Александр Мелихов

Психологические истоки современного терроризма

     Чтобы обуздать насилие внутри гражданского общества, необходим общий небосвод, система мнимостей, которую почитало бы и желало сохранить влиятельное и организованное большинство. И все же насилие может прийти как изнутри, так и извне…
     Террор - устранение или устрашение соперников - так же стар, как само человечество. Однако самое первое архетипическое убийство - убийство Каином Авеля - не было вызвано корыстными мотивами: это было убийство в борьбе за близость к Богу. Мне кажется, нечто подобное происходит и сейчас. Хотя цивилизованное человечество и не восприняло архетипического намека - оно и поныне ищет в любом конфликте материальную корысть. Правда, из внутрицивилизационных конфликтов сумевши почти полностью изгнать этот последний аргумент - страх насильственной смерти. Он остается главным лишь в открытых, "горячих" войнах.
     Клаузевиц констатировал это более чем отчетливо: сражающиеся стороны дают друг другу уроки - уроки убийством; вы не можете убить всех (идиллические были времена), но вы должны убить столько, чтобы у остальных исчезла воля к сопротивлению. Террористы следуют этой методе настолько точно, что некоторые аналитики предпочитают даже избегать слова "террор", пользуясь вместо этого выражением "иррегулярные войны". Что ж, быть может, между войнами и террором и впрямь нет никакой принципиальной разницы, вплоть до того, что и там, и там идеологические цели могут быть лишь прикрытием материальных. Только не нужно слишком уж злоупотреблять этой редукцией - человек фантазирующий есть человек фантазирующий, он всегда служит еще и каким-то воображаемым целям. И в глубине едва ли не всякой его деятельности - даже политической и, тем более, культурной - лежит стремление забыть о своей мизерности и беспомощности перед лицом мироздания. Недаром же в романе или фильме, когда мы не скованы практическими нуждами, мы готовы сочувствовать даже злодею, если только он красив, могуч и несгибаем - мы больше страшимся ничтожности человека, нежели его порочности. Однако, вообразив себя рациональным, человек начал так тщательно гримировать свои фантомы под нечто весомое и полезное, что это позволило всяким фанатикам рационализма типа В.И.Ленина не без оснований называть все войны грабительскими.
     По-видимому это относится и к терроризму нового рационализированного времени: в ординарных случаях убийца или тот, кто его послал, обычно надеются что-то приобрести - имущество, власть…Или, по крайней мере, испытать сладость мести. Однако современный идейный террорист лично ничего не приобретает, а также и убивает большей частью тех, кто ни ему, ни пославшим его лично не сделал ничего плохого. Современный идейный террор не столько устраняет кого-то конкретного, сколько что-то демонстрирует. Сегодняшний террор не столько средство запугать врагов, сколько способ воодушевить единомышленников: террор демонстрирует маловерам, что противник не столь всемогущ и всеведущ, как представляется слабодушным. И что мы тоже крутые.
     
     Но неужели все эти героические злодейства творятся всего только ради утоления простейшей социальной потребности быть лучше ненавидимым, чем презираемым? Я думаю, как ни велико это сходство, все же оно слишком уж внешнее - современный терроризм гонится за удовлетворением не материальных и даже не социальных, но экзистенциальных потребностей. Потребностей в чем-то вечном и бесспорном. Причем не просто бесспорном, но воодушевляюще бесспорном, позволяющем забыть о жалкой участи человека в бесконечно могущественной и бесконечно равнодушной к нему вселенной. Страх ничтожности - вот сокрытый двигатель современного терроризма. И социальная ничтожность, пренебрежение со стороны тех, кого мы не очень уж и уважаем, ранит нас так больно прежде всего потому, что оно открывает нам глаза - обнажает нашу экзистенциальную ничтожность, нашу ничтожность не в миру, но в мироздании. В этом и заключается мой главный вывод: современный террор порождается ущемлением не материальных и даже не социальных, но экзистенциальных потребностей человека. Иными словами, современный террорист борется не за почетное место в том или ином социуме, но за почетное место в мироздании. Точнее, за воображаемую картину мира, в которой он не ощущал бы своей мизерности и мимолетности.
