Ефим Курганов

Роман из серии "Шпион его величества"

          
     События, описанные в нижеследующем повествовании, какими бы неожиданными они ни показались читателю, если не считать некоторых деталей, действительно, имели место.
     Все действующие лица реально существовали.
     Сын французского эмигранта Яков Иванович де Санглен, переводчик, журналист, писатель (автор нескольких романов), ученый-историк и разведчик, был именно тем человеком, который руководил борьбой России со спецслужбами Наполеона Бонапарта, и руководил успешно.
     Шнеур Залман из Ляд (1745-1813), величайший еврейский мыслитель, соединивший изучение Священного писания, Талмуда и Каббалы, имевший множество учеников (он известен как первый Любавичский ребе), создал летом 1812 года на территории Литвы и Белоруссии целую разведывательную сеть, которая работала на российскую армию и предотвратила не одну катастрофу.
     Шнеур Залман обратился с посланием к своим единоверцам, в котором призывал вредить Наполеону и оказывать максимальное содействие российским войскам. Это – исторические факты.
     Дом Бауфала (иначе: Бауфалов кабак), расположенный рядом со старым лютеранским кладбищем в окрестностях Вильнюса, реально существовал и был сожжен летом 1812 года. С этим домом местные жители связывали множество легенд и всякого рода фантастических историй, в которых немалую роль играли привидения.
      Отставной гусарский ротмистр российской службы Давид Саван (Savant) в самом деле являлся двойным агентом и нанес в 1811-1812 годах французской и польской разведке немалый урон. Начальнику генерального штаба польской армии он не раз доставлял заведомо ложные сведения, специально разработанные в российском генеральном штабе.
      В канцелярии российской высшей воинской полиции на службе в 1812 году действительно состоял коллежский секретарь Виктор де Валуа. Чрезвычайно интересно и по-своему показательно, что в борьбе с наполеоновской разведкой с русской стороны принимал активнейшее участие потомок французского королевского рода.
      Не исключено, что директор высшей воинской полиции при военном министре и доверенное лицо российского императора Александра I Яков Иванович де Санглен и в самом деле вел в 1812 году секретный дневник, в котором фиксировал встречи и донесения со своими сотрудниками.
      Я лишь попытался этот дневник реконструировать, насколько это было в моих силах, насколько это позволяли имеющиеся в моем распоряжении источники.
      В любом случае такой дневник вполне мог существовать. И если он действительно существовал, то в общем и целом вполне мог бы быть таким, каким я представил его в предлагаемом сочинении.
       
       
      От публикаторов
       
      Предлагаемый фрагмент из секретного дневника военного советника Якова Ивановича де Санглена (1776-1864), возглавлявшего в царствование Александра I русскую тайную полицию, полагаем, будет интересен для многих – как для профессиональных историков, так и для всех тех, кто захочет узнать что-то новое об Отечественной войне 1812 года, о борьбе русской и французской разведок.
      Читателю представляется счастливая и даже, пожалуй, уникальная возможность увидеть первые десять дней наполеоновского нашествия на Россию, с 13 по 23 июня 1812 года, взглянуть на эти рубежные дни через опыт человека, прикосновенного к тайнам международного политического сыска начала XIX столетия.
     С этим на российском  материале просто ничего нельзя сопоставить. Аналогичные источники до сих пор обнаружены не были.
     Введение в научный оборот предлагаемой части дневника представляется совершенно необходимым. Это позволит уточнить, скорректировать, а кое в чем и принципиально изменить многие бытующие до сих пор расхожие представления о войне 1812 года.
      
