Михаил Юдсон

"Я страшный охотник до тайн".
Ф.Достоевский, "Петербургские сновидения"

(Нина Воронель. Тель-Авивские тайны. - Герцлия: Исрадон, 2007.)

     Новая книга Нины Воронель отменно издана, подарочно выглядит и похожа на палехскую шкатулку (естественно, с предвкушаемым секретом). Внутри три отделения: роман "Тель-Авивские тайны" и две повести - "Обреченная любовь" и "Абортная палата".
     Роман в свою очередь состоит из трех глав - это детективно смонтированные и спаянные любовной интригой кадры жизни литератора Дунского и его жены актрисы Габи, "русских" в Израиле. Их житие-бытие, приключения и мытарства, кусочки творчества (преподавание в киношколе и писание "большого рассказа") мы зрим, как на экране. Проза Нины Воронель по природе своей кинематографична: действие разворачивается стремительно и захватывающе, видео и стерео - цвет и акустика текста позволяют видеть происходящее, слышать и чуть ли не обонять героев.
     Н.Воронель выращивает роман рачительно и трудолюбиво, возделывает свой писательский сад изобретательно и умело. Кредо одно: "Сад должен быть Нескучным!" Детектив с древа, любовь с грядки - все должно быть свежим, хрустящим, без занудных химикалий - чтоб читатель глотал и нахваливал, не мог оторваться.
     Читатель ведь нынче пошел привередливый. Это в шекспировском "Глобусе" ставили палку с дощечкой "Лес", и было всем понятно, все только рты раскрывали и ждали, когда этот лес макбетово поползет, как живая шляпа. А тут, а сейчас - тяжко! Кропотливо трудись и трудись, автор-гончар, вылепляя из ничего новый мир, ощутимую реальность. Да-да, дым творчества нам сладок и приятен! Достоевский-подросток (он потом описывал) увидел однажды зимой над Петербургом "дымный город" - дымы из печных труб сплетались в величественные здания, "новый город складывался в воздухе во что-то новое, в совершенно новый мир" - и трижды повторив "новое", отрекшись от привычного, словно прозрев, с того дня он стал писать. Это было как откровение - рядом существуют множественные миры, и вся задача - рассказать о них другим, показать людям загадочные "дымные города".
     Тель-Авив Нины Воронель полон тайн, как роман Сю. "Сюда, сюда!" - зовет нас автор, завлекая на приморскую башню, откуда открывается вид на Тель-Авив иной, местами трансвеститный, с шокирующими подробностями из жизни "шоколадного цеха". А то вдруг возникает вилла "Маргарита", этакая волшебная гора на одного больного, райская отдушина для усталой героини Габи. Подарим цитату: "Золотистая блузка подчеркивала высокую грудь и округлые бедра, золотистые сандалеты подчеркивали высокий подъем и изящную поступь, кремовая юбка с длинным разрезом слева подчеркивала эластичную мускулистость икр, золотистые волосы, рассыпанные по плечам, подчеркивали теплую матовость загара". Сглотнув одинокую слюну, скажу: словно по шелку вышито - черк, черк, стежок, стежок. Такая вот героиня - ей бы музицирование на клавесинах, возникновение из пены, явно она из прежней сладостной эпохи - эх, серебряный век-пуделек (да уж, не волкодав!), закатился звенящей монеткой, а какое было "Бабло" - Бальмонт, Блок! Мир для Габи - вечный театр, нескончаемая "Габима" - то фарс, то трагедия. А тут еще муж - хронический неудачник, человек без имени, как в пьесе - Дунский, "дунькин муж", да и только. Он, конечно, старается, копошится, даже пишет "большой рассказ" (его определение) "Русский самовар" - о беспросветной жизни и забавных приключениях "русских" проституток в Тель-Авиве, где красным фонарем светится постулат: "Тяжка ты, доля жриц любви, усталых тружениц вагины!" Но и "большой рассказ" не приносит Дунскому удачи, ибо это будто выловить Большую Рыбу (старик у Хэма довез разбитое корыто), или выдолбить Большую Лодку (моряк-крузоид у Дефо не смог ее сдвинуть) - ну, не дано стать знаменитым. Можно только съездить в Баден-Баден...
