1
У журнала "22" немалые заслуги перед русской словесностью. Одна из них - первопубликация в 1983-1984 годах двух книг романа (тогда еще будущего) Бориса Полякова (1940-1986) "Опыт и лепет" (создавался в Кирьят-Яме в 1982-1984 годах). С тех пор прошло более двух десятилетий, роман дважды в 1985 и 1998 годах издавался целиком, и вышло два сборника памяти его автора: один в 2001 году, другой в 2007-м. Было несколько вечеров, посвященных Полякову и его творчеству (он писал также стихи), последний состоялся в иерусалимской русской городской библиотеке 17 июня 2007 года. Наконец, в еженедельнике "Окна" (Тель-Авив) 28 июня помещено эмоциональное эссе Беллы Кердман "Яблоко в невесомости" о Борисе и его жене Вере, без чьей помощи тяжко больной муж не смог бы реализовать свой романный замысел.
Такова фактология. Но вопреки всем напоминаниям многие русские читатели Израиля слыхом не слыхали ни о романе, ни об его авторе.
2
Один из законов механики гласит: действие равно противодействию. Нельзя механически перенести его на общество, бывает, что в обществе тираническом, подавляющем своих граждан, возникает духовное сопротивление, иногда способное расшатать его устои. Таким, вне всяких сомнений, было общество социалистическое (в той стране, откуда родом большинство авторов и читателей "22"). В самые черные годы победившей сталинщины в подполье создавались великие произведения литературы, в которых - намеренно или подсознательно, просто из чутья на правду, присущего внутренне свободным художникам, - вершился суд над существующей системой и ей выносились порой бескомпромиссные приговоры. Достаточно назвать такие сочинения, как "Реквием" Ахматовой, "Неизвестный солдат" Мандельштама, "Котлован" Платонова, "Собачье сердце" Булгакова, "Софья Петровна" Чуковской. Эта традиция окрепла в послесталинский период; здесь о многом скажут нам имена Гроссмана, Пастернака, Солженицына, Шаламова, Домбровского, Владимова, Галича, Чичибабина.
Помимо общезначимой социальной проблематики часть из этих авторов не обходила стороной и так называемый "еврейский вопрос". Одним из первых был "еврейский" роман русской писательницы И.Грековой "Свежо предание" (написан в 1962 году, впервые опубликован на родине автора в 1997-м). И.Грекова демонстрирует искреннюю и большую симпатию к нашему брату и с болью, присущей русским интеллигентам старой закалки, реконструирует события эпохи борьбы с "космополитизмом", прослеживая, как они влияют на судьбу главного героя, ассимилированного еврея, лояльного к советской системе. В еще ранее (1955-1958) написанном романе А.Солженицына "В круге первом" еврейская проблематика также занимает заметное место, причем здесь представлено несколько персонажей-евреев, выходцев из разных слоев советского общества на закате сталинской эры. Сам Сталин, устами одного из этих персонажей и, что интересно, не узника, а человека, занимающего видное положение - главного инженера шарашки, заклеймен в качестве организатора и вдохновителя антиеврейской кампании 1948-1953 годов (действие романа происходит в течение нескольких дней декабря 1949-го). Ну и, конечно, нельзя обойти молчанием великий роман В.Гроссмана "Жизнь и судьба". Уж в нем-то мы найдем, что называется, все о советских евреях и их судьбе в 40-х годах ХХ века. И, между прочим, Гроссман первым в советской литературе зафиксировал узкий временной интервал начала государственной политики дискриминации евреев в СССР (середина Отечественной войны), когда, выражаясь словами солженицынского персонажа, Сталин перенял у Гитлера "бич гонителя израильтян".
3
При всем том "Опыт и лепет" Б.Полякова в большой русской прозе является пионерским сочинением, трактующим жизнь (в ее индивидуальных проявлениях) и судьбу советского еврейства в целом через призму восприятия интеллигентного русского еврея, эволюционирующего от примитивной юношеской преданности советскому режиму к зрелому антисоветизму, крепнущему желанию ощутить себя "еврейским евреем", переменить свои пространственные и духовные координаты. Как писала в одном из стихотворений Сара Погреб:
Ну и что? Все равно не своя. Не свои - хоть умри!
Собирайся, народ мой, - ты тоже великий, - с вещами.
Есть земля для труда, и любви, и еврейской печали,
Для высокой волны - мы недаром ее раскачали.
А над Ерушалаймом сияющий свет изначален.
И библейские горы. И синь - от зари до зари.
Я не могу входить здесь в детали изображения Поляковым метаний своего героя, во многом являющегося альтер эго автора, его (и других персонажей) содержательных рассуждений на тему "двести лет вместе" и т.п. Тем более что это уже сделано мною в большой критико-аналитической работе о романе "Опыт и лепет", вошедшей в мемориальный сборник 2007 года (см.: Михаил Копелиович, "Групповой портрет…" - В сборнике: Преодоление. Жизнь и судьба Бориса Полякова, Кирьят-Ям, 2007).
4
В романе еврейская тема отнюдь не стоит особняком. Она так или иначе сопрягается (как в жизни) с множеством других тем и мотивов, отражающих жизнь советского общества в обширном пространственно-временном континууме. Все коллизии романа (а их много, так как много и персонажей, и каждый с секретом внутри) пропущены через живые души людей, через их взаимоотношения, через нарастание в них - иногда постепенное, порой скачкообразное - сопротивляемости неблагоприятным окружающим условиям.
