Нина Воронель

     
     Принять участие в Бьеннале ди Венеция 1977-го года меня пригласил член оргкомитета, профессор киноведения Антонин Лим. Увы, коротка человеческая память, и немногие теперь помнят его имя! А было время, когда оно было на устах всего цивилизованного мира - он был одним из авторов знаменитого письма "2000 слов", направленного чешской интеллигенцией своему правительству в разгар чешской весны 1968 года.
     Авторам этого письма повезло - их не посадили за решетку и не сослали в Сибирь, их просто вышвырнули из Чехословакии на просторы свободного мира. Что было не так уж трагично, если, отбросив мысль о ностальгии, считать карьеру Антонина Лима удачной - сперва он стал профессором Нью-Йоркского университета, а потом Лондонского.
     Познакомились мы в Нью-Йорке - он пришел на мой спектакль в Интерарт-Театре, после спектакля подошел ко мне с комплиментами, мы разговорились и нашли много общих тем. Лим был другом Милана Кундеры и Милоша Формана, так что я попала в хорошую компанию. Мы изредка встречались - то в Лондоне, куда он был приглашен преподавать, то в Париже, где он издавал многоязычный интеллектуальный журнал "Международное слово".
     В результате я получила приглашение участвовать в работе Бьеннале ди Венеция сразу в трех секциях - литературной, театральной и киноведческой. Это означало три недели в Венеции на полном довольствии этого самого Бьеннале, о задачах и функциях которого я имела самое смутное представление. В благозвучном названии пригласившей меня организации золотыми буквами сияло для меня волшебное слово "Венеция", а остальное было как бы в тумане.
     Могла ли в прошлой жизни я, бедная Золушка из провинции, чужестранка даже в московских переулках, мечтать о трех неделях полного довольствия в окружении памятников архитектуры, каналов, мостиков, гондол и голубей на площади Святого Марка?
     Счастье мое было усилено троекратно тем, что я, пользуясь своим могущественным знакомством, ловко втиснула в список приглашенных своего любимого мужа, Александра Воронеля, и своего любимого режиссера, Славу Чаплина. Оба они были, несомненно, вполне достойны принять участие в непостижимой для нас всех работе Бьеннале, но без моего настойчивого заступничества их достоинства могли бы остаться незамеченными.
     Поскольку жена Славы, моя подруга Лина Чаплина тоже приехала в Венецию вольнослушателем (то есть за свой счет), мы десять дней бродили вдоль каналов, часами стояли на выгнутых мостиках над ними или пили вкуснейший в мире кофе в маленьких кафе на площади Святого Марка, наслаждаясь мыслью о том, что за тем столиком сиживал Хэмингуэй, а за этим Поль Элюар, а за остальными разные другие великие имена.
     Венеция совершенно вскружила нам головы - стоял мягкий средиземноморский ноябрь, обрызганный мелким дождичком, обласканный неярким осенним солнцем. Отчитав заявленные нами доклады, мы изредка заглядывали в залы заседаний Бьеннале, не слишком утруждая себя слушанием докладов своих коллег. Самым интересным было общение в перерывах и за обильными завтраками, обедами и ужинами - ведь в Венецию съехались разбросанные по всем континентам сливки советского диссидентства.
     Я не могу сейчас вспомнить, о чем я докладывала на трех секциях - литературы, театра и кино, - наверно, о чем-то в то время интересном и важном, а сегодня уже несущественном. Помню только, что Саша поразил аудиторию научной секции сообщением о заповеднике истинной свободы, царящей на семинарах в Институте теоретической физики. Там не было иерархии, не было преклонения перед авторитетами, там каждый мог смело и нелицеприятно высказать свое мнение о прослушанной научной работе, не боясь наказания и осуждения.
     Помню, как в не слишком заполненном зале читал стихи Иосиф Бродский, - он тогда еще не получил Нобелевскую премию и не превратился из человека в поэтический символ, поэтому зал был не только наполовину пуст, но вдобавок быстро пустел по ходу чтения. И желая задержать хоть часть присутствующих, Бродский читал с напором и надрывом, не вполне соответствующим его интеллектуально отточенным стихам.
     Помню, как мы ввалились в переполненный зал, где было обещано выступление прославленного тогда композитора-авангардиста Валерия Арзуманова, недавно сбежавшего из СССР. Ходили туманные слухи, что он сбежал не столько из-за своего не совпадающего с властями авангардизма, сколько из-за нависающего над ним обвинения в гомосексуализме. Ярко освещенная сцена выглядела странно - там не было ни рояля, ни места для оркестра.
     Оказалось, все эти атрибуты неавангардистской музыки были Арзуманову вовсе не нужны. Не успели мы занять чудом оставшиеся свободные места, как из-за кулис к рампе выбежал упитанный человечек небольшого роста, плотно упакованный в полосатый трикотажный костюм, напоминающий мужские купальники двадцатых годов. Он пару раз довольно ловко перекувырнулся через голову и взвыл дурным голосом, как шакал в пустыне. Потом присел на корточки и, шлепая ладонями по полу, заверещал на высоких нотах - в горле у него забулькало, он повалился набок и покатился по сцене, кукарекая и гогоча. Честно сознаюсь, до конца мы эту комедию не досмотрели - ради такой авангардистской музыки не стоило пропускать неповторимое зрелище спускающихся на Венецию сумерек.