     
     Но зачем для этого стулья ломать? Зачем, борясь со страхом собственной ничтожности в мироздании задевать соседей, занятых по видимости исключительно земным благоустройством? Увы, гражданскому обществу, ориентированному на достижение реальных, "земных" целей, хочет оно того или не хочет, приходится вступать в состязание с романтическими идеологиями, предлагающими человеку участие в великих и бессмертных свершениях - вернее, выдаваемых за великие и бессмертные. Однако даже и надежды на величие и бессмертие способны чаровать, - покуда они не обнаружат свою иллюзорность со слишком уж пугающей очевидностью: мы все помним, как вожди либерального общественного мнения один за другим ездили на поклон к товарищу Сталину, воплощавшему на тот момент грандиозную коммунистическую химеру. На одно-два поколения этих химер как правило хватает, и соседство с подобными грезами всегда серьезнейшее испытание для любого гражданского общества, не сумевшего предложить своим гражданам какой-то иной воображаемой картины мира, удовлетворяющей их экзистенциальные потребности в великом и долговечном.
     Но если даже гражданское общество сумеет замкнуться на чисто прагматических задачах, забыв и думать о романтических соседях, оно все равно останется для них источником соблазна - особенно если оно окажется материально преуспевающим: самим своим свободным и комфортабельным образом жизни оно будет невольно намекать, что можно очень даже приятно прожить, не напрягаясь ради чего-то отдаленного и незримого.
     Не случайно же мишенью современных террористов - как внешних, так и внутренних - сделались отнюдь не деспотические и эксплуататорские, но, напротив, самые свободные, благоустроенные и снисходительные государства современности. И удар наносится вовсе не по власти, а именно по обществу - по случайным людям. Или, можно сказать, по образу жизни. По образу жизни, угрожающему тем грезам, внутри которых террорист только и может забыть о своей мизерности и мимолетности.
     При этом не только рядовые исполнители заведомо ничего на этом не зарабатывают, но и самым высоким организаторам не достается никакой реальной поживы: если она даже когда-нибудь и возникнет, пожинать ее будут иные поколения. Поэтому и говорят, что современный терроризм порождается не конфликтом индивидов, но конфликтом культур. И лучшие умы ломают голову, как бы ввести этот конфликт в конструктивное русло…
     
     Чертог сиял. Гремели хором…Эти слова не раз приходили мне в голову в Юсуповском дворце, где в конце мая блистала международная конференция "Взаимодействие культур и цивилизаций: диалог или конфликт? Поиск стратегии Согласия в третьем тысячелетии". Интеллектуальный, культурный и социальный уровень участников был настолько выше ординара, что иной раз даже я готов был уверовать, будто доходящая временами до ненависти взаимная неприязнь вовсе не норма отношений между народами, а всего лишь недоразумение, которое преодолевается культурой и познаниями. Если так, наше дело безнадежно: нам никогда не удастся дотянуть среднего обитателя нашей планеты до культурного уровня Геббельса или Розенберга, да и создатели расовой теории были весьма эрудированными людьми. А уж сколько книг прочли Маркс и Энгельс, провозгласившие насилие единственным средством разрешения социальных конфликтов…
     Вот и в либеральном мире диалог и компромисс сделались такой же панацеей, как диктатура пролетариата в марксизме-ленинизме… Но, увы, изучение вопроса привело меня к грустному выводу: толерантными и прагматичными бывают только победители, желающие спокойно наслаждаться плодами своего успеха, - побежденные же всегда их ненавидят и сочиняют самоутешительные сказки в том духе, что проиграли они исключительно из-за своего великодушия и благородства, а победители восторжествовали над ними только потому, что были подлыми и безжалостными - из компенсаторных сказок побежденных в основном и вырастают террористические химеры. И заметно увеличить количество толерантности в нашем мире (уменьшить количество потенциальных террористов) можно, лишь уменьшая количество людей, которые ощущают себя побежденными. Однако ни на одном пьедестале почета не могут разместиться многие - иначе он перестанет быть пьедесталом.
