Виктория Хмельницкая

                                                                                                      "Живем мы весело сегодня,
                                                                                                            а завтра будет веселей".
                                                                                                         Из песни моего детства 

     2006 год, мне - 76 лет. Третий год как Сережа ушел в другую жизнь. Дети и внуки в разной степени взрослые. Наша вторая, последняя, часть жизни была как бы в поле их зрения. А вот что было до? Мы не использовали в свое время такую возможность, отпустили наших близких без исповеди. В памяти задержались лишь некоторые примечательные рассказы. Жаль их потерять.
     Tакие мысли меня все чаще подталкивают к перу и бумаге, то есть к компьютеру. Может быть кому-нибудь из потомков, читающих еще по-русски, будет интересно. Попробую для "семейного пользования" пробежаться по уцелевшим страничкам моей жизни и жизням наших с Сережей близких. Это не мемуары. Этим красивым словом нельзя назвать неупорядоченные во времени короткие зарисовки.
     Анна Андреевна Ахматова писала: "Теперь, когда всё позади - даже старость, и остались только дряхлость и смерть, оказывается, все как-то, почти мучительно, проясняется: люди, события, собственные поступки, целые периоды жизни. И сколько горьких и даже страшных чувств". - Как точно!
     В двадцать первый век мы с Сережей вошли еще вместе. Я же вспоминаю события прошлого века. "Это было в прошлом столетии" - как страшно звучит такое непривычное пока понятие; другой воздух, другая психология, которая, меняясь, вела нас по дороге к сегодняшнему дню.
     
     Я родилась в Крыму, в Симферополе, в декабре 1929 года. Здесь жила моя бабушка, мамина мама, Этель Самойловна Каплун. Родом она из Николаева, после замужества переехала в Симферополь, родила трех дочек: Цилю (Цивия), Аню (Ханна) и Полю (Перль), причем Поля родилась уже после смерти отца. Тогда не умели излечивать воспаление легких, и он умер совсем молодым. Бабушке было двадцать семь лет, замуж вторично не вышла, не хотела "заводить" дочкам отчима. Семья была среднего достатка. Дедушка владел жестяной мастерской, были, кажется, два помощника. После его смерти бабушка вела дело сама вплоть до Октябрьской революции, когда все частное закрылось.
     Баба Этя была умеренно религиозной, соблюдала традиции. Даже на моей памяти в глубокое советское время отмечала еврейские праздники, приглашала к столу бедных. Правда, революция смешала карты. Революция, как землетрясение, перераспределила, перевернула устоявшуюся (хорошую, плохую?) жизнь. Богатые - потеряли свое богатство, бедные стремились украсить свое нищенство, середняки - растерялись: куда идти и что делать? Многие восприняли новую жизнь как данность. Доверчивые же серьезно и с воодушевлением приняли лозунги, новую идеологию и пошли вперед к революционным достижениям: "Мы наш, мы новый мир построим, кто был никем, тот станет всем". Эти слова не просто пели, верили в них. Особенно - бедные, особенно - бесправные прежде евреи.
     Аня, моя мама, на волне революции и гражданской войны поступила в медицинский институт. Однако, скоро стало ясно, что медицина не для нее - боится крови. Выбрать другую профессию не успела: встретила и полюбила моего будущего папу Льва Абрамовича Файнштейна. Поженились сразу же, в 1924 году; маме - 22 года, папе - 19. Оба - красивые, оптимисты. Инфантильными они не были ни в коем случае, наивными и доверчивыми - да.
     Папа входит в эту сложную, полную надежд, тяжелую жизнь 20-х годов молодым, но очень взрослым человеком. Он здоров, крепок, по ходу дела самообразовывается. Не до солидной учебы. Ему поручают серьезные должности. Сейчас трудно себе представить, но в его юношеские годы он получил место директора стекольного завода в Бахчисарае. До него там сменилось несколько начальников, и на первом же общем собрании кто-то выкрикнул: "Наконец-то русака поставили". Фамилию-то его рабочие еще не знали, а светлые прямые волосы и серые глаза папы вселяли им надежду.
     Папа родился в городе Геническ на Азовском море. Это - порт с преобладавшим тогда еврейским населением. Мне было забавно во время молитвы сидеть рядом с дедушкой, копировать его покачивания, перелистывать книгу. Я, конечно, мешала, за что и была выдворена из синагоги навсегда, без права путаться под руками и ногами. Этот запрет я приняла близко к сердцу, и даже теперь бываю в синагоге только по необходимости.
     Старшая сестра мамы Циля с мужем Леоном Иосифовичем Золотаревским в 20-е годы обосновалась в Москве. Вначале у них была приличная жилплощадь, но к тому времени, когда я вошла в сознательный четырехлетний возраст и приехала с мамой в гости, у них на троих (с сыном Борей) осталась крохотная в 3,8 кв. м. пещерка, правда с окном, дверью и высоким потолком. Для кладовой тоже маловата.
     Но жили же! Там помещалась родительская тахта и важным элементом был стол, за которым ели, делали уроки, собирали радиоприемники (Боря с папой), а ночью на нем раскладывали Боре постель.
     Году в тридцатом - тридцать первом, очевидно, дядя Лева помог моему папе с работой в Москве. Мои родители сняли комнату в коммунальном бараке в Подмосковье, в Лосиноостровской. Уезжая в Москву отоваривать продуктовые карточки, мама оставляла меня, полуторагодовалую, под присмотром соседки.
     Начало 30-х годов - очень голодное время, годы тотальной сталинской коллективизации, когда миллионами умирали от голода. На основные продукты в городах была заведена карточная система.