     * * *
     Лев Толстой с гениальной убедительностью изобразил в "Войне и мире" партизанскую войну – "дубину народной войны". Писатель, однако, почему-то не захотел показать, что народная война 1812 года реально началась еще с того часа, как "великая армия" переправилась через Неман в Виленском крае.
     Организованное сопротивление французам имело место еще до того, как неприятель появился в губерниях, где преобладало русское население.
     Реально ситуация была такова.
     Польско-литовское население сразу же почти целиком перешло на сторону Наполеона. Императора встречали с необыкновенным энтузиазмом и называли "избавителем Польши", "нашим мстителем". Дворянство с воодушевлением присягало Наполеону, формировало польские полки и т.д.
     Только еврейское население завоеванных губерний по призыву своего религиозного лидера Шнеура Залмана (1745-1813), первого Любавичского ребе, создателя движения ХАБАД, существующего и поныне, стало оказывать сопротивление Бонапарту и всемерно помогать отступавшим российским войскам.
     Шнеур Залман обратился с особым посланием ко всем евреям, проживавшим в крае, и просил их, чтобы они встали на поддержку российского государства своим имуществом, работой и всем, что только у них было. Послание заканчивалось словами: "Не падайте духом и не придавайте значения временным победам ненавистника, ибо полная победа будет на стороне российского царя".
     Шнеур Залман не только предрек конечное поражение Бонапарта, прозвучавшее громом среди оглушительных побед императора Франции, не только обратился с посланием к своим единоверцам, но и активно содействовал этому поражению.
     Он отправил десятки (и, видимо, даже сотни) своих учеников в армию Наполеона в качестве лазутчиков. Услуги, оказанные России учениками "Старого ребе" (так его называли), были просто неоценимы. Так, например, о переправе Наполеона через Неман российский император Александр I сначала узнал именно от еврейских лазутчиков (точнее, от де Санглена, которому об этом сообщили еврейские лазутчики), и только позднее прискакал к нему курьер из армии.
     Фактически уже в первые дни и недели войны из учеников первого Любавичского ребе была создана разветвленная разведывательная сеть, опутавшая Литву и Белоруссию, что, без сомнения, довольно многое определило в ходе этой кампании.
     Генерал М.А.Милорадович впоследствии утверждал: "Эти люди суть самые преданные слуги государя, без них мы бы не победили Наполеона и не были бы украшены этими орденами за войну 1812 года".
     Публикуемая часть дневника Якова (Жака) де Санглена содержит реальные свидетельства того, как в июньские дни 1812 года начиналась борьба с Бонапартом и его "великой армией", открывшей свое как будто победоносное шествие по пространствам Российской империи.
     Особое внимание стоит обратить внимание на фигуру отставного гусарского ротмистра русской службы Давида Савана. Это был француз, который волею судьбы стал двойным агентом: вначале его завербовала польская разведка, а затем он превратился в одну из ключевых фигур в русской военной разведке. Полагаю, что это был лучший русский агент того времени (Давид Саван еще ждет своего настоящего биографа).
     Обо всем этом и многом другом, не менее захватывающе интересном, можно узнать из той части дневника военного советника де Санглена, которую ныне удалось подготовить к печати.
       * * *
     Папки с рукописями дневника хранятся на исторической родине Жака де Санглена – во Франции: муниципальный архив города Ош, департамент Жер, Гасконь.
     Данная публикация подготовлена с любезного разрешения хранителя архива мадам Анн Мартине.
     В расшифровке многих неясных мест дневника нам помог доцент Новосибирского педагогического института Игорь Лощилов, в октябре 2005 года посетивший Францию (он принял участие в международном коллоквиуме, посвященном изучению мифа и анекдота в русской культуре). За оказанное содействие мы приносим ему свою искреннюю признательность.
     И, наконец, заключительная справка.
     Родился де Санглен в 1776 году в Москве. Умер он в 1864 году, похоронен на Иноверческом кладбище на Введенских горах в Москве.

Андрей Зурин, Оксфорд. 18 мая 2006 г.

Роман Оспоменчик, Иерусалим. 18 мая 2006 г.
      

