе. "Успокойся", – говорит.
Я не понял, что успокаиваться.
Он: "Мама здесь, она как раз к тебе ехала. Но ты к ней не ходи пока. Я тебя должен предупредить. Она в шоковом отделении. А так ничего, только кричит, что ее сын погиб. Все будет хорошо. Но ты к ней пока не ходи. Я думал наоборот, чтоб ты пришел, врач не разрешил, ее накололи, она сейчас спит. Я пойду к ней". Наговорил это и умчался.

мама

Она лежит, пижамка жалкая в кружочек и цвет тоже землистый, как у всех тут. Ничего, мама, все хорошо.
Она – "ты жив", – и рыдает.
–...Ты не представляешь – мясо, мясо вокруг, пальцы и запах горелого мяса. Это ад, я видела... Я почему-то вдруг подумала, что ты там... Я видела... Нет, тебе не надо знать...
И тут я тоже зарыдал. Я не плакал все это время, вообще не плакал, а тут что-то кончилось. Бормочу:
– За что, почему так жестоко, так глупо все устроено...
Она тогда испугалась, вспомнила, что она мама. Я всегда вижу, когда она об этом вспоминает.
– Нет, мы не можем так говорить. Когда ты... когда ты заболел, я много думала, я читала. Мы не можем говорить... Мы видим только маленький кусочек реальности. Представь, что есть что-то сзади и впереди, но фонариком освещена только маленькая часть, хвостик. Он нам кажется бессмысленным.
– А он очень нужен, чтобы им вилять...
– Ты не согласен?
Сейчас она заплачет.
– Я согласен.
Она хочет, чтобы я верил. Вопрос не должен властвовать – фраза из сна, но сейчас я чувствую себя очень злым. Сейчас, когда она здесь, и выглядит лет на десять старше, чем ей есть. А всегда было наоборот. Хорошо, что мама себя не видит.
– Смотри, – показывает она в угол.
Там лежит старая арабка, рядом две ее дочки громко базарят.
– Пожалуйста, пусть меня переведут, они меня задушат.
– Ну, ма…
– Я знаю, смешно, но мне не закрыть глаза... Сказали, там тоже была женщина...
– Хорошо… Я попрошу.
Я поцеловал ее, вышел в коридор. Действительно, могли бы подумать, куда людей после взрыва класть. Но я уверен, и в голову никому не пришло. Бывает, солдат лечат рядом с теми, кто в них стрелял. Все вперемешку.
Хотел вернуться к себе, а по коридору Дорон, мой хирург, вышагивает, меня не замечает и заворачивает в мамину палату. Я тихонько заглянул, к чему бы это? Смотрю, он ее за руку держит, о чем-то шепчет. Мамуля, что ли, задружилась с моим хирургом? Жуть какая-то эта больница, она начинает всасывать в себя мою семью. А что делать? Мы в лапах медицины, нет смелости от нее отказаться. Они кто, эти врачи? Ангелы бескрылые? Куда они лезут, без сомнения, с чувством собственной правоты? Или что там они себе думают?

ангелы

Я на Лену разорался… Бедная моя сестричка. Просто сорвался в истерике. А она ничего, держится:
– Да, мы ангелы. Мы пограничники. Те, которые ведут и сопровождают везде и повсюду. Строгие, не злые, не добрые, стоим на границе между жизнью и смертью, ни туда ни сюда.
– Ну вот и чушь. Я знаю тут кучу медсестер, просто тетки, а иногда злые.
– Тебе кажется, что знаешь, или они здесь случайно.
– А тебя я знаю?
Я вот испугался дико, что она погибла, но даже не могу представить ее за больничной чертой – на дискотеке где-нибудь или просто на улице, а она ведь туда каждый день выходит. Я и не увижу никогда.
Вслух сказал:
– Совсем не знаю, что у тебя там...
– Аа... Вот с мужем развожусь, ты рад?
– Чего это я буду рад?
А на самом деле внутри как-то потеплело. Вот я сволочь, все-таки.
– Моему мужу нужна нормальная женщина, и он прав. Я чувствую себя хорошо только рядом с тобой. Вот такой я ангелок.
Мы обнялись очень сильно, так тяжело быть отдельно друг от друга, и волосы у нее пахли шиповником.

проверка

Совсем забыл про эту операцию. Вдруг объявляют, сегодня пройдешь "эморай", проверка дорогущая, тебе бесплатно, радуйся, тот, кто ее придумал, Нобелевскую премию получил, с помощью этого "эморая" даже мысли читают. Пытался добиться, что делать будут, ничего не понял, какие-то радиоволны, магнитное поле... а главное, через день на операцию. Зачем они эту кашу заварили? Я из-за мамы как-то растерялся и даже протестовать забыл против их бурной деятельности. Понятно, им же работать надо, не зря я здесь место пролеживаю. Отец что-то там с Дороном шушукался, а я и не знаю.

