Александр Дорошенко

    Об авторе.

    Александр Викторович Дорошенко вырос на Молдаванке. Детские и юношеские годы прожил с еврейской фамилией отца, но в день выпуска из института (Одесского холодильного) принял по настоянию родителей фамилию мамы: только так он, имея высший на курсе балл, мог попасть в аспирантуру и заняться научной работой. Защитил кандидатскую и докторскую диссертации, оставаясь при этом также инженером - выпускал свое оборудование на десятке заводов страны.
    Писать начал поздно, почти в 60-летнем возрасте. И сборник его эссе - "Поэма о Городе" (конечно же, об Одессе), изданный четырьмя небольшими томиками, сразу получил признание читателей и высокую оценку профессиональных литераторов. Тираж первого издания разошелся быстро, да и второе не просто сегодня найти.
    Не только в литературных текстах, а и в письмах, которыми мы с Александром Викторовичем обмениваемся в электронной почте (фрагменты этой переписки, кстати, были опубликованы в "Окнах" в ноябре 2004 г), он часто рассказывает о своей собаке - коричневом пуделе Денисе. И так рассказывает, что я этого пуделька явственно вижу перед собой, хотя с автором в нашем Городе мне познакомиться привелось, а вот с его собакой - нет.
    Мне показались интересными, личностными, если можно так выразиться, рассказы профессора Дорошенко о животных, домашних и дворовых, и я предложила ему собрать их в отдельное, "тематическое" эссе. И вскоре получила по e-mail то, что читатель может прочесть ниже.
     Белла Кердман


    
    
    
    