     Но можно ли предоставить каждому народу, каждой цивилизации свой отдельный пьедестал? Можно, если они выстроят этот пьедестал для себя сами, объявив именно его самым подлинным, самым высоким пьедесталом. Именно этим народы и занимаются в периоды своего становления - каждый народ создает свою культуру для самовозвеличивания - не только в социальном мире, но и в мироздании! - и сохраняет жизнеспособность лишь до тех пор, пока в нем живет эта коллективная греза: скромные народы сходят с исторической арены, а прежде того от них отворачиваются собственные отпрыски, чувствуя, что национальные сказки уже не в силах защитить их от космического холода и одиночества. Потому-то, вопреки либеральному катехизису, национальные культуры не сближают, но, напротив, наиболее остро разобщают нации. Я имею в виду, разумеется, не респектабельные "вершки" культур, но полубессознательные "корешки" предвзятостей и преданий, обосновывающих убежденность (всегда иллюзорную) каждой нации и включающей ее цивилизации, что именно она "самая-самая", - ради этой убежденности они и создаются. В простодушные времена эту уверенность никто и не скрывает. Поищите-ка для "диалога культур" у Пушкина, Гоголя, Толстого, Достоевского возвышенный образ немца, француза, англичанина, поляка, еврея… Или возвышенного немца, русского, еврея у Байрона, Шекспира…
     Впрочем, при тщательной подтасовке можно наскрести чего угодно для чего угодно, и все-таки ясно, что компромиссный диалог возможен при дележе прибыли, но невозможен на конкурсе красоты, где победителем может быть признан только один или, по крайней мере, немногие. А состязание народов больше похоже на конкурс красоты, чем на торг дельцов. Нации создаются и объединяются в цивилизации не ради достижения каких-то практических материальных целей, - для этого существуют промышленные и финансовые корпорации, включая криминальные, - а ради обретения (всегда иллюзорного) чувства избранности, уникальности, причастности чему-то прекрасному, почитаемому и долговечному. Но представляете себе общество, в котором избранными себя считают все? Когда имеет место не конкуренция прибылей или технологий, а конкуренция вымыслов?
     Конкуренция не причина для ненависти, звучало на конференции, но можно ли избежать ненависти, когда конкурент пытается разрушить твое жилище? А главным жилищем всякого человека являются его иллюзии. И для них разрушительно все - любая рациональность, любое соседство чужой сказки, обнаруживающее относительность твоей: слишком тесное соприкосновение культур всегда бывает гибельным как минимум для одной из них. Хотя культура победившая, вобравшая в себя какие-то приглянувшиеся элементы уничтоженной соперницы, уже может позволить себе великодушие, принявшись воспевать исчезнувших индейцев, черкесов или сарацинов. И даже назвать канувшую в прошлое смертельную борьбу результатом недоразумения. Распространявшаяся среди участников "взаимодействия культур" книга Франко Кардини "Европа и ислам" носила именно такой подзаголовок "История непонимания": стремление обобрать или подчинить себе другого сегодня называют непониманием.
     Увы, вопреки либеральным сказкам, чем больше народы соприкасаются, чем лучше узнают, тем сильнее и раздражают друг друга: каждый все лучше начинает понимать, что его возвышенному образу самого себя нет места в мире другого, что другой, точно так же, как и он сам, приберегает возвышенные чувства для себя самого. Конфликты иллюзий самые непримиримые, и диалог их может только обострять. Ибо и в самом деле невозможно доказать, что именно моя мама лучше всех, а моя Дульсинея самая прекрасная дама во всем подлунном мире. Возражая против этого, мы не переубеждаем, но лишь оскорбляем друг друга. А переубедив, уничтожаем миражи, которые только и наполняют нашу жизнь смыслом и красотой. Но таких дураков, которые бы с легкостью позволили чужим миражам вытеснить свои, на свете нет и не предвидится.