Вильна и окрестности. Июнь 1812 года
      

Дом купца Савушкина

Июня 13-го дня. Восемь часов утра
     Еще не было шести часов утра, как в дверях моего кабинета – я работал с бумагами – стоял Зиновьев, камердинер государя Александра Павловича, старинный мой знакомец.
     Когда он появился в сей ранний час, я ни о чем не спросил его, молча поднялся, и мы тут же отправились в Виленский замок, дорогу к коему я могу найти с закрытыми глазами.
     Пока мы шли, Зиновьев по секрету поведал мне следующее.
     Государь вернулся с бала в имении генерала Беннингсена "Закрет" около трех часов утра. Александр Павлович тут же призвал к себе государственного секретаря Шишкова, сказав, дабы тот написал приказ нашим армиям и рескрипт фельдмаршалу Салтыкову о вступлении неприятеля в русские пределы.
     По изготовлении этих документов его величество подписал их без малейших изменений.
     Между прочим, рескрипт графу Салтыкову оканчивается поразительными словами (очень надеюсь, что они сбудутся): "Я не положу оружия, доколе ни единого неприятельского воина не останется в царстве моем".
     Итак, я и Зиновьев отправились. Шли мы резво, чуть не бегом (чувствовалось, что он задыхается от быстрой ходьбы). Через двадцать минут я уже поднимался по лестнице Виленского замка, которая, несмотря на столь ранний час, была буквально запружена несущимися вверх и вниз офицерами, курьерами, адъютантами и каким-то невероятным, почти фантастическим количеством невесть откуда взявшихся генералов.
     Лестница походила на рыночную площадь, какой она бывает в разгар воскресного дня. У меня даже в глазах зарябило от лихорадочного  мельтешения военного люда. Суета была поистине чудовищная, но кое-как я все-таки протиснулся и не сразу, но добрался до государева кабинета.
     Дверь была раскрыта настежь. Александр Павлович, стоя у карты, выслушивал объяснения Барклая де Толли. В то же самое время у окна находились генералы Беннингсен и Аракчеев и о чем-то едва слышно говорили (выражение их лиц мне показалось ироническим).
     У другого окна расположились генерал-адъютанты Балашов и Волконский; видно было, что они также захвачены беседой.
     Когда я вошел, в мою сторону никто из присутствующиx даже не взглянул (только мой недруг и завистник генерал Балашов как-то скривился и злобно покраснел) – один лишь государь кивнул, внимательно продолжая, однако, выслушивать объяснения Барклая.
     Но вот военный министр закончил свой доклад. Александр Павлович вышел на середину огромного своего кабинета и обратился к присутствующим со следующими словами:
     – Господа, прошу извинить меня. Не могли бы вы оставить нас наедине минут на десять-пятнадцать, не более? Мне с военным советником де Сангленом нужно решить один вопрос, не требующий отлагательств.
     Все генералы гуськом двинулись из кабинета, не скрывая своего явного неудовольствия. Как только за ними захлопнулась дверь, государь Александр Павлович усадил меня на обтянутую жемчужно-серым шелком кушетку, сам же расположился рядом и только потом заговорил, внимательно глядя мне в глаза:
     – Санглен, ты понимаешь, конечно: война уже идет. Бонапарт  движется прямо на Вильну; со дня на день будет здесь. Завтра на рассвете я с генеральным штабом Первой армии отправляюсь в Свенцяны. А вот до тебя у меня просьба: оставайся-ка пока в Вильне. Знаю, что это опасно, но я убежден, что ты здесь просто необходим сейчас. Я поручаю тебе создать в здешнем крае сеть наших тайных агентов с центром в Вильне (да, наладь отношения с жидовским кагалом – они тут могут оказать неоценимые услуги), и только после этого и ты отправляйся в Свенцяны. Конечно, квартальный надзиратель Шуленберх – отличный работник, но все-таки этим делом должен заняться лично директор высшей воинской полиции. Ты согласен?
     Естественно, я отвечал полным и безусловным согласием. Государь прослезился и даже обнял меня, а потом прошептал:
     – Береги себя, Санглен: ты еще пригодишься мне и России.
     Когда я вышел из кабинета, то натолкнулся на четыре пары злобно глядевших на меня генеральских глаз (Аракчеева, Балашова, Беннингсена, Волконского). Один лишь Барклай де Толли смотрел на меня доброжелательно и ласково, отнюдь не ревнуя к тому вниманию, что оказал мне государь.
     Когда я спускался по лестнице Виленского замка, навстречу мне крайне неуверенно поднимался канцлер Николай Петрович Румянцев, известный своими симпатиями к Бонапарту, – полагаю, что он в очередной раз шел проситься в отставку.
     Я не мог не обратить внимания, что шедшие вслед за Румянцевым Кочубей и Нессельрод, фактически исполнявшие должность канцлера, криво ухмылялись.
     Во дворе мне встретился бригадный генерал Вильсон, официальный шпион британской короны при российском дворе, пронырливый до невероятия.
     Вильсон было бросился ко мне, но я шел, как бы не замечая, – мне сейчас было не до разговоров с этим страстным выманивателем новостей.
      