пьеса про сундук

Йорик сказал: "Я не знаю, что завтра будет, запиши, пожалуйста, кое-что, а то у меня руки дрожат". Я поцеловала его руки. Если бы он не болел, он бы меня и не заметил, я его на шесть лет старше, и вообще... я видела эту девчонку, которая к нему ходила.
Он сказал, что он хочет написать пьесу. По-крайней мере, пьесу можно оживить. Может быть, она понравится какому-нибудь режиссеру. Пока он будет диктовать мне только сюжет.
"Два брата пересылают друг другу в ящике Злого Старика, своего отца. Никто не хочет его брать. Почтальон бросает его то в одну сторону, то в другую, то к одному брату, то к другому. Сыновья и их жены обращаются с ним, как с мумией: "Мы были для тебя игрушками, над которыми ты мог издеваться, так теперь получай! Теперь в своей старости ты – гадкая кукла!" Они припоминают ему все его пакости и танцуют с ним, как с куклой, перебрасывая друг другу. А потом они бросают его со всего размаху в ящик, и он умирает прямо в сундуке, в котором его пересылали. Сыновья собираются его хоронить, они заколачивают сундук, оттуда слышен шорох. Сундук уже хотят закопать, но Внук не разрешает.

Он ломает крышку, ставит туда паруса и сам залезает в эту лодку. Старик оживает, ругает своих детей, дети кричат Внуку, чтобы он выкинул Злого Старика, иначе он ему жить не даст. Но Внук никого не слушает и плывет, а Старик стоит в лодке, как обесчещенный Ной.

И уже не паруса, это ангелы шуршат своими крыльями. И ангелы кричат, пора нам вылететь из этого сундука, из этой лодки, наружу, за границу! За границу Неба и Земли! Как в "Трех сестрах" – "В Москву! В Москву!.. на другую планету! В другой мир!"

Не думаю, что это будет популярная пьеса. В ней нет ответов. Больше похоже на стихи. И люди не поймут. Если бы старик был наказан одиночеством или, если бы он стал добрым и раскаялся, когда внук его спас. Тогда все были бы довольны. Люди любят ту логику, которая уже есть, а не вникать в другую. Бедный Йорик. Для него очень важно, чтобы его услышали. Мне непонятно, почему? Мне достаточно того, что я здесь, одна из многих, но сама по себе. Вопрос в том, что я не понимаю, могу ли я что-то сделать, чтобы прекратить мучения людей. Или я не должна, это не мое дело?
Недавно я уехала на море, было совсем плохо, и я хотела всего два часа побыть одна. Лежала на песке и смотрела на воду, волна за волной. Был ветер, и ближе к берегу волны вздымались и рассыпались пеной. И я почувствовала, как меня тянет слиться с этой белой пеной. Тогда, наконец, эти мысли, от которых болит голова, прекратятся. Как хорошо утонуть и раствориться в этом бесконечном море, почувствовать себя частичкой огромной шумной силы. Но, если прищуриться, в морской пене можно было разглядеть отдельные брызги, отдельные пузырьки, сверкающие на солнце. Уйти туда, и все равно остаться маленьким сверкающим пузырьком.
Пока это мне нельзя, зачем я даже думаю об этом! Просто я никак не могу понять, что можно. Везде так много ответов, даже слишком много. Люби – ответ, делай добрые дела – ответ, молись – ответ. И каждый раз тупик, все эти ответы похожи на злую шутку. Потому что возникают другие вопросы. Что это такое – молитва? Бормотать в определенное время слова? А "любовь" и "добро" даже писать неловко. Так все много о них болтают, что смысл уже давно потерян.