     Я удивляюсь избирательности и непредсказуемости памяти, которая, зацепившись за какие-то извилины детского мозга воскрешает разрозненные картины прошлого. Мне - полтора года, и я теперь вижу себя в детской кроватке с сеткой, горшок на стуле и игрушку - спортсмена на турнике. Это не фантазия, потому что уже во взрослые годы я напомнила маме как выглядел и где стоял буфет в этой комнате.
     И я помню себя с Цилей на мосту, а над нами пролетал настоящий дирижабль! Из того же времени: я вижу себя в коридоре коммунального барака, ревущую над разбитой фарфоровой головкой большой куклы.
     Многим знакомо избирательное качество памяти: большое может исчезнуть, затеряться, а мелочи, казалось бы пустяковые, застревают. Зачем это осталось? Может быть, как первое большое горе (это я - о кукле)? И дирижабль в небе - как первое ощущение чуда?
     В эти годы папа направляется на работу в страшную организацию ГУЛЖДС - главное управление лагерей железнодорожного строительства, входившее в систему ГУЛАГа. С одной стороны - это возможность овладеть профессией, что и произошло. С другой - только злая ирония судьбы затянула такого доброго, отзывчивого человека как папа в жестокую систему лагерей.
     Железные дороги строили заключенные; лагерные поселки, вернее - зоны, окруженные колючей проволокой и вышками с охраной, находились неподалеку.
     Бараки и временные домики для служащих и охраны также были рядом. Папа руководил участком строительства дороги. По завершении работ на одном отрезке пути мы передвигались на новое место. Мне было пять лет, когда я издали увидела бригаду заключённых. В этой зоне отбывали срок особо опасные, убийцы и грабители. В 1934 году, я думаю, политических зэков не было еще так много, как через пару лет.
     Папа, мирный и добрый человек, совершенно не подходил для рабочих контактов с бандитами. Мы жили в двухкомнатном домике. Вокруг плотной стеной стоял лес. Деревни не видно, но она близко; деревенским ребятишкам было интересно играть с новенькой; они учили меня собирать грибы-ягоды. В одной избе меня угостили кашей из деревянной плошки, и ела я впервые деревянной ложкой. Запомнилось...
     Топить печь без опыта было трудно, и маме помогал молодой, очевидно, случайно попавший в такую бандитскую зону, заключенный Павел. Однажды он сказал папе, что его, папу, проиграли в карты. Это значит, что проигравший должен найти возможность его убить. Папу перевели на другой объект, а Павла бандиты вычислили - его нашли с перерезанным горлом. Мы с мамой плакали, и в эту ночь мне приснился волк, влезающий через окно в мою комнату. Сон повторялся, я ночью кричала. Вскоре пришло новое назначение - Сибирь, Кузбасс. Меня отвезли к бабушке в Симферополь, где я и проучилась первые два школьных года. Родители переехали в Сибирь.
     Третий класс я начала уже в поселке Мундыбаш около г. Темир-Тау, в Сибири. Золото здесь нашли позже, а в ту пору строили железнодорожную ветку к руднику. На новом месте тоже работали уголовники, но не такие экстремальные. Папа брал меня пару раз на объект, я стояла рядом с ними, и меня смущали только их комплименты и обильные татуировки на обнаженных частях тела. Обстановка была доброжелательной, папа обсуждал с ними какие-то строительные моменты. Железную дорогу зажимали с двух сторон сопки, густо заросшие кедровыми деревьями и ягодными кустами; и за ними - очень красивые голые многоцветные скалы.
     Чуть выше поселка находился рудный комбинат, сбрасывавший отходы производства в речку. Зимой лед и железобетон (или что-то другое) так крепко сплотились, что весной этот конгломерат образовал затор; после взрывов поплыли гигантские айсберги, вода хлынула в сторону поселка. Огромные торосы, крутясь в водовороте, разбивали окна, и вода заполняла первые этажи. Мы жили на первом. Как завороженные стояли у окна. В последний момент мама схватила то, что считала самым ценным - школьный портфель, пару учебников и меня, но неожиданно вода остановилась. Спаслись. Медленно таявшие "железобетонные" айсберги, осевшие под окнами, несколько недель давали нам, детям, темы для игр.
     Здесь же произошло особое событие в моей жизни. Молодые поселки не имели еще упорядоченной инфраструктуры. Строили наскоро двух-трехэтажные дома, а между ними росла прекрасная сибирская трава, которая почти скрывала нас, детей. Меня научили выбирать среди прочих толстостенные сочные и сладковатые съедобные стебли. За этим занятием меня застал симпатичный мальчик из 7-го класса, объяснился в любви и предложил дружить. Я до сих пор горжусь достойным ответом: "Как ты, комсомолец, можешь мне такое предлагать!" Я была уже в третьем классе.
     Папу "перебросили" в другой конец страны, в Карелию, в город Беломорск. Все тот же третий класс, но как-то веселее. Живем в городе, надеемся благоустроиться на длительное время; появилась посуда, мебель, примитивное все, конечно, но намек на улучшение жизни был. Это было зимой 40-41-го года.Я не знаю, о чем думали и говорили между собой родители, что было им известно. При детях был полный негласный запрет высказываться. Действительно ли они надеялись на улучшение жизни?
     Первые в моей жизни полярные ночи! Позднее она мне их подбросит поболее...
     Наступила весна 41-го, закончился учебный год, начался полярный день; мы, дети, до полуночи играли в лапту. Папу в начале весны направили в очень почетно-ответственную командировку на Ладожское озеро, предполагалось - на пару месяцев. Хорошие перспективы, жизнь стала лучше - вот платье новое, конфеты редкие.