    В громадных наших дворах собак было много, и были они домашние и дворовые. Впрочем, они тогда все были беспородные, просто одной псине повезло, а другим нет. Которым нет, жили во дворе, их кормил весь двор и в самые сильные морозы кто-нибудь давал приют в теплом сарае. Мы же, мальчишки, равно любили всех своих псов и различия между ними не проводили. Собаки чужих дворов к нам не ходили: с нашими им лучше было не связываться. С котами дворовыми (они все, хитрые бестии, устраивались в домах) наши собаки жили мирно. Так, слегка шугануть, загнав на дерево наглую тварь, но это для порядка, поскольку за каждым котом стояла хозяйка, а с нею хорошие отношения означали иногда косточку.
    Естественными их врагами были гицели. Я не знаю происхождения этого слова. Ездили по утрам, как правило, очень рано, по улицам автомобили с ящиком-клеткой позади. Наверху ящика была крышка, а сзади сетчатое окно, так что видны были пойманные бедолаги. Сразу за кабиной с двух ее сторон сидели два собаколова - гицеля. У них были кольцевые сетки на длинных палках и на палках же петли. Ловили они любую собаку, покинувшую двор. И вбрасывали в свой ящик. Часто бывало, что хозяин, оповещенный об этой трагедии нами, успевал выбежать со двора, и, догнав будку, выкупал свою собаку. Не успевшие отправлялись выкупать на станцию. Ненависть наша к гицелям (и их к нам, мальчишкам) была непримиримой. Сколько камней летело в их машину, а мы стремглав убегали в свой спасительный двор!
    Долго живя с людьми, собаки становятся на них похожими, перенимая худшее, комплексы и страхи. Растерявшаяся собака становилась легкой добычей гицеля, она теряла от страха способность ориентироваться и часто сама шла в сеть. Но вот моя Сильва, уже старая во времена моего осознанного детства, дважды на моих глазах легко уходила от собаколовов. Они шли на нее вдвоем, с двух сторон, по отработанной методе, чтобы заставить собаку броситься в отчаянии в любую сторону и угодить в сеть. Сильва ждала, спокойно стоя на месте. И в последний момент, когда гицель вздергивал свою сеть или петлю, она перепрыгивала через его орудия и легко уходила. (Никогда не забуду, как колотилось тогда мое сердце, как оно выпрыгивало из груди, и радостные слезы, когда я обнимал спасшуюся Сильву и целовал ее морду).
    Первого в моей жизни пса звали Рекс, поскольку Сильва была уже в доме, когда я в нем появился, и была мне как часть семьи, существовавшей до меня. Овчаркой Рекс не был, хотя это имя может быть только у овчарки, он был, как у нас говорили, "переводня". Но сильная часть крови, определяющая, ему досталась от овчарки. Так что имя ему шло. Был он крупный, даже зад чуть прижат к земле, как у настоящей породы овчарок, вот только одно ухо не стояло, и что-то было в масти иное. Глаза у него были желтые, волчьи, внимательные. В момент напряжений вся повадка его изменялась, он становился медлительно нетороплив и опасно спокоен. Он всегда и везде был рядом со мной. Играл, бегал в саду, ел и спал. Часто, когда удавалось, спал в моей постели, под одним со мной одеялом. Бабушка этого не позволяла, но ночью, когда все утихало, он пробирался под мое одеяло, ложился к ногам и блаженно вздыхал. Все, что ел я, он ел. Я делился с ним самым вкусным, но он ел и то, что ему не нравилось, поскольку это ел я: капусту, огурцы и помидоры. Яблоки. Разбив колено, я звал Рекса, и он зализывал мне рану. Так было принято у нас, мальчишек, и раны моего детства заживали мгновенно.
    Потом что-то случилось. Рекс стал бросаться на соседей, правда, они этого часто заслуживали. Все собаки не любят пьяных, а трезвыми я редко видел соседей. Он бросался не к ногам, подло и исподтишка, он прыгал в благородном рывке на горло и несколько раз почти доставал. Помню, даже милицию вызывали соседи, хотя это в наших дворах была крайняя редкость. Его наказывали родители, несколько раз побил дед, и помню, как я плакал, и мы, оба страдальца, встретились под столом, где он прятался, и горевали вместе, и он все лизал благодарно мне руку и слизывал слезы с лица. Его продали тайно от меня кому-то за город, в охрану. И помню еще: как-то мы узнали, что он ушел от нового хозяина, перегрыз канат и ушел. Я много дней обходил самые отдаленные кварталы, но, видимо, его продали в очень дальнее место.
    Это и есть одна из трагедий моей жизни. Такая боль бессрочна. Когда я вспоминаю, как ему было плохо, как он рвался с цепей, на которые был посажен, когда я вижу его глаза, полные слез, когда я это чувствую, я умираю… уже много лет!
    Когда-нибудь, находившись и устав, я остановлюсь отдохнуть где-нибудь на углу, там, например, где соединяются проливы Берингов с Босфором, напротив Кубы, на самом углу Грибоедова канала и Мойки. Остановлюсь, достану сигарету и, наклонив голову, прикуривая, исподлобья увижу, как из-за угла, ускоряясь стремительно в беге, прижимаясь к земле, выскочит и бросится ко мне мой верный, когда-то потерянный пес, мой серый мастью и рыжий глазами, мой родной и любимый, и я уткнусь головой ему в густую шерсть, обниму его сильную шею и стану гладить лицо, и слезы нашей радости смешаются, и он высушит мои слезы своим теплым и шершавым, как время, языком. Уже скоро, вот-вот, еще чуть подождать, и мы найдемся. Любимые не теряются и пролитые слезы не бывают напрасны.
    Все проходит, и те, кого мы любили, изменяются: вырастают и отдаляются дети, стареют женщины. Сохранить и удержать любовь навсегда можно только разрушив ее в самом расцвете. Насильственно прервав. Тогда она будет в тебе долго, будет болеть, как утраченная уже много лет рука. Люди разочаровывают. Но если Господь даровал вам в детстве любовь к собакам, это навсегда. В этом невозможно разочароваться. И с годами эта любовь станет только сильнее.
    Браки заключаются на небесах. Там впервые назначается и встреча собаки и ее хозяина. Эти термины, особенно "хозяин", случайны и связаны с нашим незнанием вопроса. Речь идет о любви. И пары эти, реализуемые в земной юдоли, очень странные пары, вы так не находите? Здесь все, как и в обычной семейной жизни, только больше честности и много меньше вранья. А так есть все: ревность и взаимные обиды, глухое непонимание и прозрения. Лучшая сторона здесь всегда собака. Она любит бескорыстно и беспредельно, она мирится с непониманием и душевной глухотой любимого… На самом деле мы даже не представляем себе, что нам даровано, и часто делаем из этого забаву, а они, наши любимые, мирятся с этим и все нам прощают.
    