Июня 13-го дня. Полдень
     В десять утра ко мне зашел Игнатий Савушкин, сын моего домохозяина и студент Сорбонны.
     Вслед за ним (буквально через полчаса) явился и отставной гусарский ротмистр Давид Саван, коего я почитаю верным своим другом и помощником.
     До сегодняшнего дня Савушкин и Саван не были знакомы друг с другом, хотя оба числятся, между прочим, по ведомству польского генерала Фишера и опять же оба состоят на службе в высшей воинской полиции при военном министре Российской империи и подчиняются непосредственно мне.
     Они были страшно изумлены и даже озадачены, когда я сообщил им, что остаюсь пока в Вильне.
     При этом, с другой стороны, и Савушкин, и Саван несказанно обрадовались этому известию, ибо мое пребывание в Вильне сильно облегчало бремя ложащейся на них ответственности, но одновременно  не могли скрыть своего испуга. Они в один голос заговорили, что это крайне опасно.
     Я улыбнулся, поблагодарил их за заботу и отвечал, что тут ничего изменить нельзя: оставаясь в Вильне, я исполняю личную просьбу нашего государя.
     Я сообщил им также, что сейчас же съезжаю с этой квартиры и, так как привидений отнюдь не страшусь, переселяюсь в пустующий дом Бауфала (или, иными словами, в Бауфалов кабак), что стоит у старого лютеранского кладбища по правую сторону реки Погулянки. Дом этот будет отныне моим командным пунктом, и я его покидать не буду, а связным явится мой верный камердинер Трифон – он будет передавать мои указания и доставлять сведения.
     Мой план совершенно успокоил обоих: Трифона они давно знали и вполне доверяли ему.
     – Конечно, опасность остается, – заключил отставной ротмистр, – но все-таки она совсем не так велика, как первоначально я полагал.
     Савушкин присоединился к этому мнению.
     Ротмистр, как обычно, поселился в отеле Нишковского, что на Большой Ремизе, а Игнатий остается в доме своего отца. Так что в ближайшие дни Трифону придется побегать между Большой Ремизой, особняком Савушкиных и старым лютеранским кладбищем, около коего приютился печально знаменитый в здешних краях дом Бауфала.
     Саван и Савушкин рассказали мне, что получили уже из Варшавы первые инструкции от генерала Фишера.
     Савану поручено узнать, не готовится ли по моему распоряжению покушение на Бонапарта, и если готовится, то его предотвратить, а вот Савушкин должен выявить круг сотрудников высшей воинской полиции, оставляемых в Вильне.
     Выслушав эти инструкции, я засмеялся и сказал:
     – Господа, в любом случае вам двоим придется следить за мной. Что ж, я не против. Милости прошу в Бауфалов кабак. Местечко для вас всегда найдется.
     Еще я напомнил Савану и Савушкину, что было бы замечательно, ежели хотя бы один из них смог попасть в штат переводчиков при ставке Бонапарта, и что неплохо бы, если бы они на этот  счет потеребили генерала Фишера. Оба обещали мне, что приложат все усилия.
     К одиннадцати часам утра пришел квартальный надзиратель Шуленберх. Мы договорились, что он прибудет, когда стемнеет, и отвезет меня с Трифоном в дом Бауфала, в этот старый кладбищенский кабак.
     Еще явился за инструкциями капитан Ланг (мы не виделись уже несколько дней). Я договорился с Лангом, что он с приданными ему казаками останется в Вильне. Решено, что они будут скрываться в подземелье, что расположено между улицами Субоч и Бакшта.
     Старожилы поговаривают, как говорил мне Шуленберх, что прежде в подземельях Бакшты ведьмы, колдуны и черти устраивали по субботам шабаши, отчего как раз улица, граничащая с Бакштой, называется Субоч.
     Полицмейстер Вейс, правда, выводит название улицы Субоч из польского выражения "z ubocza" (с обочины). Я, однако, более склоняюсь теперь к точке зрения Шуленберха – он превосходно знает множество преданий старой Вильны.
     Но суть не в этом. Главное, что маленький отряд капитана Ланга остается в городе, что очень неплохо. Вообще весьма полезно раскидать силы высшей воинской полиции по нескольким разным местам.
      

