Яков Шехтер

Главы из романа

     В девятом классе Миша решил стать астрономом. Его привлекал вид ночного неба, исколотого булавками звезд. А луна, луна дурманила Мишину голову, сладко тянула спину, катила горячей волной по сухожилиям. Когда выскальзывала она, обнаженная, бесстыдно подставляясь пристальным взглядам биноклей, подзорных труб, телескопов и просто невооруженных глаз, Миша страдал от бессмысленной, но не менее горькой от бессмыслия ревности. Он хотел, чтобы луна всходила только для него, лишь ему даруя тихие услады спокойного любования, страстного осматривания, хозяйски спокойного огляда с атласом в руках.
    О, эти минуты истомы с задранной вверх головой, упоительные мгновения, когда, чудится, еще чуть-чуть и воспаришь, взовьешься кометой и, расписавшись в холодном вечереющем небе, сольешься с недоступным небесным телом в единый сияющий шар!
    Сладкая штука - мечты. Словно сахарная вата, наполняют они душу до дна, до предела, до тягучих, розовых слюнок. Но сожми зубы, чуть придави эту хрусткую неуемную массу - и нет ничего, только ветер свистит в проводах, да насмешливо мерцают многоопытные, всякого повидавшие звезды.
    До увлечения астрономией Миша хотел стать археологом. Несколько лет подряд он посещал школьный исторический кружок и один раз даже выехал на раскопки.
    В его родном Кургане копать было нечего. За четырехсотлетнюю историю города в нем не произошло никаких сколь-нибудь значительных происшествий. Самым большим культурным событием оказалась ссылка декабристов: Кюхельбекера и Розена. Архитектурных памятников в Кургане тоже не случилось: город, заложенный как слобода, так и оставался скопищем деревянных домов. Единственное хоть как-то интересное сооружение - православный храм - разрушили в двадцатые годы.
    Курган являл собой унылое зрелище стандартных пятиэтажек застройки семидесятых годов двадцатого века и нескольких аляповатых сооружений сталинского ампира, окруженных кварталами неистребимых деревянных домишек.
    Копать выехали под Челябинск, на древнее городище. Кружковцы присоединились к группе московских археологов. Правда, всего на неделю, однако руководство школы предполагало, что даже столь непродолжительное знакомство заострит чувство истории в сердцах учеников и пробудит дополнительный интерес к изучаемым предметам. Но получилось наоборот.
    Работали под открытым солнцем, мелко и нудно копаясь в плотно схваченной корнями земле. Кустарник на городище вырубили с самого начала, но корни, конечно же, остались, проросшие на глубину нескольких метров. Нужно было аккуратно, чтоб не повредить возможную находку, расчищать корешок и осторожно отпиливать обнажившуюся часть. Скучное и кропотливое занятие. За неделю, проведенную на раскопках, так ничего и не обнаружили. Просто ничего, абсолютно, ноль, только черную скользкую землю, кротовые ходы и розовых, извивающихся червей.
    От археологов к школьникам был приставлен инструктор, он же смотритель. Опасаясь неумелого энтузиазма, инструктор целыми днями висел за спинами ребят, отпуская шуточки и забавляя старателей историями из жизни на прошлых раскопках. Знал он этих историй великое множество, был словоохотлив и добр, и его присутствие хоть как-то скрасило нестерпимо тянущиеся часы работы.
    Звали инструктора Марком, он закончил четвертый курс истфака и на раскопках проходил практику. По вечерам Марк приходил к палатке школьников, приносил с собой гитару и пел возле костра всякие дурацко-смешные песенки, вроде "его по морде били чайником". Вот это было здорово! Миша не сводил глаз с инструктора и подпевал что было сил.
    Непонятно почему Марк выделял Мишу из своих подопечных. В один из вечеров, когда они вместе отошли от костра пописать, он остановился на полдороге, задрал голову кверху и тяжело выдохнул в черную глубину ночи:
    - Не там роем. Не на той земле. Ну, какая тут старина, пятьсот, семьсот лет. Тысяча уже седая древность! Именно это Мандельштам и называл арбузной пустотой России.
    - Почему арбузной?
    - Арбуз, он вроде большой и тяжелый. Важный такой, красивый, вскроешь его, - внутри красная мякоть, черные косточки, белая корка. Но на самом-то деле вся эта красота - не более чем вода. Пустое место, понимаешь?
    Миша не понимал. Окружающая его страна под названием Россия вовсе не казалась ему пустой. Он не знал, не видел ничего другого, и поэтому любил землю, на которой родился и вырос, ее продутые ветром колки посреди бесконечных полей, желтую листву, плывущую по черной воде осеннего Тобола, пьяный воздух нагретого полуденным солнцем соснового бора. Наверное, можно было поспорить с Марком, но тот вдруг замолчал. Тишину нарушали только далекое уханье сов и негромкое журчание. Миша, подражая Марку, тоже задрал голову, да так и замер. Впервые в жизни он увидел Луну. Не луну, а Луну!
    - А где же надо рыть? - спросил он спустя несколько минут. - В Крыму? На Волге?
    Марк не ответил. К прерванному разговору он вернулся только в последний день, когда палатка школьников была разобрана, вещи уложены и грузовик ожидался с минуты на минуту.
    - Прогуляемся напоследок? - предложил Марк, и Миша с замирающим сердцем пошел с ним вдоль городища.
    Чего уж он там ждал от Марка, каких таких откровений или открытий, Миша и сам не понимал, но сердце почему-то колотилось, словно предчувствуя перемену.
    - Две тысячи девятьсот лет тому назад жил в далекой стране царь, и звали его Саул, - вдруг заговорил Марк. - И, как заведено у царей, был у него соперник, претендент на престол. Звали его Давид. Саул гонялся за Давидом по всей стране, но настичь никак не получалось. Однажды загнал он Давида в пустынную местность, обложил со всех сторон и стал ждать. Но Давид и оттуда вывернулся, непонятно как прожив в пустыне несколько недель без воды и пищи.
    Саул продолжил преследование. Возле единственной в тех краях деревни он поймал на выгоне пастушка и приказал ему составить список всех жителей. Вернувшись, он подверг каждого допросу, кто мог снабжать врага пищей и водой, но так ничего и не обнаружил.
    Марк замолчал. Спустя несколько минут Миша осторожно спросил:
    - Ну и что? Чем закончилась эта история?
    - Чем, чем! - с внезапным раздражением воскликнул Марк. - Ты понимаешь, три тысячи лет назад можно было отловить пастушка на краю захолустной деревни и приказать составить список. Значит - он умел писать! Вот где надо рыть! А тут, - он брезгливо ткнул пальцем в раскопки, - находим берестяную грамотку, и шуму на весь мир!
    Он снова замолчал.
    - История закончилась просто, - сказал он через несколько минут, когда городище закончилось и, завершив круг, они снова вышли к лагерю. - Саул погиб в бою с филистимлянами, а Давид взошел на царство и первые годы правил в Хевроне. Вот где бы я покопал, - Марк зажмурился. - Ух, как бы я там порылся. Что угодно отдам за это!
    Так в Мишину жизнь впервые вошло слово "Хеврон". Незаметно, с черного хода, вроде бы случайно упомянутое и почти лишнее, оно было произнесено, запомнилось, чтобы потом, в свое время, восстать в грозном великолепии надвигающейся неизбежности.
    Фортуна - весьма взбалмошная и капризная особа: никогда не угадаешь, каким боком она к тебе повернется. Через неделю после отъезда школьников, на том самом месте, где Миша, сопя и отирая пот, рыл никому не нужные ямы, обнаружили необычную скульптуру. Двухметровый каменный дракон держал в руках огромное солнце. Даже обломанные, его каменные лучи доходили самой земли. Головы у дракона не оказалось, и поначалу решили, что ее отбили вместе с лучами. Более тщательное исследование показало, что ее никогда и не было, дракона с самого начала изготовили безголовым.
    Таинственная скульптура вызвала немалое брожение в научных кругах, до широкого зрителя отголоски ученых дискуссий докатились в виде серии популяризаторских статей. Эссе под броскими названиями "Каменное солнце", "Свет из-под земли" довольно долго циркулировали по страницам популярных изданий. Но Миша их уже не читал.
    Вернувшись с раскопок, он переложил повыше учебники истории, а на их место начал потихоньку собирать книги о Луне, ночном небе, великих звездочетах и знаменитых открытиях. Книг такого рода оказалось довольно много; в областной библиотеке им был отведен целый стеллаж, куда, судя по формулярам, многие годы никто не заглядывал.
    Быстро пробежав популярные и общеобразовательные брошюры, Миша погрузился в загадочный мир шлифовки линз и самостоятельного изготовления телескопов. Тут все излучало трепет и тайну, тени великих астрономов прошлого: Алхазена, Бэкона, Джованни Батиста, Галилея, Аверроэса, Торричелли, Кеплера, Декарта - дрожали над страницами биографий. В библиотеке каким-то чудом оказались книги этих ученых, и Миша, перескакивая с пятого на десятое, словно зачарованный, листал и перелистывал страницы.
    Он оказался единственным читателем всего этого богатства. Вернее, почти единственным, на некоторых формулярах стояла фамилия Радзинский. Судя по всему, в Кургане, кроме Миши, проживал еще один любитель астрономии. Миша навел справки, и немедленно узнал, о ком идет речь.
    Кива Сергеевич (Акива Самуилович) Радзинский был ходячим анахронизмом, ошибкой исторического процесса, гигантской флуктуацией. По всем законам ему давно полагалось сгинуть, пропасть, лечь в вечную мерзлоту или развеяться дымом над туманными перелесками Польши, а он жил, проводив за черту небытия врагов и друзей.
    "Ви, - шелестел Кива Сергеевич с невозможным для жителя Зауралья мягким акцентом, - ви понимаете? Нет, ви не понимаете, о чем я говорю!"
    В Кургане Кива Сергеевич появился в сороковом году, когда главный конструктор танков, которые запускались в серию на новом заводе, попросил первого секретаря обкома пристроить своего родственника, молодого ученого, беженца из Польши. Поскольку весь город кормился из рук завода, а завод ходил по струнке перед главным конструктором, то просьба была выполнена незамедлительно. То есть сначала беженца приняли, поставили на довольствие и выделили жилплощадь, а потом принялись думать, как же его применить.
    После некоторого раздумья, узнав об экзотической профессии беженца, Киву Сергеевича назначили заведующим астрономическим кружком Дома пионеров. Кружок срочно организовали и даже приобрели кое-какой инвентарь.
    Никаких документов, подтверждающих астрономическое образование, беженец не представил. По его словам, все удостоверения и дипломы пропали во время бегства из Польши. Запросили главного конструктора, и тот подтвердил, что его родственник действительно закончил перед самой войной Варшавский университет. Заведующий отделом образования срочно организовал проверку знаний товарища Радзинского. Экзаменаторы, два школьных учителя с рабфаковским образованием, выслушав часовую лекцию о небесной механике и тупо оглядев доску, которую "поляк" мелко покрыл формулами, единодушно пришли к одному и тому же выводу: астроном - настоящий.
    Худо-бедно кружок заработал. Кива Сергеевич, тогда еще просто Кива, быстро смастерил телескоп и установил его в куполе бывшего монастыря, переделанного в краеведческий музей. Там он проводил все ночи, днем отсыпался, а к вечеру приходил в Дом пионеров на занятия кружка. Вид у него был странный: торчащие дыбом рыжеватые волосы, тонкая шея с нервным кадыком, глубоко запавшие глаза и какая-то нагловатая усмешка, не сходящая с губ.
    Он совершенно не вписывался в общий вид горожан и, конечно же, был первым кандидатом на устранение. Однако пока главный конструктор царил во вверенной ему отрасли, тронуть гражданина Радзинского было невозможно.
    Но все проходит, закатилась и эта звезда. В сорок девятом, когда военная надобность стала не столь злободневной, Главного арестовали и замели, да так, что даже крошек не осталось. Куда он сгинул, в каком лагере нашел упокоение, знают только архивы. И гореть бы Киве Сергеевичу синим пламенем, если бы не его астрономическая удача.
    Во время своих ночных бдений он ухитрился открыть новую звезду, незаметную пылинку в бесчисленном сонмище звездного мусора, и дать ей имя Курганка. Провинциальный городишко, подсчитывающий по пальцам именитых земляков, внезапно обзавелся настоящей знаменитостью. О Радзинском, скромном советском астрономе, открывшем на собственноручно изготовленном телескопе то, чего не смогли увидеть буржуи со всей своей современной техникой, написала "Правда". Статью немедленно перепечатали в местной газете "Советское Зауралье", а когда "Астрономический вестник" АН СССР посвятил необычайному человеку несколько строк, его неприкосновенность стала абсолютной. Кива, теперь уже Кива Сергеевич, мог делать что заблагорассудится: статус священной коровы пересмотру не подлежал.
    Однако никакой пользы из своего выдающегося положения он так и не извлек; дела этого мира мало заботили товарища Радзинского. Возможно, окажись рядом с ним женщина, великий двигатель бытового прогресса, он получил бы более комфортабельное жилье, приоделся и стал бы лучше совпадать с социумом, но женщины Киву Сергеевича не интересовали. Да и когда ему было заниматься женщинами, ведь ночь, часы, предназначенные для любви, он посвящал иному усердию, а день, время работы и заработка, проводил в постели.
    Педагог из него был никудышный, юных курганцев отталкивали заполошность и темперамент преподавателя.
    - Ви! - распаляясь, начинал он, угрожающе тыча в воспитанника длинным пальцем с кустиком седых волос на фаланге. - Ви знаете, что такое шлифовка линз? Нет, ви не знаете! Это не просто операция, это таинство, это искусство, это загадка. Да, загадка! Потому, что ни одна линза не похожа на другую. Все, что ви съели, с кем поругались, кого любили - все остается в линзе. Проше, дайте мне ее, и я опишу характер человека! Я скажу, он счастлив с женой или плачет по ночам. Дайте, дайте мне ее!
    Но кружковцам нечего было предложить учителю, и дымчатые кольца риторики повисали в холодном воздухе Зауралья. Его энергия ночных переживаний, его опыт сладострастия с запрокинутой головой под черным куполом упраздненного монастыря, нервный, спотыкающийся бег крови сквозь уже начинающие сужаться сосуды искали выхода. Так же, как река находит свое русло, протискиваясь между камней, Кива Сергеевич жаждал продолжиться, он искал будущего воспитанника, придирчиво и страстно высматривая его среди кружковцев, искал и не находил.
    Они не могли не пересечься, астроном и ученик. Удивительно, что их встреча произошла так поздно, спустя год после зарождения Мишиной страсти.
    - Да-да! - раздалось из-за двери с табличкой "Кружок астрономии". Миша толкнул высокую, выкрашенную жирной коричневой краской дверь и вошел в комнату.
    Боком к нему, у окна сидел за столом мужчина. Вернее, не сидел а, чуть привстав, тянулся к огромному глобусу, стоящему перед ним. За его спиной распласталась по стене огромная карта звездного неба, украшенная декоративными картушами.
    - Вы Кива Сергеевич? - робко спросил Миша.
    Человек сел, обернулся к вошедшему и спросил, недоуменно поднимая брови:
    - А что, вы видите в этой комнате кого-нибудь еще?
    - Я, - Миша замялся, - я хотел записаться в кружок, и мне сказали, что это у вас.
    - А по цо тебе в кружок? - сурово поинтересовался мужчина.
    - Я хочу стать астрономом, - с достоинством ответил Миша.
    - Астрономом? - человек расхохотался. Можно было подумать, что Миша сказал что-то очень смешное или неожиданное. Нахохотавшись, человек спросил:
    - А женщиной ты стать не хочешь?
    - Как это - женщиной? - не понял Миша. Вопрос был задан с явной подковыркой, но какой, Миша не мог понять.
    - Пан млоды, - назидательно произнес Кива Сергеевич, тыча в Мишу указательным пальцем. - Астрономом невозможно стать. Астроном это как пол, дается при рождении. Или ты астроном, или ты нет. Изменить сие невозможно.
    - Я астроном, - уверенно ответил Миша и шагнул поближе к столу.
    - Скуд веш, откуда ты знаешь? - спросил Кива Сергеевич, облокачиваясь на спинку стула.
    - Вот, у вас на столе глобус Хондиуса. Слева Большая Медведица, в центре Геркулес, а справа созвездие Лиры.
    - Ну! - Кива Сергеевич даже подскочил на стуле. - Почти угадал. Только в середине не Геркулес, а Дракон.
    - Геркулес, - не согласился Миша. - Вот четыре звезды Клина, - он указал пальцем в сторону глобуса, - невозможно спутать.
    - Заявка подана, - Кива Сергеевич потряс головой, встал из-за стола и протянул Мише руку. - В кружок ты уже записан. Но кружок - это только начало, разминка. Чему бы ты хотел научиться?
    - Я хотел бы научиться шлифовать линзы, - сказал Миша. - Только по настоящему, как Левенгук. Вы знаете, что такое теневой метод Фуко? В книжках написаны только общие объяснения. Я пробовал, но ничего не получается.
    Кива Сергеевич побледнел и рухнул на стул.
    - Млодзян, - прошептал он трясущимися губами. - Я жду тебя всю свою жизнь, мальчик!
    

    Письмо первое
    
    Дорогие мои!
    Даже не знаю, с чего начать, как описать вам невероятное положение, в котором я очутился. С моей головой что-то произошло, наверное, я сильно ударился или долго болел. Память вернулась, но странным образом: какие-то подробности всплывают до мелочей, до запахов, цветов, звуков, а многое полностью пропало, и восстановить его не в моих силах. Ваши милые лица стоят перед глазами, я слышу голоса, интонации, я помню, как выглядят чайные блюдечки на обеденном столе, фасон маминого платья, запах отцовских папирос, но полностью забыл ваши имена. Я забыл, в каком городе мы жили, чем занимались, забыл свое собственное имя, сколько мне лет, профессию, национальность. Пространство моей нынешней жизни ограничено комнаткой, теплой стеной, на которую опираюсь, окошком с холодным стеклом, глядящим в кромешную темноту, столом, табуреткой. Тут царит тишина. Лишь приложив ухо к стене за спиной, я улавливаю отдаленные крики. Кто кричит, почему - понятия не имею и вряд ли смогу узнать.
    Дни мои тянутся незаметно, большую часть времени я дремлю, погружаясь в чудные, удивительные сны. Они настолько явственны, что иногда кажется, будто они и есть моя настоящая жизнь. И не одна, много, много прожитых жизней. Просыпаясь, я думаю о них, пытаюсь понять, что со мной происходит.
    Есть мне не хочется, и жажда не беспокоит, я стал словно бестелесным, в смысле привычных потребностей и отправлений. Дремота наваливается внезапно, нет сил противиться ее власти, она накрывает с головой, подминает под себя, будто тяжелая морская волна. В перерывах между приступами сна я тщательно ощупал и пересмотрел все члены моего тела: они целы и исправно работают. Я ощущаю боль, слышу звуки, обоняю, вижу, но чувство ирреальности происходящего не отпускает.
    Поговорить тут не с кем, я полностью предоставлен самому себе и своим дремам. Как бы мне хотелось поговорить с мамой, выслушать совет отца, просто посидеть вместе, глядя друг на друга. Единственно доступный способ общения, пусть односторонний - это письма.
    На моем столе лежат припасенная кем-то пачка бумаги, карандаши, точилка, есть даже ластик и несколько десятков плотных конвертов. В противоположной стене прорезана узкая щель, и над ней нарисован такой же конверт, как те, что лежат на столе. Над ним изображена голова дракона. Зачем, почему - неизвестно. Куда ведет щель, как работает почта и почта ли это вообще - не знаю. Но я буду писать вам, родные мои, я расскажу вам все свои сны, и буду верить, что получу от вас весточку. Мне так нужна ваша помощь!
    На конверте я напишу "Дорогим родителям". Это все, дальше память отказывает. Но тот, кто поместил меня в эту комнату, кто приготовил бумагу, карандаши и конверты, наверняка знает, кому адресованы мои послания, и сумеет их передать. На этом прощаюсь, подступающая дремота вяжет мои члены, закрывает глаза. Только бы успеть опустить конверт в щель. До свидания, до следующего письма.
    Любящий вас сын.
    

