Петр Межурицкий

     Некоторые поэты - не умирают. Совсем уж редкие не умирают дважды. И уже просто единицам удается не умереть дважды с первой попытки да еще при жизни. В этом случае имя автора носит не только его собственное творчество, но и целое направление, некая линия в искусстве. Скажешь: "Пушкинская линия в русской поэзии" - и все понимают, о чем речь, хотя никакой такой пушкинской линии сам Пушкин не проектировал, не прокладывал и торжественно не открывал. Не будь Пушкина или оплошай он на поприще служения ей, называлась бы как-нибудь иначе. То есть, конечно, не как-нибудь, а именем ничуть не менее славным, ибо с древнейших времен не имя красит человека, и не человек имя, но раскрутка, хоть пиаром ее назови, заботится и о том, и об этом. В данном случае я выступаю в скромном качестве пророка раскрутки, обещая человечеству, что оно все равно никуда не денется от осмысления поэтического творчества Павла Лукаша.
     Боюсь, правда, осмысление это большой радости может человечеству не принести. Еще больше боюсь, что обязательно принесет. А в конечном счете не боюсь ни того, ни другого. Хотя что может быть страшнее поэзии Лукаша? Чума? Водородная бомба? Для абсолютного большинства людей, я думаю, пока еще - да. Но только потому, что чума и бомба на сегодняшний день гораздо более раскручены, чем стихи и проза указанного автора.
     Зато неплохо известно и вот уже сотню лет достаточно популярно литературное творчество человека, который счел необходимым уведомить своего читателя о том, что стихов и доносов никогда не писал. Его слова, по-моему, суть сухая констатация того непреложного факта, что не всякий, даже очень талантливый донос - это обязательно стихи, но всякие талантливые стихи - это обязательно изощренный самодонос. И кто не испытывает непреодолимой страсти время от времени напрямую на себя доносить, должен подыскать себе занятие иное, чем лирическая поэзия.
     Например - драматургия. И тогда уже персонаж твоей пьесы публично и самозабвенно саморазоблачается, а ты, если у него это толково выходит, знай себе принимаешь аплодисменты. Вот, скажем, дядя Ваня - и крыша над головой у человека имеется, голод ему в ближайшей перспективе не грозит, хворь телесная в данный момент не изводит, но плохо ему так, что он, по замечанию Льва Шестова, чуть не головой о камни бьется. И речи его о том, как ему невмоготу, действуют на слушателей неотразимо: мало кто из них способен устоять от искушения самому начать подвывать, стоит только дяде Ване завести его любимую шарманку на предмет того, что жизнь пропала и не могла не пропасть.
     И что особенно любопытно, вся эта тотальная безнадега изливается из дядиной души буквально в то самое время, когда преисполненные высокого трудового энтузиазма и непоколебимой веры во всемогущество человеческого разума профессионалы на верфи Белфаста с весельем и отвагой строят не что-нибудь, а "Титаник". Дилеммы, что лучше, фигурально головой о камни, как дядя Ваня, или натурально бортиком об лед, как "Титаник", с точки зрения изящных искусств и мифотворчества, конечно же, нет: и то, и другое одинаково хорошо.
     Зато в рамках положительных идеологий, занимающихся строительством не пароходов, но человеков для строительства все тех же пароходов, дядя Ваня в том виде, в котором он позволяет себе существовать, лицо чрезвычайно вредное, потому что тянутся к нему люди. То есть, ногами от него бегут, а ушами все равно тянутся. И чем больше на сцене дядей Вань, тем они для публики привлекательней.
     Пьеса, типа "Три дяди Вани" или, может быть, "Три сестры дяди Вани", или хотя бы просто "Три сестры", в которой, кто не сам дядя, тот его родная сестра по духу, просто обязана была появиться, чтобы немедленно сделаться культовой навсегда. И уже не одинокая шарманка, но сводный ансамбль шарманок на протяжении пары-тройки часов озвучивает один и тот же знакомый мотив: "жизнь прошла мимо, надо жить, надо жить, хотя кому же захочется, да и зачем" - полный апофеоз дядеванизма, а вместе с тем и непреходящий триумф на мировой театральной сцене. Но при чем тут, скажите, Лукаш? Вернее, его поэзия? А вот начнем прямо с концовки одного из стихотворений:
     Будут вечером гости - куда тут деваться -
     очень скучные не молодые супруги…
     Он мой искренний друг, наши жены - подруги.
     И о чем говорить? И опять напиваться…
     
     Все правильно, если таков досуг, то что же можно сказать об исполнении служебных обязанностей, то есть о чувствах, которые в связи с ними переполняют душу? Об этом тоже в стихах есть и не мало, но не будем пока отвлекаться от культуры и отдыха:
     И пока наши жены о чем-то шептались,
     говорили мы с ним о стихах и о бабах…
     В ресторанах, в соборах, в музеях и в пабах,
     и когда по вечерним бульварам шатались…
     