Июня 13-го дня. Три часа пополудни
     Не успел я наскоро отобедать, как раздался громкий стук в дверь.
     Не прошло и минуты, как в кабинет влетел Трифон и вручил мне сложенный вдвое лист бумаги, достаточно замусоленный и ободранный по краям. Это была записка от Яши Закса, посланная с окраины Ковно, даже и не записка, собственно говоря, – там было нацарапано буквально несколько слов: "Милостивый государь Яков Иванович! По случаю Иванова дня посылаю вам небольшой подарок. Надеюсь, что он придется вам по душе. Яша З.".
     – Где же подарок? – спросил я Трифона.
     Тот посторонился и пропустил в кабинет двух дюжих казаков, втащивших на середину комнаты внушительных размеров сундук. Один из них откинул оббитую узорчатым железом крышку, и они вытащили из сундука свернутый вдвое ковер, из коего торчала копна светлых кудрей, огромные синие глаза и орлиный нос. Казаки развернули ковер, и на середину комнаты, потирая затекшие члены, выскочил розовощекий гигант, облаченный в мундир рядового 13-го полка польской гвардии.
     Гигант встряхнул кудрями, браво вытянулся и весьма галантно представился на чистейшем русском языке:
     – Месье де Санглен, перед вами полковник Андриевич, похищенный, несомненно, по вашему личному указанию. И вот я здесь. Вы можете быть довольны.
     В первую минуту я совершенно оторопел. Мне даже показалось, что это какое-то наваждение, не иначе.
     Да, действительно, я просил Яшу Закса тем или иным способом доставить мне полковника Сигизмунда Андриевича, коему Бонапарт доверил лишить жизни нашего императора. Но, во-первых, я не очень верил, что это возможно, а во-вторых, никак не думал, что это, даже если вдруг и осуществится, произойдет с такой молниеносной быстротой.
     Да, удача редкостная. Вообще произошедшее просто невообразимо. Бывший адъютант генерала Фишера, начальника генерального штаба польской армии, являющийся главным организатором покушения на  государя Александровича Павловича, находится у нас в руках – в это до сих пор трудно поверить.
     Я тут же вызвал коллежского секретаря де Валуа (он квартировал неподалеку от дома купца Савушкина), единственного из штата моей канцелярии оставшегося в Вильне, и, как только он явился, начал допрос Андриевича.
     По завершении я приказал доставившим его казакам (пока шел допрос, Трифон их поил чаем) отвести поляка к генералу Аракчееву, с сегодняшнего дня приступившему к руководству военными делами и, значит, курирующему деятельность высшей воинской полиции.
     Все чудесно, но только одна новость из тех, что сообщил во время допроса Андриевич, повергла меня в изумление и даже в бешенство. Он рассказал, что графиня Алина Коссаковская, готовившая вместе с ним покушение на нашего государя, вовсе не погибла во время того, как обрушился танцевальный павильон в имении генерала Беннингсена под Вильной.
     Графиня чудом осталась жива. По распоряжению хозяйки имения ее, в обморочном состоянии, вынесли из-под обрушившегося павильона и переправили в Варшаву, в госпиталь святой Терезы, где она до сих пор будто бы и находится.
     Это известие буквально отравило мне радость, доставленную арестом Сигизмунда Андриевича. Хоть бери и отправляй Яшу Закса назад в Варшаву. Однако я справился с обуревавшими меня чувствами (Закс сейчас как никто нужен именно здесь, в Виленском крае) и как ни в чем не бывало продолжил допрос.
     Но я поклялся себе во что бы то ни стало разыскать Алину и расправиться с ней, чего бы мне это ни стоило. И дело тут даже совсем не в жажде мести, а в ясном осознании того вреда, который графиня Коссаковская принесла Российской империи и еще, несомненно, принесет.
     Пока я вел допрос, а коллежский секретарь де Валуа тщательнейшим образом протоколировал его, камердинер мой Трифон складывал вещи, как привезенные, так и накопившиеся за три месяца нашей виленской жизни, в многочисленные чемоданы и баулы. Книги же и бумаги он, между прочим, уложил в тот необъятный сундук, в коем был доставлен ко мне бывший полковник, а ныне рядовой 13-го гвардейского полка Сигизмунд Андриевич.
      