     Помню, как мы с Александром Галичем долго гуляли по старинным узким улочкам, обсуждая сложности и радости новой для нас обоих эмигрантской жизни. Он очень волновался, как сложится его судьба в новых обстоятельствах, не подозревая, что волноваться ему уже незачем - ведь жить ему оставалось не больше месяца: он умер от таинственного несчастного случая 14 декабря того же года.
     Помню, как в обеденный зал ворвались Синявские, и Марья с ходу попыталась навести порядок, рассадив всех участников согласно ее, Марьиной, табели о рангах. Но ей это не удалось - строптивые участники не стали ее слушаться, так как уже успели сформировать свои мелкие содружества, основанные на симпатиях и антипатиях, а не на чужой табели о рангах.
     В этих весьма приятных забавах три недели пролетели, как один день, и пришло время уезжать домой. Лина Чаплина, вооруженная своим честно оплаченным ею билетом, отбыла накануне в Цюрих, а я с Чаплиным и Воронелем отправилась наутро следующего дня в венецианский аэропорт. Мы помчались туда на роскошном быстроходном катере - день выдался солнечный, и лагуна, отделяющая город от длинной косы, на которой расположен аэропорт, сияла и светилась всеми оттенками голубого серебра.
     Настроение у нас было отличное, и поэтому мы, не обратив внимания на странную безлюдность переполненного обычно аэропорта, никак не могли понять, что именно втолковывал нам по-итальянски щеголеватый кассир. А втолковывал он нам нечто сверхважное - оказывается, с сегодняшнего дня вся внутренняя авиация Италии вступила на путь забастовки с неограниченным сроком действия.
     Из чего следовало, что ни сегодня, ни завтра, а может, и через неделю нам не удастся улететь в Рим, где нас ждал самолет на Тель-Авив - причем билеты наши, в отличие от забастовки, имели весьма ограниченный срок действия. Не говоря уже о том, что с довольствия в нашем бывшем пятизвездочном отеле мы уже были сняты, а наличных денег у нас почти не осталось. Почему-то нам было особенно жалко огромную по нашим представлениям сумму, напрасно истраченную на оплату шикарного быстроходного катера. Ведь катер был не более, чем романтической блажью, он был нам вовсе не по карману и не по статусу, мы могли мирно прокатиться на народной ферровии, дымящей, гудящей, и медленно шлепающей от станции к станции.
     Пригорюнившись, мы постарались вслушаться в быстрый итальянский щебет доброжелательного кассира, смысл которого постепенно доходил до нашего сознания. Оказывается, не все было потеряно - авиакомпания готова была вернуть нам деньги за билеты, и отправить нас в Рим по железной дороге. Пересчитав полученные деньги, мы воспрянули духом - их с лихвой хватало на обратный быстроходный катер, на железнодорожные билеты до Рима, и кое-что еще оставалось на неплохой итальянский ужин в приличном римском ресторане.
     По прибытии на вокзальный перрон наше веселье было слегка пригашено открытием, что сидячие места в поезде уже все заняты, и стоячие тоже - похоже, авиационная забастовка привела на вокзал не только нас. Перспектива простоять восемь часов в битком набитом тамбуре нам не улыбалась, и мы заметались по перрону в поисках более удобного решения. И быстро его нашли - вагон первого класса был восхитительно пуст, а щедрая компенсация, полученная нами в аэропорту, вполне могла покрыть разницу в цене билетов.
     Все, казалось, складывалось отлично, если не считать той мелочи, что в поезде не оказалось ни буфета, ни воды. Выходить на станциях мы не решались, поскольку не понимали итальянского бормотания вокзальных репродукторов и боялись опоздать. Первые пять-шесть часов мы весело болтали на разные темы, в основном, про искусство, но к седьмому часу наши мысли невольно переключились на еду - мы стали с увлечением составлять разнообразные увлекательные меню грядущего римского ужина.
     Через восемь часов после отбытия из Венеции поезд остановился на маленькой станции, нисколько не похожей на римский вокзал. Густые толпы пассажиров потекли мимо наших окон из вагонов второго класса. Мы поискали проводника - его не было и в помине. Толпы ушли, на перроне стало пусто, паровоз не подавал никаких признаков жизни, и мы заволновались. Выходить мы все же не решались, - черт знает, каковы намерения машиниста!
     Саша занял удобную позицию у раскрытого окна и зычно спрашивал мелькающих изредка прохожих: "Рома?" - к сожалению, это было единственное слово, которое он мог произнести в надежде быть понятым. Все прохожие дружно отвечали одно и то же: "Тибертина". Название это ничего нам не говорило, кроме того, что станция не была Римом.
     Минут через двадцать поезд медленно тронулся, и мы вздохнули с облегчением - еще десять-пятнадцать минут, и мы окажемся в Риме. Прошло двадцать минут, потом сорок, потом час, а поезд все не останавливался. За окном совершенно стемнело, лишь изредка мелькали бледные фонари станций, мимо которых наш поезд проносился на полной скорости, и мы начали беспокоиться - куда он нас везет? Я, как самая смелая, вышла из купе в коридор, там никого не было. Я начала заглядывать в остальные купе первого класса - они были девственно пусты, другие вагоны тоже. Все мои попытки отыскать проводника закончились неудачей - похоже, мы были единственными пассажирами этого странного поезда, без остановки летящего в неизвестность. Чем-то он напоминал брошенный командой корабль, отданный на волю волн и сумасшедшего машиниста.