Тонкая шлифовка

    
    Мишин дядя Ефрем несколько раз в году отправлял курганским родственникам посылку. У деда его жены Оксаны, была заимка прямо на берегу таежного озера. На заимке разводили пчел и коптили рыбу. Ефрем плотно набивал фанерный ящик банками с медом и копчеными тушками, шел на железнодорожный вокзал и за три рубля оставлял его у проводника. Через восемнадцать часов Макс Михайлович забирал посылку, привозил домой и дивный запах "копчушки" еще долго наполнял домик Додсонов.
    Мед выдерживал дольше всего. Ароматный, таежный мед, тягучая память о коротком сибирском лете. Его ели с чаем, смакуя по ложечке, дочиста слизывая мельчайшие крупинки с гладкой металлической поверхности.
    Поезд из Новосибирска прибывал в Курган ночью, когда троллейбусы и автобусы уже не ходили, и Макс Михайлович топал пешком по темным улицам. Иногда, в виде особой милости, он брал с собой сына. Миша очень любил эти ночные прогулки, скрип снега, далеко разносящийся по пустынным улицам, темные массы домов с редкими освещенными окнами, от которых веяло уютом и теплом. И Луна, серебряная царица его сердца, освобожденная от сотен нескромных глаз, откровенно и радостно улыбалась ему, и только ему.
    В этот раз они добрались до вокзала насквозь промерзшие: тянул небольшой ветерок, но при двадцатиградусном морозе он пробирал сквозь любую одежду. Несколько минут ушло на привыкание к свету и теплу. Задубеневшие щеки отходили с легкой болью, из носа слегка текло, глаза сами собой жмурились от ярких ламп.
    - Я схожу в справочную, - сказал Макс Михайлович, - подожди меня здесь.
    Окошко справочной было прикрыто занавеской. "Сейчас вернусь" - значилось на бумажке, прислоненной изнутри к стеклу. Макс Михайлович облокотился на подоконник перед окошком и принялся ждать. Делать все равно было нечего, по расписанию до прибытия поезда оставалось больше получаса.
    Оставшись один, Миша некоторое время бродил по залу, разглядывая спящих на скамейках. Спали в двух позах: свесив голову на грудь, либо запрокинув ее назад. У первых изо рта подтекала слюна, у вторых бесстыдно распахивался рот, обнажая пломбы, сломанные зубы, рыже-черные, подобно подтекам на унитазе, наросты камня.
    Возле лестницы, ведущей вниз, к туалетам, стояло несколько человек. Один, явно пьяный, слегка пошатывался. По его лицу плавала беспричинная улыбка удовольствия, он что-то невнятно бормотал и подмигивал невидимому собеседнику. Двое мужиков в тяжелых грубых пальто курганского пошива слушали третьего. Он оживленно говорил, жестикулируя и раскачиваясь.
    Миша сразу узнал его, это был обидчик с пляжа, тот самый, который приказал ему попрыгать, поэтому он начал огибать группу, стараясь оставаться за спиной у обидчика.
    Тот внезапно схватил пьяного за воротник пальто, рывком подтянул к началу лестницы и ударом в скулу толкнул вниз. Ноги пьяного понеслись по ступенькам, чудом удерживая равновесие, он отталкивался руками от одной стенки, перелетал к другой и снова отталкивался. За несколько секунд он оказался внизу и со всего маху врезался в дверь, закрывавшую вход в туалеты. Дверь, висевшая на тугой пружине, плавно распахнулась, смягчив удар, и пьяный оказался внутри. Через несколько секунд он вышел, очумело поматывая головой. Глянул вверх и, решив, что внизу безопаснее, снова скрылся за дверью.
    - Ты за что его? - недоуменно спросил один из мужиков.
    - А просто так! - весело ответил обидчик. - Хотел посмотреть, как он по лестнице кувыркаться будет.
    - Ты чо, зверь? - удивился второй мужик.
    - Скучные вы, - объяснил обидчик. - Радости от вас никакой. И лица у вас серые, просто люди ночи. А жить - жить надо весело!
    Он обернулся и увидел Мишу.
    - Козлик! - радостно воскликнул он. - А ты здесь откуда?
    Миша не ответил, а повернулся к нему спиной, чтобы идти в другой конец зала. Не успел он сделать два шага, как ощутил на своем плече тяжелую руку обидчика.
    - Ты куда это почапал? - спросил он, поворачивая Мишу лицом к себе. - Знакомых не узнаешь?
    - Оставь, оставь мальца, - громко сказал первый мужик. - Кончай веселье.
    - Кончать так кончать! - тут же согласился обидчик и, не отпуская Мишиного плеча, протянул вторую руку мужику. - Лады?
    - Лады, - согласился тот, вкладывая ладонь в ладонь обидчика.
    Их ладони пересеклись в примиряющем рукопожатии, но вдруг мужик скривился и слегка присел.
    - Ты чо, гад, делаешь! - тихонько заскулил он. - Кости поломать хочешь? Отпусти немедленно!
    - А ты не суй свой нос, куда не надо, - угрожающе произнес обидчик. - Стоял себе и стой. Уразумел, чмо?
    Он сильнее сжал руку, и мужик, взвизгнув, присел еще ниже. Воспользовавшись паузой, Миша обернулся в сторону справочной, где ни о чем не подозревая, читал газету его отец и крикнул:
    - Папа, папа!
    Макс Михайлович поднял голову, быстро сунул газету в карман пальто и двинулся к Мише.
    Обидчик, увидев Макса Михайловича, как будто обрадовался. Он выпустил из ладони руку мужика, толчком отбросил его в сторону, и, не отпуская Мишу, замахал свободной рукой:
    - Посюдова, посюдова ходи! Козлика папа, козел настоящий!
    Макс Михайлович подошел почти вплотную. Лицо его не выражало ничего хорошего. Не доходя двух-трех шагов до Миши он вдруг встал, словно вкопанный, резко переменился в лице и подчеркнуто вежливо произнес, глядя за плечо обидчика:
    - Никаких проблем, товарищ милиционер! Все нормально.
    Обидчик повернул голову, и Макс Михайлович, словно играючи, ткнул его собранными щепотью пальцами в солнечное сплетение. Обидчик охнул, обмяк, и, выпустив Мишу, схватился обеими руками за живот. Его лицо бледнело на глазах, ноги подкашивались, он с трудом удерживал равновесие.
    - Еще раз, - спокойным голосом произнес Макс Михайлович, - еще раз ты подойдешь к моему сыну ближе, чем на два метра, я займусь тобой по-настоящему. Курган город маленький, я тебя быстро отыщу, как бы ни прятался. Понял, козлик?
    Обидчик кивнул головой и громко рыгнул. Его мутило, кадык ходил вверх и вниз, удерживая рвущуюся из горла рвоту.
    - Пошел на улицу, - приказал Макс Михайлович, - нечего пол пачкать.
    Обидчик молча двинулся к выходу. Мужики последовали за ним. Судя по их лицам, они намеревались продолжить разговор.
    - Пойдем, присядем, - сказал Макс Михайлович. - Поезд опаздывает на три часа. Домой идти бессмысленно, будем дожидаться здесь.
    Несколько минут они бродили по залу в поисках свободной скамейки, отыскали ее в самом конце, и уселись друг возле друга, отец и сын.
    - Это твой знакомый? - спросил Макс Михайлович.
    - Нет, я его второй раз вижу.
    И Миша рассказал историю первой встречи с обидчиком.
    - Вот же подонок! Ну, теперь, надеюсь, он больше не полезет.
    - Папа, ты где научился так драться? - спросил Миша. - На фронте?
    - А где же еще, как не там. Я же тебе рассказывал про разведку.
    Миша обожал слушать рассказы отца. Правда, это удовольствие выпадало не часто, но если удавалось его разговорить, то истории сыпались из Макса Михайловича одна за другой. Он называл их эпизодами. Особенно нравились Мише истории из жизни дивизионной разведки, в которую отец попал сразу после возвращения из госпиталя. Но одно дело слушать рассказы о захвате "языков" и про рукопашные бои, и совсем другое видеть своими глазами, как это делается.
    - Папа, расскажи эпизод.
    - Ну…. - Макс Михайлович потянулся и откинулся на спинку скамейки. - Может, лучше поспим?
    - Нет, эпизод!
    - Ладно.
    Он задумался на несколько минут.
    -Знаешь, этот негодяй и его беспричинная жестокость напомнили эпизод, случившийся со мной зимою 1943 года. Служил я тогда в дивизионной разведке, был на отличном счету, к наградам представлен и милостью командиров не обижен. Задания наши были несложные: пробраться незаметно в тыл противника, подкараулить кого постарше званием, захватить и переволочь через линию фронта. Тут требовались терпение и выносливость, иногда приходилось сутками лежать в снегу, отогреваясь водкой и шоколадом.
    Про умение драться, стрелять, выносливость и ловкость я не говорю, в разведку брали только тех, кто качествами этими был оделен в полной мере. Да и упражнялись мы постоянно. Рейд в немецкий тыл длился несколько часов, иногда дней, а тренировались неделями. Бросали нож с большого расстояния, стреляли на бегу и в падении, без конца отрабатывали приемы рукопашной схватки. Жизнь у нас была сытная и вольная, командовал нами лично командир дивизии, а больше мы никому не подчинялись. Ну, кроме командира группы - нашего непосредственного начальника.
    Отношения в группе были самые задушевные, на звания никто не смотрел. Ведь завтра вместе линию фронта переходить, а там субординация не поможет, там надо понимать друг друга с полуслова, полунамека.
    Ну вот, вызвал меня однажды командир группы, майор Марлов, и говорит:
    - Макс, генерал поручил нам любопытное дело. Я знаю, что оно тебя заинтересует. Но есть тут небольшая загвоздка, и без твоего согласия я не хочу отряжать тебя на это задание.
    - В чем же загвоздка? - спрашиваю.
    - А вот в чем, - отвечает Марлов. - Задание выполнять нужно в глубоком тылу врага, в течение длительного времени. Легендой и документами соответствующими тебя снабдят, но ты сам знаешь, какая участь ожидает представителей твоего народа, ежели случится им к немцам угодить. Тут не помогут никакие документы. Попадешь в плен, - он указал рукой на мою ширинку, - быстро выяснят, кто ты такой и… знаешь ведь, как поступают с вашим братом. В общем, тебе решать.
    - А что тут решать,- говорю. - Коли надо, так надо.
    - Тогда слушай. В самой глубине Любанских лесов обнаружилась зона, свободная от немецкой оккупации. Несколько деревушек, около тысячи человек. Советская власть там, рассказывают, как до войны: красный флаг над сельсоветом, портреты вождей, даже демонстрация на октябрьские праздники была. Немцы туда соваться не рискуют, командует этой зоной некий полковник Куртц. В списках Красной армии такой не значится, видимо, самозванец, но власть он держит крепко. Судя по слухам - жесткой рукой, чересчур жесткой. Говорят, будто он колдун и сила у него немереная.
    - Колдун? - удивляюсь.
    - Немцы так говорят, оттого и не суются. "Языки" рассказывали, будто он властвует над силами тьмы. Боятся его панически и наши, и немцы. В общем, странная история. Мы посылали к нему представителя, капитана Болдина, но он не вернулся. Надо пробраться в эту зону и выяснить все хорошенько.
    Я, конечно же, согласился. История действительно выглядела странной, и было в этой странности нечто манящее, загадочное. Про опасность тогда как-то не думалось: смерть ходила возле меня каждый день, я привык к ее присутствию и перестал о ней думать.
    Несколько дней ушло на изучение карт и легенды. Мне показали фотографию Болдина, познакомили с его личным делом, я выучил наизусть названия всех поселков, входящих в "зону Куртца". Инструкции, полученные мною, были таковы: я должен вступить в контакт с Куртцем и передать ему указания центра, а в случае отказа сотрудничать - устранить его, принять командование зоной и обеспечить посадку самолета с Большой земли.
    Задание меня не пугало, в те годы я вообще ничего не боялся. Страх - удел знающих, я же действовал, словно автомат: бегал, стрелял, сидел в засаде. В моей голове будто включился механизм защиты: все, что мешало выживанию, отошло на второй план. Я помнил о родителях, о твоей маме, о прошлой, довоенной жизни, но все это словно скрывалось за тюлевым занавесом, сквозь который можно было разглядеть только внешние очертания предметов.
    Приземлился я очень удачно, прямо в центре большой поляны, закопал парашют поглубже в снег, сориентировался по компасу и двинулся в путь. Ходьба по ночному лесу - занятие не из самых приятных, а до рассвета оставалось совсем немного, поэтому я отыскал пенек поудобнее, счистил снег и присел дожидаться восхода солнца.
    От нечего делать я стал озираться по сторонам, темнота в лесу не беспроглядная, контуры деревьев можно рассмотреть. Очень скоро мое внимание привлек темный предмет, покачивавшийся среди веток сосны. Поначалу я решил, что это обломанная ветвь, застрявшая в кроне, но постепенно страшное подозрение закралось в мою голову. Не в силах дождаться рассвета, я подошел поближе и направил на предмет узкий лучик фонарика. Боже мой! Мои подозрения подтвердились. На дереве висел повешенный.
    Судя по остаткам формы, это был немец. Его тело было жутко изуродовано, клочья замерзшего мяса свисали со всех сторон. Я надеялся, что это случилось уже после смерти, потому что в противном случае муки немца не поддавались бы никакому описанию.
    Мне доводилось видеть страдания, и человеческие увечья также были не в новинку, но вид этого немца привел меня в смятение. Я достал компас и ринулся сквозь сугробы, стараясь как можно быстрее уйти подальше от трупа. Его лицо, искаженное гримасой боли, с выкаченными глазами и замерзшей кровавой пеной вокруг рта стояло перед моими глазами.
    Я шел, не останавливаясь, около часа. Начало светать, и при первых проблесках зари я обнаружил еще одного повешенного. На сей раз им оказался крестьянин, с длинной бородой и стоявшим дыбом венчиком седых волос. На вид ему было лет тридцать, осмотрев издалека труп, я пришел к выводу, что крестьянин поседел от перенесенных перед смертью страданий. Его просто рвали на куски, выдирая чем-то острым клочья мяса. Схожесть двух трупов наводила на мысль, что тут действовала одна рука. Разные предположения закружились в моей голове, но я отодвинул их в сторону, решив не делать пока никаких выводов.
    На третий труп я наткнулся спустя десять минут. Это была женщина, повешенная за крюк, воткнутый под ребра. Перед казнью с нее содрали одежду, а уже на крюке - кожу. Пласты кожи, словно тряпки, свисали вниз, почти касаясь снега. Нижний край уже погрызли лесные звери, задубевшее от холода розовое мясо с синими прожилками покрывал снег. На груди у женщины висела табличка: "Она давала немцу".
    Меня едва не вывернуло наизнанку. Несколько минут я стоял, подавляя рвотные позывы, а затем двинулся дальше. Подойти к трупу я не мог. Впрочем, и к предыдущим я не рисковал подступить на близкое расстояние, и, как выяснилось впоследствии, мои подозрения оказались не напрасными.
    Вокруг каждого трупа были установлены два ряда растяжек: граната с тонкой проволокой, привязанной к чеке. Проволока и гранаты скрывались в снегу, и зацепиться за них ничего не стоило. Любопытных, желающих рассмотреть подробности, ожидала неминуемая смерть.
    Слухи о жестких мерах, с помощью которых Куртц поддерживал в своей зоне порядок и дисциплину, полностью подтвердились. Вернее, действительность оказалось куда страшнее, чем слухи. Нельзя сказать, что увиденное повергло меня в смятение, но мысли мои путались, и план предполагаемых действий, выработанный за линией фронта, казался теперь мало соответствующим реальности. С человеком, способным допустить подобного рода жестокости, надо разговаривать совсем в ином тоне и с других позиций. Однако выбора не было, и я двинулся дальше, уповая на то, что удача, до сих пор оберегавшая меня, и на сей раз не отступится от своего подопечного.
    Деревья начали редеть, судя по всему, я приближался к опушке. Обрадованный, я ускорил шаги, как вдруг из-за спины раздался окрик:
    - Стой! Руки вверх!
    Черт побери! Потрясенный увиденным, я перестал следить за лесом и проскочил дозорного. Такие ошибки часто оказываются последними. Непростительная оплошность для дивизионного разведчика!
    - Руки! - снова крикнул дозорный. - Кому сказано, руки вверх!
    Я повиновался. Честно говоря, подстрелить эту птичку не составляло никакого труда: половина наших упражнений состояла из отработки такого рода ситуаций. Я мог стрелять в прыжке, в падении, на голос, не оборачиваясь назад. Но планы мои были совсем другого свойства, и поэтому я покорно поднял руки, и повернулся.
    Передо мной, весь засыпанный снегом, стоял парень лет двадцати, в полушубке, валенках и ватных штанах. Как видно, он лежал в сугробе или сидел в яме, поэтому я его не заметил.
    - Кто такой? - грозно спросил он, покачивая трофейным "шмайсером".
    - Старший лейтенант Быков, - сказал я. - Выброшен ночью с парашютом. Мне нужен полковник Куртц.
    - Покажь документ, - потребовал дозорный.
    - Послушай, парень, - сказал я, стараясь говорить как можно мягче. - Ты ведь тут, наверное, давно лежишь, а "шмайсер" на морозе заклинивает. Если я, вместо документа, вытащу из-за пазухи пистолет, ты моргнуть не успеешь, не то что затвор передернуть.
    - Иди ты! - недоверчиво произнес парень и, подняв дуло кверху, нажал на курок. Выстрела не последовало.
    - И точно, - он передернул затвор и снова направил на меня автомат. - Бросай пистолет!
    - Кончай дурить, - сказал я. - Ты разве не видишь, что я не немец и не полицай. Если бы я хотел тебя убить, ты бы уже давно в снегу валялся. Веди меня к Куртцу.
    - Так он тебя и заждался, Куртц! Поперва командир дозора с тобой разберется. Пошли.
    - А куда идти-то?
    - Иди прямо, опушку не видишь, что ли?
    Через пять минут я остановился.
    - Не могу идти с поднятыми руками.
    Парень не ответил. Я опустил руки.
    - Вверх, верх руки, сука! - заорал вдруг он, покачивая стволом.
    - Дружок, - сказал я, - руки у меня в варежках. Пока я их сниму, да пока пистолет вытащу, да на тебя наведу, ты пять раз выстрелить успеешь.
    Он недоверчиво покачал головой, но принял мой ответ. Мы двинулись дальше. Я шел и улыбался. В моей правой варежке лежал крошечный браунинг, и я мог застрелить дозорного, не обнажая руки. Кроме того, в специальной подстежке рукава ждал своего часа нож с тяжелой сбалансированной рукояткой. Таким ножом я шутя пробивал каску с десяти шагов.
    Лес закончился, мы вышли на заснеженное поле. Прямо перед нами курились дымки над крышами небольшой деревеньки. От нас ее отделяла полоска замерзшей речушки с переброшенным ветхим мостом. Мой конвоир жестом указал мне на него. Подойдя ближе, я вздрогнул: к перилам моста были прибиты тонкие шесты с нанизанными на них человеческими головами. У некоторых голов глаза были открыты, у других они просто отсутствовали; вырвали их во время пытки, или птицы уже успели сделать свое дело, кто знает.
    - Боисси? - хмыкнул парень. - И правильно боисси. Если начнешь врать или запираться, быстро окажешься на шесте. Или на дереве. Видал, поди, когда по лесу шарашился?
    - Видел, - коротко ответил я.
    - Ты вот что, - продолжил парень. - Руки-то подними. А то мне за доброе к тебе отношение разнос учинят.
    Я поднял руки. Мы перешли мост и спустя несколько минут оказались на улице деревеньки. Конвоир подвел меня к одному из домов, поставил лицом к стене и постучал в дверь.
    - Пленного привел, - сообщил он в открывшуюся дверь. - По лесу ходил, Куртца требует.
    - Щас разбужу командира, - буркнули из сеней. - Будет ему Куртц на всю ивановскую.
    Минут через двадцать на крыльцо вышел заспанный человек в полушубке, накинутом на военную форму. Видно было, что он спал не раздеваясь. Окинув меня беглым взглядом, он приказал:
    - В избу.
    Мы вошли. Меня крепко схватили под руки, обыскали, вытащили оружие, документы, несколько плиток шоколада и положили на стол рядом с дымящейся кружкой чая. Капитан Болдин - его я узнал сразу, как только он вышел на крыльцо, кивком головы отпустил своих людей и жестом пригласил сесть.
    - Откуда вы?
    Я назвал номер части, имя командира, номер полевой почты. Болдину они были прекрасно известны. Ведь его самого посылали в тыл те же самые люди. Он пристально посмотрел на меня и спросил:
    - Узнали?
    Отрицать не было смысла.
    - Узнал.
    - Я доложу о вас Куртцу. Но хочу предупредить - это необычный человек. Он видит всех насквозь. Рекомендую, не играйте с ним в кошки-мышки. Выкладывайте дело, как есть. Это может спасти вашу жизнь.
    - А разве она в опасности? - удивился я.
    Болдин усмехнулся.
    - Вы что, не видели приветственные плакаты? Если Куртц решит, что вы врете, он передаст вас опричникам. И тогда я советую сразу принять яд, если он у вас есть.
    Яд у меня был, и Болдин прекрасно об этом знал. Поэтому я решил использовать заранее припасенный козырь.
    - Николай Семенович, у меня в шапке зашито очень важное письмо. Позвольте его достать.
    - Дайте мне шапку, - сказал он, - я сам достану.
    На это я и рассчитывал. Спустя минуту шапка оказалась в руках у Болдина. Он быстро прощупал ее, обнаружил письмо, подрезал подкладку, вытащил, открыл и замер.
    Письмо было от жены Болдина. Отчаянное, умоляющее письмо. Не отозваться на него мог только камень. И Болдин отозвался.
    - Чего вы хотите? - спросил, подняв на меня глаза, полные слез. - Зачем вас сюда прислали?
    - За тем же, что и вас, Николай Семенович.
    - Это невозможно. Тут, в глуши белорусских лесов, рождается новая вера. Верующие назовут Куртца Мессией или Антихристом, коммунисты - вторым Лениным, но этот человек пришел изменить лицо мира.
    - Чем он так вас убедил, Николай Семенович?
    - Говорю вам, этот человек расширил мое сознание! - воскликнул он и широко раскинул руки, глядя на меня своими круглыми голубыми глазками. - Я его слуга, его раб, его ученик. Я пойду туда, куда он скажет, сделаю то, что он велит. Зачем, - он взмахнул письмом, - зачем вы мучаете меня этим?
    - Николай Семенович, - попробовал я зайти с другого бока, - мне ведь тоже интересен Куртц. И не только по заданию! Столько о нем слышал толков и пересудов, а поговорить с нормальным здравым человеком, знающим его не понаслышке, так и не довелось. Расскажите о нем, Николай Семенович!
    Он опустил голову, взял в руки кружку и несколько минут держал ее, словно согревая ладони. Потом отхлебнул и посмотрел на меня. Глаза его стали сухими, а лицо строгим, как видно ему удалось овладеть собой.
    - Зачем вам мои слова? Они только бледная копия по сравнению с оригиналом. Я направлю вас к полковнику.
    - Спасибо, я буду рад с ним поговорить.
    - С Куртцем не говорят, Куртца слушают. Еще раз рекомендую - не обманывайте. Ничего, кроме правды. Куртц не любит, когда его пытаются обмануть.
    - Да, вы уже предупреждали меня об этом, и я постараюсь следовать вашему совету. И последний вопрос, Николай Семенович: кто такие опричники.
    - Опричники, - Болдин усмехнулся. - Я вам желаю видеть их только на расстоянии. Это цепные псы Куртца, ближайшая охрана. Человек тридцать готовых на все головорезов. Дезертиры, окруженцы, бывшие полицаи. Терять им нечего, будущего без Куртца у них нет. Ни по эту, ни по другую сторону от линии фронта.
    Меня отвели в сарай и заперли дверь. За тонкой стенкой поскрипывали шаги часового. Я быстро замерз и принялся ходить взад и вперед, лавируя между вязанками соломы и штабелями поленьев. Спустя час или полтора (часы у меня отобрали, поэтому время я мог определить только примерно) послышалось фырканье лошади, скрип полозьев и громкие голоса. Дверь сарая распахнулась: на пороге стоял здоровенный детина в меховой шапке набекрень. В одной руке он держал "шмайсер", а в другой моток веревки с петлей на конце. Страх сжал мое сердце.
    - Этот, что ли? - крикнул детина, оборотясь к часовому.
    - Этот.
    - Давай, паря, выходи на суд, - сказал он, поворачиваясь ко мне. По его лицу блуждала глумливая улыбка, я вспомнил предупреждение Болдина и пожелал, чтобы его пожелание исполнилось.
    Меня вывели из сарая, крепко связали руки за спиной, посадили в сани и повезли. Дорога углублялась в лес все глубже и глубже, и вскоре мы оказались посреди чащи. В санях вместе со мной сидели еще три опричника. Они непрерывно курили, запах махорки смешивался с тяжелым перегаром, хорошо различимым в чистом морозном воздухе. Сопротивляться было бесполезно, мой нож, по-прежнему упрятанный в потайном кармане, оказался недостижим, да и что бы я поделал с одним ножом против четырех хорошо вооруженных и бесшабашных парней.
    Сани остановились посреди поляны. Вокруг не было даже намека на жилье, и цель поездки уже не вызывала сомнений. Но я ошибся. Мы вылезли из саней, перешли через поляну и там, в глубокой ложбине, оказалась целая усадьба с большим домом под высокой соломенной крышей, пристройками, двором, огороженным изгородью.
    Мы вошли в дом, мне развязали руки и провели в комнату. У окна, глядя прямо на меня, стоял высокий брюнет с крепкими плечами вразлет и острым взглядом широко расставленных глаз. Глубины они были такой, что, казалось, засмотришься да и улетишь в них, ухнешь в пропасть, заполненную влекущим черным мраком.
    На столе горкой лежали мои документы и все отобранные у меня вещи. Даже треугольник письма жены Болдина был там, зажатый между плитками шоколада. В комнате тикали настенные часы, над столом висел портрет Сталина. Для Куртца стояло глубокое кожаное кресло, а перед столом, для посетителей, два простых стула.
    - Старший лейтенант Быков, - насмешливо произнес Куртц. - Хорошо, что не Иванов. У вас на лице просто написано - Рабинович или Шмуклер. Какая ваша настоящая фамилия?
    - Додсон. Старший лейтенант Макс Додсон.
    - А отчество?
    - Моисеевич.
    - Раздевайтесь, Макс Моисеевич. Присаживайтесь к столу, будем чай пить. Вы, наверное, устали с дороги.
    Я медлил, не зная, как отреагировать на слова Куртца.
    - Послушайте, Макс Моисеевич, - усмехнулся он, - вытаскивайте уже, что там у вас запрятано, нож или пистолет. Убивать меня сейчас нет никакого смысла, мои опричники разорвут вас на части, и задание останется невыполненным. Вам ведь приказали сначала войти со мной в контакт. Приказали?
    Я утвердительно кивнул головой.
    - Ваши дивизионные начальники, в великой гордыне своей, почему-то убеждены, что война ведется только на вверенном им участке фронта, и что все решения принимают только они. Им даже в голову не может прийти, что существуют глубинные задачи, стратегические цели?
    Я достал из потайного карман нож, положил его на стол, рядом с документами.
    - Петруша, подай самовар! - негромко приказал Куртц.
    Ситцевая занавеска, выгораживающая угол комнаты, отодвинулась, из-за нее вышел парень с автоматом наперевес, поглядел на меня, потом на Куртца.
    - Иди, иди,- сказал тот, усаживаясь в кресло. - Макс Моисеевич разумный, интеллигентный человек и только что доказал это. Да завтрак для гостя принеси, его ведь покормить наверняка забыли.
    Я сел на стул. Куртц улыбнулся мне и спросил:
    - Вас послали убить меня, Макс Моисеевич?
    - Да.
    - Бессмысленная жестокость! Кровь нужно проливать со смыслом. Смерть должна внушать страх, воспитывать, оптимизировать ситуацию. Устранение меня деструктивно, а потому нерационально. Все происходит из-за того, что штабные работники не в силах проанализировать ситуацию и понять, как она может развиваться дальше. Из-за этого они послали на смерть капитана Болдина, а теперь вас. Вам не кажется обидным умирать из-за нерасторопности штабистов?
    Я пожал плечами:
    - Разве нас спрашивают? Дают задание, указывают сроки. Вы ведь тоже военный человек, разве вам не случалось посылать солдат на верную гибель?
    Куртц улыбнулся.
    - Под Сталинградом мне довелось работать с маршалом Жуковым. Я не раз слышал, как он говорил: русский солдат - это жопа. С какой стороны его поверни, кругом выходит жопа. А я скажу больше…
    Дверь распахнулась. Вошел Петруша, неся на вытянутых руках самовар. Поставив его на стол, он быстро вышел, а вернувшись, принес котелок с кашей, две кружки и полбуханки хлеба.
    - Прошу, Макс Моисеевич, - Куртц указал на котелок. - Шоколад вкусная и полезная еда, но по мне нет ничего лучше каши с мясом. Вы налегайте, а я пока чаю выпью.
    Честно говоря, я изрядно проголодался и с большим удовольствием принялся за еду. Куртц налил чаю, сделал несколько глотков и продолжил:
    - Так вот, я скажу больше: русский человек по своему характеру - сплошная жопа. В том смысле, что понимает только язык битья, и чем больше этого битья к жопе приложить, тем больше она страшится, уважает и восхищается. За примерами далеко ходить не нужно. Петр Первый залил Россию кровью, на дыбу ее вздернул, хребет на чужой лад своротил, и что? Великим называют, почитают и превозносят! Александр Первый от французов Родину спас, пол-Европы прошел, российский флаг в центре Парижа водрузил, а кто о нем помнит? Потому что реформами увлекался, жопу не розгами, а березовым веничком учить пробовал. А внук его, Александр, блаженной памяти, Второй? Отменил крепостное право! В Америке еще рабство было, а этот просвещенный монарх вольную народу дал. И какова благодарность жопы? Взорвали его вместо благодарности.
    - Такие рассуждения звучат несколько странно в устах человека с нерусской фамилией, - осторожно заметил я.
    - Отлично! - Куртц усмехнулся. - Это уже похоже на возражение. Я, признаться, успел позабыть в этой глуши, что такое спор. Однако ваш аргумент несостоятелен: Россия всегда жила чужим умом, вернее, доверяла иностранным специалистам больше, чем себе самой. Сначала призвали варягов - управлять телом, затем греков - править душой. Петр положил Россию под голландцев, Анна и Елизавета - под немцев. Знать российская - языка своего стеснялась, говорила только по-французски, на родном языке стыдно было. И новая Россия по тому же пути пошла - навезли инспецов, чтобы уму-разуму обучили. Я уж не говорю про коммунистическое учение, нашу новую веру: и она привозная, нерусских корней.
    Что же до моей фамилии, то вы, Макс Моисеевич, не обращайте на нее внимание. Это псевдоним, партийная кличка. Настоящее мое имя куда благозвучнее для русского слуха. А это я выбрал по имени любимого персонажа. Как у вас обстоят дела с иностранной литературой, вы вообще читать любите?
    - Не очень, - честно признался я.
    - Оно и видно. Ну да ничего, в нынешних условиях умение стрелять и бросать нож более полезно, чем знакомство с зарубежной классикой.
    Я закончил кашу и отставил котелок в сторону. Куртц тут же пододвинул мне кружку, отломил полплитки шоколада.
    - Ешьте, ешьте, Макс Моисеевич.
    Он отпил еще несколько глотков, достал из кармана пачку "Казбека", закурил, вкусно затянувшись дымом.
    - Нынешний государь, Иосиф Первый, не русский по крови, поэтому понимает, как с жопой обращаться и как храбрость и отвагу в сердце славянское влить можно. Вот он-то Россию и спасет. Спасет и выведет, помяните мое слово. Его долго еще почитать будут, почитать, любить и славословить.
    Ну да ладно, вернемся к нашим баранам. Вот вы, офицер Красной армии, посланы со спецзаданием в тыл врага. Но враг оказался хитрее, чем предполагали в штабе. Перед вами два выхода: умереть с честью, то есть храня верность недалекому штабисту, или служить мне. Звучит менее благородно, чем красивая смерть, но зато не так больно и открывает разные перспективы. Главное - это жить. А там видно будет. Не так ли, Макс Моисеевич?
    Я молчал, не зная, что ответить. Рассуждения Куртца были занимательны и несколько неожиданны, но нарушить воинский долг, за минуту сменить кожу я не мог. Молчание длилось несколько минут. Нарушил его Куртц.
    - Вы мне нравитесь, Макс Моисеевич. Выбор не прост, совсем не прост и ваши колебания свидетельствуют, что понятия долга и чести вам не чужды. Хорошо, я облегчу задачу. Вы не переходите ко мне на службу, вы остаетесь моим пленным и даете слово, что не будете пытаться вредить мне. Я поселю вас при штабе, в доме, где мы сейчас находимся, и изредка буду поручать мелкие задания. У вас будет достаточно времени посмотреть, взвесить и принять решение. Согласны?
    - Согласен, - сказал я.
    Выбора на самом деле у меня не было. За необъяснимой милостью Куртца несомненно скрывался некий, пока недоступный моему пониманию, замысел. Потому я согласился и перешел на привилегированное положение личного пленника командира.
    Поселили меня в небольшой комнатке при штабе и дел действительно никаких не поручали. Иногда лишь Куртц приносил мне неисправные пистолеты, револьверы и другое стрелковое оружие с просьбой наладить и починить по мере возможности. Я неплохо разбирался в этих вещах, но попросил небольшие тисочки, напильники, сверла и прочий слесарный инструмент. Через несколько дней мне доставили все необходимое для ремонтных работ, и я принялся за дело. Смазывал, налаживал, чинил, а что невозможно было исправить, разбирал на части и хранил для будущих починок.