    
    
    
    В доме всегда было много разного зверья. Бегал ночами и пыхтел принесенный дедом ежик (однажды он влез в дедов сапог и там, уютно свернувшись в портянке, уснул, и дед, натягивая утром сапоги, долго ругался; ежик, впрочем, тоже остался недоволен дедом). Однажды жили у нас два вороненка, самые наглые из домовых обитателей, они быстро освоились и на пару преследовали нашего кота своими клювами. Как-то лютой зимой мы взяли в дом целую стаю воробьев, и они с неделю весело гомонили на кухне. В сараях же мы держали кабана, и, много позже, дед развел кроликов. В холодные зимние дни они жили на кухне, под дедовым верстаком. Они привыкли ко мне и доверчиво брали с руки капустный лист или морковку. Знаете, как убивают кролика, чтобы сохранить целой его шкурку? Я это увидел подростком - молотком по голове! Я долго болел после увиденного и не выздоровел по сей день.
    
    
    
    Когда мы уйдем к Моисею и Марксу, на входе, надо полагать, нас встретит Ангел Учета с большими и надежными счетами (деревянными, с костяшками на прутиках, я больше доверяю таким) и в нарукавниках (здесь мне представляется одесский профессор Александр Вассерман, я только не уверен, что ангелы бывают лысыми, а так он вполне бы подошел: он тих, отзывчив и мудр той настоящей мудростью, которая есть следствие трудной жизни и которая рождает снисходительность и милосердие) и, поставив на правеж, каждому подсчитает, за что отвечать и что положено получить. "А, - скажет, - так ты еврей!", и поставит тотчас птичку в графе "плюс" за все гонения и погромы, унижения и беды, и затем тут же поставит еще одну равновеликую птичку в графе "минус" - за чрезмерное смирение и покорность судьбе. И спросит, где рос и жил, а услыхав об СССР, погрустнеет умными глазами и поставит жирную положительную птичку - он хорошо знает, каково родиться в нашей стране. И еще получишь "плюсы" за коммунистов, за демократов, за все пережитые режимы. Но горе тебе, обидевшему при жизни собаку или кота!
    А за спиной этого Ангела стремительной вертикалью расчленяет пространство лестница, и находится самая ее середина. Наверх ведут светлые в белой масляной краске ступени. А там, с высоты, доносится хоровое пение, и ты в белых одеждах и с лирой под мышкой (не с арфой же!) туда радостно восходишь, а по краям лестницы стоят Ангелы Светлой Радости, парочкой на каждой ступеньке, все в белых одеждах, с прорезями для крылышек и в улыбчивых масках. Или, если что в балансе не так, то вниз уходят мрачной черноты ступени, они покрыты слоем сажи и уже теплы, а чем ниже, тем теплее, и на каждой ступеньке там стоят Ангелы Скорбных Раздумий, в темно-красных продранных спецовках, в крыльях у них не вполне хватает оперенья, руки пахнут бензином, блестят лакированные рожки… а музыка привычно играет "Лебединое озеро".
    Интересно, по какому разряду положено проходить мне, двукровке? (полукровка - это глуповатый термин, если подумать, лучше и правильнее так - во мне слились две великие реки мира - Волга, на которой я родился, и Иордан, где родился каждый из нас, две великие полноводные реки мира, давшие нам жизнь). Я боюсь, у них там имеется лагерь для перемещенных и не вполне разъясненных лиц, таких, как я…
    Ну, я-то попаду в ад. И там за многие мои прегрешения (найдутся... вот какие именно не представляю; нет, конечно, не за ерунду какую-нибудь - там, продал любимую женщину в публичный дом, например, или еще какая житейская мелочь, но за что-то именно существенное: может быть, торопясь через дорогу, раздавил жука) буду посажен в котел. И под ним разведут огонь. И уже хорошо прогреется вода, подгибать начну ноги, пятки станут гореть, ужас наполнит меня… Вот в этот момент из неподалеку расположенного рая выйдет маленький, коричневого цвета и обильно курчавый, на четырех лапах и с огрызком хвоста, и направится быстро-быстро ко мне и, подбежав, задерет морду и я увижу, что он все такой же, смешной и неуклюжий, только вот на спине отросли два крылышка, тоже коричневых и с курчавостью волос эфиопской. Мой пудель, мой земной спутник и брат. И он задерет лапку заднюю классическим жестом и зальет огонь. И скажет впервые понятным мне, доступным моему слабому человеческому разумению языком: "Это я, не бойся! Теперь мы всегда будем вместе". И мы пойдем, обнявшись!
    Все, что имеем, и все немногое, что знаем, и все, на что можем опереться, - все это плод любви и только ее плод. Я сейчас вот задумался: сокрушительный этому пример - простой храп. Боже, как я его ненавижу, да и кого, спросим себя, не сводил с ума храп случайного попутчика в поезде или в гостиничном номере? Да, так вот. Я как-то читал в постели и, что это, думаю, мне так уютно и хорошо, как в дождь колыбельный? И слышу - это мой пес, Деник, лежа в ногах у меня, храпит, и как храпит! Да такого носа, такого размера аппарата для храпения у человека просто не бывает. И храпит пес мой как-то даже не монотонно, к чему иногда у людей все же приноровиться можно, а с внезапным присвистом, каким и Соловей-разбойник не погнушался бы. А мне так уютен этот храп, так мне покойно, как в детстве сон с рукой матери. Потому что люблю этого сукиного сына.
    Да было бы еще за что! Он мал ростом, неказист и мастью напоминает много побывавшую в употреблении половую тряпку (при хорошем отношении к нему или подлизываясь ко мне, обычно говорят "шоколадка"). Глаза коричневые, вроде как ядовитые бусинки. Но белки огромны и по-африкански ярки. Когда он бросает на меня взгляд вверх, исподлобья, изучающе, я ловлю себя на мгновении испуга: это несомненно человеческий взгляд! Так мог бы глянуть Пушкин. Кончик его носа прелестен формой - это рисунок капители дорического ордера. Характером - зверь, ну, то есть имея рост, вес и силу, был бы убийцей, но не дал Господь, он мал и тщедушен и потому имеет комплексы, равно как и мы, люди. То есть он бросается на больших псов (они бывают часто трусливы и его боятся, и тогда он на меня победно оглядывается и то, что нахально называет своим хвостом, держит трубой), а в случае начинающихся разборок прыгает ко мне на руки. И некоторое время после такого конфуза ведет себя скромно и бросается разве что на кошек, но это святое.