     Чувство голода начало вытесняться страхом - а не похитили ли нас? Вспомнились разные пугающие рассказы о мстительном КГБ - ведь был 1977 год, разгар холодной войны, а мы только что храбро разоблачали советскую власть на антисоветском Бьеннале.
     Где-то около полуночи дверь нашего купе распахнулась и вошли двое в железнодорожной форме. Наконец-то!
     "Рома!" - хором воскликнули мы.
     "Билети!" - ответил один из двоих и протянул руку.
     Мы радостно вложили в нее билеты.
     "Рома?" - в пандан нам воскликнул человек в форме и ткнул пальцем в какую-то строчку билета.
     "Рома!" - еще радостней подтвердили мы.
     "Но Рома! Наполи!"
     "Какие-такие наполи?" - не понял Чаплин.
     "Неаполь", - шустро перевела ему я.
     Тут в разговор вступил Саша:
     "Но Наполи! Рома!" - твердо сказал он и тоже ткнул пальцем в билет.
     На этом запас итальянских слов у нас исчерпался. Мы, конечно, знали заветные выражения "кванто коста?" и "дове туалето?", но в данной ситуации они были явно непригодны, и мы перешли на английский, которого контролеры не знали. Кому-то из нас пришла в голову остроумная идея предъявить наши авиабилеты, четко утверждавшие, что наш самолет на Тель-Авив отбывает из Римского аэропорта завтра в шесть утра.
     Как ни удивительно, это подействовало на итальянских контролеров - несмотря на отсутствие общего языка, они нас поняли и простили. Будь они немцами, все сложилось бы иначе - в немецком поезде был бы буфет и точное расписание со всеми отмеченными пересадками, но нас бы выволокли из вагона и повели в полицейский участок за нарушение порядка, поскольку у немцев в отличие от итальянцев есть порядок, его называют орднунг и он юбер аллес.
     Нас не только простили, но выдали справку, позволяющую нам бесплатно вернуться в Рим и, милостиво указав на циферблат часов, отметили время, когда поезд приходит в Неаполь - четверть третьего ночи. Выкатившись на неаполитанский перрон, мы изучили расписание обратных поездов и загрустили - о том, чтобы поспеть в Рим до отлета самолета, не могло быть и речи.
     Зато можно было наконец поужинать - и мы отправились в ресторан: несмотря на поздний (или ранний) час, в Неаполе было полно открытых ресторанов. Поверьте, это была одна из самых прекрасных трапез в моей жизни! Размягченные вкусной едой и отличным вином, мы решили расслабиться и получить удовольствие: раз уж судьба закинула нас в прекрасный город Неаполь, нет смысла уезжать из него среди ночи. Нужно найти отель, переночевать и наутро отправиться в Помпеи. Ведь не каждый день нам предоставляется такая возможность за счет итальянского железнодорожного ведомства!
     Отель мы нашли легко, прямо рядом с вокзалом. Его веселая хозяйка была вдребезги пьяна, и потому никак не могла воткнуть ключ от комнаты в замочную скважину. Ее безуспешные попытки напомнили ей что-то похожее из ее эротического прошлого, чем она, громко хохоча, щедро пыталась с нами поделиться, но мы так до конца ее и не поняли. В конце концов, все кончилось хорошо, мы даже сумели отстоять свои десять тысяч лир, на которые она пыталась наутро нас обсчитать.
     Вырвавшись из объятий веселой, но корыстолюбивой хозяйки, мы поспешили было к поезду на Помпеи, но нас остановило маленькое приключение. Солнце светило почти по-летнему, на грязном тротуаре шумно играли дети. Пока мы разглядывали карту города в поисках дороги на вокзал, мимо нас, чуть погромыхивая, медленно полз красный городской трамвай, на подножке которого стоял кудрявый молодой парень. Заметив, как мы склоняемся над картой, он, по-видимому, быстро сообразил, что мы туристы. Ловко спрыгнув прямо в центр толпы играющих детей, он схватил ближайшего ребенка поменьше и бросился к нам, громко выкрикивая: "Бедный бамбино! Дайте доллар на кусочек хлеба для бедного бамбино! Всего один доллар для бедного бамбино!".
     Он прямо наступал на нас, тыча нам в лицо ошалевшего от неожиданности бамбино, но мы устояли и не дали ему желанный доллар - нам самим с трудом хватало на билет до Помпей. Экономя деньги, мы пешком добрались до пригородного вокзала и без приключений приехали в Помпеи.
     Сезон был не туристский, и вокзал был очаровательно пуст - это были славные времена, когда озверевшие от доступности любой точки мира туристские толпы еще не затопили итальянские улицы. Мы пересекли маленький мостик, переброшенный над заросшей лопухами канавой, и очутились на пустынной аллее, окаймленной высокими деревьями. Кроме нас, других пассажиров, сошедших на этой сонной станции, не было, станционные работники тоже в поле зрения не мелькали, так что не у кого было спросить, как попасть в эти самые Помпеи.
     Единственным доказательством того, что мы приехали в нужное место, была слабо курящаяся над головой громада вулкана Везувий. По спинам нашим пробежала дрожь - ведь если у этого монстра есть склонность взрываться без предупреждения и мгновенно засыпать все окрестности раскаленным пеплом, почему бы ему не отколоть этот номер именно сейчас?