    За три месяца, которые я провел у Куртца, комнатка превратилась в небольшую мастерскую. Куртц, похоже, был очень доволен моей деятельностью. Иногда он заходил ко мне, курил, высказывался по разным предметам, изрекая глубокомысленные фразы типа: тьма пришла с запада, и тьма стоит на востоке, а мы посередине, в сердце тьмы, и разогнать ее может только луч солнца, если сумеет пробиться сквозь лунное сияние.
    Я никогда с ним не спорил и не задавал вопросов: выслушивал его монологи с величайшим почтением, и только головой кивал, мол, все понимаю и согласен.
    Кроме одного случая, о котором я расскажу позже, в его поведении и образе жизни не было ничего вызывающего удивление. Слухи о колдовских чарах Куртца оказались сущей ерундой, просто он был жестоким и умным, умел запугать и, играя на суевериях, держал в подчинении целый район.
    Один раз он попросил меня попрактиковать его опричников в метании ножа. Собрали человек десять, привели в сарай, раздали ножи. А душа моя к этому делу совсем не лежала, одно дело пистолеты поправлять, да ружья налаживать, и совсем другое своими руками этих бандитов убийству обучать.
    Стал я им рассказывать да объяснять, но главное, секрета мастерства, не показывал. Нож должен быть сбалансирован определенным образом так, чтобы в полете сам собой разворачивался острием вперед. Штука эта нехитрая, нужно определенным образом утяжелить ручку плюс еще несколько маленьких секретов. Ничего этого я говорить не стал, а обучал их метанию самых обыкновенных ножей. Рука у меня была натренированная, поэтому даже самый простецкий нож я ухитрялся всаживать в доску почти до рукоятки, а вот у опричников ничего не получалось. Покидали мы ножи дня два, а потом я говорю Куртцу: ничего из тех ребят не выйдет, неумелые мол, нерасторопные. В разведку, поясняю, одного из нескольких сотен выбирали, а тут собрали, кого ни попадя.
    Он посмотрел на меня с подозрением, но ничего не сказал и велел вернуться в мою комнатку. Но занятия с опричниками на этом прекратились, и больше он меня ни о чем таком не просил.
    Честно говоря, было там пару ухватистых парней, которых я бы за недельку-другую мог многому обучить, но душа, как я тебе говорил, к тому не лежала.
    Макс Михайлович поднялся со скамейки.
    - Пойду в справочную, узнаю, как там дела с нашим поездом.
    Миша, как зачарованный, глядел ему вслед. Такого эпизода он еще не слышал. Медлительность отца, его размеренная, неспешная манера говорить и действовать, предстали перед ним в совсем ином свете: теперь они свидетельствовали о скрытой силе, о пружине, сжатой в тугой клубок и сдерживаемой одним только усилием воли.
    Макс Михайлович вернулся и со вздохом уселся возле сына:
    - Не наверстывает, такое же опоздание. Осталось полтора часа. Может, все-таки поспишь?
    - Нет-нет, - Миша замотал головой. - Рассказывай дальше, очень интересно.
    - Ну вот, был среди них один ловкий парнишка, по фамилии Бурмин. Его все называли Бурмилой, наверное, потому, что в борьбе он, несмотря на средний рост и ничем не примечательную внешность, вел себя как медведь. Хватал противника, отрывал от земли и отбрасывал далеко в сторону. Вот этот самый Бурмила с ножом обращался довольно приемисто, задатки у него были хорошие, но не нравились мне его глаза, плутоватые и бегающие. И самогонку он крепко любил, впрочем, ее все там любили, дел-то никаких у опричников и не было. Выйдут иногда на рейд или в деревню за пределами зоны пройдутся, а остальное время пьянствуют да спят.
    Бурмила ко мне всяко подкатывался, научи да научи ножом владеть, даже после того, как Куртц наши занятия прекратил, заглядывал в комнатку, сало приносил, самогонку, приглашал выпить. Я отказывался; не люблю опьянение, дурно, тяжело дышать, давит… А уж про похмелье и говорить нечего, пили ведь там наигрубейший самогон, от одного запаха которого меня на рвоту тянуло.
    Парень он был смышленый, сообразил, что простым ножом работать неудобно, и притащил мне свой, стал выпытывать, как его правильно уравновесить. Я опять отделался самыми общими пояснениями, сказал, что этим занимаются специальные мастера, которые не разглашают своих секретов. Но Бурмила не успокоился и врезал в ручку два свинцовых кольца. Нож стал ходить лучше, но, несмотря на усовершенствование, ему было еще далеко до настоящего боевого оружия.
     Бурмила понимал, что я не все рассказываю, и продолжал нудить, расспрашивать. Пришлось дать ему отворот в достаточно категоричной форме, и он, как потом выяснилось, затаил обиду и носил ее в себе, пока не представился удобный случай отомстить. Мне-то он сделать ничего не мог, я бы его голыми руками задавил, точно собачонку, и Бурмила отыгрался на Конраде, которого считал моим приятелем.
    Конрадом звали ординарца Куртца, его парикмахера, повара, денщика. Все, что относилось к личной, бытовой жизни полковника, лежало на плечах Конрада. Он был польским коммунистом из Варшавы; когда немцы вошли в столицу, Конрад бежал к русским, перешел границу и немного помаялся в Гродно, пока случайно не встретил на улице комиссара расквартированной в Гродно дивизии, с которым встречался в тридцатые годы на конгрессе Коминтерна. Тогда комиссар занимал высокий пост в партийном аппарате, но во время чисток потерял все и теперь рад был даже такой скромной должности. Человеком он оказался порядочным, не стал притворяться, будто не узнает Конрада, а поручился за него перед соответствующими инстанциями. Благодаря этому поручительству Конрада приняли парикмахером в Дом офицеров, где он и проработал до июня сорок первого года.
    Вместе со штабной колонной Конрад бежал из горящего под немецкими бомбами Гродно, но по дороге был ранен, несколько месяцев отлеживался в сеновале на отдаленном хуторе, а потом, чтобы не подвергать опасности приютивших его крестьян, стал пробираться на восток. Шел по ночам, на одном из переходов столкнулся с группой окруженцев и вместе с ней провел первую зиму в лесу. Группа потихоньку превратилась в партизанский отряд, который со временем влился в зону Куртца. Узнав, что в отряде есть варшавский парикмахер, Куртц приблизил его к себе и превратил в ординарца.
    В цирюльном деле Конрад знал толк: его бритва никогда не царапала, а компрессы и примочки поддерживали кожу полковника мягкой и эластичной. Куртц вообще отличался чрезвычайной педантичностью в одежде: гимнастерка и галифе всегда были безупречно выглажены, а яловые сапоги сияли в любую погоду. Когда только он успевал наводить на них глянец, никто не понимал. Случалось, что Куртц сутками не вылезал из саней, объезжая посты и дозоры, но возвращался неизменно свежий, с улыбкой на губах и неизменным блеском расчищенных сапог.
    Статью Конрад удивительно походил на Бурмилу: оба невысокого роста блондины с походкой чуть в раскорячку, словно у матросов. Иногда, когда он входил ко мне в комнату, и я не успевал сразу разглядеть лицо за поднятым воротником полушубка и низко надвинутой шапкой, то не мог сообразить, что за гость ко мне пожаловал. Это сходство сыграло в судьбе Конрада роковую роль.
    Он был милым, добродушным человеком, коммунистическое прошлое теперь представлялось ему чем-то странным и чужим. О варшавской жизни он вспоминал с грустью и сожалением:
    - И чего мне не хватало? - говаривал он, присаживаясь возле меня на лавку и сворачивая толстенную папиросу. - Как красиво мы жили, сколько было магазинов, полных всякой еды, по вечерам в парках играли оркестры, красивые паненки ходили по улицам.
    Из Любанских лесов жизнь выглядела несколько по-иному, чем из районов варшавской бедноты. Конрад вырос на границе еврейского квартала, в детстве играл и дрался с еврейскими мальчишками и неплохо знал идиш. Мы иногда разговаривали на этом языке, он посмеивался над моим произношением, а я был рад возможности вспомнить своих родителей и детство, которое из Любанских лесов тоже представлялось лучезарным и беззаботным.
    Я расспрашивал Конрада о Куртце, но, кроме бытовых привычек, он почти ничего не мог добавить к тому, что я и так успел разузнать. Кроме, пожалуй, одной детали.
    Раз в две недели Куртц приказывал запрягать сани, сажал Конрада на облучок и ехал к заброшенной мельнице. Такая поездка, без охраны, представляла собой ощутимую опасность. Не только со стороны немцев (мельница располагалась за пределами зоны), но и со стороны некоторых селян, обиженных Куртцем. Таких было немало, и они запросто могли воспользоваться удобным случаем и отомстить за нанесенные им обиды. Оружия в деревнях было более чем достаточно, и в ход его пускали без малейшего замешательства.
    Так вот, Куртц добирался до старой водяной мельницы на речке Пинчин, оставлял Конрада в санях, брал с собой баклагу с молоком и что-то искал за водяным колесом. Потом возвращался, с пустой баклагой, приказывал гнать в штаб, уходил к себе в комнату и долго сидел там один, не разрешая никому переступать порога.
    Однажды он то ли замешкался, то ли утратил бдительность и Конрад заметил в его руках конверт, похожий на те, в которых перед войной отправляли бандероли. Спрашивать, разумеется, он ничего не стал, но при первом удобном случае наведался к мельнице и поискал в том же месте, где искал Куртц. После недолгих розысков он обнаружил ящик, похожий на почтовый. В нем лежал конверт с надписью: полковнику Куртцу. Перед ящиком стояло пустое корытце со следами замерзшего молока.
    Кто отправил эту бандероль и, самое главное, как она попала в ящик, Конрад не знал, а выяснять дальше боялся. Поделившись со мной, он быстро пожалел о том, что проговорился, и взял с меня слово никому и никогда не рассказывать о ящике. Слово я, конечно, дал, но интересоваться продолжил. Увы, кроме этого обрывка информации мне не удалось ничего разузнать, скажу больше, ни в штабе, куда я впоследствии сдал отчет, ни после войны, никто и никогда не слышал о существовании такого рода почтовых сообщений. Теперь мне кажется, что Конрад что-то напутал, но тогда я был убежден в правдивости его слов.
    Дружба наша продолжалась недолго и закончилась трагически. А дело было вот как.
    При штабе служило немало женщин, полагаю около пятнадцати или двадцати. Жили они отдельно, кроме двух или трех семейных пар, и всякие шуры-муры были строжайше запрещены. Куртц полагал, и, наверное, вполне справедливо, что дух соперничества, неизбежный при такой значительной разнице между количеством одиноких мужчин и свободных женщин, может привести к ссорам и стычкам. Учитывая буйный характер опричников и разнообразное оружие, бывшее всегда у них под руками, стычки эти вполне могли закончиться перестрелкой и убийствами. Поэтому каждого, кто рисковал приблизиться к женщине и завести с ней разговор не на служебную тему, ждало суровое наказание. Наказания же там были такие, что самые горячие головы моментально остывали.
    Радисткой при Куртце служила Любовь Онисимова, ладная девушка из местных. Радиопередатчиков у Куртца было два, он добыл их на складе, оставленном еще при отступлении летом сорок первого года. Тогда планировали развернуть в тылу врага партизанское движение, но всех, знавших месторасположение склада, то ли убили в самом начале оккупации, то ли они сами бежали, куда глаза глядят. Склад так и простоял в глубине лесов, пока его не обнаружил Куртц.
    Что он делал с этими радиостанциями, с кем связывался, от кого получал инструкции, я так и не узнал. Но к Любе хотелось подобрать ключик, ведь по плану я должен был передать в каждом из вариантов развития событий определенную цифру на заранее условленной частоте. Пока я присматривался, как это сделать, дела начали приобретать неожиданный поворот.
    Конраду было тогда лет за двадцать пять, а Любе Онисимовой шел девятнадцатый год. Они, разумеется, были знакомы, и у них образовалось то, что в таковые годы случается. Однако говорить о своей любви получалось лишь намеками, потому что, как я уже говорил, шуры-муры Куртц запретил строго-настрого. Но юность заставляет забывать о запретах, а наказания начинают казаться нереальными. Однажды вечером Конрад ввалился ко мне в каморку и сразу перешел на идиш.
    - Вот что я тебе скажу, дорогой мой, - начал он, освобождаясь от тулупа, - нет моих сил терпеть более. И Люба тоже истомилась. Решились мы вот какую вещь сделать: подговорил я председателя одного из сельсоветов в нашей зоне, что приедем мы к нему поздним вечером, и он зарегистрирует наш брак, согласно советскому закону. А потом явимся к полковнику, объясним все как есть и доверимся его милости. Он ко мне хорошо относится, даст Бог не обидит.
    - А что за спешка? - спрашиваю. - Сначала доверьтесь его милости, а потом женитесь. Так, по крайней мере, у него не будет повода вас наказывать.
    - Невозможно, - отвечает Конрад, а сам весь дрожит, - назавтра Люба в баньку звана.
    Да, я забыл рассказать, что шуры-муры были строжайше заказаны только для опричников, на себя самого Куртц это запрещение не распространял. Несколько раз в месяц одну из женщин приглашали в командирскую баньку, а оттуда Конрад препровождал ее в спальню полковника. Как правило, это были одни и те же женщины, к такому положению вещей все привыкли и воспринимали как само собой разумеющееся. Любу Куртц приглашал впервые, и Конрад, хватая воздух перекошенным ртом, неистово бормотал, что не вынесет этого, что зарежет Куртца во время бритья или сотворит с собой и с Любой какое-нибудь страшное действо. Я никак не ожидал от обычно уравновешенного и сдержанного поляка такой бури страсти, но любовь - самый сильный помутитель разума на свете.
    Мои попытки урезонить его ни к чему не привели, и дело свершилось так, как его планировали влюбленные. После баньки Конрад вместо спальни полковника отвел Любу за сарай, усадил в сани и погнал к председателю. До деревни было около десяти километров, стояла лунная ночь и успех предприятия не вызывал никаких сомнений. Но все повернулось иначе. Куртц не стал долго ждать, минут через двадцать, убедившись, что Конрад вместе с Любой исчезли, поднял по тревоге опричников. Быстро обнаружили пропажу саней, отыскали следы полозьев и пустились в погоню.
    Беглецов нагнали на околице деревни, Конрад, чтобы сбить с толку преследователей, выпрыгнул с Любой в сугроб, а разгоряченная лошадь понесла сани в заснеженное поле. Погоня помчалась следом, и влюбленные успели незамеченными добраться до сельсовета.
    Что дальше случилось, мне потом Люба рассказывала. Вбежали они в избу поселкового совета, а председатель уже там, дожидается с книгой записей актов гражданского состояния. Только начал спрашивать фамилию жениха, как вдруг стук в двери.
    - Открывайте, - кричат, - открывайте немедленно, полковник Конрада видеть хочет.
    Побледнел председатель, затрясся, а Конрад говорит:
    - Спрячь нас, не выдавай, а мы уж тебе за это что хочешь отдадим, - и часы свои с руки снимает. А Люба колечко девичье с пальца стащила и тоже председателю, - спрячь, не губи.
    - Ладно, - говорит Конраду председатель, - ты полезай за печку, да старыми географическими картами, что от школы остались, укройся. А тебя, девушка, я в шкафу схороню. Там раньше партийная литература стояла, да как немцы пришли, всю посжигали. Ты между полками-то уместишься?
    - Умещусь, умещусь, - отвечает Люба, - я ловкая, я справлюсь.
    Так и поступили: Конрад в картах зарылся, а Любу председатель в шкаф посадил, на ключик запер, а ключ в карман к себе положил.
    Расстояние между полками оказалось большим, Люба без труда уместилась, только ноги пришлось под самое горло поджать. В двери шкафа дырочка была, то ли жучки-древоточцы проели, или по какой надобности крючок там висел, а потом потерялся, но пришлась она как раз против Любиного лица. Подтянулась она чуток и видит, что в комнате происходит.
    А в дверь колотят уже с размаху, вот-вот с петель снесут. Откинул председатель щеколду, и опричники гурьбой в сельсовет ввалились.
    - Ты пошто, - кричат, - не открываешь? Жизнь тебе недорога или, может, прячешь кого-нибудь?
    - Да кого я прячу, - жалобно отвечает председатель, - разве спрячешься от товарища полковника.
    А сам пальцем на шкаф показывает. Не знает, подлец, что Люба все видит, и представляется перед ней и Конрадом, играет, точно артист на сцене.
    Подошел глава опричников к шкафу, подергал дверь.
    - Да тут заперто, - говорит. - А ну, подавай ключ.
    - Не помню, не помню, куда ключ-то задевался, - отвечает председатель, а сам по карману себя гладит. - И власть наша поселковая товарища полковника очень уважает, и все приказы его выполняет своевременно и усердно. Вот, последнюю разнарядку по картошке и салу выполнили раньше срока, сдали все, сколь приказано, до последнего граммушка.
    Подошел главарь к председателю, вытащил у него из кармана ключ.
    - А это что такое? - спрашивает. - У тебя, болезный, память отказывать стала. Так мы полковнику сообщим, пусть он на твое место другого пришлет, а тебя отрядит дрова заготовлять. В лесу память быстро наладится.
    Отперли замок, вытащили Любу, а Конрад, как услышал, что ее отыскали, сам из-за печи вышел. Связали им руки, повели. Когда мимо председателя проходили, набрал Конрад полный рот слюны и всю рожу ему заплевал.
    Привезли их на допрос к Куртцу. Конрад сразу рассказал, как дело было, ничего не скрыл.
    - Знаешь, что тебе за такой поступок положено? - спросил Куртц.
    - Да в чем же провинность наша? - Конрад говорит. - Что любим мы друг друга?
    - Не в том, что любите, - отвечает полковник, - а в том, что приказ мой нарушили. Когда дело государственных вопросов касается, тогда частные интересы не важны. Во время войны, в глубоком тылу противника нарушение приказа - самое страшное преступление. И кара за него полагается тоже страшная.
    Опустил Конрад голову.
    - Казни, - говорит, - твоя власть.
    А Люба плачет навзрыд, слова из себя выдавить не может, горло перехватило.
    Походил Куртц по комнате, походил и говорит.
    - За проступок ваш висеть бы вам обоим на крюке да зверей лесных мясом своим кормить. Но так как ты, Конрад, служил мне верой и правдой, то сделаю я для тебя поблажку. Мост через Пинчин знаешь?
    - Знаю, - кивнул Конрад.
    Мост через Пинчин был самым охраняемым объектом в ближайших окрестностях зоны. Через него шли эшелоны на фронт, и Куртц около года пытался вывести его из строя. Немало голов партизанских полегли на подступах к этому мосту. Немцы охраняли его люто, и подобраться к нему до сих пор никто не сумел.
    - Взорвешь мост, - говорит Куртц, - поведешь Любу в сельсовет, - не взорвешь, в отряд лучше не возвращайся, а о судьбе ее, - он кивнул на плачущую Любу, - я особо позабочусь.
    И усмехнулся кривенько. От этой усмешки кровь в жилах у Конрада чуть не застыла.
    Да что делать-то, чем сразу на крюк, лучше счастья попытать! Конрад и согласился на условие полковника. Любу в коровник отправили, за телятами ходить, а Конрада к Болдину свезли.
    Прошли две недели. Люба притерпелась, отплакала свое горе и начала потихоньку к жизни возвращаться. Работа у нее оказалась легкая, для деревенской жительницы привычная, она и отходила понемногу в тепле коровника.
    Лекарств в отряде не было, и Куртц, в качестве укрепляющей смеси, поил партизан отваром какой-то травы. Варили ее на молоке, вкус у нее был отвратительный, но партизаны пили, боясь прогневать полковника. Раздавали пойло два раза в неделю, для этой цели из ближайших деревень пригнали несколько коров. К ним-то и приставили Любу.
    Сокрушался я о Конраде и о любви его несчастной, да чем тут делу поможешь? Сведений о нем никаких не поступало, а явно расспрашивать я не решался. Сидел себе в своем закутке, чинил да налаживал и момента поджидал. Не может быть, думаю, не может быть, чтоб удобного случая не подвернулось. Тут, как в ночной засаде, нужно терпения набраться и лежать, лежать, пока ветка под ногой не хрустнет, пока не выдаст себе противник неосторожным движением или звуком. А там уж не зевай, плыви по моменту, главное - цель известна, значит, только то тебе и остается, что выбрать правильные средства и к цели этой добраться как можно быстрее.
    Так вот, спустя недели две, вдруг открывается дверь в мою комнатку и вваливается Конрад. Похудевший, небритый, рука на перевязи висит, но глаза горят, а лицо сияет - видно, что с победой человек вернулся.
    - Рассказывай, - говорю я ему.
    - А что там рассказывать, - отвечает, - был мост, и нет моста. Как я это сделал, сам не понимаю, вела меня словно рука незримая, от пуль оберегала, в трудных местах за шиворот вытаскивала. Но не это главное! Главное, был я сейчас у Куртца.
    - Ну как, сменил гнев на милость?
    - Сменил, сменил! - Конрад похлопал рукой по нагрудному карману гимнастерки. - Благодарность объявил, и приказ выдал - завтра веду Любу в сельсовет.
    - В добрый час!
    - За этим-то я и пришел. Тебе одному верю, никому из этой банды счастье свое поручить не могу. Обещаешь, что выполнишь мою просьбу?
    - Обещаю, - говорю, а сам опасаюсь, как бы не учинил Конрад очередное приключение и меня в него не затащил. Но ситуация так разворачивается, что отказываться никак невозможно, значит надо плыть по ней и ухо востро держать.
    - Я сейчас поеду к председателю, - говорит Конрад, - а тебя прошу, завтра возьми сани и привези Любу к двум часам дня в сельсовет. Раньше мне не управиться, свадьбу, какую-никакую, сыграть надо, закуски, выпивки достать, избу приготовить, в баню сходить. Да и Люба раньше не успеет. Я бы сейчас к ней полетел, но Куртц ночью ехать не велел, подстрелят, говорит, тебя по ошибке, испортишь весь праздник. А если он так говорит, - тут Конрад помрачнел, - очень даже произойти может. По ошибке или не по ошибке, какая уже мне с того разница будет. Так я в штабе заночую, и с утра к председателю, а ты к Любе моей. Договорились?
    Чем я мог ему ответить? Только согласием.
    На следующий день Конрад умчался в деревню, а я поехал за Любой. Как услыхала она радостную весть, залилась красной краской до самых бровей.
    - Ой, - говорит, - как же я все успею, времени-то, почитай, совсем не осталось.
    -Так поторопись, - говорю, - девушка. Время сейчас дорого стоит, как бы полковник не передумал.
    - Ничего - отвечает Люба, - я ловкая, я справлюсь.
    И действительно, за полтора часа обернулась. При встрече вышла ко мне телятница из коровника, а тут в сани уселась невеста разукрашенная. Красивая, духами пахнет! Вот ведь женщина, и где только она их раздобыла среди телух да подойников!
    Пока ехали, погода испортилась. Поднялся ветер, закрутилась поземка. Тучи набежали, стало темно, сумрачно. Когда подъехали к сельсовету, началась настоящая метель.
    В избе натоплено, председатель уже ждет, книгу записей приготовил, а в соседней комнате стол накрыт, закусками уставленный.
    - Не обижайся на меня, - говорит Любе председатель. - Я ж не только за себя, а еще за четыре головенки малые ответчик, да за жену и мать старую. Куда ж мне с таким грузом против Куртца идти?! Вот колечко твое, часы жениховы, возьми и не поминай зла.
    Ничего Люба не сказала, вошла в избу, села на лавку у стены, ждет. А я председателя спрашиваю:
    - Сейчас полковника уже не боишься?
    - А сейчас чего бояться, - отвечает, и нагрудной карман поглаживает. - У меня его собственной рукой приказ написанный имеется. Провести брачную церемонию согласно уложению и порядку советского законодательства.
    Ну, ладно. Сидим, ждем. Полчаса проходит, час, я начинаю волноваться, а Люба так вовсе белая как снег. Сидит, еле дышит, смотреть на бедняжку жалко. Стемнело, метель разыгралась вовсю, снежная крупа бьет по стеклам, ветер свистит в печную вьюшку, воет в трубе. В избе тепло и уютно, но от этого уюта радости никакой. Вдруг дверь распахивается, и весь запорошенный снегом вваливается Конрад.
    - Ну, наконец-то! - басит председатель и, не давая Конраду раздеться, тащит его к столу. Люба тут же оказывается рядом. Брачную церемонию председатель провел лихо, снег на шапке у Конрада даже растаять не успел.
    - Именем советской власти объявляю вас мужем и женой, - возвестил председатель, ставя печать в книге записей.
    Я, честно говоря, чуть не прослезился. Вот, подумал, война вокруг, смерть, разрушение, а у людей любовь. И, похоже, настоящая.
    - Поцелуйтесь, молодые! - возвестил председатель и захлопнул книгу.
    Конрад сорвал, наконец, с головы шапку и потянулся губами к лицу Любы. Та, трепеща и краснея, подняла лицо навстречу его губам, глянула на мужа, вскрикнула: "Это не он!" - и упала в обморок.
    Все прояснилось в считанные секунды, вместо Конрада посреди сельсовета стоял Бурмила.
    - А постель молодым приготовили? - спросил он, глумливо улыбаясь. - Я хочу спать со своей законной женой.
    Люба очнулась, ушла в угол, опустила голову на колени и задергалась в безмолвных рыданиях.
    - Ты что это такое, подлец, сделал? - пошел на Бурмилу председатель. - У меня приказ полковника поженить Конрада с гражданкой Онисимовой, а не с тобой, горлопаном пьяным. Знаешь, что за нарушение приказа бывает?
    - Ты, дядя, не шибко разоряйся, - покачиваясь, отвечал Бурмила. -Приказ был тебе даден, ты и в ответе за его выполнение. А с меня чего спрашивать, нешто я врал? Спросили меня, хочу я взять в жены гражданку Онисимову. Я честно сказал, что хочу. И все дела.
    - Ну, ничего, - сказал председатель.- Женили мы ее с Конрадом, он и есть ей законный муж. А ты просто недоразумение, нечастный случай. Убирайся отсюда подобру-поздорову.
    - Ну, и хрен с вами, - согласился Бурмила, нахлобучил шапку и вышел из комнаты. Похоже, он был изрядно навеселе. Впрочем, он всегда был навеселе, так что это обстоятельство не вызвало у меня никаких подозрений. Тревожило другое - куда подевался Конрад.
    - Он у Каменских остановился, - сказал председатель. - Я схожу, выясню, в чем дело. Может, его метель с толку сбила, да заплутал по дороге, хоть и негде тут плутать, а может, другое чего произошло.
    - Нет уж, - сказал я. - Ты с невестой посиди, а до Каменских я сам наведаюсь. Где они живут?
    Объяснил мне председатель, я и пошел. А деревню занесло; окрестность исчезла во мгле мутной и желтоватой, сквозь которую летели белые хлопья снега; небо слилось с землею, словом воцарилась настоящая пушкинская метель. С трудом отыскав нужную избу, я постучал в оконце. Дверь отворил хозяин, невысокого роста зверообразный мужичок.
    - Где жених? - спросил я, не желая тратить время на объяснения. Но Каменский понял меня с полуслова.
    - Дак, в горнице у себя был. Мы ему чистую половину отвели, постелю застлали, как молодым положено, да и оставили. Тихо там, мы думали, он давно ушел.
    - Пойдем посмотрим.
    Дверь в горницу не поддавалась, верхний край отходил под нажимом, а нижний держался, словно приклеенный. Наконец, после нескольких энергичных усилий, она распахнулась, и перед нашими глазами предстало ужасное зрелище.
    Конрад лежал на спине, широко раскинув руки. Голова откинута вбок, точно вывернута, а горло перерезано чуть не до шейных позвонков. Пол кровью залит, даже под дверь подтекло, она примерзла, кровь-то, оттого и открыть сразу не получилось.
    Как прошла эта ночь, лучше не рассказывать. Люба, когда узнала о случившемся, точно окаменела. Опустилась на свое место и замерла. Возвратиться в штаб мы не могли из-за вьюги, председатель пригласил заночевать у него, но Люба промолчала, будто не слышала его слов. Я остался с ней, прилег на другую лавку, да так и скоротал ночь. Просыпаясь, я бросал взгляд на Любу. Она сидела в той же самой позе, беспомощно, словно затравленное животное, глядя перед собой.
    Утром метель утихла, послали гонца к полковнику. Он приехал сам, окруженный десятком опричников. Осмотрел тело, велел обыскать хорошенько горницу, посадил Любу в свои сани и уехал. Мы двинулись вслед за ним.
    Похороны назначили на следующий день. Бурмилу с двумя опричниками послали рыть могилу в лесу, отогревать кострами землю и долбить ее ломами. Я вернулся в свою комнату и принялся за привычную работу. Вскоре ко мне зашел Куртц.
    - Расскажите, как дело было, - то ли попросил, то ли приказал он.
    Я рассказал все без утайки. Он слушал, барабаня пальцами по столу.
    - Несчастная девушка, - произнес Куртц, когда я закончил свой рассказ. - Несчастная девушка. А убийцу мы накажем. Так накажем, чтоб другим неповадно было.
    Он вытащил из ящика стола нож и потянул мне.
    - Узнаете, Макс Моисеевич?
    Два свинцовых в кольца в рукоятке! Да ведь это…
    - Не надо, - остановил меня Куртц. - Я уже все знаю. Убийца или спешил, или был сильно пьян, но главную улику он потерял в сенях и не позаботился отыскать.
    - Зачем он это сделал? - спросил я.
    - А зачем это вообще делают? - усмехнулся Куртц. - Зачем люди так последовательно и безнадежно убивают друг друга? Об этом вы не думали?
    Он встал, походил по комнате.
    - Мне донесли, что он давно глаз на Любу положил, а как стало известно про свадьбу, напился и повторял без умолку: "Опять жидам русское мясо!"
    - Но ведь Конрад поляк!
    - Он такой же поляк, как вы Быков, дорогой Макс Моисеевич. Трудно вашей нации жить на свете. И нам с вами трудно.
    Он еще походил, а потом спросил меня:
    - Аскольдова вам читать не доводилось?
    - Нет, - сказал я.
    - Понятно. Впрочем, откуда у вас Аскольдов, - хмыкнул Куртц.
    Он вытащил папиросу из пачки, закурил, потом уселся на лавку перед окном и долго смотрел в черное стекло.
    - Есть такой русский философ, глубокий, искренний человек.
    Синий дымок папиросы уходил под низкий потолок. Потрескивали дрова в печурке. Было тихо, как бывает только зимой.
    - Душа любого человека трехсоставна, - загасив папиросу, произнес Куртц. - Святое, человеческое и звериное, вот и все компоненты. В русском человеке, как типе, наиболее сильны звериное и святое начала. Гуманизм, то, чем человек отличается от зверя, выражен весьма бледно. Русские никогда в нем не преуспевали и были гуманистически отсталыми на всех ступенях развития. И не потому, что мы запоздали в культуре. Скажем обратное: культуры в России не было и нет от слабости гуманистического начала. У нас рождаются или святые, или звери. А святые сейчас не в моде.
    Он поднялся, и, не прощаясь, вышел из комнаты.
    Похороны были торжественными, всех опричников выстроили буквой "П" вокруг могилы, командиры отрядов принесли на плечах свежевыструганный гроб с телом Конрада и осторожно опустили в яму. Куртц произнес короткую речь.
    - Мы хороним героя, - сказал он. - Больше года немецким фашистам удавалось удерживать в своих руках стратегический объект - мост через реку Пинчин. Не один и не два раза пытались мы взорвать этот мост, но тщетно. Пока не пришел Конрад и сам, в одиночку, сделал то, чего не могли добиться десятки бойцов. Вечная слава павшему герою!
    Под гром ружейного салюта яму забросали мерзлой землей. Ее комья гулко стучали по крышке гроба. Люба, стоявшая возле Куртца, плакала навзрыд.
    Когда в холмик воткнули колышек с красной звездой, Куртц поднял руку.
    - Подлый убийца героя находится среди нас, - сказал он. - И сейчас мы попросим вдову Конрада выбрать ему наказание.
    Он подхватил Любу под руку и медленно пошел вдоль замерших опричников, вглядываясь в лицо каждого.
    Наступила мертвая тишина, опричники боялись пошевелиться, ведь в качестве жертвы Куртц мог выбрать любого из них. Пройдя почти весь строй, он остановился напротив Бурмилы.
    - Узнаешь? - спросил он, вытаскивая из кармана нож.
    Широко раскрытые глаза Любы сузились, превратившись в две щелки. Бурмила побледнел... и бросился к ее ногам...
    - Пассажирский поезд восемьдесят шесть "Новосибирск - Москва" прибывает на третий путь ко второй платформе. Повторяю, пассажирский поезд…
    - Пошли, - Макс Михайлович поднялся со скамейки. - Если опоздаем, придется идти через мост.
    Миша поднялся следом.
    - Папа, а чем этот эпизод закончился?
    - Как и все на войне, одни умерли, другие дальше жить стали.
    - А все-таки?
    - Бурмила страшную смерть принял, Любу вернули в штаб, я возвратился в свою комнатку. Куртц начал бриться самостоятельно, и кожа его быстро утратила былой блеск и упругость.
    Спустя две недели Любу отвели в баню к полковнику, и после этого она согласилась передать в эфир несколько десятков цифр. Когда через три месяца Красная Армия освободила Любанские леса, за Куртцем приехал грузовик из СМЕРШа. Впрочем, арестованным он себя не чувствовал, со всеми попрощался, был как всегда ровен и холоден. По-настоящему арестовали Болдина, разоружили, скрутили руки за спиной. Мне за этот рейд дали капитана и медаль "За отвагу". Давай быстрее, поезд уже на подходе.