     Стройка была секретной, но папе разрешают нас вызвать на летнее время. С собой мы взяли пару, а больше и не было, летних вещиц и форму "чудо" для выпечки пирогов. Управление стройки находилось в лесу, в том месте, где река Видлица впадает в Ладожское озеро. Рядом крошечная деревушка Видлица. Жили мы в свежесложенном срубе, пятиугольном в плане, на пять маленьких квартир. Дом стоял в густом лесу, несколько в стороне от деревни и Управления, что очень помогло через пару недель.
     С деревенскими детьми нам, управленческим, не разрешалось общаться, но я случайно у речки познакомилась с тощей, одетой в обноски двенадцатилетней девочкой, которая объяснила мне, что они "вербованные", приехали сюда на работу из голодных-холодных мест. Она привела меня в свой барак, стоявший на краю деревни. Тридцать человек взрослых работало на лесоповале, а она должна к их приходу приготовить суп-баланду, главное, чтоб был горячий. Нищета полная. Я привела ее к нам. Мама ее накормила, дала с собой крупы для супа, угостила шоколадом - похоже, девочка его ела впервые. Как раз в эти дни пришла баржа с продуктами для Управления, и в ларьке можно было купить кое-что лакомое. Я тоже не была избалована. Но все-таки бывали шоколадные конфеты в корзиночке.
     И вдруг страшное сообщение. Война! 22 июня 1941 года! Люди столпились у столба с громкоговорителем - черной тарелкой. Слушают доклад председателя правительства Молотова. Уже на следующий день мы слышали над лесом запоминающийся гул тяжелых немецких самолетов. Пролетали также очень низко самолеты с красными звездами на крыльях. Говорили, что это немцы маскируются. Они обстреливали зачем-то деревню, низко пролетая над крышами. Деревня была на виду, а наш дом защищен высокими деревьями. Стройка разрушена, баржа разгружается. Отдан приказ смешать продукты с песком - чтоб врагу не достались. А рядом голодные люди, наши, но просто отдать - нельзя. Забегая дней на десять вперед, скажу, что перед отъездом из Лодейного поля в неизвестность нам к вагону подвезли немного продуктов с той баржи и взяли деньги.
     Секретарь парторганизации управления Амирьянц отправлен куда-то за инструкциями. Надо ликвидировать, по возможности, управленческие архивы, вывезти семьи сотрудников. Заключенных, строивших аэродром, я здесь ни разу не видела и не знаю, что с ними сталось. Папа проехал мимо дома на грузовике, издали махнул рукой и крикнул, что без него нас не отправят. Куда уехал - неизвестно. Глубокой ночью вернулся Амирьянц. Никто, кроме детей, не спал. Его жена сказала маме, что он не в состоянии ничего разъяснить - моется с дороги. Случилась неприятность: над ними пролетал немецкий самолет и... организм не выдержал. С каждым может.
     На другой день нас, семей десять, загрузили в кузов грузовика и повезли в неизвестность к узловому железнодорожному центру Лодейное Поле, в сторону Ленинграда. Прямо в пекло! Другого пути не было. Папы все еще нет, страшно. Перед отъездом нам сказали, что он сопровождает эшелон с солдатами к месту боев в районе городов Янисьярви и Пяткеранте (могу ошибиться в написании). Эти грузовики ехали мимо нас по встречной полосе. Солдаты-новобранцы, замаскированные ветками, приветственно машут нам, улыбаются и еще не знают, что завтра все погибнут в "котле". Об этом рассказал нам при встрече папа, которому было приказано в Видлице передать свою миссию профессиональному военному. Он вернулся в управление и вместе с начальником и еще кем-то, отобрав наиболее важные документы и уничтожив другие, пешком, сквозь горящие леса, неделю пробирался к Лодейному Полю. Там мы, к счастью, встретились. Нас еще не успели эвакуировать. Этот путь - бегство от наступающего на пятки врага - я вижу сегодня, как кинохронику в зале кинотеатра.
     Шоссе, пыль до небес, горит строевой лес, нескончаемый поток встречных грузовиков с солдатами и техникой; беженцы с детьми, бредущий скот. Вражеские самолеты, на бреющем полете обстреливающие удобные мишени. Помню ковыляющего по обочине мальчика в одной рубашонке, лет двух, на кривых рахитичных ножках. Я его видела потом в городе на вокзале. Наш грузовик чудом добрался до Лодейного Поля. Вообще чудес оказалось много. Неделю мы жили в доме начальника станции у самых железнодорожных линий, а эта узловая станция очень интересовала немцев. Бомбили днем и ночью, довольно удачно для нас. Мы по тревоге спускались в погреб, укутанные в несколько пар одежек. Пронесло!
     Наконец, погрузились в пульмановский вагон, в котором в мирное время перевозили скот. Его вычистили, правда, запах остался, да построили нары. Сопровождавший нас Амирьянц был освобожден от этого задания по причине нервных срывов, которые не нравились нашей группе. Вместо него назначен папа, он и довез нас до Куйбышева.
     Позднее узнали, что эшелоны перед нашим и после нас были разбомблены. Опять миновало нас лихо! Ехали месяц под постоянным страхом бомбёжек. В дороге кормились всухомятку тем, что захватили перед отъездом. Несколько раз во время длительных стоянок на запасных путях папа приносил из столовки ведро супа на всех. Мне помнится, что бесплатно. Недавно я прочитала, что так кормили эвакуированных из блокадного Ленинграда. Возможно, и мы получали из того же котла.