Дом Бауфала

Июня 13-го дня. Одиннадцатый час ночи
     Около пяти часов пришел виленский полицмейстер Вейс. Он сообщил, что местные французы (граф де Шуазель, аббат Лотрек и множество других) как будто исчезли из города – видимо, прячутся, боятся расправы.
     – Ничего, завтра объявятся, – отвечал я. (Так и произошло, как донес мне потом Трифон. – Позднейшее примечание Я.И. де Санглена.)
     Еще Вейс поведал новость, весьма меня озадачившую. Вот что случилось сегодня. Вейса вызвал сегодня государь и сказал, что поручает ему охрану министра полиции Балашова, ибо министр… остается в Вильне.
     Изумлению моему не было пределов.
     – Это зачем еще? – вырвалось у меня. – Чтобы убить Бонапарта? Что Балашову делать в Вильне?
     – Александр Дмитрич должен дождаться прибытия императора Франции, дабы вручить ему послание нашего государя, – пояснил Вейс.
     Он говорил также, что Балашов интересовался, буду ли я в прежней своей квартире и кого из работников высшей воинской полиции оставляю в Вильне.
     Я строго-настрого приказал Вейсу ни в коем случае не говорить Балашову, что я сегодня съезжаю и что при мне в помощниках остаются отставной ротмистр Давид Саван и студент Игнатий Савушкин.
     К восьми часам пришел квартальный надзиратель Шуленберх. Он и два караульных помогли Трифону погрузить все наши вещи в наемную карету, и в девять часов вечера мы двинулись в сторону лютеранского кладбища, к дому Бауфала.
     Караульные оборудовали для нас несколько комнат на первом этаже, вычистив оттуда горы мусора, и внесли наши чемоданы, баулы и сундук. Трифон до сих пор все расставляет по местам, а я вот пишу.
     С Шуленберхом мы решили, что он с отрядом своих головорезов  разместится на втором этаже дома Бауфала (и у них будет надежное пристанище, недоступное для чужих глаз, и мне с Трифоном будет спокойнее).
     Они переберутся сюда завтра с раннего утра, желательно до вступления в Вильну французов и пока обыватели будут спать.
     Впрочем, обыватели уже проснутся, но им будет отнюдь не до малочисленного Шуленберхова отряда (десять человек). Дело в том, что на рассвете Вильну должны покинуть государь со всей своею свитой, соответственно, императорский конвой и генеральный штаб.
     Так что Шуленберх со своими ребятами, думаю, внимания обывателей не привлечет. Переселение отряда в дом Бауфала под шумок должно пройти незамеченным.
     А вот привидениям, увы, придется тут основательно потесниться; кажется, мы совсем их выживем из облюбованного ими кабака смерти. Надеюсь, они простят меня. Вот погоним Бонапарта назад – пусть души самоубийц опять заселяют Бауфалов кабак и по-прежнему устраивают здесь свои оргии.
      