    Письмо пятое
    
    Дорогие мои!
    На сей раз я долго не мог придти в себя, понять, где нахожусь. Ощупывал стол, бездумно смотрел на рисунок головы дракона, узкую щель под ним, прижимался спиной к теплой стене, ерзал на стуле. Но сознание не возвращалось, я одновременно находился в двух мирах: зыбкой реальности своей комнатки и ярком пространстве сна. Лишь спустя час раздвоение ушло, сон оплыл, растворился, только перед моими глазами безостановочно плывет текст, словно замкнутый ролик кинокартины. Я просмотрел его уже пять или шесть раз, почти выучил наизусть. Наверное, единственный способ остановить картину - перенести значки на бумагу. Иначе зачем он не отпускает меня? Я сделаю это, превращу его в письмо и отправлю вам.
    
    "Досточтимой Латронии, славной патрицианке и несравненной властительнице дум от всадника Децима Симмаха.
    Ты помнишь, как мы с тобой повздорили из-за Исая, юного палестинского раба? Хозяин, чем-то рассерженный, просил за мальчишку цену хорошего мула. Но кто думал о деньгах, я хотел Исая для своих утех, а ты - для своих. Мы поспорили, ты слегка возвысила голос и твоя верхняя губка искривилась, обнажив полоску блестящих зубов.
    Когда я объяснил, что раб слишком юн и тебе придется кормить его несколько зим, прежде чем он станет готов к услаждению женщин, мне же он подходит немедленно, ты успокоилась и уступила. Исая подвели к нам, ты провела ладонью по нежному бархату его щек и, тяжело вздохнув, взяла с меня обещание писать о его судьбе. Вот я пишу.
    Для начала я определил мальчишку на кухню, приказав управляющему поручить ему самую грязную работу, и кормить впроголодь. Прежде чем попасть в мои покои, Исай должен был познать, насколько тяжел труд и утомителен быт простого раба.
    Спустя неделю я, как бы случайно, проходил через хозяйственный двор моей усадьбы на Яникульском холме. Исай в одной набедренной повязке, весь перепачканный золой, чистил огромный бронзовый котел. Сам он был немногим больше этого котла и его тонкие пальчики покрывал толстый слой сажи. Сердце мое сжалось, но я не подал виду и остановился, словно задумавшись о каком-то деле. Рассеянно взглянув на Исая, я подозвал его, и начал расспрашивать, нравится ли ему жизнь на новом месте.
    Он молчал, глядя исподлобья, точно загнанный собаками молодой бельчонок. Тогда я спросил, хорошо ли его кормят. Он отрицательно покачал головой.
    - Пойдем, - сказал я, и, взяв его за перепачканные пальчики, повел в термы.
    Раздеться при мне Исай отказался наотрез. Я не стал настаивать, передал его рабам, велев отмыть хорошенько, умастить маслом, переодеть в чистую тунику и привести в дом.
    Ты бы видела, как он набросился на еду! Я решил приучить его к себе, к виду моего тела, исподволь, не принуждая. Нет ничего слаще преодоленного сопротивления.
    Несколько недель Исай, вместе с другими мальчиками, прислуживал в опочивальне. Я поручал ему самые деликатные работы: выщипывать волосы на моих ногах, лобке и ягодицах, натирать маслом члены, массировать спину. Мне нравился его испуг, когда он прикасался своей ручонкой, густо облитой благовонным маслом, к моему детородному органу. Но я не торопил событий, отвлекая его в этот момент расспросами о семье и городе, в котором он вырос. Все должно было выглядеть самым естественным образом, привыкание происходило медленно, но верно. Спустя месяц он уже спокойно массировал мою мошонку, ведь я не давал ему повода для страха, и процедуры носили чисто лечебный, профилактический характер.
    Мы стали друзьями, и в один из вечеров он рассказал мне свою историю. Хозяин, тот самый, что сердился по непонятной причине, купил его в Яффо. Он собрал полный корабль юных рабов обоего пола и отправился к берегам Италии, рассчитывая выгодно продать товар владельцам публичных домов. Намерений своих он не скрывал и, по грубости простонародья, во время плавания пользовался товаром сам. Девчонки-рабы сговорились между собой и решили во время ежедневной прогулки по палубе броситься в море. Узнав об их намерении, мальчишки решили сделать то же самое.
    - Если даже девочки, - сказал Исай, - решили, что лучше умереть, то тем более мы, мальчики.
    На мои расспросы он объяснил, что их Бог запрещает мужчине ложиться с мужчиной, и за это преступление виновный лишается доли в будущем мире. Я долго смеялся и пробовал его переубедить, говоря, что сейчас он в Риме, а боги Италии, в отличие от его жестокого и сумрачного Вседержителя, любят человека и радуются вместе с ним, когда он получает удовольствие. Есть души, предназначенные для высокой цели, им дано многое и спрос с них особый. А есть сор, грязь под ногами. Я предложил ему присоединиться к избранным, стать их частью. Но этот маленький фанатик не согласился. Испорченное в детстве плохо поддается исправлению.
    Когда в полдень раззява хозяин вывел рабов на палубу и, прохаживаясь между ними, выбирал себе очередную игрушку, эти дикари по условленному сигналу оттолкнули в сторону стражников и бросились в море. Все до одного. Плавать они не умели, да и не хотели спасаться, поэтому пошли ко дну, словно булыжники римских мостовых. Я так и вижу черные, коричневые, каштановые головки в лазурной воде, пробитой столбиками солнечных лучей.
    Матросы прыгнули вслед, принялись нырять, хватая за волосы тех, кто не еще успел погрузиться достаточно глубоко. Спустили лодку, затолкали в нее блюющих утопленников. Немногих, совсем немногих и среди них - моего Исая.
    Его рассказ подвигнул меня на размышление о сути божественного. Я приказал вынести на балкон ванну, наполнить ее горячей водой, и, разглядывая величественный вид на город, раскрывающийся с Яникульского холма, провел в ней несколько счастливых часов. Рабы постоянно меняли воду, поддерживая ее в состоянии, приятном для тела, а Исай подносил кубок со старым фалернским вином, разбавляя его двумя ложками снега. Клянусь всеми святынями Рима, это были не самые плохие часы в моей жизни!
    Тяга к божественному есть часть человеческого характера. Так уж мы устроены, от простого крестьянина до императора. Каждый хочет верить, что не все зависит только от людских желаний, что в сумятице жизни существуют некие законы, высшие правила. Разница между дикарями и цивилизованными странами состоит в том, как перевести эту тягу к божественному на язык культуры. Примитивные народы придумывают себе жестокое, беспощадное божество, превращающее людей в рабов. Наши, римские боги больше похожи на друзей, продолжение человека. Как и мы, они гневаются, любят, ссорятся, пьют вино. Они понятны нам, подобно тому как мы понятны им. С такими богами легко жить: они радуются нашим радостям и помогают в минуты печали.
    Народ Исая выбрал себе сурового, требовательного владыку. Бедный мальчик! Вся его жизнь могла пойти по куда более счастливой дороге, но он предпочел стезю мучений и страдания.
    Когда мне показалось, что мальчишка достаточно привык, я попробовал приласкать его во время массажа. Он бросился в сторону, словно в его руке оказалась не самая нежная часть моего тела, а гадюка. Я был милостив и добр, вместо того, чтобы выпороть негодного раба, сделал вид, будто ничего не произошло.
    Спустя неделю мне понадобилось отправиться по делам в Мессину. Уезжая, я приказал управляющему отыскать какую-либо провинность в поведении Исая и отправить его на чистку скотного двора.
    - Пусть обхаживает коров, - сказал я, - если не хочет ухаживать за своим господином. Держи его при навозе до моего возвращения.
    Дел оказалось больше, чем предполагалось, и я вернулся только через полтора месяца. Мальчишка бросился ко мне, будто к родному отцу, он думал, что в его наказании повинен только управляющий. Запах от него исходил ужасный, понадобилось несколько дней мытья в термах и умащения благовонным маслом, чтобы его руки перестали смердеть.
    На сей раз, я решил действовать иначе. Вечером, после ванны, я приказал Исаю держать в руках лампу, а сам показал ему на одном из рабов опочивальни, чего жду от него. Он смотрел на нас с ужасом, но при этом мордашка у него была очень милой. Сказать честно, его сопротивление возбуждало меня куда больше, чем если бы он, подобно другим купленным мною мальчишкам, безропотно выполнял бы все мои прихоти.
    Исай держал лампу целых две недели. Когда выражение ужаса на его лице сменила гримаса безразличной привычности, я приказал ему передать лампу другому мальчишке, а самому лечь ко мне в постель. Он молча повиновался, и его покорность меня чрезвычайно взволновала. Однако на ласки он отвечать не захотел, а принялся извиваться подо мной и верещать дурным голосом. Моему терпению пришел конец, и я взял силой то, что давно полагалось мне по праву.
    Когда возбуждение спало, я попытался поцеловать его в знак благодарности, но этот гаденыш, повернув залитую слезами мордочку, вцепился зубами в мою щеку и прокусил ее насквозь. Кровь хлынула ручьем. Ослепленный внезапной болью, я рассвирепел, и несколькими ударами лишил его пары зубов.
    Произойди все это наедине, возможно, участь Исая оказалась бы иной, но возле постели стояло несколько рабов опочивальни, регулярно поставляющих мне аналогичные услуги, и оставить такой поступок без последствий было бы в высшей степени непедагогично. Как хороший хозяин я был обязан проучить негодного раба и его примером устрашить и воспитать остальных.
    После долгих размышлений я решил посвятить мальчишку традиционным богам домашнего очага. Честно говоря, о древнем обычае ритуальных жертвоприношений я только слышал от стариков, но разузнать все подробности ритуала не составило большого труда. Спустя несколько дней я собрал рабов и клиентов перед домашним храмом на склоне Яникульского холма и специально нанятый жрец приступил к выполнению обряда.
    С утра дул холодный восточный ветер, потом зарядил частый дождик. Мальчишке, лежащему голым на камне жертвенника, было холодно. Его кожа покрылась мелкими пупырышками, но он молчал, словно набрав в рот воды. Не знаю, как бы я поступил, взмолись он о пощаде или расплачься, но он молчал, подчинив себя власти своего сумрачного божества.
    Жрец, кстати, потребовал за свои услуги изрядную сумму. Ты ведь знаешь, стоит человеку оказаться в их власти, как они поднимают цену до небес. Можно подумать, будто у ворот храма стоит очередь желающих принести такое жертвоприношение! Это они должны были заплатить мне за возможность выполнить столь редко выпадающую работу.
    Перед началом процедуры я поговорил со жрецом, выспросив подробности ритуала. Жертве полагалась сначала перерезать горло, потом вскрыть живот, извлечь внутренности и отдельно воскурить на алтаре. Не знаю, какая муха укусила меня в то утро, вероятно от сырости прокушенная щека болела особенно сильно, но я попросил жреца не убивать Исая, а, слегка надрезав шею, только пустить кровь. Мне хотелось услышать его мольбу о пощаде.
    Но он молчал, маленький негодяй! Я стоял возле жертвенника и следил за всеми подробностями. Когда нож жреца надрезал кожу его горла, он вздрогнул и посмотрел на меня. Наверное, мальчишка подумал, будто я решил его попугать, устроив небольшое представление. Однако когда нож рассек живот и пальцы жреца проникли в брюшную полость, Исай понял, что время шуток прошло. Его тело затрепетало, он попытался выгнуться дугой, но веревки не пустили, глубоко врезавшись в плоть. Из закушенной губы потекла кровь, но он молчал, храня верность своему Богу. Застонал он, когда жрец обхватил пальцами печень и сильно потянул на себя. Внутренности у мальчишки держались крепко и, чтобы вырвать печень, жрецу пришлось немало потрудиться. Вот тут Исай, наконец, заверещал. Жалобно и тонко, как побитый щенок. Подай он голос немного раньше, я бы, скорее всего, отменил жертвоприношение. Но сейчас остановка уже не имела никакого смысла.
    Вырвав печень, жрец поднял ее высоко над головой, посвящая наблюдающим за нами богам. Струйки крови стекали по его обнаженной руке, застревая в густых волосах. Исай, хрипя, дергался на жертвеннике. Я думаю, в этот момент сознание уже оставило его. Но даже если не так, мучиться ему оставалось недолго. С поклоном возложив печень на алтарь для воскурения, жрец двумя рывками вырвал из мальчишки сердце.
    Стойкость Исая навела меня на некоторые мысли. Я приказал поставить ванную с горячей водой перед окном залы и провел в ней несколько часов, размышляя о случившемся. Немного сетийского вина в хрустальном стаканчике, вид на Рим, приятная истома прогретого тела.
    Почему меня так разозлила стойкость раба? Ведь та же черта характера, проявленная при других обстоятельствах и другим человеком, как, например Сцеволой, приводит нас в восхищение. Думаю, что человеческие качества не существуют сами по себе, их нельзя заранее, вне конкретной ситуации и места, определить как хорошие или плохие.
    Доброта по отношению к рабам вредна, она портит их и, в конечном итоге, только усложняет им жизнь. Трусость в некоторых обстоятельствах превращается в разумную предусмотрительность, а милосердие - в расточительство. Верность Богу у Исая проявилась как примитивный фанатизм, но в культурном и просвещенном обществе Рима, она могла бы обратиться в поднимающую душу жертвенность. Без конца упрекающие нас морализаторы делают одну и ту же ошибку: им хочется привести всех к некоему сочетанию качеств, какое представляется им совершенным, забывая о том, что качества эти могут диаметрально меняться в зависимости от человека и ситуации. В итоге каждый должен судить себя сам, зная, что есть в его случае добро, а что зло, и действовать в соответствии с этим судом. Единственное условие, которое необходимо соблюдать, дабы общество не превратилось в стаю рвущих друг друга волков - суд должен быть честным. Да, судить себя нужно честно, и это главное правило, которого следует придерживаться в вопросах этики и морали.
    Вот, собственно, и все, моя несравненная и далекая госпожа. В знак любви и грусти посылаю тебе киньяр домашнего вина. Помнится, ты смеялась, что на моей давильне трудится целая деревня. На сей раз и я надел короткую тунику и прыгнул в чан вместе с другими работниками. Рабов я выгнал и вместо них поставил молодых рабынь. Вино, выжатое их нежными пятками, отличается особенно мягким вкусом.
    Представь: громадный чан из черного базальта, белые ноги девушек, молодые груди, слегка подрагивающие в такт движениям ног. Я велел рабыням раздеться и получил двойное удовольствие: от крепкого духа раздавливаемого винограда и от юной красоты работающих рабынь.
    К вину прилагаю франкского раба мальчишку. Я купил его неделю назад, он невинен и чист, и поверь, мне стоило немалого труда сохранить его в таком состоянии. Только мысль, что он достанется тебе, помогла мне сдержать порывы чувств. Однако поторопись вдохнуть первый цвет, пока старый жирный боров, твой муж, не нанизал мальчишку на себя, как это случилось с моим предыдущим подарком.
    Возвращаясь к Исаю, хочу заметить, что и ты отчасти виновата в его смерти. Твое упорное нежелание вернуться в Рим, лишающее меня радости наших свиданий, послужило причиной моего раздражения. Вернись, прошу тебя, мне так не хватает ночей в укромном домике возле Свайного моста!
    Твой друг и, надеюсь, возлюбленный,
    всадник Децима Симмах".
    