     Стыдно вспоминать, но для справедливости надо. Бомбежки, страшная война, распахнуты створы товарного вагона, а мы сидим, свесив ноги с борта, поем песни, радуемся движению. Все мы - пять, шесть детей примерно одного возраста десяти-двенадцати лет, молодо-зелено-глупо. Перед нами проносится жизнь: лес, солнце, деревни, а позади - ежедневные бомбёжки. Может быть эти маленькие радости оправданы?
     Долго выбирались из опасной зоны. Однажды ночью нас разбудили бешеные гудки паровоза, все кинулись к окнам и увидели фантастическое зрелище: сверкающий огнями г. Куйбышев. За длинную дорогу мы привыкли к маскировке - темноте и тишине.
     Нас разместили по хозяйствам в окрестностях Куйбышева в деревне Толкай. Дома здесь стояли добротные, с садами-огородами, русскими печами. Хозяйка дома, куда нас определили на жительство, иногда угощала необыкновенно вкусной картошкой из своего огорода, залитой сливками и запеченной в русской печи в глиняном котелке.
     Индивидуальные хозяйства в деревне были крепкими, что удивительно при общем развале сельского хозяйства в стране. Возможно, что это "кулацкое" село оставалось под "крышей" МВД, для ихнего употребления.
     Вскоре неожиданно у нас опять появилась баба Этя - Этель - мамина мама. Папа отправил ей из Москвы в Симферополь телеграмму с нашим адресом, которую она чудом получила, а родственники почти насильно вывезли ее из города.
     В первые же дни мама пошла (по призыву) добровольно и бесплатно строить в Куйбышеве военный аэродром. За это она получила в подарок десяток яиц и утятницу, которая нам много лет служила.
     Я начала было учиться в 4-м классе, но неожиданно за нами приехал папа. Жизнь сделала еще один виток. Оставив нас летом в Куйбышеве, он пробился (дороги были забиты военными грузами) в Москву за направлением на фронт. Ему же дали направление на Крайний Север, где строилась в срочном порядке железная дорога между городами Печора и Воркута. Папа получил две недели отсрочки на то, чтобы забрать из Беломорска вещи и заехать в Куйбышев за семьей.
     Итак, теперь вчетвером едем на северный Урал. Страшно и непредсказуемо. Запас еды минимальный, в сумке лежат две маленькие буханки черного хлеба, которые надо растянуть на неизвестный срок. Рядом сидит женщина с грудным ребенком, малыш сосет пустую материнскую грудь. Мать, конечно, тоже голодная. Мама отрезала ей кусок от буханки, она отломила часть, пожевала, и эту жвачку, завернув в тряпочку, дала ребенку.
     Двух недель, данных на дорогу, явно не хватает, а опоздание чревато обвинением в дезертирстве. Добрый попутчик предложил папе оставить нас, трех женщин, на пару дней на станции Ираель, где он работает начальником депо. Это уже недалеко от Печоры, но где управление никто не знает. Мы остаемся, папа едет дальше в неизвестность. Нам выделили в их доме участок пола у печки и кое-что в качестве постели. В комендатуре дали талоны на трехразовое питание в столовой. Но... столовая в трех километрах от дома, мороз - тридцать градусов, а одежда - в расчете на крымскую погоду. Бедная мама приносила раз в день обед из двух блюд. Второе - оставляли на ужин. Днем съедали сначала жидкость, потом - гущу. Получалось как первое и второе. Был один деликатный момент. Баба Этя не была строго религиозной, но традиций, по возможности, придерживалась. В столовой же готовили только блюда из свинины. Мама брала ежедневно котлеты, хотя было в меню рагу и пр. Все-таки, не так заметно. Деньги кончились, но хозяева нам одалживали. "Пара дней" растянулась на долгие два месяца. Мы жили в страхе и беспокойстве, от папы никаких вестей. Измученная тревогой мама в тот день поехала в Кожву - районный центр. Зашла на почту, чтобы отправить папе телеграмму, вернее - в управление, "на деревню дедушке", как сказал классик.Устроилась у окна - обдумывает текст - тень - подняла голову - перед окном проходит папа. Так бывает в кино, когда изображают необычные ситуации, а зрители говорят - да, интересно, но в жизни так не бывает. Бывает! Он приехал за нами с первым контрольным поездом по новой дороге. Оказывается, посылал нам вести и даже с кем-то деньги, но поезд не остановился в Ираели. Папа тоже очень переживал, но оставить работу не мог.
     Кожва - это печально известное место на левом берегу реки Печора, пересыльный пункт. Здесь перераспределялись и отправлялись по стройкам эшелоны с заключенными. Город Печора - на противоположном берегу. Стабильная дорога из "России" (так назывались земли южнее Кожвы) существовала только до Кожвы, далее - до Воркуты - оленьи тропы. А на огромных территориях лесотундры и тундры - передвигавшиеся за пастбищами поселки коми-оленеводов, чумы. Символически можно представить себе огромное пространство - Печора, Инта, Абезь, Воркута - как один концлагерь, а все, что южнее - это свобода, это называлось "Россией". Да, как все в жизни относительно!
     В 1933 году оленевод Попов пас летом в районе будущего города Воркута стадо оленей, разжег костер и заснул. Проснувшись, увидел, что ветки сгорели, а огонь не погас. Он понял, что это горит вышедший на поверхность уголь. Сообщил геологам. Ушли годы на исследования. Были обнаружены огромные запасы угля. Задерживало разработки бездорожье. Еще до войны в Воркуте построили первую шахту, а вывозить уголь не на чем. А когда Донбасский угольный бассейн оказался под немцами, вспомнили и об этом угле на западных склонах Уральского хребта. Начали спешно строить железную дорогу через реку Печора до Воркуты.