     Пока мы размышляли на эту захватывающую тему, из-под деревьев выкатился радужный четырехколесный гибрид между телегой и каретой, запряженный вислозадой лошадкой и управляемый пожилым лихачом в шляпе с пером.
     "Прокатимся в Помпеи?" - спросил лихач на скудном, но все же доступном пониманию английском.
     "Прокатимся!" - взликовали мы дружным трио, потрясаясь простоте решения трудной задачи, минуту назад казавшейся абсолютно неразрешимой.
     "А далеко?" - поинтересовался осторожный Чаплин.
     "Через двадцать минут там будем", - бодро ответил лихач.
     "Кванто коста?" - блеснула своим итальянским практичная я.
     "Пять тысяч", - последовал ответ по-английски, вероятно, во избежание недопонимания.
     Саша не сразу оценил ситуацию и наивно спросил: "Со всех?"
     "С каждого! - обиделся лихач. - Мне ведь лошадь каждый день кормить надо".
     С этим трудно было спорить, но денег у нас осталось маловато. Заметив затуманившую наши лица тень нерешительности, лихач добавил, как истинный знаток человеческой души: "С моими билетами вас впустят в Помпеи даром", - и показал нам увесистый бумажный рулон.
     Делать было нечего, и мы взобрались в его бричку, обнаружив, что от телеги в ней больше качеств, чем от кареты. Лошадка неспешно затрусила вдоль высокой стены, которая все тянулась и тянулась, никак не кончаясь. Наконец, стена свернула вправо и мы очутились перед невысоким кирпичным зданием, очевидно принадлежавшим эпохе гораздо более поздней, чем злополучное извержение Везувия, прикончившее Помпеи.
     "Тпру!" - крикнул наш возница, и лошадка немедленно остановилась, как вкопанная.
     "Но это ведь не Помпеи?" - усомнилась я.
     "Нет, это еще не Помпеи, - покладисто согласился возница, - это фабрика, изготовляющая камеи. Я подумал, раз вы уже сюда приехали, почему бы вам не купить наши замечательные камеи по дешевке?".
     Зачарованные его простой народной логикой, мы выбрались из телеги и отправились на охоту за камеями. Не успели мы оглянуться, как нам всучили пару неплохо исполненных камей, довольно ловко имитирующих античные оригиналы, заставив при этом распрощаться со сладкой мечтой об ужине в римском ресторане.
     Покончив с камеями, мы снова взгромоздились на жесткие сиденья нашего экипажа и трусцой направились обратно вдоль той же бесконечной стены. Когда мы подкатили к тому месту, с которого началось наше путешествие, возница остановил лошадку и счастливым голосом объявил: "Можете выходить! Приехали!".
     "А как же Помпеи?" - тем же дружным трио отозвались мы.
     "Да вот они, ваши Помпеи!" - и возница изящным взмахом руки указал на неприметные ворота все в той же стене. Скрытые деревьями, они как-то ускользнули от нас по приезде на вокзал, хоть были расположены точно напротив выхода из него.
     "Значит, вы нас обманули?" - гневно воскликнул Саша.
     "Зачем обманул? Я обещал привезти вас в Помпеи - и привез!"
     С этими словами он поспешно хлестнул лошадку и она, освобожденная от нашей тяжести, бойко поскакала галопом, увозя своего хозяина подальше от греха. Однако сердце у него было доброе, и он крикнул нам на прощание - уже издалека: "Зато с моими билетами вас впустят в Помпеи бесплатно!".
     Как хохотали кассиры помпейского музея при виде наших билетов! Они так веселились, что и нас заразили своим весельем - осознав, какими мы оказались фраерами, мы стали хохотать так же безудержно, как они. Все было прекрасно - перед нами лежали Помпеи, и денег на настоящие билеты нам хватило. Везувий курился не грозно, а скорее нежно, словно, пуская дым кольцами, старался нас завлечь - идите, мол, идите, полюбуйтесь на мою работу!
     А полюбоваться было на что! Город, засыпанный раскаленным вулканическим пеплом, сохранился под ним поразительно хорошо, словно его спрятали в надежный непроницаемый футляр. Говорят, никакая машина времени не смогла бы так верно воспроизвести чужую жизнь двухтысячелетней давности, как законсервировал ее намертво застывший пепел. Ни дожди, ни ветры, ни коррозия не коснулись городских улиц, уютных домов и благополучных интерьеров, и не порушила их шкодливая человеческая рука. Все осталось, как было 28 августа 79 года нашей эры, за исключением разве мелочей - вещи в основном сохранились, сгорели только человеческие тела. Но по обуглившимся скелетам удалось без особого труда восстановить их позы - кто где лежал, кто где сидел, кто с кем лежал, кто с кем сидел. Хорошо, что ревнивые жены и мужья уже никогда не получат этой информации.
     В этом благополучном городе было все - архитектурно совершенный Форум, элегантный амфитеатр для зрелищ, общественные бани, стадион с плавательным бассейном, и даже некое подобие бара, где можно было выпить и поболтать. В виллах с мозаичными полами, за стенами, украшенными фресками, шла полная довольства жизнь, которая прервалась мгновенно и без предупреждения. Смерть обрушилась на ничего не подозревающий город лавиной раскаленного пепла, который обволок его и похоронил под собой на сотни лет.