     - так повествует поэт о своих многочисленных несчастьях и бедах и почему-то с ним легко соглашаешься: хуже, пожалуй, бывает разве только завсегдатаям президентских номеров эксклюзивных гостиниц и королевских дворцов, глубоко депрессивные душевные состояния которых по поводу всего сущего исчерпывающе выразил три тысячелетия тому назад их коллега по жизни и прямой предтеча дяди Вани по его сценическим монологам иудейский царь Соломон. Речь об известных максимах относительно суеты сует, живой собаке и мертвом льве и, конечно же, о том, что нет ничего нового под луной.
     Правда, на самой луне со времени замечания мудрого и наблюдательного царя о том, что под ней, кое-что новое все-таки появилось. Например, следы землян, оставленные ими на лунной пыли. Что ж, отдадим должное в этой связи упрямству и настойчивости тех, кто, несмотря ни на что, продолжает сооружать "Титаники", да еще и в плаванья на них отправляется, но заметим, в том числе и в их пользу, что не экстримом единым жив человек. Душа чего-то другого требует, пусть не обязательно вместо, но хотя бы дополнительно. Не зря ведь турагенты многочисленных эзотерических компаний наперебой и веками не без успеха предлагают ей увлекательные путешествия по астральным, эфирным и прочим такого рода мирам, при общении с обитателями которых вовсе не обязательно опять напиваться, потому что и без того скучать не придется.
     И, как знать - чем та же Кабала не шутит, - мне и впрямь не приходилось пока встретить человека, которому постоянные жители всевозможных астралов и сакралов - будь то ангелы или демоны - так же бы опостылели, как могут опостылеть, допустим, земные жена или муж. Однако, судя по всему, душа нашего поэта не слишком доверяет знатокам и очевидцам того света, которых встречает на этом. Зато вполне доверяет себе:
     
     И наяву - в житейской чаще -
     вовсю охотится за мной
     (не постоянно, но все чаще),
     какой-то ужас неземной.
     
     Почему же, спрашивается, ужас, а не что-нибудь, пускай столь же неземное, но более приятное? Ужасу неземному, выходит, душа поэта небезразлична до такой степени, что он не ленится на охоту за ней отправляться - это все-таки подсуетиться надо и времени своего не пожалеть - а неземному чему-нибудь для души приятному и дела как будто до нее никакого нет. И что же в этой ситуации носителю души остается, как только ни уповать на земные химико-терапевтические возможности, конвенциональные и не слишком? Слово "антидепрессант", склоняясь на все лады, становится одним из ключевых в его поэтическом словаре:
     
     Но возникнет Саныч, словно Санта,
     краснолицый, и развеет скуку,
     с поллитровкой антидепрессанта
     протянув мне дружескую руку.
     
     Спаситель Саныч в этих стихах даже богом в итоге назван. Разумеется, богом с маленькой буквы. Спасаемый, Человек, ясное дело с буквы заглавной, знает настоящую цену как себе, так и своему спасителю, что нисколько последнего не смущает. Ему в его черед тоже кажется, что настоящую цену и себе и своим клиентам знает именно он. Я же склоняюсь к тому, что правда на стороне поэта, если, конечно, стихи удались. А они автору удаются, отчего лирическому субъекту никак не избежать встречи с самым, что ни на есть, страшным. И тогда, буквально издеваясь над всеми санычами с их бессильными против его власти колдовскими зельями и штучками, на сцену жизни выходит и Оно, самое страшное, нахально и безнаказанно олицетворяя собой все несбывшееся, рухнувшее, обманувшее в лучших ожиданиях. Кто сгоряча или испуга решил, что это теща, тому еще, конечно, рано думать об антидепрессантах:
     
     
     Удивился: да что это - явь, или глюк
     посетивший сознание вдруг?
     Присмотрелся поближе: так это ж она -
     никаких вариантов - жена.
     
     Все. Пришвартовались намертво. Как сказано: никаких вариантов. Другими словами: оставь надежду. На пороге какого заведения вывешен данный лозунг, если кто и не знает, тот все равно догадывается. А ведь всего несколько лет назад я писал, что поэзия Лукаша прежде всего замечательна живым и неоспоримым свидетельством о реальном существовании пределов, кратко именуемых - Рай. Ныне же она, ничуть не став менее замечательной, но, напротив, обогатившись новыми, подчас просто изумительной красоты мелодиями, свидетельствует - нет, еще не об адских котлах, - но об уже потерянном рае. Куда, зачем и по какой причине исчезли из поля зрения райские кущи - ответа на подобные вопросы стихи не дают, хотя изредка их и ставят. Но от отчаянной попытки вернуть то, что некогда составляло смысл бытия - вспомним: "Бог есть любовь", как сформулировал тезка и земляк по исторической родине нашего автора апостол Павел - не отказываются. В этом отношении просто поражает стихотворение, начинающее строками:
     
     Что уши слышали? Что видели глаза?
     Что ощущал язык? Что чувствовали пальцы?
     
     - это что, чувственность такая с сильным уклоном в наблюдение и анализ? Пожалуй, что никак нет, но собственно анализ в чистом виде - процесс познания, так сказать. Впору бы диву даваться, но не даешься, потому что запомнилось нечто библейское о происхождении рода человеческого: Адам познал Еву. Что при этом познала Ева, почему-то - но, видимо, неспроста - не сказано вовсе. И еще любопытный библейский факт: человек - образ и подобие Творца, чего о животных не сказано, однако заповедь плодиться и размножаться обязательна для тех (людей) и других (зверей). И тут поди знай, что и в ком пробуждается в процессе добросовестного исполнения данной заповеди - зверь в человеке или наоборот. Однако наверняка, раз об этом говорит поэт, бывает и так:
     
     Тогда тень птицы устремится из груди
     наперерез эзотерической тираде…
     Все впереди еще, все впереди
     не ради грез - всей нашей жизни ради…
     
     Какой именно жизни - земной или вечной? Почему только тень птицы устремится из груди, а сама птица и с места не сдвинется? И главное, кто произносит тираду не простую, а эзотерическую? Не Некто ли, говоря юридически грамотно, сильно напоминающий Творца Вселенной? Так или иначе, а снова забрезжило…
     Вот, собственно, все, что мне хотелось сегодня сказать о линии Пушкина, о дядеванизме Чехова и об утерянном рае Лукаша.