    

Окончание шлифовки

    
    - Ну что ж… - Кива Сергеевич повертел в руках Мишину линзу. Тяжелый кусок стекла влажно посверкивал, пуская во все стороны разноцветные лучики. - Я бы сказал, что работа близится к завершению. Осталось окончательно определить фокусное расстояние, провести теневые испытания и - на следующий этап.
    Он осторожно положил линзу на стол и взглянул на Мишу.
    - Мы как-то с тобой говорили про духовные качества астронома, помнишь?
    Миша кивнул.
    - Помнишь, значит… - Кива Сергеевич лукаво прищурился. - Тогда давай проверим. Что есть главная добродетель астронома?
    - Терпение, - без запинки выпалил Миша. - Главная добродетель астронома - это терпение.
    - А еще?
    - Чистый рабочий стол и ладные инструменты.
    - Молодец! Хорошая память. Тогда запоминай дальше. Если астроном дает обещание, он всегда его выполняет. Работа со звездами - мелкий, кропотливый труд. Муравьиная работа. Сотни наблюдений, записей, сопоставления, выводы. Ты должен научиться никогда не забывать про обещания. И в первую очередь про те, которые даешь самому себе. Иначе половина трудов пойдет прахом. А сейчас вспомни, что я тебе обещал.
    Миша задумался. Действительно, что? Дневник деда вышиб из его головы события прошедших дней, даже последний разговор с Кивой Сергеевичем вспоминался туго, словно процеживаясь сквозь марлю. Что-то про функцию Лагранжа? Да, кажется про нее.
    - Вы обещали мне объяснить, как вычислять траекторию перемещения точки, в которой изменяется постоянная Лагранжа.
    - Ого! - Кива Сергеевич хмыкнул. - Память у тебя отличная, но нахальство не хуже, чем память. Во-первых, чтобы производить такие вычисления, тебе нужно, как минимум, закончить университет. А во-вторых, такого я тебе не обещал. Не мог обещать. Это моя тайна. Сокровенный плод души. Всю жизнь, все свои силы я потратил на это исследование. Не женился, не сплю ночами, ем, что попало, одеваюсь кое-как. И вдруг приходит мальчишка, и говорит - мне обещали!
    Миша смутился:
    - Ну, мы же именно об этом говорили вчера ночью в обсерватории.
    - Об этом, верно. Но не так. Я и без того рассказал тебе более чем достаточно. Сам факт существования точки перехода - уже глубокая тайна, передаваемая из уст в уста, а уж алгоритм расчета… Бэкон только наметил ход вычислений, проложил дорогу, но математический аппарат того времени давал ошибку в километры. А в нашем случае это означает, что расчет ничего не стоит. Я сам - мошка, былинка летучая по сравнению с Бэконом, но на моей стороне безумный прогресс науки, случившийся за последние двести лет. Того, чего не смог добиться великий монах, достиг я, сидя под куполом бывшего монастыря. Все расчеты и формулы прячутся здесь, - Кива Сергеевич похлопал себя по макушке.
    - Я специально уничтожал любые записи. Кроме меня, этого не знает ни один человек на свете! А ты - мне обещали!
    Кива Сергеевич махнул рукой.
    - В общем, вспоминай дальше. Речь шла совсем о другом.
    Миша поразмыслил еще немного. Больше в голову ничего не лезло.
    - Не помню, - признался он.
    - Честность, - одобрительно улыбнулся Кива Сергеевич, - еще одна из добродетелей астронома. Лучше всего мы обманываем самих себя. Строим ложные гипотезы, а затем, не в силах признать их ошибочность, годами остаемся в плену заблуждений. Астроном должен уметь трезво взглянуть на ситуацию и, что еще важнее, честно признать свои заблуждения. Ну ладно, с теоретической частью на сегодня покончено. Прежде чем приступить к дальнейшей работе, поднимись на третий этаж и в триста девятой комнате отыщи Виктора Ивановича.
    Миша вопросительно посмотрел на учителя.
    - Драконова. Виктора Ивановича Драконова.
    - А!!! - подражая Киве Сергеевичу, Миша похлопал себя по макушке. - Как я мог забыть! Так это и есть обещанный дракон?
    - Не спеши огорчаться. Мой друг, Виктор Иванович не просто дракон, а главный дракон Курганской области. Я бы даже сказал - дракон-теоретик. Иди, иди, не пожалеешь.
    Еле сдерживаясь, чтоб не припустить бегом, Миша вышел из лаборатории и аккуратно притворил дверь.
    "Что за бред! Главный дракон Курганской области! А какой-нибудь Козленко получается главный козел, Медведев - главный медведь, а Дубинин - главная дубина? Ох, как бы с расчетами точки Лагранжа не получилась такая же умора. Пока Кива Сергеевич говорит намеками, все выглядит загадочно и красиво. Но иди знай, чем оно окажется, когда дело дойдет до формул".
    На дверях триста девятой комнаты висела табличка "Кружок ЛА"
    Миша замер в нерешительности.
    "Что такое "ЛА"? Логово алхимика? Лаборатория астрологии? Или астрономии? Нет, лучше так: кружок ловцов астероидов!"
    Он улыбнулся и решительно толкнул дверь.
    Триста девятая комната оказалась залом. По-видимому, стенки в соседние помещения были выломаны и вместо трех или четырех среднего размера комнат получилась одна большая. Прямо напротив двери висел плакат, явно предназначенный для того, чтобы входивший сразу натыкался на него взглядом. Две птицы, походившие на аистов, держали в клювах трепещущую под ветром полосу ткани с вопросом: "Нас поддерживают крылья, приподнятые ветром. О человек, копошащийся в пыли, когда же полетишь и ты?"
    Вопрос Мише понравился. Он огляделся, рассчитывая увидеть Драконова, но в зале оказалось столько людей, предметов, рисунков на стенах и всяческого оборудования, что голова пошла кругом. Прямо под плакатом с аистами сидели на составленных в круг стульях человек десять, еще столько же примостились вокруг. Одни расположились прямо на полу, подложив под себя кипы зеленого материала, похожего на тот, из которого шьют осенние непромокаемые курточки, другие стояли, опершись на спинки стульев, третьи пристроились на верстаках, свесив ноги над полом, осыпанном, точно снегом, блестящей металлической пылью. Пилили, вероятно, алюминиевые трубы: куски этих труб разной длины, собранные в сооружения, похожие на громадные треугольники, стояли вдоль стен.
    Со стула из центра круга поднялся человек и подошел к Мише. Было ему лет сорок, русые, начинающие седеть волосы, небрежно зачесанные наверх, за несколько шагов, пройденных им от стула до двери, успели рассыпаться, прикрыв лоб. Несмотря на полноту, двигался человек легко и споро, во всяком жесте чувствовалось удовольствие - ему нравилось ходить, улыбаться, резким движением руки возвращать на место чуб. Серые глаза изучающе обежали Мишу, человек улыбнулся и, протянув руку, спросил:
    - От Кивы Сергеевича? Миша Додсон?
    Миша кивнул и вложил свои пальцы в протянутую ладонь незнакомца. Руку тот подал не совсем обычно, не так, как это делали остальные люди, с которыми Мише приходилось обмениваться рукопожатиями. Те протягивали ладонь прямо, словно пытаясь воткнуть в Мишу сложенные вместе пальцы, этот же подал ее ладонью кверху, так что Мише осталось только прикрыть ее своей. Выглядело такое рукопожатие куда доверительнее.
    Лицо у незнакомца было самым заурядным, даже простоватым, точно у колхозников, которых Миша видел в деревнях во время школьной экскурсии по Курганской области. Но простоватость этого лица не выглядела недостатком. Внутренняя энергия согревала и оживляла его, придавая теплоту и наполненность каждой черточке. Нос, немного похожий на картофелину, высокий лоб, покрытый сеточкой продольных морщин, тонкие губы, небольшие оттопыренные уши, гладкая, тщательно выбритая кожа. Одно лишь чуть настораживало: слегка приспущенные, надменно выгнутые уголки губ. Правда, они тут же перетекали в глубокие морщины, служившие как бы их продолжением, и, возможно, этот презрительный изгиб относился не к губам, а к морщинам, что успокаивало первое впечатление пытливого наблюдателя.
    - От Кивы Сергеевича? - переспросил незнакомец, не выпуская Мишиной руки.
    - Да.
    - Вот и славно. Меня зовут Виктор Иванович. Драконов Виктор Иванович. Заходи, присаживайся. У нас тут разбор полетов. Ребята вернулись из Верхнего Уфалея. Послушай, помотай на ус. А поговорим после. Лады?
    Драконов усмехнулся так приветливо, что у Миши сразу потеплело на сердце. Он кивнул и стал озираться, высматривая место.
    - Сюда, сюда, - позвал Драконов и подвел к своему стулу.
    - Садись. Ты гость, а гостям всегда почетное место и уважение. А я, - он выхватил откуда-то туго набитый вещмешок, - я тут устроюсь.
    Он ловко смял вещмешок, превратив его в подобие пуфика, и уселся, широко расставив ноги.
    - Продолжай, Валера.
    Парень лет двадцати пяти, с зауральским, усеянным веснушками, плоским лицом и небрежно приглаженной шевелюрой, картинно потер ладони и причмокнул, словно собираясь приступить к еде. Был он румян, серые, широко расставленные глаза искрились предвкушением. Благодушно зыркнув на Мишу, прервавшего своим появлением его рассказ, он еще раз смачно причмокнул крупными, готтентотовскими губами и продолжил повествование.
    - Ну вот, добрались мы до Уфалея часам к пяти. Темно, ветерок задувает, градусов, думаю, минус пятнадцать. Ну, выгрузились из "Икаруса", пока вытащили мешки с аппаратом, водила совсем извелся. В двери дует, несет порошу, а у нас двухметровые распорки никак не вылазят. Уж как мы их в Кургане засупонили без всяких проблем, на одном энтузиазме, ума не приложу.
    Ну, вылезли, автобус укатил, стоим, озираемся. Темно, зябко, хоть в "Икарусе" не лето, но после его салона понаружи совсем скучно. На столбе фонарь скрипит, туда-сюда, туда-сюда - ведет в одиночку бой с темнотою. И словно говорит нам: держитесь, ребятки, у вас тут первая ночь, а у меня таких уже сотни. Коли я выдержал, так и вы не пропадете.
    У Санька и Степы настроение упало до полного нуля, тогда я понюхал ветер, и говорю: "Ребятки, а ведь это обнадеживающий юг, два-три метра в секунду. Если он задержится до завтра, то более роскошной шары трудно ожидать".
    Приусохшие было орлы расправили крылья, взвалили на себя весь сопутствующий груз и начали играть в караван. За песок работал снег, за верблюдов - пилоты курганского ЛА, а в мешках что-то позванивало, постукивало, наподобие колокольчиков. В общем, минут пятнадцать мы согревались путем перемещения тяжестей в неизвестном направлении, пока не попалась навстречу добрая старушка - божий одуванчик. Тулуп до пяток, голова шалью закутана, на ногах валенки. Экипирована бабуся как надо.
    - Бабуленька, - спрашиваю, - а не подскажете, где тут в вашем славном городе-герое стадион располагается?
    - Чо, побегать захотелось? - не без ехидства спрашивает бабуля.
    - Да, - отвечаю, - готовимся к соревнованиям. Не созданы мы для легких путей.
    - Тогда поворачивай обратно, - говорит бабуся, - и пили посюдова к фонарю, видишь, во-о-о-н там болтается, аккурат перед входом на стадион.
    - Да ты чо, бабуля! - возмущается Санек. - Мы оттедова и причапали.
    - А теперича заворачивай оглобли, - продолжает бабуля. - Готовься к соревнованиям, внучек. И вообще я тебе не бабуля, а инструктор челябинской группы дельтапланеристов Макарова Вероника Ивановна.
    Немая сцена. Ни машин, ни шагов. Однако делать нечего, развернули оглобли и потащились. Бабуля за нами, изображает группу прикрытия . Тут я наконец припомнил, что еще в Кургане водилу просил подогнать нас поближе к стадиону, дабы без толку не трясти ценное оборудование. Сам-то забыл, перекемарил в автобусе, а водила запомнил и довез, по великой жалости человеческой, группу орлов прямо по назначению. Добр человек русский, да забывчив.
    Вход на стадион оказался в десяти метрах от фонаря, но точнехонько в противоположном направлении. Прямо скажу, замаскирован по высшей форме, ни один шпион не догадается. Немудрено, что нам даже в голову не пришло там искать. Узкие воротца из арматуры, надпись, снегом засыпанная, только однерку и можно разобрать, и дорожка посреди сугробов, ведущая к зданию. И здание - блин! - к лесу передом, к нам задом. Это вообще-то гимнастический зал и раздевалки, они окнами и дверьми к стадиону расположены, а стадион за ними. В общем, с дороги ни черта не видать. Особенно в темноте.
    Завалились мы в раздевалки, а там уже полно народу, шум, чайник кипит, съестным пахнет, а в гимнастическом зале оборудование любовно уложено. Каждая группа свой ЛА отдельно расположила, чтобы упаси Боже, не перепутались. Отыскали мы уголок, сбросили поклажу и влились в общий хор голосов. Щедрые аборигены, то есть пилоты из других городов, прибывшие в сей отдаленный уголок еще днем, пригласили откушать. Жить нам предстояло в этой раздевалке два дня с ночевой, и поэтому добрые люди сразу развернули в одной из каморок полевую кухню. В тот вечер, впрочем, как и во все последующие, еда готовилось по рецептам из песенного фольклора дельталетчиков: повар придумал ужин: немного коры дубовой, немного болотной тины, немного дорожной пыли… пилот не умрет голодным…
    Умереть от такого ужина действительно было трудно, но и жить уже не хотелось. С трудом заглотав тарелку с манкой комочками, мы открыли рюкзаки - у нас с собой было - и воздали должное родительской предусмотрительности. Ах, шанежки, домашние шанежки! Вместе с нами к ним приложились все присутствующие, поэтому завтра и послезавтра - до самого отъезда пришлось питаться просто ужасно, если не сказать отвратительно.
    Но ведь не за то боролись! Сразу же после, а вернее, уже во время ужина, начались разговоры. Благословенное пилотское братство! Никого не колышет, кто ты, откуда, какая у тебя профессия, возраст, заслуги, звание. В Уфалей народ притащился не выяснять подробности биографии, а учиться, впитывать чужой опыт и раздавать, если удастся, свой.
    Спорить начинали, еще не узнав имени собеседника. Проблема была не в амбициях или самолюбии, хотя и этого, думаю, хватало, а в сшибке разных подходов. Каждая группа, а как потом выяснилось, их было четыре: свердловская, из Челябы, тобольчане и мы, по-разному понимает жизненно важные вопросы. Прочность, аэродинамика, материаловедение. Впрочем, какое тут ведение, кому что удалось достать, тот на том и летает. И защищает: кто лавсан для курток, а кто болонью. Были орлы, летавшие на каландрированном капроне, а были на перьевом тике для подушек. Этих чуть ногами не запинали, энтузиастов хреновых. Правда, пинали не больно, даже предложили поделиться лавсаном, у кого-то оказались ходы на свердловскую фабрику одежды, и он там брал по оптовой цене этот самый лавсан целыми тюками. В общем, у каждого был свой путь и свой опыт, для того и собрались, чтоб поделиться.
    - Ты подробнее, подробнее, - оборвал его Драконов. - О чем именно спорили. Хоть тематику обозначь.
    - Эхма! - взмахнул рукой рассказчик. - Проще рассказать, о чем не спорили. Ну, ежели конкретно, то обсуждали достоинства и недостатки заделок тросов заплеткой, закруткой, закаткой; насмерть бились приверженцы и критики классического "рогалло". Но главная заруба шла о технике пилотирования: может или не может дельтаплан парить в потоках обтекания и в "термиках", как планер? Или можно ли у склона выполнить на дельтаплане разворот на триста шестьдесят градусов и не попадет ли он при этом в какой-нибудь свойственный только ему, дельтаплану, опасный режим?
    Два парня из Челябы этим летом скатались в Планерское, а один свердловчанин добрался до самой Юцы. Планирующие полеты их уже не волновали, разговор пошел о динамическом парении. Мы, со своими рекордными налетами по полторы минуты, развесили ушки и молчали в тряпочки. Согласно планерной науке, - вещали челябы, - максимальная интенсивность восходящего потока формируется перед фасом и чуть выше вершины. На Планерском они пытались попасть в эту зону с помощью леерной затяжки. Вот дело! Свердловчанин обзывал их самоубийцами, и твердил, что нормальные люди ищут "термик" находясь в воздухе, а не стоя ногами на земле.
    "ЛА - летающие аппараты! - вдруг сообразил Миша и вслед за рассказчиком повторил про себя: - Вот дело! Вот чем бы заняться".
    - Наутро все подскочили, как в лихорадке и, после унылого завтрака, ринулись в бой. Гора расположена километрах в трех от самого Уфалея, местные почитатели легкой авиации организовали автобус. Чудище львовского производства, урча и хрюкая, притащило орлов к подножию и укатило восвояси.
    Немедленно началась сборка аппаратуры. Мы не ударили мордами о снег и закончили работу одними из первых. Но только я собрался приступить к вьючной деятельности, как выяснилось, что тут не абы як, все на серьезе, и к полетам допускает техкомиссия. Каждый аппарат проверялся тщательнейшим образом. От вердикта техкома зависело, притащились мы в Уфалей летать или только глазеть на чужое счастье.
    В работе комиссии участвовали все присутствующие, и наблюдать за ней было невероятно забавно. Грозный судья, который пять минут назад беспощадно перещупывал крепления чужого аппарата и утверждал, что на пятимиллиметровых болтах можно лететь только на кладбище, сам превращался в подсудимого и грудью вставал на защиту своего детища. А его недавний оппонент, презрительно тыкая пальцем в купол из АЗТ, интересовался, как этот материал выдерживает температуры ниже десяти градусов, и входят ли в полетную экипировку "судьи" иголка с ниткой, чтобы заштопывать на лету лопнувший купол.
    Пока очередь дошла до нас, я пошарашился между орлами, оглядел оперение. Аппараты, стоявшие на снегу, были самых разнообразных конструкций. Творческая мысль бежала у народа в причудливых направлениях. Больше всего поразило меня крыло Антипова из Тобольска. Ни одного сверления в трубах, все узлы на хомутах. Было в этом сооружении что-то от древних творений русских зодчих, тех, что возводили церкви без единого гвоздя. Машина на глаз тянула килограмм под сорок, и я сильно сомневался, взлетит ли вообще это чудище. Скажу сразу - взлетело, да еще как. Правда, пилотировать его нужно было умеючи, по словам Антипова эта зверюга чуть что норовила рвануть на соединение с землей.
    Худо-бедно, за час с лишком техком закончил работу. Допустили всех, кроме одного бедолаги из Свердловска. Он в спешке сборов оставил дома мешок с трубами трапеции, и его дельтаплан, словно гигантская ночная бабочка, плоско лежал на снегу, в отличие от всех остальных, стоявших опираясь на трапеции и гордо задрав носы в ожидающее нас небо.
    После аппаратов классифицировали пилотов. Нас сразу записали в "лягушатник", летать с площадки на стометровой отметке. Впрочем, до вершины горы, на четыреста пятьдесят метров, допустили только человек шесть. Но мы не унывали. По сравнению с нашим тридцатиметровым Увалом такой "лягушатник" казался серьезным продвижением.
    Получив разрешение, двинулись на старт. А ветерочек задувал, я вам доложу, просто роскошный - шикарное восточное парило пять-семь метров в секунду с усилением до восьми. Увлекая летный состав личным примером, я взвалил на плечи аппарат и попер в гору. Итак, уклон градусов шестьдесят-семьдесят, снег, приятный свежий воздух - все условия для укрепления организма и повышения тонуса. Если учесть, что площадь крыла около двадцати метров, вес аппарата под двадцать килограмм, а килевая балка все время норовит тюкнуть по темечку, то задача оказывается совсем не простой.
    Первые метров двадцать я пропахал довольно легко, на энтузиазме и радости от предстоящего полета, но затем уклон стал круче, и скорость подъема резко снизилась. Еще минут через пять я почуял, что, несмотря на мороз, по моему лбу и спине катятся обильные струи пота, а ноги удивительным образом все время запинаются одна о другую. Внутренний голос дружески подсказал, что нести будет гораздо легче, если чуть-чуть подставить ветру хвост дельтаплана. Я, как последний идиот, послушно последовал его совету и через секунду изо всех сил налегал на стойки взбесившегося аппарата, пытаясь удержать его на склоне. Тут на помощь пришли друзья, и втроем мы укротили рассерчавшее крыло. Санек ухватил строптивца за один угол, Степа за другой, я толкал в трапецию, и трое гнедых, фыркая и храпя, затащили аппарат на стометровую площадку. За нами в снегу осталась глубокая борозда, и по ней, экономя силы и время, взбирались орлы Челябы, Свердловска и Тобольской области. Вывод - не слушайтесь, ребята, внутреннего голоса! У него своя повестка дня, а у нас своя!
    В лягушатнике порядочки были еще те. Руководство полетами приставило к пионерам воздуха выпускающего инструктора, бывалого пилота из Челябинска. Им оказалась не кто иная, как Вероника Ивановна Макарова, Верочка, она же вчерашняя бабуля. Милая девушка, вечор мы с ней крепко схлестнулись на почве лавсана, но к завершению дружеской беседы высокие стороны испытывали друг к другу явное чувство симпатии. Однако тут, на стометровой отметке, женская натура раскрылась во всей своей красе. Не прекрасная дама, а святой отец инквизитор! Она только что в штаны не заглядывала! Каждую гаечку аппарата перещупывала на морозе холодными пальцами, а пилота умучивала вопросами, доводя до истерического, граничащего с прострацией состояния. В общем, парадом Верочка командовала строго, требуя от пилотов беззаветного мужества и героизма в борьбе за свою собственную жизнь.
    Первым, по знакомству, выпустили челябу. Он разбежался что есть мочи и мягко ушел в эфир, практически не теряя высоты после отрыва. Выровнялся вдоль склона и ломанул вперед, как очумелый. Видно, опьянел от высоты. Но его тут же приколбасило, аппарат задрал нос и начал валиться с креном на левое крыло. Я хорошо видел, как челяба отчаянно пытался выровнять дельту, закидывал ноги вправо и прижимал ручку. Перед самой землей он перешел все ж таки в нормальное положение, толкнул вперед трапецию, и сел, рассеивая по сторонам кучу снежных брызг. Просто, скажу вам, торпедный катер, а не крыло Рогалло!
    Верочка-инквизитор тотчас собрала вокруг себя всех "лягушатников" и произнесла краткую речь. Смысл ее сводился к тому, что не ходите, дети, в Африку гулять. То есть никакого отрыва от склона, никаких вольных полетов в неведанное. Выход за кромку, правый галс, спустя двадцать-тридцать метров поворот налево и по снижающей опять вдоль склона.
    - Свободный эфир пока не для вас! - грозно предупредила она.
    - А чо для нас, мадам Вероника? - робко спросило оперяющееся поколение.
    - Если будете летать, как эта челяба, то костыли и гипс. В лучшем случае. А в худшем…. - она присвистнула и подняла голову вверх. В общем, большому успеху того летного дня содействовала прекрасная учебно-тренировочная погода и страстное желание пилотов прожить еще хотя бы пару лет. Второй и третий орлы в точности выполнили указание инструктора и спустя шесть минут зарылись в снег у подножия горы. Пришла моя очередь.
    - Как вы знаете, - Валера обвел глазами присутствующих, хрюкнул, и отерев влажно блестящие губы, продолжил, - у нас в легкой авиации капитан взлетает первым. Поэтому Санек и Степа уступили мне почетное право открыть уфалейскую эпопею курганского кружка ЛА. Может, для челяб и свердловчан полеты со ста метров были обыденным делом, поэтому они ходили галсами вдоль склона без всяких проблем, но для меня… Впрочем, сами знаете, максимальный полет с Увала еще не превысил двух с половиной минут, причем у Виктора Иваныча. А тут шесть, и галсы… Но виду я не подал, а бодро выдвинулся на кромку старта.
    И тут.… Тут, друзья мои, все внутри поплохело и ухнуло вниз стремительным домкратом. Край обрыва для нас - крылатых людей - вход в иное измерение, мистическая ниша между земным существованием и небесной жизнью. Я почувствовал ее магическое влияние всем телом, и токи, исходившие из этой таинственной перемычки, бросили меня в дрожь. Но виду не подал. В голове закрутились дурацкие мысли, типа: почему не сходил вниз, не рассмотрел место посадки, иди знай, какие сюрпризы оно может преподнести. Но ведь ребята уже садились, и ничего, прошло нормально! Да и не в первый раз тут летают, была б опасность, не назвали б стометровую отметку лягушатником. Но внутренний голос опять напомнил о себе.
    - Со всеми нормально, - заметил он, - а с тобой, может, и нет!
    - Отвяжись, - сказал я голосу, - как говорит Виктор Иваныч, в воздухе еще никто не оставался. Куда-нибудь да сяду.
    Тут мадам-инквизитор командует:
    - Давай, Курга-а-а-ан!
    Выдвинулся на кромку, Санек и Степа отпустили троса, дельт на плечи, угол, нос на ветер!
    Первый шаг! Поообееежаааааалииииии!!!
    Разбег!
    Отрыв!
    Перехват!
    Глубокий вздох!
    Не успел я выдохнуть, как меня подхватил "динамик" и выпер вверх метров на тридцать. Многого я ожидал от этого старта, но к такому повороту событий не был готов. Повинуясь инстинкту, повернул направо и пошел вдоль склона. А высота все росла, "динамик" продолжал переть, и я боялся сделать неосторожное движение, чтоб не навернуться, ведь на такой высоте мне доводилось летать только в кабине самолета. За несколько секунд меня вынесло высоко над самой верхней точкой горы. Стоящие там супер-пилоты отчаянно махали руками: вниз, вниз, вниз. А я, братцы мои, от испуга дыхание потерял, открываю рот, а воздуха нет. Вокруг его сколько хочешь, морозит так, что задница начала леденеть, а дышать нечем.
    Испуг быстро прошел, крыло держало без всяких проблем, только ветерок тоненько свистел в растяжках, и я начал с любопытством оглядывать окрестности. Подо мной простирался роскошный вид на заснеженное поле, гору, Верхний Уфалей, дорогу с коробочками автомобилей. Я летел и чувствовал себя высоко и свободно, надо мной, за тонюсенькой тканью купола, простиралось безбрежное море облаков. От мысли, что червь, которому предназначено только ползать, все-таки летит и смотрит на всех сверху вниз, захватывало дух. Скажу честно, в тот момент я забыл обо всем на свете, обо всех реалиях и проблемах земной жизни. Даже мысли о том, как и куда буду садиться, разбежались в разные стороны, внутренний голос тоже молчал. И тут перед моим взором (таким же туманным, как и то, на что он был направлен) прямо посреди воющего воздуха возник светлый образ Виктор Иваныча, с рукой, вытянутой указующим перстом вверх. Этот образ, как и на зачете, спросил:
    - Ваши действия при затягивании в облака?
    - Действия должны быть правильными!!! - вспомнил я собственный ответ и стал лихорадочно думать, что бы такого предпринять, дабы иметь счастье еще раз провалиться на зачете у любимого инструктора.
    В этот самый момент я попал в нисходящую часть термодинамика, и дельтаплан провалился вниз. В секунду меня прошибло горячей волной ужаса, душа пожелала мне "прости-прощай" и забилась в левую пятку, а я в полном одиночестве, без тела, исчезнувшего в свободном падении, и без покинувшей души падал, изо всех сил прижимая ручку к себе. Впечатление было такое, что меня засасывает невидимой силой в черную воду.
    Скажу честно, я решил, что это конец, и стал припоминать, какие слова произносят в последние секунды жизни, но тут термодинамик посчитал наказание достаточным, и крыло бросило вверх. Невесомость закончилась, на меня навалилась перегрузка в полтора-два жэ. Мои действия не изменились, я по-прежнему прижимал ручку, но теперь уже, чтобы не дать дельту задрать нос. В результате нос пошел круто вниз и высота начала падать с ужасающей быстротой. И тут я сообразил, что ветер теперь дует в хвост, и дельт летит куда быстрее, чем бы хотелось, и что посадка на такой скорости означает немедленное получение приза в виде обещанных Верочкой костылей, если вообще…