     А там персонажей поджидает еще одна Маргарита - на этот раз бывшая нацистская преступница, владелица пансиона на курьих ножках (хорошо хоть не ест постояльцев), не дряхлая еще баба-яга, триллерово догоняющая их даже в Триесте, в сталактитовой пещере. Спуск туда, в своеобразный аид (всегда это для меня звучало, как печальное идишачье: "А ид?"), стоит описать: "Медленно-медленно, человеческий поток в полном безмолвии стекал по ступеням вниз, к центру земли. Было слышно только напряженное дыхание и мягкое шарканье многих подошв по шершавому камню. Время от времени рассеянные лучи редких настенных светильников выхватывали из толпы отдельные темные силуэты, наклонно спускающиеся в никуда". Шествие теней. Народ безмолвствует, а порой и автор присоединяется к нему и не желает говорить, выдавать свои тайны.
     Роман-боевик разбрасывает загадки, как боровик споры, но не всегда ответ сыскать в тексте - таково, пусть и спорное, авторское решение. И потом - какой тартусский деррида, или шкловский диетолог сказал, что текст надо разжевывать, а читателя закармливать?! После романа должно оставаться легкое ощущение голода и хотеться еще. Тем более что на второе и третье - еще две повести.
     "Обреченная любовь" - интеллектуально-криминальный дневник, где сплетаются времена и судьбы, тихие архивы университета в Сиэтле и буйные сумерки разума в Байройте, немецкие террористы-дебилы из банды "Баадер-Майнгоф" и дрезденские баррикадные забавы Бакунина и Вагнера. Рихард Вагнер, злой музыкальный гений, карлик-нибелунг, кующий в изощренных пещерах своего мозга грандиозные оперные орала, эдакие здоровенные дюрандали и экскалибуры - и есть истинный солист сей повести. Его серая жизнь с женой Козимой (дочерью Ф.Листа, боготворящей своего фюрера), "голубая" любовь с королем Людвигом Баварским, черная ненависть к "еврейству в музыке" (на всех этапах писал он какому-то вышнему Оперу, что жиды забижают) - все это в дневниках истинных и искусно стилизованных.
     Музыкальные нити вообще пронизывают книгу, роман "Тель-Авивские тайны" просто татуирован романсами, плюс голос автора периодически возникает, как античный хор, и сообщает нам время и место действия, а также подноготную героев. Запоминается Габи-Маргарита - вся в белом кружевном, и клокочущие, хичкоковские чайки над пирсом, их крики и метания, мольбы о булке - разрыв гармонии, с кошачьей головой в петле - новый музыкальный порядок Шенберга-Фаустуса. А в "Абортной палате" (по которой, кстати, был сделан фильм, ездивший в Канны и Монреаль) читателя ждет раздольное бабье многоголосье, краснознаменный сумбур вместо музыки. "Энергическая русская брань", по выражению Глеба Успенского, в этой прозе обретает мотивы сказа. Сказание о скольких-то там месяцах! Женские дела, романтическая любовь (я встретил вас - и на матрас!), диалоги гениталий - их "хриплый, похабный, всегда с матерком, остро приправленный горечью и ожесточением" щебет - вот сюжет. Таинство зарождения жизни, изложенное срамными губами. Лежат советские женщины в палате - искореженные, убогие, выскобленные - и просто себе разговаривают. И словно удушливая волна ужаса наваливается! Весь тогдашний тамошний мир, понимаешь - абортная палата номер шесть, кафкианский абсурд, кошмарный сон. Вы вслушайтесь, представьте себе далийный сюр и саврасов реализм картины: "Предохранитель полетел" - эвон парит нирванно, как магриттова скала над морем. Такая уж была дана страна исхода, помните, пели на марше - "Широка Абортная Палата!" И цитата к месту: "Они его в корзинку, ну, он и замолчал" - надо думать, речь о Моисее.
     Закончу, запыхавшись, расхоже, ежилецно: "Жизнь - неслучившийся аборт". В смысле - живите, радуйтесь, плодитесь, размножайтесь. Читайте чаще. На этой счастливой ноте, как пишет Нина Воронель, мы и расстанемся.