праздник

Мне приснилось, что мы с Леной, очень веселые и нарядные, идем на какой-то праздник.
Весна, сад, трава только начинает пробиваться. Вдруг ко мне подбегает незнакомый мужик со свертком. "Держи, ты должен пронести это туда, если ты не возьмешь, я тебя убью". Я понимаю, что там взрывчатка, бросаю сверток на траву: "Я не возьму". Но он поднимает сверток и бежит за мной. Я беру бутылку, и бью его по голове, он падает, течет кровь.
Лена кричит: "Как ты мог? Что ты наделал? Посмотри – кровь!"
Я ору на нее: "Ты что, не понимаешь, он хочет всех тут взорвать!" Мы бежим дальше, этот тип вскакивает как ни в чем ни бывало и бежит за нами.
Рядом – пара с ребенком, они тоже идут на праздник. Мужик хватает ребенка и исчезает, родители кричат. Я оглядываюсь – Лены тоже нет! Лены нет!
Родители все кричат: "Где наш ребенок?" Я пытаюсь вернуться, чтобы искать Лену, но толпа – а собралась уже огромная толпа и все торопятся на праздник, – толпа несет меня в дверь. И мы все влетаем в эту дверь, а там музыка, огромный прекрасный сад и карусели, а на них катается мальчик, который пропал, и Лена тут, она смеется, и этот мужик тоже здесь, террорист. Он вовсе и не террорист. Он улыбается и говорит, что все это игра! Игра. Но ведь мне было страшно! Я говорю, "что же это, ведь мне было очень страшно!"
Я проснулся весь мокрый, я никак не могу забыть этот сон. Не могу выйти из него.

труба

Ну вот, повели меня на этот "аморай". Засунули в трубу и говорят: "Не шевелись. Лежи в трубе и не шевелись. Сейчас будет немного громко, не бойся. Думай о чем-нибудь веселом".
Я лежу, и тут оно началось!!! Я чуть не оглох. "Тарам барам тарам барам тарам барам". Так делали с мальчиками в древних племенах... Зашивали в звериную шкуру и вешали на дерево, да, да, так и сейчас, чтобы стать взрослым, нужно умереть... Тарам барам тарам барам тарам барам. Я должен умереть, почему никто не восстанет против этого обычая, зашивают в шкуру и душа вылетает, конечно, если дубиной по голове... а потом душа возвращается, но не ко всем.... а вдруг ко мне не вернется?.. и потом ты как бы рождаешься заново уже взрослым... но если нет, то тогда кого она предпочтет, девушка, рожденная луной? Нет, я не хочу умирать, но никому это неинтересно, и не сбежать... Тарам барам тарам барам тарам барам. Вот, оказывается, что хочет сказать тебе Бог: тарам-барам, барабан только начинает звучать, тарам-барам, и ты выходишь на тропу, <тарам-барам, и позади ничего, все с начала, тарам-барам, и позади все, тарам-барам, потому что ты вышел из огня, из огня с огненными ступнями...
– Вот и все, ничего страшного, правда?
– …
– Ты что-то хочешь спросить?
– Я? А, да... душу верните.

война одна и последняя

– Я не пойду на операцию, мне уже хватило этого "умирая". Все, меня нет.
– Ты здесь.
– Где?
– Здрасте, приехали, давай руку, давление будем мерять.
– Я тебе скажу что-то. Я должен умереть, чтобы выйти вместе с ангелами на эту войну.
– На какую войну?
– Война.

Михаль

Его повезли на операцию. Ко мне подошла Михаль, энергичная вся такая, целеустремленная, хочет быть врачом и будет, наверное.
– Увезли? Я скоро смену заканчиваю, но ничего, подожду.
– Зачем?
Какого это черта она будет его ждать, интересно?
– Честно? Я люблю говорить с родственниками тех, кто только что умер. Или когда им только что сообщили, что шансов нет.
– Ты... любишь?
– А что такого? Кто-то должен говорить с родственниками. Это благородная работа. Я специально прихожу, чтобы с ними говорить. А его мать, так она вообще не в себе.
Она все знает, все-все, и она благородная. Вот она значит, какая, Михаль. Как я хочу ей сейчас пощечину залепить...
– Он не умрет.
– Ну и что... Его матери все равно нужно поплакаться.
– Не надо, Михаль, не оставайся. У тебя дочка одна сидит. Иди, иди, или ты волнуешься? Не волнуйся, я посторожу.
– Зачем я буду перекладывать свою ответственность на других? А дочка ничего, одна посидит. Детей надо воспитывать своим примером, я так считаю. А не возиться с ними. Я помогаю людям, делаю добро, и она должна это понимать. Не поймет – ее проблема. Я тут ни при чем.

стихи

Я заткну уши, чтобы не слышать ничего, никакого жужжания вокруг, и буду читать. Он мне оставил это стихотворение:
Ангел правого крыла начинает сеть плести,
Чтобы ловить пепел,
Что должен меня занести.
Ангел правого крыла,
Он вяжет и ткет,
Дыханием качает колыбель,
Где лежит ни жизнь ни смерть – кокона круговерть.
Ангел правого крыла, он не устает, он не устает,
Он ткет свое дыхание, ткет...
Он ловит птицу,
Птицу по имени Пепел.
Тки, пожалуйста, не останавливайся ветер ветер.