    Дальнейшее помню смутно, отдал ручку от себя до упора, выставил вперед ноги, секунд двадцать провисел в таком состоянии, повторяя "ой, мамочка", и вдруг увидел, что до земли осталось всего метров десять, и крыло уже не несется, как безумное, а планирует с вполне вразумительной скоростью. Я уже решил, что моя первая верхняя посадка закончится благополучно, и перестал вспоминать маму, как вдруг наступила полная тишина. Крыло осталось без опоры, словно из-под него вышибли воздух. Я, видимо, перестарался, снижая скорость. Силы покинули мой дельтаплан, и - "здравствуй, штопор"! Высоты было метра два, не больше. Я отчетливо увидел такие новые двадцатимиллиметровые стойки и, помня, как я вынес одну прошлым воскресеньем на Увале, подумал: "Опять!!! Твою мать!!!". Но стойку было жалко, а потому, в момент касания консолью снега, я как-то хитро нырнул в трапецию и аккуратно улегся на сугроб рядом с консолью. Стойки стало жальче, чем собственного позвоночника! Но высшие силы воздухоплавания в тот день оказались снисходительными к новичкам. Наверное, Отто Лилиенталь где-нибудь там, в небесной выси, попросил для меня снисхождения, и оно всемилостивейше было даровано.
    Дальнейшее напоминало катание на водных лыжах, с той только разницей, что роль лыж выполняла моя спина. Хруст, скрип, фонтаны снежных брызг, скрежет и внезапно… тишина. Только ветер гудит в распорках. Стойка было спасена, я же отделался легким "оцарапом" носа о наст.
    Вот так вот оно так, дорогие товарищи пилоты. Мои личные выводы из этой истории таковы:
    Первое - учите теорию воздухоплавания. Это не шутки, можно и загреметь навсегда, в ту страну, где тишь и благодать. Если бы не толстый слой снега, лежать бы мне сейчас в больнице с поврежденным позвоночником, а то и на кладбище.
    Второе - не слушайте внутреннего голоса, а прислушивайтесь к советам Виктор Иваныча.
    Третье - если земля показывается сверху, то это значит, что вы падаете - будьте осторожны! Если же земля видна прямо по курсу, следовательно, вы летите в гору и необходимо срочно отвернуть в сторону. Но если отворачивать поздно, то это положение классифицируется как "безвыходное". В этой ситуации пилоту рекомендуется шептать "мама, мамочка" и жалеть, что вместо дельтапланеризма он не занялся собиранием марок или выращиванием кактусов. Такой выбор хобби продлил бы его жизнь еще лет на пятьдесят.Четвертое...
    - Стоп! - Драконов резко подскочил с вещмешка и, точно шарик масла на раскаленной сковороде, прокатился вдоль сидящих кружком участников. - На этом мы временно прервем сообщение Валеры. Временно - то есть до завтра. На сегодня хватит. Расходимся по домам, и каждый пусть подумает, чем могло бы закончиться для нашего товарища его приключение. С воздухом не шутят, и ошибок он не прощает. Если бы Валера вместо шуточек и прибауток как следует подготовился к зачету и вызубрил бы, - при этих словах Драконов упреждающе поднял вверх указательный палец, - повторяю, не выучил, а вызубрил материал, так, чтоб и во сне от зубов отскакивало, он бы точно знал, как вести себя в "термодинамике". На днях мы проведем подробный разбор его полета, пока же могу сказать, что Валера совершил все возможные в таком положении ошибки.
    Говорил Драконов со вкусом, словно выдувая, выталкивая свежеиспеченные слова. Точно воздушные шарики, они споро вылетали изо рта, сопровождаемые алмазно посверкивающими пылинками слюны.
    - Сегодняшнее присутствие Валеры на нашем занятии - не счастливый случай, а настоящее чудо. Но на чудесах не летают, чудо случается с человеком один раз в жизни. Во второй раз его показывают кому-то другому. Я поздравляю Валеру, его родителей и всех членов секции летательных аппаратов с удачным исходом полета. Хочу напомнить, что наше положение и в этом здании, - он обвел рукой зал, - и в этом городе очень шатко. Две-три сломанные ноги или, не дай Бог, летальный исход, и секцию просто закроют. Отрываясь от земли, - указательный перст снова совершил угрожающее движение, - помните не только о себе, но и о своих товарищах, о будущем дельтапланеризма в Курганской области!
    На сегодня закончили, завтра сбор в восемь утра. В районе Увала мы должны оказаться к девяти и полетать до темноты. Не опаздывать, автобус никого ждать не станет. Хорошего воздуха!
    - Хорошего воздуха, - нестройно отозвались присутствующие и, гремя стульями, дружно поднялись со своих мест. На несколько минут зал заполнился шумом голосов, Миша, поднявшись вместе со всеми, застыл в нерешительности. Уходить не хотелось, рассказ заворожил его. Настоящая жизнь, увлекательная, полная приключений и невиданных удовольствий, оказывается, текла совсем рядом. Стоило только протянуть руку, сделать малюсенький шаг в сторону, и перед ним распахивались небеса. Нет, астрономию он вовсе не собирался бросать, астрономия - это святое, на всю жизнь, но свист ветра в растяжках, "термики" и звучание других, пока еще плохо понятных слов сливались в чудесную музыку полета. Ох, как бы он хотел завтра присоединиться к группе, самому посмотреть на уходящее в небо крыло, а может… тут сердце его забилось быстрее… может, и самому попробовать.
    - Понравилось? - раздался над его ухом голос Драконова.
    - Очень!
    - Ну, пойдем, поговорим.
    Они отошли в угол залы и уселись за небольшой перегородкой.
    - Мой кабинет, - Драконов повалился в жалобно пискнувшее кресло перед столом, на котором были навалены папки с почерневшими от грязи тесемками, обрезки алюминиевых труб, куски проводов, соединенных вместе разного вида узлами. Тут же лежала ножовка с поломанным лезвием, несколько отверток разной величины, пять или шесть гаечных ключей.
    Беспорядок и грязь вызвали в Мише смутное раздражение. Сам того не понимая, он уже крепко усвоил науку Кивы Сергеевича, втершего, вдолбившего многократным повторением в сознание ученика правила работы астронома. Именно такого подсознательного усвоения, автоматического отскакивания от зубов безуспешно добивался от своих "орлов" Драконов.
    Миша уселся на табуретку возле стола.
    - Потянуло в небо? - сочувственно спросил Драконов.
    - Да.
    - Вижу, вижу. Этого не скроешь. Ну, так в чем дело? Приходи завтра к восьми, и поедем.
    - А полетать дадите?
    Драконов внимательно посмотрел на Мишу.
    - Может, и дадим.
    - Ух ты! - не сдержался Миша.
    - Не "ух ты", а "знай наших". Настоящие мужчины занимаются настоящим делом.
    Мише стало немного обидно. Получается, что он тратит время на ерунду?
    - Скажите, - спросил он, глядя прямо на Виктора Ивановича, - а почему вас называют главным драконом Курганской области?
    - Кто называет? - усмехнулся Виктор Иванович. - Кива Сергеевич?
    - Ну, не только, - соврал Миша.
    - Только, только, - продолжил Драконов. - Больше некому. Это его стиль, ни с кем не спутаешь. Кива Сергеевич - великий мудрец, затворник, аббат Фариа. Да, главный аббат Фариа Курганской области. А ты его ученик, Дантес. Он тебе еще не открыл, где закопаны миллионы?
    - Нет, - покачала головой Миша, с ужасом думая, насколько близким к истине оказался первый же выпад Драконова. - У нас счет идет на миллиарды.
    - Миллиарды чего?
    - Звезд. Или световых лет. Богатство астронома - небо над его головой, - повторил Миша присловье Кивы Сергеевича.
    - Завидное чувство юмора, - хмыкнул Драконов.
    - А при чем здесь аббат Фариа?
    - Курганский аббат Фариа, - налегая на "курганский", произнес Драконов. - Французского враги заточили, а курганский сам себя похоронил. Французский из подземелья не вылазил, а курганский - с колокольни. У французского миллионы золотых, а у курганского в руках только звездная пыль. Вот на этом примере можно хорошо рассмотреть отдельный путь России в светлое будущее.
    - Что вы имеете в виду?
    - Мы, русские, - сказал Драконов, устраиваясь поудобнее в кресле, - во всем ищем страдания. Не знаю, кто нас такими создал и для какой цели, но русский богатырь на перекрестке всегда выбирает самую гиблую дорогу. И национальность от рождения, - тут он бросил на Мишу многозначительный взгляд, - не важна. Русский рок силен настолько, что увлекает за собой всех. Коль родился в России и проникся ее духом - клеймо страдания навеки отпечаталось на твоем лбу. Вся наша история, от Гостомысла до двадцатого съезда, сплошной перечень трагических ошибок. Но сделаны они не случайно, а по велению судьбы. Наверное, роль наша в сообществе народов - служить кроликом для социальных экспериментов. Но именно благодаря страданиям русская духовность способна вознести человека на высоту, недостижимую для француза или немца.
    Видно было, что Драконов не раз говорил на эту тему. Слова лились легко и гладко. Разговаривая, он чуть театрально разводил руками или поднимал глаза к потолку, словно указывая на месторасположение духовности и "недостижимых высот". Чтобы увести тему подальше от сокровищ аббата Фариа, Миша переспросил:
    - Главный дракон потому, что вы летаете на дельтаплане?
    - Нет, - сморщился Драконов. - Я летаю на дельтаплане именно потому, что происхожу от драконов.
    Он сделал совсем уже театральную паузу и вопросительно посмотрел собеседника.
    - Как это - от драконов? - подыграл Миша.
    - А вот так, самым настоящим образом. Ты ведь читал сказки про этих огнедышащих хищников?
    - Читал.
    - Так вот, во всех сказках любимым лакомством драконов были молодые прекрасные девушки. Детям не рассказывали, чем именно драконы занимались с похищенными красавицами. Отделывались самым поверхностным объяснением - мол, поймал и съел. Но на самом-то деле все было вовсе не так!
    Драконов выскочил из кресла, прокатился мимо Миши и прошелестел в зал. Спустя минуту он вернулся, занял свое место напротив Миши и успокоенно произнес:
    - Мы одни, и я могу быть откровенным. С Кивой Сергеевичем я знаком лет двадцать и если он посылает ко мне своего ученика…
    Драконов придал лицу важное выражение, обозначающее и особое доверие, высочайше дарованное Мише, и уверенность, что осчастливленный ученик понимает, насколько ему повезло, и благодарен за оказанную честь. Мише ничего не оставалось, как состроить умильно-восхищенную физиономию.
    - На самом деле вместо пищеварительных процессов драконы выполняли удивительную, уникальную в своем роде миссию. Как ты помнишь, в сказках, не во всех, но во многих, осталось упоминание о том, что драконы имели обыкновение превращаться в прекрасных юношей. Объяснения тому давались разные, обычно виноватыми оказывались чары злых волшебников. Понятное дело, сказители только слышали звон, настоящего знания у них в руках не было. Ведь подлинные тайны потому и называются тайнами, что их не раскрывают всякому, а передают верным людям, избранным. И верные эти люди, в свою очередь, также передают верным. В результате цепочка не обрывается, знание продолжает существовать, но в среде избранных, а всем остальным остается только слушать сказки.
    Драконов довольно улыбнулся. Ему нравилось, как он говорит и как слушает его Миша.
    "Не зря, ох, не зря Кива Сергеевич взял его в ученики. В этом мальчике кроется большой потенциал. Он серьезен и учтив, что в таком возрасте большая редкость. И слушать умеет. Мне бы такого ученика, устал, устал я от балагурства и расхлябанности. Серьезное отношение к делу, вот что нужно воспитывать прежде всего. Не важно к какому, но к делу! Если юноша приучится внимать словам учителя с должным вниманием, то успех последует почти автоматически".
    - Вы бы не могли уточнить, о какой именно тайне идет речь? - попросил Миша.
    - Да! Могу! Но при условии, что все рассказанное останется строго между нами.
    "Везет же мне на тайны!" - подумал Миша и в знак согласия кивнул головой.
    - Я об этом слышал от отца, а он от своего отца, а тот, в свою очередь, от своего. Живое предание, неумирающая связь! Разве такая традиция не сильнее, чем какая-нибудь гипотеза, построенная на обрывках документов, вырытых из земли черепках и безответственных умозаключениях?
    В давние времена, когда драконы еще не скрывались от людей, а открыто и гордо жили рядом с ними, существовал обычай, по которому один раз в год жители местности, подчиненной дракону, приводили ему на утеху самую красивую девушку. Дракон забирал ее, и с тех пор о ней никто ничего не знал. Первым приходящим на ум было гастрономическое предположение, а думать дальше было лень или недосуг, ведь тогдашняя жизнь, не в пример нынешней, была куда тяжелее и опасней. Съел и съел, так ведется из года в год, от поколения к поколению, и не нужно вмешиваться в издревле заведенный порядок.
    Но на самом-то деле, на самом-то деле! - Драконов грозно поднял указующий перст и ткнул им перед собой, словно нанизывая невесть откуда прилетевшее кольцо. - На самом деле дракон, это удивительное, ни с чем не сравнимое существо, один раз в году претерпевал невероятную метаморфозу, оборачиваясь прекрасным юношей. Звучит странно, согласен, но превращение отвратительной гусеницы в красавицу бабочку или сгнивающего в земле зернышка в тугой, наполненный новыми зернами колос, выглядит не менее ошеломляюще. Просто к некоторым чудесам мы привыкли и давно принимаем их как должное, а к другим не привыкли, и потому только снисходительно улыбаемся.
    Кстати, именно из этой метаморфозы берут начало сказки о заколдованных принцах и красавицах, разрушающих чары силами любви. Но в жизни все было и строже и проще. Дракон в ипостаси юноши брал девушку в жены, и она беременела. Через неделю, когда юноша к ужасу возлюбленной на ее глазах превращался в огнедышащее чудовище, дракон уносил жену за тридевять земель, в место, где ее никто не знал. В приданое она получала мешок золота, а если не хватало, то дракон приносил еще. Он же защищал ее от обидчиков, буде такие возникали.
    Жена вызывала дракона при помощи отвара из молока и специального сбора трав. Драконы обладали удивительным обонянием, вернее, это нужно определить иным термином, ведь умение улавливать запах на расстоянии тысяч километров вряд ли можно отнести к тому, что мы называем "обонянием". Стоило женщине выставить за дверь дома жбан с отваром, как дракон немедленно прилетал, пил свое молоко, а затем выслушивал просьбы жены. Отвечал он без слов, его голос, голос мужа, сам собой звучал в ушах женщины.
    К сожалению, секрет сбора утрачен, как и другие подробности совместного существования человека и дракона. Люди стали злы и беспощадны, разучились ценить прекрасное, которым одарила их природа. Поэтому драконы и отдалились от нас, став невидимыми, а человечество стремительно деградирует, оставшись без облагораживающего влияния этих чудесных существ.
    - Но как же они влияли на человечество? - спросил Миша. Если бы не манускрипт Войнича, он бы решил, что Виктор Иванович потешается над ним, но некоторые подробности в рассказе Драконова совпадали с деталями, записанными францисканским монахом.
    - А вот как. Женщины рожали детей, наделенных силой и энергией драконов. Девочки от драконов не рождались, только мальчики. Из них получались смелые воины, проницательные ученые, отважные путешественники, первопроходцы. Активная часть человечества, та, которая двигала общество вперед, происходила от драконов. Люди энциклопедического ума, гениальные художники, философы - их потомки. Погляди, как измельчало человечество за последние триста лет. От гигантов, на плечах которых стоит нынешняя наука и просвещение, не осталось и следа. Мы муравьи, ползающие по башмакам великих предшественников. И все потому, что драконы перестали улучшать, орошать гнилое поле людского генофонда своим благодатным семенем.
    "Еще одна картина мироздания, - подумал Миша. - Интересно, где больше потомков драконов, среди лунников или солнцевиков?"
    - Виктор Иваныч, а откуда вы узнали об этом? - спросил он. - В старинной книжке прочитали, или расшифровали древний манускрипт?
    - Вот еще, - презрительно фыркнул Драконов. - Я же тебе только что объяснил: настоящее знание - это живая цепочка, передача информации от свидетеля к свидетелю. А научные объяснения и теории меняются каждые двести лет. В девятнадцатом веке молились на Ньютона и Дарвина, сегодня - на Эйнштейна и Юнга. Жизнь не успевает угнаться за гипотезами. Она просто и спокойно течет мимо нас, посмеиваясь над суетой человеческой. Знай же, - тут он снизил голос до трагического шепота, - я сам, да, я, Виктор Иванович Драконов, происхожу от этих таинственных и добрых существ. Мне об этом рассказал отец, ему дед и так дальше, до основательницы рода, жены дракона.
    - Но, может быть, это просто выдумка одного из ваших прапрадедов, - осторожно произнес Миша.
    - Может быть, - неожиданно легко согласился Драконов. - Только мы ведь не призываем никого становиться под наши знамена. Не хочешь - не верь. Каждый коротает свой век по-своему.
    - Тогда для чего вы мне это рассказали?
    - Потому, что ты тоже потомок дракона и должен знать о своем происхождении.
    Миша в изумлении уставился на Виктора Ивановича.
    - Да, да, мой милый! И не смотри на меня такими глазами. Мы, потомки дракона, сразу чувствуем своих.
    - Но как, как?
    - Да очень просто. Того, в чьих генах заложена страсть к полету, неудержимо тянет в небо. Все знаменитые и незнаменитые летчики, парашютисты, космонавты, планеристы, дельтапланеристы - все они потомки драконов. Есть души, предназначенные для высокой цели, им дано многое и спрос с них особый. Обыкновенному человеку нечего делать в небе со всеми его опасностями. Оно его пугает и отталкивает, и только мы, потомки крылатых существ, неудержимо стремимся ввысь. Если бы ты видел, какими огнем горели твои глаза во время рассказа Валеры, как ты смотрел на фотографии дельтаплана и полетов, у тебя не возникло бы никаких сомнений в собственном происхождении.
    - Так Валера тоже потомок?
    - Конечно! Все, кого ты видел сегодня в комнате, происходят от них. Но это особые, выделенные из общей массы потомки, осознавшие свое призвание и свою страсть. Их немного, на всю область человек пятнадцать-двадцать. Генетически нас, конечно, больше. Но ты ведь уже учил про доминантные и рецессивные гены. Так вот мы - из доминантных.
    - Виктор Иваныч, а драконы, они существа лунного или солнечного влияния?
    - Что ты имеешь в виду? - удивился Драконов.
    - Саламандры, например, связаны со стихией огня, значит, относятся к солнечной сфере. Рыбы, киты, крокодилы - с водой, значит - к лунной. Птицы - с воздухом, - опять лунная. А драконы, они ведь и летают, и плавают, и огнем плюются, к кому их причислить?
    - Ну-у-у, - задумчиво протянул Драконов, - я никогда не сталкивался с такой классификацией. Но думаю, что, скорее всего, к солнечной. Главное в драконе, что выделяет его из всего остального мира существ, - это умение изрыгать огонь. Такого ни у кого не встретишь. Даже венец творения, как мы хвастливо привыкли себя называть, и тот бесконечно далек от уникального свойства выделения огня. Значит, солнечная. А почему ты спрашиваешь?
    Он недоуменно тряхнул головой, и волосы, рассыпавшись, прикрыли глаза. Драконов сердито отбросил их в сторону.
    - Да мы тут с Кивой Сергеевичем читали всякие старые книги… - промямлил Миша.
    - Кива Сергеевич большой мудрец, - с уважением произнес Виктор Иванович. - И, несомненно, потомок дракона. Но его страсть к небу вылилась в очень причудливую форму, граничащую с болезнью. Тому, я предполагаю, послужили причиной война, бегство, новая страна, другой язык. Но тебе-то, курганцу, вовсе ни к чему уподобляться Киве Сергеевичу. Я бы даже сказал, что это опасно и глупо. Ладно, ладно, не хмурься. Больше я не скажу ни слова о твоем учителе. Но уверяю, один полет на дельтаплане вышибет у тебя из головы всю дурь. Свежий воздух высоты не пьянит, а отрезвляет. Такое со многими было. В полет уходили задуренные мальчишки, а на землю возвращались серьезные юноши. Я это сам видел, своими глазами. Приходи завтра, глотни поднебесья, а потом и поговорим более обстоятельно.
    Уже перед самой дверью Драконов протянул Мише руку, как и прежде, открытой ладонью вверх.
    - Возьми вот, фотки из Уфалея, Валера оставил. Полюбуйся. Пусть в тебе драконовы гены зашевелятся. А завтра смотри не опаздывай, ждать никого не будем.
    Дверь в лабораторию Кивы Сергеевича оказалась закрытой.
    "В обсерваторию пошел, - с огорчением подумал Миша. Являться без приглашения Кива Сергеевич строго-настрого запретил еще на одной из первых встреч. Это значило, что сегодняшний вечер придется провести дома, а теневые испытания линзы отложить на другой раз. - Ну и хорошо. Дочитаю дневник деда".
    Площадь имени Ленина, зажатая между зданиями облисполкома и обкома партии, была безлюдна. Ветер беспрепятственно гулял по черной, заботливо очищенной от снега, поверхности асфальта и фамильярно забирался под полы пальто. Редкие прохожие жались к стенам, обходя площадь по периметру. Хоть и дольше, зато теплее. Холодный до дрожи Владимир Ильич молча указывал кепкой в сторону городского сада. На его обледеневшую лысину ветер прилепил несколько горстей снега. Желтые лучи прожекторов, искоса обливавшие фигуру вождя, натыкаясь на обледеневшую, увенчанную снегом макушку, создавали вокруг нее сияющий нимб.
    Миша любил эту площадь в предновогодние дни, когда с двух ее сторон выстраивали огромные деревянные горки в виде теремков, раскрашенные в яркие, скоморошечьи цвета. Посередине, рядом с памятником Ленину, водружали десятиметровую елку, окутанную пестрыми гирляндами, а вдоль чугунной ограды городского сада лепили из ледяных глыб сказочных чудовищ. Особенно поражал Змей Горыныч, внутри каждой из трех пастей которого мерцала лампочка другого цвета.
    В новогоднюю ночь на площади собирались изрядно подвыпившие курганцы, весело визжа, скатывались с горок, дозаправлялись стягивающей на морозе губы водкой, пели и даже пытались танцевать под несущуюся из репродукторов музыку. Танцевать получалось плохо, мешали шубы, валенки и раскатанный множеством ног ледок. Мешало также изрядное количество принятого внутрь спиртного. То тут, то там вспыхивали стремительные драки, с поводом и без оного, ведь какой повод нужен пьяному человеку, неуклюже скатившемуся с горки и больно зашибившему ногу или руку. Драчунов ловила милиция, в усиленном составе своем стерегущая мирное веселье граждан, но все равно казусы имели место, и для многих новогоднее катанье заканчивалось выбитыми зубами или зашиванием рваной раны в травмпункте.
    Сегодня, в обыкновенный будний день, площадь являла собою унылое и безотрадное зрелище. Миша уткнул нос в поднятый воротник и решительно двинулся наперерез, мимо памятника. Голос Драконова продолжал гудеть и переливаться внутри черепной коробки:
    - На самом деле царем природы следует назвать не человека, жалко копошащегося в земле, а гордо парящего над нею дракона. Удивительное существо, мудрое, грустное. Преследуемое людскими завистью и страхом.
    Родители ужинали. Мишино появление вызвало град расспросов.
    - Что случилось в зоне большого Юпитера? - спросила Полина Абрамовна, ставя на стол еще одну тарелку.
    - Юпитер вышел на перекур, - ответил за Мишу Макс Михайлович. - Отправился к ближайшей сверхновой за огоньком.
    - Что позволено Юпитеру, - мрачно отозвался Миша, - то не позволено быку. Кива Сергеевич отправил меня знакомиться с кружком дельтапланеристов, а сам ушел в обсерваторию.
    - И тебя с собой не позвал? - спросила Полина Абрамовна, накладывая на тарелку дымящиеся пельмени.
    - Не позвал.
    - А при чем тут бык? - поинтересовался Макс Михайлович.
    - Кива Сергеевич принес меня в жертву моему же любопытству, - ответил Миша, обильно покрывая дымящуюся пельмешку коричнево-зеленой горчицей. - Как римские жрецы быка в храме Юпитера.
    - Любопытство вещь полезная, - многозначительно произнес Макс Михайлович, промокая корочкой остатки подливы. - Без него далеко не уедешь. Только извлекать его из ножен нужно с умом. Не то действительно окажешься на жертвеннике кишками наружу.
    - Ну и как тебе дельтапланеристы? - спросила Полина Абрамовна. - Любовь к астрономии кончилась? Теперь ты хочешь стать летчиком?
    - Нет, - буркнул Миша сквозь пельмешку. - Но одно другому не мешает.
    Мать улыбнулась.
    - Ты доедай, доедай - сказал Макс Михайлович, - а потом я покажу тебе кое-что любопытное.
    "Любопытным" оказалась фотография в газете "За рубежом". Правительственная делегация Сирийской народной республики на приеме в Кремле.
    - Видишь вот этого, во втором ряду, - Макс Михайлович ткнул пальцем в приземистого человека с невыразительным лицом. - Если бы полковник Куртц был жив, он бы выглядел именно так.
    - А может, это он и есть? - спросил Миша.
    - С какой стати? Где Куртц и где Сирия. Хотя… все на свете случается. В любом разе, как увидел я фотографию, так сразу его и вспомнил. Вряд ли это он, но похож очень.
    Миша взял газету, покрутил ее в руках несколько минут и отправился к себе на чердак. Там было холодно, с утра вытопленная печь успела остыть. Застегнув пальто, Миша уселся на табурет, оперся спиной о дымоход и задумался.
    Чердак до самой застрехи был наполнен тишиной. Тускло светила сорокапятиваттная лампочка, в черном квадрате окна игриво переливался полумесяц.
    "Итак, - отметил про себя Миша, - о лунниках и солнцевиках Драконов не слышал. Иначе бы не удержался рассказать. Его космогония построена на драконах. У Бэкона они почту разносят, а у Виктор Иваныча облагораживают человеческую породу. Забавный поворот. Интересно, что скажет Кива Сергеевич? Он-то, поди, давно толковал об этом с Драконовым. Оттого и меня к нему послал".
    За спиной заскрежетало. Миша вздрогнул и вскочил с табуретки. Скрежет повторился, затем послышались постукивания и смутные голоса.
    - Тьфу ты! Ведь это отец чистит печку перед вечерней растопкой!
    Он приложил ухо к прохладной поверхности дымохода. Звуки приблизились, он хорошо различал голоса отца и матери.
    - Зачем ты рассказал ему про Куртца? - упрекающе выговаривала мать. - Для чего ребенку знать о таких ужасах? Он впечатлительный мальчик, с тонкой нервной структурой. Видишь, как увлекается, то одним, то другим. И каждый раз с головой, без остатка.
    - А зачем ты перевела для него дневник? - ответил отец. - Разве там…
    Конец фразы утонул в скрежете совка по железной решетке поддувала.
    - Это история нашей семьи. Он должен знать, откуда пришел и к кому относится. Не может человек висеть в воздухе, как дельтапланерист. Чтобы крепко стоять на земле, нужны корни.
    - Куртц - тоже история нашей семьи.
    Голоса отдалились, потом раздался шум бумаги, легкое постукивание укладываемых друг на друга прутиков. Миша оторвал ухо от дымохода и сел на табурет.
    Забавный поворот. Да, очень занимательные истории. И у каждого своя. Но чужие рассказы не должны менять его, Мишину, жизнь. Какими бы интересными они ни казались.
    Он расстегнул пальто, отогнул край свитера, ежась от прикосновения холодных пальцев к шее, снял веревочку со скрученной в трубочку охранной грамотой, открыл сундук и аккуратно уложил грамоту в одно из отделений перегородки.
    