    Как и все значимое, наша с ним встреча случайностью не была, хотя все было обставлено под видимость случайности. Я не собирался заводить собаку, и даже собравшись, вряд ли выбрал бы пуделя, поскольку с детства люблю больших и сильных псов (я просто ничего не знал тогда о пуделе - самой светлой личности в собачьем благословенном мире). И потому судьба распорядилась хитро: дочь моей жены, раздумывая скорее о браке, чем об учебе в институте, а тем более о таком важном выборе, как порода собаки, и, будучи в тот момент не занята душой в деле, столь важном для всех девушек "на выданье", то есть в подборе и определении жениха, завела себе, чтобы занять чем-нибудь время между только что отвергнутым и новым кандидатом на семейное счастье, щенка. И именно пуделя, принеся его внезапно в дом в намерении заниматься им вечно, то есть недели две. После чего малыш, самостоятельно уяснив ситуацию, перекочевал ко мне под бок и глубоко, удовлетворенно вздохнул. И я по этому его вздоху понял, что обречен на любовь к нему навсегда, пока мы живы.
    Он был принесен в дом щенком, и мама не многому успела его научить. Иногда перед сном он начинает строить себе логово: крутится на месте, что-то разгребает упорно и долго, переворачивая многократно свою подстилку и устраивая место для сна. Это голос и память крови - так его далекие предки устраивали себе место ночлега в высокой и густой траве. Весной он, попав за город, находит себе необходимо нужную травку и долго ест ее. Потом срыгивает и вновь ест, очищаясь. Как это все передается?
    Он легко отличает живое от всяких механизмов, движением и имитацией его не обманешь, и он считает наши заводные игрушки, автомобили, мертвой и косной материей. Так он ощущает и телевизор, любимое детище дьявола, подсунувшего его нам и успешно обманувшего большинство. Деник же не склонен рассматривать изображения людей и слышимые их голоса, прошедшие мясорубку электроники, как нас, живых. Он, сроднившись с нами, выпал тысячелетия назад из живого поля природы, как же он помнит, а мы начисто все позабыли?! Почему он не утратил, подобно нам, эту живую силу и связь? Может, это потому мы все еще существуем на земле, что они рядом с нами, наши "младшие братья", и это они нам протягивают связующую нить, без которой распадется связь времен и выяснится наша ненужность в мире живых существ?!
    Я знаю его маленькое худенькое тельце лучше своего. Я стригу его и купаю, и каждый раз, особенно весной, придя с прогулки, ощупываю его в поисках клещей. Это лучшая часть моего тела, любую его ранку я ощущаю душевной болью. Я чувствую, что у него не так, где болит, и когда он вдруг захромал, я шел рядом с ним и мне казалось, что это моя нога подворачивается, и это мне больно наступать на острые камешки дороги. И тогда я взял его на руки и так нес. Он тяжело и горестно вздохнул, жалуясь, и прижался к моей щеке мокрым носом, и так сопел, а я гладил его, успокаивая и жалея.
    Я для него оплот и твердыня веры. Как Бог. И, в отличие от людей, он сомнений в вере не имеет. Я провожу опыт: размахнувшись ударить наотмашь по глупой доверчивой морде, руку останавливаю у самого его носа. Он смотрит на меня спокойно, не моргнув, не шевельнувшись. Я повторяю замах, и результат неизменен: он мне несокрушимо верит и знает, что я его не ударю. Никто из ваших добрых знакомых на такой внезапный жест не сможет не отстраниться, интуитивно избегая удара. (Но если он действительно провинился и это знает за собой, знает, что виноват и будет наказан, он поджимает свой худосочный зад, припадая к земле, и ждет шлепка).
    Мы идем одними дорогами, соединенные поводком. Мы видим разный мир, различные его стороны, мой взгляд скользит по верхам, его различает основания пути. Он много лучше понимает жизнь, и там, где я протягиваю руку погладить, он предостерегающе рычит и скалит клыки. Из нас двоих он ошибается реже. Мир мы видим четырьмя глазами, внешний он различает лучше, поскольку продолжает видеть и в темноте и в дополнение к моим человеческим ослабевшим чувствам у него есть нос, как могучее, практически неведомое людям средство постижения мира.
    Мы живем в различных мирах, и о своем, наполненном мириадами недоступных мне ощущений, он не может мне рассказать. Но он пытается, и тогда я, задумавшись, вижу улицу, по которой гуляют одетые людьми собаки, у них прорези в брюках для хвостов и красиво завитые уши у собачьих дам. Или, думая о Денике, ловлю себя на том, что виляю хвостом и, спохватившись, ощупываю себя в страхе! Он хорошо относится к людям, и не прочь бы приделать человеку хвост и добавить шерсти, чтобы стал человек красивым. Он добр и терпелив ко мне и сохраняет веру, что я еще способен к изменениям. Боюсь, он так и проходит со мною на поводке, ничему не сумев меня научить.
    Как он воспринимает меня - старшим в стае? Он знает, что я определяю еду, время прогулок и их маршруты. Он чувствует мои состояния, и часто я ловлю на себе его испытующий взгляд. Когда мне плохо, и днем неурочно я, взяв книгу и пару бутербродов, укладываюсь на диван, он, не задавая вопросов, ложится рядом и голову свою укладывает мне на изгиб ноги - так, чтобы видеть мое лицо. Его жизнь нацело зависит от моей, но и моя зависит от его жизни. Это громадная ответственность, данная на земле человеку, и я молю Бога дать мне силы и время жизни, чтобы он не остался на земле одиноким…