     Я бы назвала Помпеи музеем "мементо мори!" - "помни о смерти!".
     Этот оптимистический призыв окрасил наши приключения в радужные цвета. Мы радовались тому, что судьба закинула нас в Помпеи за казенный счет, тому, что неаполитанцы такие очаровательные мошенники, тому, что мы такие лопухи, тому, что в железнодорожном вагоне на обратном пути опять не было ни буфета, ни питьевой воды, зато в Риме нас ожидал хоть и не роскошный, но вполне аппетитный ужин. Все это было жизнью - и то, что осталось позади, и то, что предстояло нам впереди.
     Ведь мы только начинали свой израильский путь, и будущее тонуло в тумане - никто из нас не провидел, как сложатся наши судьбы, какие успехи и разочарования ждут нас на этом пути.
     Мы были живы, и это было прекрасно!
     
     

О, РУССКАЯ ЗЕМЛЯ, ТЫ УЖЕ ЗА ХОЛМОМ!

     
     В Екатеринбург, в девичестве Свердловск, мы прилетели на рассвете первого июля 2002 года. Летели мы из Москвы, о которой после двадцати восьми лет разлуки ничего нового рассказать я не могу, кроме того, что там все говорят по-русски, даже милиционеры. Впрочем, к этому чуду можно еще добавить, что в Москве живут героические женщины. Невзирая на то, что в городе слишком много подземных переходов без эскалаторов, почти все женщины любого возраста ходят там в модельных лодочках на высоченных шпильках, таща в руках тяжеленные сумки с продуктами.
     Однако какой бы ни была Москва, она никак не подготовила нас к встрече с Екатеринбургом. Там, правда, тоже все говорили по-русски, но этим, пожалуй, сходство исчерпывалось. Я не встретила там ни одной женщины, даже самой что ни на есть юной, в лодочках на острых шпильках. Да практически ни одной по-настоящему нарядной женщины. Зато в отличие от Москвы о Екатеринбурге можно рассказывать и рассказывать.
     Можно начать с аэропорта, куда прибыл в то июльское утро наш московский "боинг". Щурясь от сияния только что взошедшего, очень юного и ретивого солнца, мы спустились по трапу на идиллически тихую зеленую лужайку, на которой не было ни одного самолета, кроме нашего. И, притаптывая девственно-зеленую травку, побрели с чемоданами в руках к возвышающемуся невдалеке зданию, на стене которого красовалась схема полетов из Свердловска во все концы земного шара. Начерченные золотой краской прямые лучи выходили из сердцевины схемы по всей окружности, достигая Лондона, Парижа, Чикаго, Пекина, Иоганнесбурга и Калькутты. Простирающееся вокруг травяное поле, явно не тронутое самолетным шасси, никак не подтверждало правдивости горделивой схемы.
     "Это все осталось в прошлом, теперь у нас есть только два полета в сутки - один из Москвы, другой из Петербурга, - печально сказал встречавший нас физик из местного института. И добавил, не дожидаясь нашего вопроса. - Авиакомпания разорилась, билеты слишком дороги, и у людей нет таких денег".
     Выходит, у жителей с Екатеринбурга денег на билет нет, а у жителей Свердловска были! Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!
     Загрузив чемоданы в автобус, мы покатили в отведенную нам резиденцию. Все, кроме меня, были члены израильской научной делегации, приглашенной для совершения взаимного акта российско-израильской дружбы, и потому нас поселили в санатории для новых русских. Но хоть во имя этой дружбы принимали нас по первому разряду, нормального шоссе нам обеспечить не смогли - всю дорогу из аэропорта нас швыряло, качало и грохало о разбитый асфальт.
     Санаторий для новых русских оказался не слишком шикарным и почти приемлемым, если не замечать постоянно протекающих унитазов и отваливающихся дверных ручек. Зато вокруг шелестел и благоухал сказочный хвойный лес, главный объект моей ностальгии.
     "Сейчас поставлю чемодан и побегу гулять по лесу!" - забывшись, воскликнула я, подражая восторженным девушкам из чеховских пьес. Но меня тут же грубо вернули в проклятую екатеринбургскую действительность:
     "В наш лес выходить категорически запрещено, он полон энцефалитных клещей, - поспешно охладил мой пыл кто-то из хозяев. - Я вам советую, каждый раз по возвращении осматривать себя, особенно под мышками, клещи любят впиваться в подмышки".
     Образ клещей, впившихся в мои подмышки, отрезвил меня достаточно, чтобы я потеряла интерес к сказочному лесу и направилась в далеко не сказочный город. А может, это просто была другая сказка, где никто не читал Чехова и не знал, что в человеке все должно быть прекрасно, и лицо, и одежда, и душа, и мысли? Насчет души и мыслей не скажу, но лица в этом городе были серые, и одежды тоже, зато лиц таких на улице было великое множество, молодых и старых, мужских и женских, - и это в разгар рабочего дня! Может, в этом сером городе никто не работал, и все отдыхали?
     Но в такое благополучие почему-то не верилось. Вместо того, чтобы безмятежно отдыхать, потоки людей с серыми лицами заталкивались в маленькие жестяные автобусы-коробочки, какие ходили по Московской области лет сорок тому назад, и куда-то ехали. Я наугад втиснулась в такой автобус и тоже поехала неведомо куда. Кондукторша, с трудом протискиваясь через густо спрессованную толпу, продавала розовые билеты, отрывая их от висевшей у нее на груди катушки.