     Тысячи и тысячи заключенных были завезены на две крупнейшие стройки: Воркутстрой, отвечавший за строительство шахт и добычу угля, и Печстрой, который строил и эксплуатировал железную дорогу. Люди умирали от голода и холода. Эшелоны подвозили новых смертников - рабсилу. Все это происходило в "социалистическом" государстве. Боюсь назвать этот строй фашистским, потому что историки, кажется, еще продолжают спорить, какая из двух систем самая людоедская. Зря боюсь! Практика показала, что фашизм в Европе был даже не "подростком" в сравнении с ленинско-сталинским социализмом, этой раковой опухолью с метастазами.
     У папы было направление в Печстрой. Главное управление находилось в поселке Абезь на реке Уса, на половине пути до Воркуты. В Абези он должен был о себе заявить. Тогда, оставив нас на станции у чужих людей, он с риском для жизни пересек не крепко еще замерзшую Печору, на чем-то добрался до Абези. Там к этому времени был стабильный поселок: контора-управление, бараки для вольнонаемных с отдельными входами для четырех-пяти семей, магазин-ларек, даже школа и клуб. В некотором отдалении - зоны с бараками для зэков. Вольнонаемные - это в разной степени начальство: инженеры, снабженцы, врачи, оперативники, охрана (вохровцы). Папа был начальником части технического снабжения и участка строительства дороги.
     Тем же поездом мы, еще несколько семей и контрольная комиссия, не торопясь, двинулись на север, в сторону Абези и Воркуты. Наш заботливый папа догадывался, что мы не очень сыты, захватил с собой чемодан с накопленными консервами американского производства. Извинился перед бабушкой, что все они из свинины. На что она спокойно ответила: "А что ты думаешь я ела эти месяцы?" Не знаю, с какого времени и по какой договоренности, но уже в первый год войны и последующие Север выживал за счет этих американских поставок. Тогда я услышала впервые названия консервов: бекон, лярд-жир.
     Поезд неуверенно полз на север, лесотундра сменилась тундрой, покрытой толстым слоем первозданного снега. Неуверенно, потому что рельсы уложены наскоро, в нарушение всех правил, почти нигде нет насыпей; это потом многие годы их досыпали и выправляли. Пока же не каждый состав с углем доходил до станции назначения, часто переворачивались. Заключенные гибли от холода, голода, непосильного труда, а новых все гнали, и недостатка в них не было. История знает. Страшно оглядываться.
     Мы сошли с поезда в поселке Хановей (на коми языке - место пурги), в тридцати километрах не доезжая Воркуты. Собственно, поселка не было. Была зона, контора и несколько бараков для вольнонаемных. Здесь был папин участок дороги. Коми-чум находился где-то недалеко в тундре. Папу мы почти не видели, он подолгу оставался на стройучастке. Нам дали "финский домик" на санных полозьях, легко транспортируемый и насквозь продуваемый. Стены его были набраны из узких дощечек. Такой домик пришелся бы ко двору в районе южного Крыма. Но... жизнь продолжается. Мы занавесили стены солдатскими одеялами, которые как тюлевые ткани шевелились во время пурги. В центре комнаты стояла раскаленная чугуная печка-"буржуйка", великолепно согревавшая обращенную к ней часть тела, другая часть в это время быстро охлаждалась. Продукты покупали в ларьке по карточкам, в основном, американские консервы. Бабушка научилась варить супы из сушеных овощей. Мясные талоны отоваривали куропатками в перьях или олениной.
     Иногда в чуме покупали мясо одного-двух оленей и засаливали в бочке, что очень выручало, когда в лавке иссякал запас продуктов. Позже я научилась в короткий летний месяц собирать на болотистых полянах дикие лук и чеснок. Кормились сытно, но безвитаминно.
     Понятие время года - здесь несколько непривычное для нас. Весна - в июле, короткое лето - в августе, осени не заметила. Остальное - зима. Я помню, как позднее, когда мы жили уже в Воркуте, я не могла в конце мая выйти из дому: наш барак занесло по крышу сугробами, а в этот день был экзамен по истории. Днем нас раскопали, ориентируясь по печной трубе. Экзамен все-таки пришлось позже сдавать.
     Однажды, в конце августа в Воркуте на нас свалилась жара - около тридцати градусов, от неожиданности искупались с друзьями в холодной Воркутинке. Но это было только однажды. Тундра так организовала свое пространство, что отсутствие гор, лесов, высоких зданий создает ощущение космической бесконечности. Полярные ночи, короткое серое утро. Неописуемой красоты полярные сияния ближе к весне, когда вылезают из-под снега карликовые березки и осинки.И разноцветный мох, покрывающий топкие болота, лежащие на слое вечной мерзлоты. Раскрашена весенне-летняя тундра не ярко, со вкусом, благородно. А по мху рассыпана голубика - ягода. Такое было ощущение, что все растительное не спало зимой, а готовило себя к короткой летней жизни. Еще лежал снег, а уже на проталинах выскакивала ягода морошка и быстро-быстро начинала вытягиваться в рост и розоветь; дикие лук и чеснок, грибы-подосиновики с гигантскими шапками; в тундре был тот же грибной набор, что привычен нам, только не видела белых грибов. А к этому изобилию - полчища мошкары, и никакой накомарник не спасает. Такой мне запомнилась тундра. Все это прочувствовала позднее, а пока сидим в домике, укутанные во все, что есть, в ожидании заказанных тулупов и пимов-сапог из оленьего меха. И еще мне сшили песцовую шапку с длинными ушами, заменяющими шарф.