     
     Как патриоту Петербурга мне невыносимо горько и стыдно за те подлые "убийства на национальной почве", которые происходят в нашем городе с ужасающей регулярностью. Но столь же регулярные круглые столы, обсуждающие этот ужас, лишь уводят от понимания его причин, заливая их риторическим сиропом: почему же, мол, жители нашего всегда многонационального города утратили свою всегдашнюю толерантность?!. Избегая при этом очевиднейшего ответа: потому что они впервые ощутили угрозу своему национальному доминированию, угрозу тому воздушному замку, который только и защищает их от безжалостных космических лучей реальности, в коей каждый из нас - никто и ничто, - в этих случаях не избежали мерзостей и ужасов даже самые эталонные народы. И эти мерзости невозможно преодолеть никаким "воспитанием толерантности", ибо толерантность не является самостоятельным качеством, а всего лишь следствием уверенности в своей неуязвимости.
     Нет, мечта о царстве всеобщей толерантности, как и всякая иная сказка о мировой гармонии, я думаю, способна сделать мир несколько лучше - покуда она из прекрасной грезы не пытается превратиться в практическую программу, - тогда она обращается в кошмар. Хотя в гомеопатических дозах - в качестве этикета - она вполне практична: научились же мы в личном общении не задевать достоинства друг друга, делая вид, что нас не разделяют никакие интересы, что для нас вовсе не важно, кто более, а кто менее богат, знаменит, красив, умен, любим, - подобная дипломатия абсолютно необходима и при общении народов. Но мечтать о том, что эта декорация способна заменить реальность с ее колоссальным неравенством и жесточайшей конкуренцией…
     Словом, свой принцип взаимодействия культур я бы рискнул сформулировать так: народы должны общаться через посредство своих рационализированных элит и прагматизированных периферий, а соприкосновение национальных тел, их культурных ядер желательно свести к минимуму. Любовь культур может быть только платонической: слишком тесное сближение тел обращает ее в отвращение.
     Можно выразиться даже еще проще и архаичнее. Проще: противопоставление "диалог или конфликт?" ложно - откровенный диалог почти всегда ведет к конфликту. Архаичнее: общение элит опасно, но плодотворно - общение черни только опасно. А между тем либеральная пошлость подсказывает нам совершенно ложные причины межнационального, межрасового террора. Первую мы уже знаем - упадок культуры - и, надеюсь, уже понимаем, какова ей цена. Второй же главной причиной считается бедность, и она действительно озлобляет. Но почему же озлобление канализируется именно таким, а не каким-либо иным образом? Почему нужно нападать на какого-то темнокожего парня, который сегодня здесь, а завтра его нет, вместо того чтобы, скажем, расколотить витрину ювелирного магазина? Почему прежние бедняки громили помещичьи усадьбы, а нынешние убивают таких же в сущности голодранцев, но с другим цветом кожи? Чем кожа-то провинилась?
     На парижском коллоквиуме, посвященном российским средствам массовой информации, его председательница профессор Нора Букс задала мне нелегкий вопрос: почему именно Петербург сделался наиболее оформленной столицей русского фашизма (нацизма, если кого-то волнуют подобные тонкости)? И я вынужден был ответить: скорее всего, потому, что в "культурной столице" имеется больше возможностей обрядить невежественные фантазии в личину научных теорий и политических программ. Увы, чтобы превратить неудачника в фашиста недостаточно одной лишь социальной и образовательной обделенности: бедность и невежество способны превратить человека и в сугубого прагматика, не интересующегося решительно ничем за пределами собственного быта, и в забитого попрошайку, и в озверелого уголовника, и в алкоголика, и в самоубийцу, - чтобы сделаться фашистом, простой человек должен вообразить себя спасителем отечества, а то и целой "расы". Ее идеального образа, вне которого его существование становится слишком уж мучительным. Фашист - это простой человек, решивший послужить высоким идеалам.
     У простого человека, обладающего примитивной, лишенной противоречий и неопределенности идеальной моделью социального бытия, просто нет другого выбора, ибо фашизм и есть бунт простоты против непонятной и ненужной сложности социальной жизни. Поэтому единственно действенной профилактикой фашизма является внушение простому человеку позитивной для его национальной гордости картины мира, в которой его народ без его судорожных усилий занимает достаточно почтенное место в мире.