     Наслаждаясь возможностью говорить с кондукторшей по-русски, я спросила, какая остановка конечная, она ответила "Больница". И я доехала до больницы, тем более что к концу пути автобус сильно опустел, и даже можно было сесть. Больница мне была ни к чему, меня просто завело туда праздное любопытство, так что я решила, не выходя из автобуса, ехать обратно в центр. Но не тут-то было - кондукторша безжалостно высадила меня, объявив обычное российское "не положено", против которого в моем арсенале не было оружия.
     Я покорно вышла, и направилась было на другую сторону корявого пригородного шоссе, где предполагалась начальная остановка того же автобуса. Но меня задержало неожиданно открывшееся странное зрелище, напомнившее полузабытые кадры то ли из фильма Феллини, то ли из фильма Бунюэля. Прямо напротив приземистого здания больницы возвышался одинокий холм, когда-то наверно заросший травой. Но трава была уже изрядно вытоптана, вернее, просижена, потому что по всей наклонной поверхности холма печальными рядами сидели десятки стариков и старух. Такого количества стариков и старух, скученных на малом пространстве, я не видела никогда, даже в фильмах Феллини и Бунюэля.
     Они сидели безмолвно, неподвижно и покорно, словно чего-то ждали. Поначалу я решила, что они ждут, когда автобус, сделав круг, подкатит к начальной остановке, но автобус подъехал, и ни один из них не шелохнулся. Тусклые глаза их были прикованы к дверям больницы, беззубые рты полуоткрыты. Завороженная их неподвижностью, я тоже застыла и забылась, в результате чего автобус укатил без меня, и пришлось дожидаться следующего.
     Поскольку он предполагался только через полчаса, я попыталась найти такси. Однако минут через десять, когда до меня дошло, что понятие "такси" в этом городе вряд ли кому-нибудь известно, я решила дождаться автобуса - другого способа выбраться оттуда все равно не было. И вдруг среди сидящих на холме стариков началось какое-то волнение. Некоторые стали вставать со своих мест и спускаться вниз, за ними потянулись другие, и вскоре на проезжей части дороги образовалась небольшая колонна, которая никуда не двигалась, а лишь слабо колыхалась на одном месте.
     В голове у меня замелькали безумные сценарии. "Массовое самоубийство" выглядело бы убедительно, но исключалось полным отсутствием проезжающих машин, а автобусом старики явно пренебрегли. Для "демонстрации протеста" не хватало плакатов и лозунгов. Чтобы разрешить свои сомнения, я опять воспользовалась тем, что все говорили по-русски, и спросила у стоящей рядом старушки, куда они направляются.
     "Сейчас будут раздавать остатки обедов, - пояснила старушка уже на ходу, так как колонна поспешно двинулась в сторону больницы. И зыркнула на меня ревниво. - Но ты не рассчитывай, это только для пенсионеров".
     Я и не рассчитывала - мой автобус подошел раньше, чем открылось окошко милосердия, так что даже увидеть раздачу остатков мне не удалось, не то что отхватить тарелку с недоеденным кем-то супом. Я с облегчением села на свободное сиденье возле окна, но всю дорогу ничего за окном не видела - перед моими глазами неотступно маячили покорные старческие лица с беззубыми ртами и потухшими глазами, жадно устремленными на заветное окошко в больничной стене.
     Когда автобус привез меня в центр, возвращаться в свой санаторий для новых русских было еще рано - конференция, на которую приехал мой муж, профессор физики Тель-Авивского университета, должна была длиться еще несколько часов. Я двинулась в сторону, противоположную той, откуда приехал автобус, в надежде, что там мне откроется что-нибудь утешительное. Все-таки город этот раньше считался российским Чикаго и славился своей мощной индустрией. Не могла же эта слава развеяться, как дым, за столь короткий срок?
     Через пару кварталов мне показалось, что сквозь окутывающую город дымку печали вроде бы просвечивается что-то пестрое и даже веселое. Главную улицу, по которой я шла, пересекал широкий, обсаженный деревьями бульвар. Он был заполнен густой многоцветной толпой. Я свернула с главной улицы и увидела, что ошиблась - толпа была обыкновенная, тусклая, зато сам бульвар полыхал красками.
     По обе стороны центральной аллеи далеко-далеко, насколько хватало взгляда, тянулись торговые ряды, полные причудливых предметов. Чего только там не было - картины, писаные маслом, лунные пейзажи, умело вырезанные из красочных уральских камней, подсвечники из таинственно мерцающего селенита, черные бархатные витрины, усеянные брошками из яшмы всех возможных цветов, кольцами с сердоликом, браслетами из кварца, ожерелья из хризолита, хрусталя и малахита!
     Сначала я бродила среди этой неземной красоты просто наслаждаясь, но, постепенно трезвея, осознала, что вся она выставлена на продажу - и ринулась покупать. Цены были просто смехотворные - украшения ручной работы из натуральных уральских самоцветов стоили сущие гроши, и я накупила их вдоволь, всласть, для себя, для друзей, для родных. Торговцы быстро смекнули, что я, хоть и говорю по-ихнему, но все же иностранка, и стали заламывать цены, которые, однако, по-прежнему казались мне смехотворными. Так что, в конце концов, довольны остались все - и я, и они.