спрыгнуть с поезда

– Йорик, ну что ты все плачешь? Я даже не думала, что ты умеешь.
– Да, я умею, еще как умею, скажи только, что теперь? Может, мне остаться, я буду здесь с тобой или пойти волонтером работать, или что? Я не знаю.
– Господи, какой глупый, ты спасся, ты можешь бежать отсюда и ты плачешь!
– Пойми.. я не могу спрыгнуть с поезда на полном ходу. В голове паутина, я был готов к смерти, и что теперь? Идти в школу сдавать геометрию?! Как это меня выгоняют, я просто с ума схожу, я уже не могу выпасть из этого этого распорядка, а как же внутренний обход, а уборка, а ты, ты, Лена, Лена, Лена...
– Йорик! Прекрати! Чего ты боишься, неизвестности? Все будет прекрасно. Ты выйдешь отсюда, и там начнется долгая жизнь. Ты меня спокойненько забудешь в этой жизни.
– Что ты несешь?! Ты хочешь бросить меня, да? Чтобы я оставил тебя в покое, да? Пожалела ребенка, а теперь боишься? Не молчи, не притворяйся!
   – Не кричи на меня!



желток
   – Лена, послушай меня, я не буду кричать. Меня пугает моя полная беспомощность. Я как младенец в мокрых пеленках. Я только чувствую запах материнского молока, глупый зверек, но не вижу грудь, глаза открыты, но ничего, ничего не вижу, не прорваться сквозь пелену непонимания, и я только плачу, плачу. Знаешь, что мне страшно? Больше, чем неизвестность, страшна известность того, что будет. Будет геометрия, и футбол, и яйцо всмятку. Я помню самый яркий миг в своем детстве – это когда я первый раз увидел разбитое яйцо. Оно упало из рук, скорлупа треснула и по полу растекся яркий желток. Это было совершенно неожиданно и потрясающе...Эта картина осталась у меня навсегда. Первый раз. Но потом эта радость стерлась, понимаешь, да, почему? Потому что я знал, что когда сырое яйцо упадет, то из него вытечет желток и сегодня, и завтра, и послезавтра... а в самом конце будет ничто или неизвестно что.
– Да, да, Йорик, я тебя понимаю, я тебя очень хорошо понимаю. Но, наконец-то, я тоже могу тебе что-то объяснить. Это потому, что мы знаем – что там. Мы слишком хорошо знаем. Даже если в этом яйце сидит крокодил или бог, мы знаем , что там желток. И когда яйцо разбивается, мы видим желток. Мы видим только то, что знаем. Если бы мы совсем не знали, то увидели бы каждый раз что-нибудь другое.
– Что?
– Иди. Я провожу.
– Почему-то сегодня запах какой-то другой... что там за новое объявление?
– Про Эйтана, знаешь, такой с длинными волосами, медбрат, ну, всегда жевал жвачку и спрашивал по-русски "как дэла?"
– Ну.
– Веселился вчера в компании, упал в бассейн и сломал шею. Но он буддист, у них к этому готовятся... а, вон твои родители, беги. Ты потом обо всем напишешь.
– О чем?
– Ну, как в твоем сне, мы играем в войну с деревянной саблей, а умираем по-настоящему...
– Нет не по-настоящему.
– А как?
– Я тебе расскажу, пойдем со мной.
Они стояли у стеклянной двери. Ветер. Тяжелая дверь все время раскачивалась.
Вход. Выход.
– Нет, я останусь.
Такси, отец смотрит выжидающе, надо позвонить в отделение, что она заболела, схватить ее и не отпускать, втащить в машину, есть же еще одно место... Что это с ним, как будто они навсегда прощаются.
– Ты придешь?
– Хорошо.
– Нет, ты должна пойти со мной сейчас.
Да, да, она пойдет с ним сейчас, как она хочет пойти с ним сейчас, это невозможно, что он уходит, а она остается, она не может терпеть более ни секунды, сейчас, сейчас она оторвет свою руку от стены и они побегут вместе.
– Вечером. Увидимся вечером.
Он смотрел на Лену, белое легкое пятнышко, и продвигался к такси спиной, господи, он даже не поцеловал ее на прощание, не хватило времени. А вокруг зеленые горы и люди, люди все в пестром. Уши начали потихоньку заполняться чужими разговорами: "Ты кушал?", "Он тряпка!", "Не забудь огурцы", "Хватит..." Хватит!
Лучи солнца ослепили Йорика, и пятнышко растаяло за стеклом. Ветер, ветер, и прозрачная дверь все болталась туда-сюда, и за ней...

Анна Соловей

ЙОРИК