     Школьную программу я догоняла при помощи учителя-зэка, симпатичного рыжего и интеллигентного средне-молодого человека. Он приходил каждый день, после сытного бабушкиного обеда начинали заниматься, даже гуляли летом по тундре, а дальше... он повёл себя неосмотрительно, нельзя в его положении увлекаться тринадцатилетними девочками. Рисковый был парень, всего-то разок поцеловал в неудачный момент, когда в комнату входила бабушка. От дома ему было отказано. И еще... я никогда никому не выдала слова, которые он мне однажды шепнул: "Не верь тому, что говорят о Троцком. Когда-нибудь ты узнаешь правду". В 42-м году это был смертельный номер...
     Еще одно переживание случилось в Хановее. Некоторые заключенные имели "свободное хождение" - они работали за зоной, не под охраной, а ночевать должны были в зоне. Я познакомилась с дядей Васей, у которого был такой статус, в его жестяно-столярной мастерской недалеко от нашего дома, часто забегала к нему поболтать и приносила что-нибудь из еды. Он примитивно рисовал и даже сделал мой портрет. Выковал сковородку, которую там купить нельзя было. Хорошо пел. Радовался, что скоро вернется домой: оставалось несколько месяцев до освобождения. Был добрым и милым. Неожиданно узнаю, что с ним случилось несчастье: один бандит заставил его под угрозой смерти вместе бежать из лагеря. Их поймали на другой день. Они сидели в карцере и ждали суда и нового срока. Мне его было очень жаль. Папа, поразмыслив, пошел к начальнику оперативного отдела Звереву (запомнила, потому что очень уж соответствовала фамилия его должности) и попросил отпустить дядю Васю, пока нет суда, для малярных работ в нашей квартире, мотивируя тем, что он хорошо рисует, а мы не можем больше жить без живописи на стенах. В таком маленьком поселке это было возможно. Зверев выполнил просьбу, и наша двухкомнатная квартира была от пола до потолка трафаретным способом тотально украшена. Такую же работу он проделал в квартире соседа-врача, и был еще пару недель в тепле и сытости. В это время мы уже жили не в домике на санях, а в барачной квартире, с утепленными стенами и огромной печью, которая грела квартиру и на которой варилась еда. Вскоре мы этот живописный кошмар оставили вообще, потому что папу перевели на воркутинский участок дороги, и мы перебрались в теплую и симпатичную барачную квартиру на окраине города Воркуты...
     В Воркуте мы жили ближе к станции, до школы метров пятьсот. Метрах в двадцати от нас находилась зона, в которой жили, кроме прочих, зэки - артисты театра. Среди них наиболее известным был певец Дейнека. До ареста он начинал утренние передачи на московском радио песней "Широка страна моя родная..." Его занесло в тундру за рассказанный анекдот. Опереточная актриса Пилявская вроде бы давала концерты немцам в оккупированном городе, и тоже оказалась здесь, как и известный в те годы певец Печковский. Они-то и создали в Воркуте Театр оперетты. Театр все-таки не холодная шахта. Вместе с зэками играли и вольнонаемные. Ставили классику: "Сильву", "Марицу", "Цыганский барон" и другие спектакли. Нашли возможность соорудить декорации и костюмы. И это во время войны, на диком и дальнем севере. Какое-то время "Сильву" не играли. Рассказывали, что Дейнека сильно затянул сцену поцелуя с Сильвой. А играла ее жена высокопоставленного работника комбината. Мужу эта сцена не понравилось.
     Говорили, что развивался театр не без благосклонного участия начальника Воркутстроя Мальцева, о котором папа и другие рассказывали интересные и доброжелательные истории. Одна из них такая.
     Мальцев узнал, что в пересыльном лагере Кожва работает банщиком бывший генерал (и будущий маршал) К.Рокоссовский. Он затребовал его себе в денщики, чем очень облегчил Рокоссовскому жизнь еще до того, как Сталин освободил его из лагеря и произвел в маршалы. Позднее, в своих письмах с фронта, маршал Рокоссовский шутя обращался к Мальцеву как зэк: гражданин начальник.
     Мы мылись в таких банях. В моечном помещении стоял огромный чан с топкой. Периодически заходил зэк в исподнем, заливал ведрами воду в чан и подбрасывал дрова в топку. Женщины при этом испуганно повизгивали.
     Говорили, что Мальцев не боялся заходить в барак к каторжанам, хотя уже были опасные прецеденты...
     Статья - "КТР" (каторжные работы) появилась, как мне кажется, уже во время войны. Это, как правило, двадцать пять лет лагерей. Каторжане ничего не боялись, они понимали, что никто не протянет такой срок в этих условиях. По большей части ими были бендеровцы - украинские националисты или те, кто работал на немцев на оккупированной территории. Знак "КТР" я видела на их шапках и сзади на телогрейках. Охрана сопровождения даже небольших групп была усиленной, с собаками. От папы я слышала добрые слова о Мальцеве, о том, что он пытался по возможности помогать тем, кто смог до него достучаться. Говорили, что он облегчил судьбу женщины, у которой на Украине остались дети, ради выживания которых она мыла полы в немецкой комендатуре. Я верю. В таких суровых местах зря не хвалят. О начальнике Печстроя Барабанове мнение было прямо противоположное - жестокий, грубый и бесчеловечный...