    Письмо девятое
    
    Дорогие мои!
    Время кончается. Я чувствую это всем сердцем, всей душой, и всей силой своей. Каждый поворот шеи, хруст пальцев, биение сердца говорит, нет, кричит, вопиет: твое время подходит к концу. Я не знаю, что означает для меня конец времени, что случится со мной дальше. Но оно надвигается, страшное в своей неумолимости чудовищное нечто, и мое тело трепещет, понимая неизбежное раньше, чем разум. Наверное, я должен раскаяться, но в чем? Возможно, от меня ждут мольбы о милосердии, но к кому ее обратить? Мой мир ограничен комнаткой, столом, листками бумаги на столе, черной щелью почтового ящика и снами. Надежда увидеть вас, мои дорогие, почти ушла, только серая паутинка еще тянется, тщится связать прошлое и настоящее, переплести явь с грезами. Я должен понять, обязан немедленно разобраться, в чем смысл этих сновидений, что мне показывают, чему хотят научить.
    
    Батюшка Анхель подошел к берегу реки, тяжело вздохнул и оттянул пальцами воротник сутаны. Прохлады не было, воздух над полувысохшей рекой ничем не отличался от жаркого киселя, заполнившего улицы городка. Середина зимы, а дождей все нет. Земля растрескалась, вялый утренний дождичек исчезает в щелях серыми струйками, похожими на мышиные хвосты. Если так пойдет дальше, маис не взойдет и наступит голод.
    На той стороне речки застрял в кустах дохлый осел. Течение, слишком слабое, чтобы вырвать его из колючек, вяло покачивало раздувшийся труп. Тяжелое зловоние мешало дышать. Батюшка с отвращением выдохнул, достал из кармана платок и прижал к носу.
    Алькальд неслышно подошел сзади и, прикоснувшись к плечу батюшки Анхеля, вежливо кашлянул.
    - А, это вы, - батюшка, не глядя, осенил склоненную фуражку крестным знамением. - Распорядились бы насчет падали.
    Алькальд подошел к баобабу на берегу реки. Под его сенью уютно расположился стол и две скамейки. Пеоны, сидевшие за столом в одних майках и заношенных до черноты подштанниках, сдвинув на затылки сомбреро, резались в домино.
    - Бутылку спирта тому, кто принесет мне уши осла, - негромко сказал алькальд.
    Стук костяшек прекратился.
    - Две бутылки, по одной за каждое ухо.
    - Лады. Закончим партию и мигом.
    Алькальд вернулся к батюшке.
    - По всей префектуре дожди, - сказал он, подковыривая носком сапога камешек. - В Ростове наводнение, эвакуируют заречье. А у нас…
    Он с ожесточением пнул камешек. Тот сорвался со своего места, чиркнул по зеленой поверхности воды и с бульком утонул.
    - Надо что-то делать, батюшка.
    - Что вы имеете в виду?
    - Вы знаете.
    Батюшка тяжело вздохнул сквозь платок.
    - А разрешение из префектуры? - спросил он. Через плотную ткань голос звучал глухо, точно при плохой телефонной связи.
    - За этим дело не станет.
    Батюшка снова тяжело вздохнул.
    - Без эпифании не обойтись, - сказал алькальд и потрогал ячмень на глазу.
    - Компресс из мочи не пробовали? - спросил батюшка Анхель.
    Алькальд брезгливо поморщился.
    - Тогда терпите, пока не нарвет.
    - Батюшка, решайтесь.
    - Без официального утверждения я не согласен.
    - Хорошо. Следуйте со мной.
    Алькальд круто повернулся и двинулся к центральной площади. Батюшка Анхель, поддергивая на ходу сутану, пошел следом.
    Они шли мимо покосившихся деревянных заборов, с выведенными черной краской грубыми ругательствами, вдоль канав, заполненных спекшейся от жары грязью. Засохшие подсолнухи свешивали через плетни побуревшие головы. Мальчишки, гонявшие посреди мостовой тряпичный мяч, почтительно расступались, а женщины, в ночных сорочках, допивавшие на подоконниках первую чашку кофе с утренней сигаретой, провожали их долгими взглядами.
    Выйдя на площадь, алькальд отвесил поклон золоченому куполу ашрама и двинулся к зданию почты. Телеграфист Хулио, по прозвищу "Ахулиж", самозабвенно приник к ключу. Когда работы не было, он передавал своей знакомой телеграфистке из Рязани какое-нибудь художественное произведение.
    - Что сегодня?- спросил алькальд.
    - "Недобрый час" Маркеса.
    - И не скучно?
    - Не-а, - Ахулиж весело сверкнул глазами. - Ей нравится. А мне все равно, лишь бы без дела не сидеть.
    Алькальд вытащил из внутреннего кармана кителя тщательно сложенный листок бумаги, расправил его и передал телеграфисту.
    - Передай прямо сейчас.
    Ахулиж пробежал глазами листок, побледнел и вопрошающе посмотрел на батюшку.
    - Передавай, - повторил алькальд.
    Батюшка Анхель прикрыл веки в знак согласия. Ахулиж пригнулся к ключу и с бешеной скоростью простучал текст.
    - Когда придет ответ, немедленно извести меня, - сказал алькальд. - В любое время. Понял?
    - Понял, - повторил Ахулиж. Кадык на его длинной, заросшей блестящими черными волосами шее, неровно дергался. - Известить в любое время.
    Выйдя из здания почты, они распрощались. Осенив алькальда крестным знамением, батюшка побрел навещать нуждающихся в духовном утешении. Алькальд подошел ко мне.
    Я сидел на парапете, в тени пальмы. Пальма была старая, в ее обширной кроне резвилась целая ватага обезьянок. Время от времени они бросали в прохожих обломки волосатой коры и отвечали на проклятия истерическими воплями.
    - Иди в ашрам, - приказал алькальд.
    - А если не пойду? - спросил я.
    - Тогда тебя понесут, - ласково улыбаясь, пообещал алькальд. - На кладбище.
    Мы вошли под арку центрального входа. Ашрам выстроили лет сто назад, его огромная колокольня возвышалась над городом, точно грозный, указующий в небеса перст. Десятки лет жители определяли время по тяжелому перезвону башенных часов. От арки к зданию вела небольшая, обсаженная липами аллея. Она заканчивалась мраморной чашей со святой водой. В чаше, раскинув лапки, будто купальщица, плавала на спине дохлая мышь.
    - Внутрь,- сказал алькальд.
    Внутри было сумрачно и тихо. Лучи солнца, пробиваясь через витражи с житиями святых, покрывали пол тусклыми цветными полосами. В углу распростерся на молитвенном коврике безработный пеон. Хоть время утреней мессы давно прошло, он истово бил поклоны, оттопыривая тощую задницу. Голые ступни, упиравшиеся пальцами в коврик, вздрагивали при каждом поклоне.
    Мы сели на скамью прямо под кафедрой, с которой батюшка Анхель произносил воскресные проповеди.
    - Чтобы покончить с засухой, нужна эпифания, - еле шевеля губами, произнес алькальд.
    - Назад в средневековье? - спросил я.
    - Все жители нашего города живут в освященном церковью браке, - продолжил алькальд, не обратив на мои слова никакого внимания. - Уровень преступности самый низкий в префектуре. Богослужения справляются вовремя и в должном объеме. Почему же засуха только у нас?
    - Не знаю, - сказал я.
    - Я подскажу, - обнадежил алькальд. Он поправил фуражку с высокой тульей и привычным движением пробежал сверху вниз по пуговицам кителя. - Группа радетелей истиной веры, как вы себя называете, существует только в нашем городе. После долгих размышлений мы пришли к выводу, что причина засухи кроется в деятельности вашей секты.
    - Мы не секта, - попробовал возразить я, но алькальд прервал меня властным жестом.
    - Сейчас говорю я. Итак, причина засухи - ваша секта. Ее глава, бывший студент Казанского университета Исидор, человек не здешний. В отличие от всех остальных членов секты. Я не ошибаюсь?
    Он посмотрел на меня с лукавым самодовольством. Наверное, так глядит кошка, выпустив на несколько секунд из своих лап затравленную мышь.
    - Не ошибаюсь. Так вот, мой дорогой, жители нашего города выбрали тебя для великой миссии - начать эпифанию.
    Я не поверил своим ушам.
    - Да, да, тебе не послышалось. Завтра, во время сиесты, отряд ОМОНа окружит развалюху, в котором вы проводите собрания. Я, вместе с батюшкой Анхелем, войдем внутрь. Не одни, конечно, сначала в него ворвутся бойцы. Батюшка произнесет надлежащий текст, а ты, именно ты, начнешь эпифанию.
    Я отрицательно покачал головой.
    - Не смогу.
    Алькальд доверительно положил руку на мое плечо.
    - Не журись, парень! Ты же свой, из городка. Наши с тобой деды и прадеды веками ложились в сельву, удобряя ее своей кровью и телом. Нам есть что защищать, о чем заботиться и где умирать. А этот, перекати-поле, сегодня здесь, завтра там. Сучье племя агитаторов. Вечно им неймется, точно проклятие гонит их из города в город, из страны в страну. И ты его защищаешь?
    - Не могу, - повторил я. - Не могу.
    - Мы дали им приют, кормим своим хлебом, даем дышать нашим воздухом…
    Алькальд снял руку с моего плеча и широким жестом обвел ашрам. Можно было подумать, будто воздух городка - один из пунктов отчетной ведомости, которую он ежемесячно отправляет в префектуру.
    - А я и не знал, что Исидор у вас на ставке.
    - Что? - лицо алькальда вытянулось.
    - Если вы кормите его своим хлебом, значит, он получает жалованье из полиции.
    Алькальд усмехнулся.
    - Шутки шуткуешь. Шутник. Ну-ну. Раз ты упорствуешь, мне придется обнародовать, что твой отец хранил на заимке в сельве. Не вздрагивай. Вы думали, что об этом никто не знает? А я знаю. Я все про вас знаю. И не только про вас. Как только мой рапорт достигнет префектуры, твоей семье придется худо. Весьма худо. И дать делу задний ход уже никто не сможет.
    Меня бил озноб. Но как он узнал, от кого?! Неужели один из моих братьев предатель? Не может быть!
    - Может, может,- сказал алькальд, словно отвечая на мой вопрос. - Пока живем, все может быть. Вот когда перестаем, тогда, действительно, возможности кончаются. В твоих руках, мой дорогой, не только собственная жизнь, ты ведь тоже замешан в этой истории, но и всей семьи. Вот и решай, что для тебя дороже: судьба едва знакомого проходимца, или отец, мать, братья, сестры. Ох, что делают конвоиры с девушками на этапе и в лагере!
    Он цокнул языком и сладострастно усмехнулся.
    - После этого они, как правило, даже не подают прошение о помиловании. Наоборот, просят скорейшего приведения в исполнение. Итак… - он вопрошающе взглянул на меня.
    Я едва заметно кивнул. Слезы катились из моих глаз, сердце разрывалось на части. Но кто бы устоял перед таким выбором?! Кто, покажите мне этого праведника, и я плюну ему в лицо!
    - Ну, вот и поладили, - сказал алькальд. - Учти, услуг я не забываю. После завершения эпифании перед тобой, человеком, доказавшим свою преданность, откроются новые перспективы.
    Он хлопнул меня по колену и встал. Мы вышли из ашрама. Мышь утонула и, словно заснув, боком лежала на дне чаши. Алькальд молчал, только за воротами, раскуривая тонкую сигару из дешевого доминиканского табака, как бы нехотя произнес:
    - О нашем разговоре никто не должен знать. Эпифания ведь начинается стихийно, не так ли?
    Я промолчал. Он бросил спичку к моим ногам, выпустил клуб вонючего дыма и пошел через площадь.
    Подойдя к реке, алькальд остановился возле стола, за которым утром пеоны играли в домино. Сейчас на нем валялись огрызки хлеба, чешуя и кости сушеной рыбы. Пустые жестянки с пивом стояли на земле. Четыре плотно закусивших пеона молодецки храпели под деревьями. Алькальд подошел к одному из них и носком сапога легонько пнул его в бок. Пеон резко сел и выхватил из кармана огромный складной нож. Увидев обидчика, он смутился и моментально спрятал нож обратно в карман.
    - Надеюсь, запах падали не помешал вашей трапезе? - вежливо поинтересовался алькальд.
    - Не-а, - мотнул головой пеон. - Но только после того, - указал подбородком на противоположную сторону реки, - без пива кусок в горло не лез.
    - И чем вас так поразил мертвый осел?
    - Это не осел, - сказал пеон. - Это дракон.
    - Драконов не существует, - алькальд укоризненно покачал головой. - Они появляются только после второй бутылки спирта. А вы не получили даже первую.
    - Это дракон, - настаивал пеон. - В точности как на картинках. Крылья, точно у летучей мыши, зубастая пасть и хвост.
    - Может, это просто большая летучая мышь? - предположил алькальд.
    - Не-а, клыки у него волчьи, а когти медвежьи. Да поезжайте и смотрите сами. А я больше туда ни ногой.
    - Хорошо, - согласился алькальд. - Завтра с утра и поеду. А повезешь ты. Понял?
    - Понял, - угрюмо пробормотал пеон. - Как не понять.
    