     Но если наличие международного авторитета в мире иллюзий (в котором только и могут быть удовлетворены большинство наших психологических потребностей) приходит в слишком уж явное противоречие с его отсутствием в мире реальностей, спастись от этого можно лишь оборонительной ненавистью ко всему человечеству, очевидно лишь из ненависти и зависти к нам не желающему замечать, насколько мы красивы и благородны. Неизмеримо безопаснее ощущать свой народ уважаемым, когда он и в самом деле выдвигает достаточное количество талантов, заставляющих мир рукоплескать без всякого специального нажима.
     Поэтому в качестве пресловутой национальной идеи (точнее, национальной грезы, национальной мечты), способной внести успокоение в воспаленные умы потенциальных террористов, я бы предложил - не в первый и, думаю, не в последний раз - задачу возрождения национальной аристократии - задачу отыскания и выдвижения наиболее одаренных во всех сферах человеческой деятельности - в научной, технической, военной, спортивной, коммерческой, хозяйственной и прочая, и прочая. Мало уничтожать бедность и дикость - необходимо формировать элиту, без которой невозможно успокоение уязвленной национальной гордости.
     Уязвленная национальная гордость вообще не может быть исцелена личными успехами, ибо она требует ощущать красивым и уважаемым не себя лично, а свой народ, свою страну. Хотя личные успехи и способны снизить остроту национальной ущемленности, но иногда они ее только обостряют: первыми идеологами оголтелого национализма как правило становятся люди вполне образованные и отнюдь не нищие. Однако даже и самый преуспевший человек может ослабить ощущение собственной мизерности перед лицом грозной вечности, лишь идентифицируясь с чем-то гораздо более могущественным и долговечным, нежели он сам. Но долговечное создают только аристократы. И у народа, который получает возможность гордиться собственной аристократией, резко уменьшается количество поводов для зависти и ненависти к другим народам.
     Хотя - фашист может испытывать смертельную обиду не только за настоящее, но и за прошлое своего народа, в настоящем даже более чем благополучного… Ибо красивая сказка о самом себе почти невозможна без красивой родословной. Борьба за красивую родословную, за благородный образ своего исторического прошлого - еще одна из причин межнациональной ненависти, в наиболее острой форме прорывающаяся даже и террором. Поэтому модные в определенных кругах требования национального покаяния не могут породить ничего, кроме оборонительной реакции, доходящей даже и...
     Обычно нам в укор ставят "покаявшуюся" Германию, однако вопреки педагогической сказочке о всеобщем послевоенном покаянии всех вольных и невольных европейских пособников Гитлера, в реальности покаялись только невиновные - виновные ни в чем не покаялись. Их оправдания повторяются и развиваются их наследниками и по нынешнюю пору, и это естественно и неизбежно - ей-богу, лучше было бы, пожалуй, раз и навсегда постановить, что никакой народ никогда и ни в чем раскаяться не может (разве что свалив вину на каких-то якобы соблазнивших его козлов отпущения, чтобы отторгнуть их от своего немедленно очистившегося тела), чем сеять все новую и новую вражду, всеобщим требованием покаяния от всех, кроме себя.
     Современный террор - оружие проигравших против одолевших (не проигравших индивидов, а проигравших социальных групп и прежде всего - наций), оружие слабых против сильных. И сегодня в либеральных кругах обращается единоспасающее петушиное слово: переговоры, сильные должны договариваться со слабыми. Звучит это очень располагающе. Но что делать, когда слабым не нужно ничего из того, что мы можем им предложить? Сами-то мы располагаем грезами о величии и совершенстве.
     Ни подкупить, ни запугать террориста-романтика социальными средствами невозможно, ибо он борется не за место в социуме, а за место в мироздании. Его можно только соблазнить. Открыв ему возможность ощутить себя красивым внутри какой-то иной иллюзии. И если гражданское общество решит посвятить себя исключительно бытовому обустройству, оно сделается в этом отношении совершенно неконкурентоспособным.