     Однажды, за дружеским обедом в Воркуте наш гость Натан Маркович рассказал, как в начале тридцатых годов был направлен по комсомольской линии в украинскую деревню агитировать за вступление в колхоз. На общем собрании крестьян Натан объяснял, как при помощи колхозов мы быстро придем к коммунизму. На передней скамейке сидел старик в русской шапке-ушанке и отрицательно покачивал головой. Он спросил старика, с чем тот не согласен. И старик сказал: "Революцию-то сделали, а для коммунизма жидов не хватит".
     Можно ли порядочному и думающему человеку, прошагав по нашим "историческим дорогам", видя вокруг полную человеческую беззащитность, бесправность, остаться розовым, красным, счастливым? Как-то папа дремал на диване с раскрытой книгой. Это был учебник по истории партии. Он сказал: "Меня заставляют вступать в партию, а так не хочется..." Это было единственное вслух сказанное папой политическое откровение за всю нашу совместную советскую жизнь. В партию он так и не вступил. Высоких слов в воспитательных целях никогда не произносил. Спасибо ему!
     В Печору папа был переведен с повышением. Теперь он начальник не части, а - отдела технического снабжения. Это работа, в основном, кабинетная, он недоволен, не привык. Писал рапорты начальству с просьбой о переводе на менее начальственную, но более "полевую" работу. На папину просьбу откликнулись, направив его в длительную командировку в совхоз, директором (!), недалеко от Печоры, где строилась железнодорожная ветка к основной дороге. Папу успокоили, что заместитель его профессиональный агроном, а ему, папе, остается общее руководство и стройка.
     Вообще он устал, мечтал уволиться и вернуться в Крым. Но за годы жизни на севере - никаких денежных накоплений. В Крыму же никто не ждет, жилья нет и железные дороги все построены. Меньше года мы жили двумя домами, осень и зиму. В памяти остались: тайга, которая всегда красива, берег широкой реки Печоры, наша изба; в прихожей на стене в вертикальном деревянном ящике висела головой вниз полутораметровая подсоленная рыба семга, а из нее капал жир в стоящий внизу тазик с семгиной икрой. Таким методом просаливалась и рыба, и икра. Я помню разговор родителей о том, что месячной зарплаты не хватает. И вот почему: в совхоз любили приезжать проверяющие из управления, обедали в столовой, с собой в город увозили что-нибудь молочно-сметанно-мясное. Поначалу папа оплачивал гостевые расходы сам, списывать по другим статьям не разрешал. Потом, когда с деньгами стало туго, дал указание завхозу предъявлять проверяющим счет. В Управлении заговорили о "непорядочности" и жадности Файнштейна. Эти люди никогда бы не поверили, что директор за свои совхозные удовольствия платит из собственного кошелька.
     Стройка закончилась зимой, и мы возвращались в город в санях на полозьях. Нас провожали до леса несколько человек - зэки и вольные. Они шли молча, и по щекам катились слезы. Наверное, не часто у них были такие начальники как папа.
     Решение поработать еще один год на "живой" работе, попытаться собрать деньги для переезда на юг и устройства на новом месте, было оправданным и обдуманным. Незадолго до этого, весной 1947 года, началось строительство железной дороги между Воркутой и Салехардом, который находится по другую сторону Уральского хребта. Правительственным решением в Салехарде - Обской губе предстояло построить военно-морской порт и провести к нему железную дорогу от действующей Печорской магистрали. Проект фантастически тяжелый - пробить за кратчайший срок дорогу сквозь Уральский хребет. Как теперь стало известно, на стройку было завезено около 40 тысяч заключенных. Работали в три смены, и к середине 1948 года строительство дороги подходило к концу. Папе не без трудностей удалось получить командировку на два-три месяца в Салехард. За эти летние месяцы предполагалось завершить двухсоткилометровый путь.
     Лагерное управление находилось в поселке Лабытнанги, Салехард - на другом берегу реки Обь, сообщение между ними паромное. Цепочки лагпунктов тянулись вдоль строящейся дороги. Папе дали участок стройки в семи километрах от управления. Жил он в избушке-землянке рядом с зоной. Среди заключенных были в основном "политические" - 58-я статья, "бытовики" - воры, бандиты и "зеленые" - солдаты и офицеры советской армии, осужденные за "измену" и "шпионаж". Мне называли еще "бендеровцев" - украинских националистов.
     Условия жизни и работы, само собой, тяжелые и продовольственное обеспечение для зэков, да и для вольных, тоже очень "скромное". Продукты доставляли по Оби или самолетами. Еще до папиного приезда в некоторых лагпунктах начались восстания, которые, как рассказывали, были организованы "зелеными" (офицерами). Они знали, что 10-15-25 лет не протянут в исключительно тяжелых условиях рабского труда и в климате северной Сибири. Восставшие разоружали малочисленную охрану (на сто зэков два охранника-новобранца ), иногда - убивали, выпускали тысячи людей на свободу. Не все заключенные были такими отчаянными, как организаторы, многие понимали, чем это кончится, и не хотели бежать. У офицеров были какие-то эфемерные идеи захватить морские суда в Обской губе, выйти в открытый океан, а там встретить американские или английские суда; в общем, крошечные надежды на спасение. Группа восставших, которая пошла в сторону Воркуты, планировала захватить попутно все северные лагеря, создать армию из зэков и организовать "республику зэков". И в этом случае они надеялись на помощь союзников, которые пригонят транспортные самолеты на якобы сохранившиеся с войны в тундре аэродромы.