    

    Жил человек, и была у него собака, маленький коричневый пудель. В память гусарского поэта его назвали Денисом, но все говорили - Деник. Когда зимними вечерами на улице было холодно, хозяин одевал на свою собачку вязаную попонку. Они ходили по улицам Города и часто заходили в кафе, особенно в непогоду. Здесь было тепло и уютно, и хозяин все заказывал на двоих, кроме выпивки - пудель, пусть и старался, но так и не смог научиться выпивать с хозяином.
    Хозяин шел, засунув руки в карманы и подняв воротник, и сосал погасший мундштук, а пудель семенил рядом на длинном поводке, иногда отвлекаясь, чтобы понюхать деревья и стены и поднять возле них лапку. Поводок же был надет на шейку пуделя и руку хозяина, он был обоюдный. Всех проходящих собак они замечали сразу - пудель, чтобы познакомиться или облаять, хозяин, чтобы поостеречься больших и злых. Эта совместная уличная жизнь родила у хозяина собачье зрение, умение усмотреть и сразу определиться с характером встреченной псины. Так они много лет жили вместе. У них стали общими привычки, и некоторые улицы они не любили и по ним никогда не ходили.
    И если ты сегодня под вечер выйдешь на улицу Спиридоновскую, то сможешь их вместе увидеть - как они идут, возвращаясь с прогулки домой, по другой от тебя стороне улицы под осенней листвой каштанов.