     Автобус, который должен был отвезти меня в мое временное пристанище, почему-то не пришел, следующий должен был по расписанию появиться через час, но никто не знал, появится он или нет. И я решила все-таки попытать счастья и найти такси - я вообразила, что в центре города на это больше надежды. И точно, после четверти часа поисков мне удалось набрести за углом на древнюю колымагу, гордо украшенную табличкой "такси". Мне показалось, что шофер слегка озадачен просьбой отвезти меня в дальний пригород, но мое согласие заплатить названную ему, по всей вероятности безумную цену - что-то около трех долларов - вынудило его согласиться. И мы тронулись в путь.
     Через несколько кварталов мотор такси задымился и принялся надрывно чихать, скорость заметно упала, и еще через пару кварталов машина остановилась, как вкопанная. Некоторое время она дрожала, как умирающая лошадь, а потом как-то осела и затихла.
     "Отмучилась, страдалица! Я же говорил, не доедет, - с каким-то садистским удовольствием сказал шофер. - Придется вам добираться на автобусе, дамочка".
     Слово "дамочка" он произнес, будто лягушку проглотил, но я все еще не могла врубиться в ситуацию:
     "Тогда вызовите мне другое такси!" - потребовала я.
     Шофер оглядел меня со странной смесью презрения и жалости, и я всей кожей почувствовала себя дамочкой, совершенно здесь неуместной, в кричащей парижской блузке и в режущих глаз плетеных итальянских сандалиях.
     "Да где его взять - другое такси-то? - выкрикнул он риторически. - Ведь я один-единственный на весь город, а у меня сцепление полетело, царствие ему небесное! Так что идите к автобусу, дамочка!".
     "Ладно, отвезите меня назад в центр", - пролепетала я, сдаваясь.
     "До центра я не доеду, дай бог до гаража добраться. Так что идите, дамочка, пешочком, два квартала направо, сядете там на тройку, а на конечной пересядете на девятку, и через час, если повезет, будете на месте".
     Мне не повезло, и до места я добралась не меньше, чем часа через два, полностью вкусив всю прелесть екатеринбургского существования. Больше в самостоятельные экспедиции по городу я не пускалась, и видела его только из окна институтского минибуса, который исправно возил членов делегации на осмотр местных достопримечательностей.
     Главных достопримечательностей было две - часовня, построенная над тем домом, где по легенде был зверски убит царь Николай Второй со всей семьей, и большой камень, километрах в сорока от Екатеринбурга, отмечающий границу между Европой и Азией. Часовня была еще не достроена (или на ремонте), и нас туда не впустили. А шоссе, ведущее к знаменательному камню, было так изувечено многолетним напором зимних снегов и не знающих времени многотонных грузовиков, что путешествие к границе двух континентов осталось у меня в памяти сущим наказанием. И даже память о том, как Федор Достоевский дважды целовал этот камень - по пути на каторгу и обратно, - не помогла мне, пока я, подтягивая к горлу рассыпанные дорожной тряской внутренности, подбиралась к этому камню на нетвердых ногах.
     Были нам показаны еще две достопримечательности, не рассчитанные на туристов. Недалеко от центра города возвышалось недостроенное здание, претендовавшее когда-то на роль небоскреба. Как сообщили нам сопровождающие лица, строительство небоскреба внезапно заморозили на восьмом этаже, обнаружив, что с последующих этажей можно будет увидеть окружающие город военные объекты. Объектов этих было столько, что деньги, уже вложенные в постройку будущего небоскреба, показались градоначальникам сущим пустяком.
     Другой интересный объект лежал в лесистой низинке - это было огороженное оградой совершенно новое обширное кладбище, все могилы которого были помечены не раньше, чем 1991 годом. И большинство клиентов которого не достигли и тридцати лет. Это было кладбище жертв грандиозной гражданской войны, вспыхнувшей при разделе бывшей уральской государственной промышленности. Кто победил, мне неведомо, но результаты этого раздела прямо-таки кололи глаза - пустотой аэропорта, серостью лиц и одежд, безработицей и печатью невыразимой печали.
     Дни конференции пролетели быстро, и, как положено, в знак счастливого ее завершения был назначен банкет. Назначен он был почему-то не на последний, а на предпоследний день. Причина этой странности открылась нам не сразу, а лишь назавтра после банкета - оказалось, что на последний вечер назначено было его продолжение, так как не все было съедено, а главное, не все выпито.
     Выпивки было невообразимое количество при невообразимом ее разнообразии. При этом угощение вполне соответствовало выпивке - и по количеству, и по разнообразию. Стол просто ломился от яств - копченые бараньи бока и свиные языки золотились среди жареных перепелок, дивных паштетов из гусиной печенки, заливной осетрины и красной икры, фаршированной черной. Я уже не говорю о немыслимых соленьях - об огурчиках, помидорчиках, о трех сортах грибочков, о капусте белой и красной и серо-буро-малиновой. Да всего не перечислишь.
     Трудно было поверить, что за стенами нашего санатория унылые серые граждане теснятся в туго набитых автобусах-коробочках, и голодные старики терпеливо ждут, когда им вынесут из больницы чужие объедки. Впрочем, местные академики, окружающие роскошный стол, накрытый скатертью-самобранкой, не слишком отличались от больничных стариков - таким неподдельным восторгом горели их глаза при виде этого банкетного великолепия.