     Полный абсурд от отчаяния! Они что, не верили в мощь советской армии, в которой были воспитаны? Да, восставшим удалось сорвать летние сроки завершения проекта, но в широком плане акция не удалась. Тысячи людей оказались "самоосвобожденными". А дальше что? У "бытовиков" были свои интересы: собравшись в небольшие группы, они отправились грабить и убивать местное население. У них были претензии к ненцам (или коми), которые помогали вохровцам вылавливать бежавших, за что получали вознаграждение.
     На папином лагпункте было пока спокойно. Но по управлению уже был запрет после восьми часов вечера выходить из помещений. Уже были убиты жители одного чума. Уже вызваны дополнительно военизированные отряды, самолеты и даже бесполезные в тундре танки.
     Папа был как не от мира сего. Сразу же по приезде он отказался выходить на объект, пока не наладит, по возможности, лагерный быт. На это ушло несколько дней. Возможности были предельно ограниченными, но все-таки...
     Уже потом, когда мы приехали на похороны, одна женщина, контролер от местных органов власти, рассказала мне об этих, его последних, днях. Папа заменил повара, запретил класть в общий котел масло - каждый должен был получить свой кусок, следил как распределяется хлеб, перестроил нары.
     Но еще она рассказала очень странную для нас с мамой вещь. Из области психологической, потусторонней. Мой отец был человеком умным, серьезным, контактным, но не болтливым. И вот, как бы предчувствуя смерть, он рассказывает совершенно чужому человеку о семье, маме, обо мне, о планах. Это как бы не он говорил. В ту же ночь отправился, несмотря на запрет, на строящийся участок дороги, настолько был уверен в добром к себе отношении. А предчувствие?
     В этот день в Печоре мама не находит себе места. Муторно на сердце, мы с ней погуляли - лучше не стало, начался озноб как при простуде, легла в постель, и я накрыла ее двумя одеялами и шубой. В этот час пришли с траурной вестью коллеги.
     На следующий день нас переправили на самолете через Урал в Салехард, оттуда паромом через реку Обь - до Лабытнанги. Начальник управления встретиться с нами не мог: он сам был в шоке от ситуации и случившегося; но все-таки поговорил с мамой перед нашим отлетом, вернее - вместе поплакали. Что можно было, рассказали управленческие сотрудники.
     В ту страшную ночь папу сопровождал прораб участка - зэк, которому оставалось три месяца до освобождения. Недалеко от карьера, из которого брали песок для стройки, они увидели якобы застрявшую в болоте машину и нескольких рабочих-зэков. Папа предложил помощь, даже подставил плечо, но его в этот момент свалил удар киркой, насмерть. Один из выживших участников этого "дежурного поста" на допросе рассказал, что главный группы в этот момент приказал - "бей!", но второй ответил - "Файнштейна не могу". - "Ах, ты крови боишься, тогда я сам!"
     В этот момент, дико крича, побежал в тундру прораб, его догнали и зверски изрубили. Это был сторожевой пост восставших, а зэки - бендеровцы. Крики прораба услыхал издалека связист, искавший повреждение на телефонной линии. Он и сообщил об этом в управление. Охрану подняли по тревоге, и восставшим не удалось в этот раз захватить склад с оружием. Они ушли в тундру, взяв с собой двух "бытовых" зэков в качестве свежего мяса на случай голода, и оружие, отобраннное у двух вохровцев.
     Папа знал о недавнем зверстве бежавших заключенных, когда были убиты все жители чума - сорок три человека - от грудных младенцев до стариков, а трупы были разрублены на куски и сложены горой наподобие "верещагинского апофеоза"... Мальчик лет пятнадцати из этого чума пас оленей, не дождавшись смены, пришел домой, увидел... и прибежал в другой чум. Мы плыли с этим мальчиком на пароме, когда его везли в больницу - он был невменяем.
     Похоронили папу и прораба. Рядом была братская могила убитых местных оленеводов и их детей. Так завершилась папина последняя "живая" работа.
     У восставших была еще надежда, что в случае провала им только добавят срок до 25 лет, не более. В конце 40-х была отменена расстрельная статья. Вскоре ее восстановили, может быть, в связи с этим восстанием. Не знаю, отчаяние ли подсказало восставшим такое решение их судьбы, но они не могли не предполагать, что у власти хватит возможностей и опыта уничтожить всех до единого. Во все стороны были направлены армейские отряды, расстреливали с самолетов, спрятаться в тундре трудно. Были слухи, что мелкие группы сумели рассыпаться по тундре, но чтобы выжить... сомнительно.
     Сроки завершения строительства железной дороги сдвинулись. Но от московского вокзала уже много десятков лет регулярно отходит поезд на Лабытнанги. Теперь это не чум в тундре, а город на Оби. Проект военно-морской базы остался на ватмане. После смерти Сталина база оказалась не нужной. Недавно мне рассказали очевидцы, что след от этого проекта все-таки остался: в Салехарде у побережья в слое вечной мерзлоты успели в те времена вырыть и благоустроить огромные подземные пространства, которые сейчас частично используются как естественные промышленные холодильники.
     В нашей той жизни всякое бывало - и радостное, и страшное, и... самое страшное. Как относиться к словам: "Его взяли в тридцатых", - если и сейчас не нужно пояснять куда, зачем и кто взял?
     Папа так и не попал в Крым. Мы с мамой вернулись в Печору, собрали вещи и уехали с Севера навсегда. Поселились у тети Цили в Москве. Привезли с собой подаренную в Куйбышеве утятницу, форму для выпечки "чудо" и кошку Малышку, которую папа любил.
     Началась новая семейная эра. Август 1948 года.