    Креолка Авдотья заперла за мной калитку и двинулась по дорожке, ведущей к дому. Я последовал за ней. Бедра и задница Авдотьи, туго обтянутые цветастой тканью, совершали движения, не имеющие ничего общего с ходьбой. На пороге кухни Авдотья обернулась и окатила меня зазывающим взглядом.
    Вдова Монтойя лежала в гамаке, прикрыв лицо фиолетовым платком. Гамак тихонько покачивался, вдова спала. Стараясь не шуметь, я прошел в сад и принялся за работу. После смерти мужа на заготовках кукурузы, вдова Монтойя повернулась на цветах. Ее маленький садик был засажен до последнего сантиметра земли всякого рода диковинными растениями. Вместе с настурциями, левкоями, хризантемами тут цвели мальвы и кошачьи коготки. Вьюнки обвивали бугенвилию, розы соседствовали с обыкновенной полевой ромашкой. Все это необходимо было поливать, окучивать и содержать в образцовом порядке.
    Платила вдова сущие гроши, зато Авдотья три раза в неделю кормила меня роскошным обедом и перед уходом вручала увесистый сверток с бутербродами. Ими я и питался до следующего обеда. Авдотья упорно предлагала утолить и другой голод, но я под разными предлогами уклонялся. Учитель, тот, кого алькальд так фамильярно обозвал студентом Исидором, давно объяснил нам, что женщина заземляет и гнобит душу.
    - Взлететь можно только на чистых крыльях, - постоянно повторяет Учитель. - Написано в двенадцатой саре: "Отдались от зла и твори добро". То есть сначала человек должен уйти от всего, мешающего полету души, а лишь потом отрываться от земли.
    Мы, его ученики, пока находимся на первой стадии. Учитель каждую неделю подводит итоги, рассказывает каждому, насколько тот продвинулся. И я не хочу, чтобы грубая чувственность похотливой самки отбросила меня назад.
    Работу в саду я знаю и не мешкая начал собирать опавшие лепестки. Засуха не коснулась садика вдовы Монтойя, денег на воду для полива она не жалеет. Могла бы и садовнику надбавить пару песо.
    Хлопнула калитка. Выглянув из-за куста левконои, я увидел сутану батюшки. Перед ним шла Авдотья. Ее бедра вели себя вполне нормальным образом. Батюшка тяжело опустился в кресло-качалку рядом с гамаком и откинул голову на подушечку, привязанную к изголовью.
    В городе поговаривали, будто батюшка Анхель спит с вдовой Монтойя. Он действительно часто приходит к ней, и они подолгу ведут задушевные беседы, но не более. Любовников всегда выдают мелочи, которые им кажутся незаметными, а на самом деле бросаются в глаза. Красноречивые взгляды, якобы случайные прикосновения, румянец на щеках, волнение в голосе. Ничего похожего между вдовой и батюшкой не происходило. Вообще-то мне все равно, пусть кто хочет, с тем и спит, лишь бы меня не вовлекали в свои игры.
    Вдова немедленно проснулась, откинула платочек и завела с батюшкой длинную беседу о трудной борьбе со слабостями и пороками рода человеческого.
    - Наш ашрам в апостолической префектуре самый запущенный и бедный, - бубнил батюшка Анхель. - Колокола треснули, по амвону бегают мыши, молитвенные коврики прогнили. И все потому, что все свое время и силы я отдаю насаждению морали и добрых нравов.
    - Да, да, - поддакивала вдова, - чистота веры и соблюдение приличий в нашем городке держатся только на вас. Да-да.
    Они так поболтали еще минут пять. Их голоса отчетливо разносились по саду и я, даже укрытый за кустами шиповника, различал каждое слово.
    - Батюшка, - спросила вдова, - что будет, батюшка? Еще полтора месяца - и зима закончится. Я с ужасом думаю о злополучной доле наших добрых пеонов. А их дети… - она тяжело вздохнула. - Боже правый, что ждет эти несчастные создания!
    - Все будет хорошо, - отозвался батюшка Анхель. - Спасение Божие приходит мгновенно. Вот увидите, скоро все образуется.
    - Вам что-то известно? - насторожилась вдова.
    - Да.
    - Так расскажите, расскажите же, святой отец!
    Батюшка Анхель понизил голос.
    - Алькальд запросил разрешение на эпифанию.
    - Ох! - воскликнула вдова.
    - Виновник уже найден. Зловонный волк в шкуре невинной овцы. Как ловко он водил нас за нос! Но алькальда не проведешь!
    - Не проведешь! - эхом отозвалась вдова.
    - Завтра, во время сиесты, мы ворвемся на собрание нечестивых, - батюшка перешел на шепот, но даже шепот звучал в тишине сада, словно колокола во время воскресной мессы. - Наш человек предупрежден, он подзовет к себе негодяя и начнет эпифанию.
    - Боже правый! - воскликнула вдова. - Я, кажется, начинаю понимать, о ком идет речь. Какая неблагодарность! Какое низкое коварство! Ну что ж, в час добрый!
    - В добрый час, - повторил батюшка Анхель.
    Уснуть в эту ночь мне не удалось. Я бродил по городку, надеясь, что усталость принесет забвение, но тщетно. Омерзительный запах падали господствовал повсюду, даже в апельсиновом саду на окраине невозможно было избавиться от смрада. Такое же зловоние царило в моей душе. Я ненавидел себя, презирал собственную слабость, неумение найти выход. Проще всего было бы убежать, скрыться. Но сестры… сестры - что станет с ними?! Это животное, эта кровожадная тварь в человеческом облике - алькальд - не успокоится, пока не выполнит обещанного. Я знаю его много лет, для него не существуют ни мораль, ни доброта, ни милосердие. Он пройдет по нашим трупам, не моргнув глазом.
    К дому собраний я добрался полностью вымотанным. Сел в углу, прислонившись спиной к теплой стене, вытянул ноги и приготовился к самому худшему. Учитель начал говорить. Каждый день он рассказывал какую-то часть учения, некоторые записывали, но большинство учеников, подобно мне, просто внимали, впитывая его слова, словно пересохшая земля капли дождя.
    - Истинно говорю вам: жизнь человека - не более чем подготовка к смерти. Ад существует, и он находится здесь, на земле. Лишь за сияющим порогом смерти мы познаем настоящее блаженство, настоящее отдохновение, настоящий покой и настоящую духовную работу. Наш мозг - огромное вместилище, гигантская кладовая. Ученые до сих пор не могут понять, для чего человеку такой огромный мозг, ведь мы используем только десятую его часть. Истинно говорю вам: память - это и есть мы. Память - это личность, это человек. Не бренное тело, а вечная память. Наш мозг запоминает все, что происходит: от первого вздоха до посмертного хрипа. И там, наверху, после того как оболочка завершила свой путь, начинается анализ. Мы словно оказываемся в маленькой комнатке, где перед мысленным взором, но с очевидностью яви, проплывают все события нашей жизни. И не только последней, но и предыдущих, всех наших воплощений, от камня до растения.
    У каждой души есть изъян, болезнь, которую ей необходимо преодолеть. Истинно говорю вам: пока не поймет душа, что же предстоит исправить, будет скитаться она из тела в тело, из воплощения в воплощение. Подсказок нет, каждый должен осмыслить сам. Всякий раз после смерти душе показывают бесконечный, тягостный фильм, и если она осознала изъян, просветлела, то направляют в последнее воплощение, в котором ей предстоит доказать делом, что урок выучен.
    Есть души, предназначенные для высокой цели, им дано многое, и спрос с них особый. Словно айсберги, проплывают они через житейские моря, и утлые скорлупки недостойных расшибаются о глыбу их ледяного спокойствия. Но горе тем, кто получил многое, а воспользовался малым. По лености, глупости или в силу эгоистических побуждений. Такой айсберг переворачивается; летит вниз гордо вознесенная глава, и разлетаются в пыль алмазные льдины.
    Часы на колокольне ашрама пробили три. Учитель остановился и посмотрел на меня.
    - Возлюбленный брат мой, - вдруг произнес он, протягивая руку. - Я вижу, тебя обуревают сомнения. Печать страдания лежит на твоем лице. Подойди, сядь рядом. Ненастную погоду лучше преодолевать рядом с друзьями.
    Сгорая от стыда, я поднялся со своего места и сел на пол возле Учителя. Он никогда не обращался ко мне с такими словами. Сколько я мечтал о его внимании, как добивался, как вымаливал его. Тщетно. И вот именно сейчас, когда я приготовился совершить ужасное, он протянул мне руку. О, благородная душа! Если бы ты только знал, кому ты ее протягиваешь!
    В этот момент раздался громовой удар и ветхая дверь, криво висевшая на петлях, с грохотом вылетела. В комнату с автоматами наперевес ворвались человек десять в черных масках и пятнистой форме ОМОНа.
    - Руки, - прорычал один из них, - руки за голову!
    Все моментально выполнили приказание, и только Учитель остался сидеть в безмятежной позе. Сквозь дверной проем не спеша вошел батюшка Анхель, а за ним алькальд. Батюшка откашлялся и степенно начал оглашать текст, предваряющий начало эпифании. Я никогда не присутствовал при совершении этого обряда, но столько слышал о нем, учил в школе и читал во всякого рода брошюрках и популярных изданиях, что почти дословно знал текст, произносимый батюшкой. Лица учеников покрылись смертельной бледностью. Они тоже поняли, что сейчас должно произойти, и каждый задрожал, подозревая в себе будущую жертву. Спокойными оставались только двое - я и Учитель. Я - поскольку знал, на кого падет выбор, Учитель - из-за просветленного состояния души. Батюшка кончил и два раза взмахнул кадилом. Запах душистого ладана наполнил комнату. Я посмотрел на Учителя и к своему ужасу увидел, как тот начинает клониться ко мне, вытягивая для поцелуя губы. В моей голове точно молния сверкнула, и картина происходящего вдруг сложилась, как детская мозаика. Силы света, так вот кого имел в виду батюшка Анхель! А я-то, глупец, наивный доверчивый придурок! Что-то содрогнулось глубоко внутри меня и, почти не понимая происходящего, я резко дернулся, оказавшись с другой стороны Учителя, и, прильнув губами к его щеке, начал обряд эпифании.
    Снова, словно воскрешая прошлое, над городком зазвенела труба. Ее чистые, высокие звуки уходили под самое небо и, отражаясь от низко висящих облаков, возвращались на землю, пробуждая души к смирению. Три раза прозвучала труба, и жители городка, не верящие своим ушам, поспешили к полицейскому участку.
     - Смерть! - воскликнула вдова Монтойя, видя, как распахиваются окна, двери и люди отовсюду бегут на площадь. - Пришла смерть!
    Она не выбежала из дома, подобно простолюдинам, а, помня о своей принадлежности к аристократии городка, отправила кухарку Авдотью разузнать подробности. Креолка поспешно сбросила фартук, повязала вокруг бедер зеленый шелковый платок, сменила гребень в густых, угольно-черных волосах и вышла на улицу. Вернулась она спустя три четверти часа, раскрасневшаяся, с репьями, прилипшими к платку.
    - Где ты валялась? - сурово спросила вдова, указывая на репьи.
    - К забору прижали, - счастливо улыбаясь, ответила Авдотья. - Народу набежало, точно цирк приехал.
    - Так что произошло? - стараясь не выдать волнения, спросила вдова нарочито ровным голосом.
    - Эпифания! - воскликнула креолка, меняя выходной гребень в волосах на рабочий и повязывая фартук. - Сегодня в пять перед ашрамом. Шествие начнется от участка. Алькальд приказал всем принять участие. Тот, кто откажется, будет заподозрен в сочувствии и содействии.
    - Сочувствии, - хмыкнула вдова. - Хоть известно - кому?
    - Да, пойман глава сатанинской секты. Бывший студент Казанского университета. Скрывался у нас несколько месяцев и успел охмурить нескольких легковерных дурачков. Говорят, будто они поклонялись свиной голове, приносили в жертву кошек и… - тут Авдотья прыснула и прикрыла рот подолом фартука.
    - Говори уже, говори.
    - Пили менструальную кровь!
    - Фи, какая гадость, - вдова поджала губы и подошла к окну. На площади, прямо напротив ашрама, группа пеонов под присмотром двух полицейских возводили из досок и бревен какое-то сооружение.
     - А ведь кошек действительно стало меньше, - сказала вдова Монтойя, подходя к шкафу. Предстояло решить, в чем пойти на церемонию. Решение, прямо скажем, не из легких. Внимательно пересмотрев гардероб, она выбрала черное строгое платье с длинными рукавами, освежив его белой кружевной косынкой. Если надеть только черное, это могут воспринять как знак траура, скорби по преступнику. Белая косынка вносила элемент праздника, ведь эпифания, помимо всего прочего, еще и праздник веры, и намекала на санбенито, в котором повезут преступника. Из тех же соображений вдова пришпилила к черной шляпке с вуалью пурпурную розу, намек на очищающую силу пламени. Туфли оказались слегка перепачканными в грязи, Авдотья положила их в коробку не вычищенными. Вдову позвала креолку и долго выговаривала, держа в руках картонку с грязными туфлями. Служанка покорно кивала, но, судя по блеску глаз и рассеянной улыбке, то и дело пробегавшей по губам, ее мысли витали где-то далеко.
    На колокольне ашрама пробило четыре с четвертью. Время матэ. Что бы ни произошло, жизнь должна идти своим чередом. Привычки, вот что привязывает человека к реальности этого мира. Не обладай они такой могучей властью над нашими характерами, обстоятельства и беды уносили бы душу Бог весть в какие края. Отставя мизинец, вдова осушила два калабаса, бесцеремонно посвистывая помпильей. Авдотья наготове стояла у самовара, ожидая сигнала заварить еще порцию.
    - Достаточно, - сказала вдова, промокая уголки губ. - Переоденься и пойдем.
    Авдотья резко повернулась. Ее широкая юбка взметнулась, показав крепкие коленки и атласно блестящую кожу икр.
    - Ох, если бы у меня сейчас были такие упругие ножки, - вздохнула вдова Монтойя, но тут же подавила в себе приступ дурного влечения и поднялась из-за стола.
    Уже за полчаса до начала эпифании все жители городка выстроились вдоль улицы, ведущей от полицейского участка к площади перед ашрамом. Площадь тоже была заполнена народом. В толпе шныряли мальчишки, продававшие ледяной лимонад и мелко нарезанную мякоть кактуса, увеличивающую слюноотделение. Ровно с пятым ударом колокола двери участка распахнулись, и на пороге показался алькальд в белой парадной форме. Он оглядел улицу, со вздохом потрогал пальцем ячмень на глазу и, отойдя в сторону, дал знак полицейским. На пороге участка показался Исидор. От горла до пяток его закрывал белый балахон с вышитыми андреевскими крестами - санбенито. Руки были скручены за спиной. Двое полицейских вели его, придерживая за локти.
    Спустившись по ступенькам, полицейские подняли Исидора, усадили на тележку и хлестнули запряженного в него ослика. Ослик дернул ушами и медленно переставляя копыта, двинулся вдоль улицы. На несколько секунд воцарилась тишина, а потом какой-то пеон выдвинулся из толпы и, смачно харкнув, посадил на щеку Исидора желто-зеленый плевок. Улица зашумела, плевки посыпались с частотой дождевых капель. Не успел ослик добраться до конца первого квартала, как санбенито промок насквозь. Исидор сидел молча, закрыв глаза. Губы его чуть заметно шевелились. Наверное, - говорили в толпе, - он читает одну из своих сатанинских молитв или обращается к подземному покровителю с просьбой о спасении.
    Все смешалось, молодые, старые, женщины, мужчины, каждый норовил придвинуться ближе и угодить не просто на балахон, а в самое лицо негодяя. То и дело плевки попадали не по адресу, вызывая взрывы бурного хохота. Воспользовавшись давкой, юноши и некоторые мужчины без стеснения ощупывали груди и задницы прижавшихся к ним женщин. Не обошлось без пощечин и возмущенных воплей. Впрочем, большинство женщин воспринимали это как часть праздника и шутливо отвешивали расшалившимся легкие затрещины.
    Когда ослик остановился перед помостом, на Исидора было страшно смотреть. С ног до головы он был покрыт черными пятнами от плевков, перемешанных с жевательным табаком, желтыми волокнами непрожеванного кактуса, зелеными соплями, коричневатой мокротой. В тележке у его ног образовалась небольшая лужица слюны. Брезгливо морщась, полицейские вытащили его из тележки и завели на помост. Поднимаясь по ступенькам, Исидор открыл глаза и крикнул.
    - Плюйте, плюйте, плюйте! Вы всегда плюете, люди, в тех, кто хочет вам добра!
    Разрезав веревки, полицейские примотали Исидора к столбу железной цепью. Алькальд собственноручно запер замок и последним сошел с помоста. Толпа раздалась, возле осужденного остался батюшка Анхель. Раздув кадило, он медленно пошел вокруг помоста, бормоча текст заключительной части эпифании. Медовый запах ладана коснулся ноздрей алькальда. Тот чихнул, отер нос тыльной стороной ладони и, завершая движение, прижал пальцем пульсирующий ячмень.
    Низко летящие тучи цеплялись за верхушку звонницы ашрама. Ветер срывал с уст батюшки слова и разбрасывал по всей площади.
    - Во имя… - слышали на одном конце, - святаго духа, - на другом.
    Завершив три круга, он подошел ко мне и протянул кадило вместе с тремя благовонными палочками. Я взял палочки и замер. Двинуть руку дальше не было сил. Она словно застыла, примерзла, утратив возможность сгибаться.
    Откуда-то сбоку раздался голос алькальда.
    - Ну. Ну-у-у. Ну же.
    Я всунул палочки в кадило. Они моментально занялись, затрещали, разбрасывая вокруг себя искры точно бенгальские огни. Вместе с искрами в разные стороны понеслись брызги сандалового аромата.
    Алькальд взял меня под руку и подтащил к помосту.
    - Ну!
    Еле двигая рукой, я медленно опустил палочки огнем вниз и бросил к подножию помоста. Пламя занялось сразу, как видно, дерево хорошенько пропитали бензином. Толпа отпрянула еще дальше. Через несколько минут помост пылал. Сквозь языки огня неслись истошные вопли Исидора. Промокшее насквозь санбенито плотно облегало его тело, и он не горел, а варился в кипящей слюне. Ужасная, ужасная смерть!
    Мне казалось, что крики продолжались бесконечно, но когда Исидор умолк, уронив голову на грудь, алькальд щелкнул крышкой хронометра и разочарованно произнес.
    -Четыре минуты двадцать шесть секунд. Наверное, он хорошо молился сатане, раз тот прибрал его душу так быстро. На эпифании в Курске крик продолжался больше десяти минут.
    Ветер раздувал пламя, и помост быстро превратился в ревущий костер. Спустя полчаса все было кончено. Когда скрылись последние языки огня, мальчишки ринулись прямо по углям к куче пепла посреди костровища. По традиции им позволяется собрать уцелевшие останки осужденного. Обгоревшие кости пойдут на амулеты и сувениры и будут продаваться по весьма немалым ценам. За обуглившийся череп началась драка. Угли летели из-под ног дерущихся. Поваленные на землю истошно вопили, хватаясь за обожженные места. Алькальд поднял руку с револьвером и сделал два выстрела в воздух, но это не помогло. Только под ударами прикладов полицейских винтовок мальчишки оставили пепелище.
    К вечеру возбуждение спало, горожане принялись за обычные дела, завершающие день. Пеоны собрали прогоревшие угли, подмели пепел и окатили место эпифании водой из пожарного брандспойта. Алькальд сидел в участке за своим рабочим столом, прикуривая одну сигарету от другой. Время застыло, только пепельница, неумолимо заполнявшаяся окурками, свидетельствовала о привычном, неумолимом его движении.
    Дождь пошел в начале одиннадцатого. Первые постукивания капель о карниз быстро перешли в ровный шум ливня. Алькальд погасил сигарету, встал, и выпустил из камеры Ахулиж. Одуревший от трехчасового сидения в темноте, телеграфист испуганно щурился, стараясь не смотреть на свет лампы.
    - Ты свободен, - сказал алькальд. - И помни о тайне переписки.
    Ахулиж сглотнул слюну и выбежал прямо под дождь. Алькальд вернулся в кресло, вытащил из кармана телеграмму, медленно развернул, перечитал текст, и, достав зажигалку, поджег. Бумага вспыхнула, алькальд ловко прикурил, бросил пылающую телеграмму в пепельницу, откинулся на спинку и глубоко затянулся.
    "Победителей не судят, - подумал он, глядя, как догорает телеграмма. - Победителей не судят".
    Вдова Монтойя вышла из ванны и, услышав шум дождя, подошла к окну. Струи воды свисали с козырька, точно лианы. Вдова приоткрыла форточку, и свежий запах ливня наполнил комнату. Подойдя к зеркалу в спальне, она сбросила купальный халат и долго рассматривала свое тело крепкой тридцатилетней женщины. Потом, с трудом вытащив тщательно притертую крышку из широкого синего флакона, принялась втирать мазь в кожу. Спустя двадцать минут, когда мазь впиталась, она набросила халат, подошла к входной двери и отодвинула щеколду.
    В огромной постели было пусто так, что кружилась голова. Вдова Монтойя провела пробкой от бутылочки с французскими духами по шее, подмышками, через пупок, надела розовую ночную рубашку и улеглась в самую середину кровати. Затем посмотрела на стрелки часов, тяжело вздохнула и опустила веки.
    Вернувшись с площади, батюшка Анхель прошел в свою комнату и запер дверь. Он хотел остаться один на один с Творцом, поэтому выдернул из розетки телефонный кабель, отключил пейджер и перевел "Outlook Express" на бесшумный режим. Расстелив перед иконой святого Иллариона Угодника молитвенный коврик, он снял обувь и, рухнув на колени, закрылся в акафисте. Сначала батюшка отслужил дневную мессу, затем открыл требник и начал читать подряд все икосы и кондаки.
    - Возбранный Воеводо и Господи, - просил батюшка Анхель, - отверзи ми недоуменный ум и язык на похвалу пречистаго Твоего имене, якоже глухому и гугнивому древле слух и язык отверзл еси. Укрепи верных, утешь мучеников, пошли разумение неразумным детям Твоим.
    Он вспоминал крики Исидора, сгустки мокроты, облепившие его веки, и происшедшее начинало казаться ему невозможной ошибкой, чудовищным, неискренним обрядом. Искупить свое безволие, свою слабость перед решительностью власть предержащих он мог только полным самоотречением и глубоким раскаянием. Час проходил за часом, а батюшка Анхель, не поднимаясь с колен, то и дело простирался ниц, упираясь носом в коврик.
    Коврик из шерсти альпаки, единственная роскошная вещь в его убогой комнате, был подарком вдовы Монтойя. Мягкий и нежный, он ласково хранил колени от жесткого прикосновения к полу, позволяя надолго погружаться в молитву.
    Дождь начался сразу после вечерней мессы. Не веря своим ушам, батюшка Анхель, с трудом двигая заснувшими от долгой неподвижности ногами, подошел к окну. Лило по-настоящему, плотно и надолго. Тяжело вздохнув, батюшка вернулся на коврик, но уже не встал на колени, а сел, скособочившись, опираясь боком о ножку кровати.
    - Имеяй богатство милосердия, мытари и грешники, и неверныя призвал еси, Владыко; не презри и мене ныне, подобнаго им, но яко многоценное миро, приими раскаяние мое.
    Часы на башне ашрама пробили полночь. Батюшка встал, походил, разминаясь, несколько минут по комнате, затем погасил свет, в темноте закутался в плотный дождевик, взял зонтик и отпер дверь. Выйдя за порог, он несколько минут постоял, озираясь по сторонам и слушая барабанный перестук капель по нейлону, затем воровато оглянулся и ушел в ночь.
    Город спал, и только я, сидя в бывшем доме собраний, лихорадочно записывал события последних дней. Из разбитой двери дуло, огонек свечи колебался и дрожал. Тени метались по стенам, где-то в глубине ночи, царящей за окном, кричала выпь. Вода разбухшей, внезапно наполнившейся реки, грозно шумела неподалеку. Я быстро водил пером по бумаге, стараясь не упустить ни одной подробности. Руки мерзли, и через каждые пять минут я откидывался назад, прижимаясь к теплой стене дымохода, распластывая по ней вместе с десятью пальцами всю свою незадачливую жизнь.