     Мой сосед справа, по виду вполне пригодный к роли старика на больничном холме, опорожняя рюмку за рюмкой, горько пожаловался, что все его профессорские доходы, включая академическую надбавку и деканскую зарплату, с трудом достигают трехсот долларов в месяц. Сосед слева, академик, из Новосибирска, горько сетовал, что доехать до Екатеринбурга можно только на ужасном, битком набитом поезде, который тащится двое суток, так как самолеты давно отменили. Его особенно радовали соленые помидорчики, которые были у них в Новосибирске большой редкостью, хотя он лично выращивал несколько кустов свежих помидорчиков на своем академическом подоконнике.
     Главного героя, председателя конференции, всесоюзного академика, приехавшего на это предприятие из Москвы, на банкете не было. Да и вообще его видели только на церемонии открытия - произнеся приветственную речь, он твердым шагом вышел из зала и исчез. Сначала ходили слухи, что он то ли заболел, то ли вернулся в Москву, но вскоре все разъяснилось - он со своим заместителем заперся у себя в номере, оснащенным большим ящиком водочных бутылок, и три дня пил, не просыхая. "Он приехал сюда расслабиться и снять стресс", - пояснили нам его екатеринбургские коллеги.
     И мы его поняли и простили. Говоря "мы", я имею в виду русскоязычную часть израильской делегации, - из семи их было трое. Поняли ли его израильтяне, я не уверена.
     Все немного выпили - каждый по своим критериям, разумеется: израильтяне по наперстку, свердловчане по графину - председательствующий от местного института звякнул ложечкой о бутылку и общий шум стих. Профессор откашлялся и поднял бокал: "Господа, завершена израильско-российская конференция, подтверждающая факт дружбы между русскими и евреями. Наши отношения с евреями были всегда сложными и драматическими. В семнадцатом году евреи устроили нам революцию, и Россия покатилась под откос. Но им этого оказалось мало - в девяносто первом они устроили нам вторую революцию, результаты которой вы видите вокруг себя".
     В этом месте мой муж не выдержал. Он крикнул громко, а голос у него зычный: "Если вы будете продолжать в том же духе, мы и третью революцию вам устроим!".
     Оратор на миг осекся, и не известно, куда бы потекла банкетная река, если бы в этот миг входная дверь не распахнулась, пропуская высокого человека в ладном костюме, сопровождаемого двумя громилами, вооруженными автоматами с короткими стволами. Человек в костюме быстрым шагом двинулся к столу, громилы шли за ним по пятам.
     "Уже пришли брать!" - воскликнул мой муж.
     И ошибся.
     Человек в костюме обхватил за плечи руководителя израильской делегации, бывшего профессора Екатеринбургского университета, и смачно поцеловал. Оказалось, что он - бывший его студент, пренебрегший академической карьерой ради бизнеса. Он оказался одним из победителей гражданской войны за раздел уральской государственной промышленности, а громилы с автоматами были всего лишь его телохранителями. Похоже, что на нем лежала львиная доля ответственности за роскошь банкетного угощения. И потому его появление смягчило возникающий конфликт, - увидев, как он нежно целует руководителя еврейской делегации, академики сменили тон. На сцену вышел другой екатеринбургский профессор, склонный не к агрессии, а к юмористическому подходу.
     "Друзья мои, - сказал он лукаво, - наши отношения были драматичны, но ваш приезд вносит в них новую ноту. Это нота доверия. И я хочу рассказать вам сказку о доверии.
     Шел как-то Иван-царевич по лесу и увидел лягушку. Она сказала нежным голосом: Иван-царевич, возьми меня к себе во дворец и поцелуй. Тогда я превращусь в прекрасную девушку и стану твоей любовницей.
     Идея понравилась Ивану-царевичу. Он принес лягушку к себе во дворец, из осторожности на кухню, и там поцеловал. Как только он ее поцеловал, она тут же превратилась в прекрасную девицу, к сожалению, одетую, и начала торопливо раздеваться. Она успела снять с себя юбку и кофту, но только перешла в нижнему белью, как в кухню вошла жена Иван-царевича. Увидев полуголую прекрасную девицу, она слегка опешила и спросила:
     - Иван-царевич, а это кто?
     - Это лягушка - я принес ее из лесу, - ответил Иван-царевич, глядя жене в глаза чистым взором.
     И жена ему поверила.
     Так выпьем же за доверие!"
     И академики выпили - раз, еще раз и еще много-много раз, - и водочки, и коньячка, и опять водочки, и опять коньячка, закусывая эту благодать жареными рябчиками и красной икрой, фаршированной черной. Старческие глаза их источали слезы радости и умиления - ведь им не часто перепадали такие милости. Похоже, их не слишком смущало, что представители израильской науки далеко отстали от них по количеству выпитого. А может, я не права - эта наша неспособность расслабиться в питии укрепляла в их душах то самое доверие, которое так изящно описал их красноречивый коллега.
     Не могу с определенностью сказать, на какую роль он нас назначил, на роль коварного Ивана-царевича или на роль его доверчивой жены, но город Екатеринбург я покидала назавтра с большим облегчением. Я прошла по нетоптаной траве бывшего аэропорта к никем не охраняемому самолету, твердо надеясь, что я побывала в этом городе не только первый, но и последний раз.