Хотелось бы подчеркнуть два момента. Первый - прописанность женских образов романа, что отличает далеко не всякую "мужскую" прозу, но только лучшие ее образцы. Наряду и в тесной связи с этим в романе очень "звучит" любовный мотив: у главного героя - Вити Новикова - было три больших и разветвленных любовных истории, и каждая из его любовей не похожа на другую, потому что и его избранницы имеют между собой мало общего. Мотив этот разработан детально, с тонкой психологической нюансировкой и откровенно-целомудренно.
Не стоит удивляться последнему оксюморону. Дело в том, что, как и для многих писателей-предшественников Полякова - изобразителей любви - физическая, чувственная ее сторона имеет не меньшее значение, чем возвышенно-эмоциональная, нежная. При этом женщина для таких писателей не приниженный сексуальный объект, а равноправный партнер в любовных отношениях. Для изображения интимной стороны любви автор "Опыта и лепета" нашел единственные, неповторимые слова и жесты, в которых обе ипостаси любовного чувства переплетены так, как это бывает, по-моему, только в "тесноте стихового ряда" (термин Ю.Тынянова). Одна цитата:
"Она отдалась мне. Нет, вру, это я ей отдался, а она меня приняла. Теперь-то я знаю: все было как у всех. А тогда - не помню, помню только, что это было так именно прекрасно, как я мечтал. Почему-то быстро, и легко, и весело на душе, и неутомимо. Она целовала меня в грудь, в подбородок, в губы, обнимала, прижимала к себе, говорила что-то - бессвязное, но такое понятное. Я был уже там, в новом мире, уже обживался в нем. Слышал новые слова, обращенные ко мне".
Второй момент, который вызвал восхищение лично у меня, но, полагаю, и другие читатели не обошли его своим вниманием, - это умение романиста так встроить в художественную структуру размышления персонажей на "отвлеченные", в том числе актуально-политические, темы; полифонию их реакций на все, чему они являются свидетелями, в том числе на доступные культурные феномены; их нешуточные споры, в которых аргументы сторон равно убедительны (вспомним Достоевского), - что вся эта интеллектуальная атмосфера не только не кажется инородной собственно сюжетному развитию, но воспринимается как соприродная ему, как бывают соприродны полноводным, широко разлившимся рекам пороги и бурные подводные течения.
5
Сказанное выше не означает, что "Опыт и лепет" относится к жанру "интеллектуальной прозы" а ля Джойс или Борхес. Роман Полякова - столько же порождение ума, сколько и сердца, того, что, по известному выражению Б.Пастернака, "всякой косности косней". Тут спонтанность душевных проявлений соседствует со строгой выверенностью замысла, столь же грандиозного, как в других произведениях большой прозы со схожими названиями: "Война и мир", "Жизнь и судьба", "Время и место" (поздний роман Ю.Трифонова).
В своей, уже упоминавшейся, статье я немало внимания уделил и тому, как это сделано. Повторяться не стану. Скажу лишь, что архитектоника романа сложна, но каждая ситуация и коллизия прописана убедительно и прозрачно. Когда перевернута последняя страница книги, впечатление остается цельное и простое - в том смысле простое, что порою у читателя возникает обманчивое ощущение доминирования материала над выделкой. В таких случаях говорят: точно как в жизни. Но в романе "Опыт и лепет", как, допустим, и в "Жизни и судьбе" В.Гроссмана, жизнь, конечно, другая, более сгущенная и организованная (авторским замыслом), а всякие "случайные возмущения" (их хватает в "Опыте и лепете") - этот собственно лепет - играют свою немаловажную роль: с одной стороны, воспроизводя "мелкий житейский сор", они усиливают иллюзию жизнеподобия, с другой - иллюстрируют мысль, что авторский "короб лучевой" (Б.Пастернак), фиксирующий все эти мелочи, сам способен выбрать из реальности то, что ему необходимо.
6
Я ничего не сказал здесь о судьбе самого Бориса Полякова, кроме того, что он страдал тяжким недугом, помешавшим ему собственными силами осуществить свой замысел. Пора сказать и о том, что в сорокапятилетнем возрасте писателя унесла в могилу эта проклятая болезнь - миопатия. Ею страдает и его персонаж Виктор Новиков в "Опыте и лепете", и вся ее симптоматика прописана автором с большим, увы, знанием дела.
Но это еще не все. Зная, что его неминуемо ждет ранний финал, Поляков и самое смерть свою точно предсказал на последних страницах своего великого романа. К счастью, продолжительность его пребывания на Земле оказалась на целых десять лет больше, чем у его героя. И в эти "избыточные" по отношению к герою годы сложился и был осуществлен роман "Опыт и лепет". Персонаж романа умирает перед самой репатриацией в Израиль, и туда уезжает лишь его осиротевшая русская жена. А сам Борис Поляков, пусть и в инвалидной коляске, является, сопровождаемый своей героической женой, в давно вымечтанную страну своего народа, нашептывает (термин не точен: тут не шепот, а едва артикулированное шевеление губ) Вере свою книгу и даже успевает увидеть ее изданной, сперва в неполном объеме, в журнале "22".
Книга вобрала в себя весь мучительный, духовно-нравственный опыт одного русского еврея, выдающегося русского писателя, опыт, в котором каждый из нас непременно обнаружит что-то свое и, может быть, придет к обоснованному выводу: да, этот автор проник и в мою судьбу, и мою душу.
Перечитаем же роман "Опыт и лепет". Перечитаем - и восхитимся.