Июня 14-го дня. Десять часов утра
     На рассвете государь со своей свитой оставил Вильну.
     Я ездил прощаться. Его величество незамедлительно принял меня, вообще был чрезвычайно милостив, говорил, чтобы я берег себя, что жизнь моя нужна ему и Российской империи, что возлагает на меня особые надежды и верит в успех моей миссии в Вильне. Однако о том, что министр полиции Балашов также остается в Вильне, Александр Павлович не обмолвился ни словом.
     Когда я вернулся из Виленского замка, в доме Бауфала были гости, и весьма неожиданные.
     Войдя, я увидел, что камердинер мой Трифон поит чаем двух молодых людей, и один из них был Яша Закс – лучший мой агент, облаченный в форму рядового 13-го полка польской гвардии. Спутник же его был мне совершенно неизвестен (он был в малиновом мундире французского гусара). Скоро, однако, все разъяснилось.
     Яша представил мне капрала. Это был Мойше Майзлиш, между прочим, виленский обыватель.
     Судя по всему, сей Мойше – блестящий молодой человек. Он в совершенстве владеет немецким, русским, итальянским, польским и французским и вообще чрезвычайно широко образован. Бонапарт взял его в свою свиту переводчиком.
     Закс, оказывается, знает Мойше Майзлиша довольно давно, с ранних лет. Именно Майзлиш привлек внимание Яши к учению Алтер Ребе (Старого ребе), возглавившего движение ХАБАД. А Майзлиш, кстати, несмотря на юный свой возраст, возглавил сие движение в Вильне.
     Мойше поведал мне, что Алтер Ребе призывает всех евреев оказывать сопротивление злодею Бонапарту. И именно Алтер Ребе направил его во французскую армию как лазутчика, наказав доносить мне обо всем, что узнает. Я буквально чуть не свалился со стула, услышав это.
     Видя мое крайнее изумление, Закс полностью подтвердил это известие, добавив, что и его Алтер Ребе направил во вражеский стан. Но молодые люди пришли ко мне вовсе не затем, чтобы рассказывать о своем горячо любимом учителе, хотя, честно признаюсь, мне теперь хочется узнать о нем как можно более.
     Собственно, мне даже необходимо узнать, кто же неожиданно оказался у нас в столь критической ситуации столь важным союзником. Но разговор об Алтер Ребе пока приходится отложить.
     Все дело в том, что молодые люди пришли ко мне с известием, которое потребовало  принятия немедленных решений.
     Вот что они поведали.
     Бонапарт самолично послал в Вильну добровольцев, приказав им перед отходом русских войск взорвать арсенал. Майзлиш был непосредственным свидетелем сцены, когда император Франции беседовал с добровольцами. Мойше в это время сидел в уголке и переводил на русский обращение Бонапарта к народонаселению Российской империи. Вот такая история.
     Пока Трифон поил Закса и Майзлиша чаем, я сбегал наверх, к Шуленберху и сказал ему следующее:
     – Франц Иваныч, Виленский арсенал окружен агентами Бонапарта. Их необходимо как можно скорее уничтожить. Немедля поезжай туда со своими ребятами. Учти – мы никак не имеем права опоздать.
     Потом я спустился вниз и продолжил разговор с гостями.
     Мойше рассказал, что Алтер Ребе (подлинное его имя Шнеур Залман) послал не только его и Закса, а целую группу своих учеников в качестве разведчиков в армию Бонапарта, дав им указание занять различные должностные посты во французской армии, дабы можно было получить доступ к секретным бумагам.
     Вот несколько из тех имен, что назвал мне Мойше: Гирш Альперн (впоследствии его вызвали в Санкт-Петербург и военный министр по поручению императора Александра Павловича вручил ему перстень и 500 червонцев. – Позднейшее примечание Я.И. де Санглена), Зелик Персиц, Захарий Фриденталь, Меер Марковский, Лейба Медведев, Гирш Гордон, Ицхак Адельсон, Янкель Иоселевич и другие. Надо бы запомнить.
     Однако Алтер Ребе не ограничился тем, что послал своих учеников лазутчиками к Бонапарту – еще прежде он проклял Бонапарта и предрек его гибель.
     Я хотел поподробнее расспросить обо всем этом, но молодые люди заторопились, сказав, что им давно уже надо быть в полку.
     Я сердечно благодарил их за содействие и хотел дать им хотя бы по нескольку сотен рублей ассигнациями из тех сумм, что были оставлены в мое распоряжение лично государем императором во время последнего нашего свидания.
     Мойше Майзлиш ответил мне так, буквально поразив присутствовавших при этом разговоре Трифона и де Валуа, разинувших рты от изумления: "Теперь такое время, ваше высокопревосходительство, что все должны служить без денег". Яша Закс сказал мне примерно то же (ему я уже не раз предлагал деньги – он всегда отказывался).
      

Июня 14-го дня. Шестой час вечера
     Через два с половиной часа отряд Шуленберха, поредевший на трех человек, подъехал к дому Бауфала.
     Шуленберх отрапортовал, что агенты Бонапарта, и в самом деле окружившие виленский арсенал, перебиты. Ни один не смог уйти. Арсенал удалось спасти – Шуленберх с ребятами, к счастью, подоспел вовремя.
     А вот в Свенцянах, куда направился государь и весь генеральный штаб, французы-таки взорвали арсенал, уничтожив малочисленную казачью охрану. Да, ежели бы Яша Закс и Мойше Майзлиш не предупредили меня сегодня утром, мы потеряли бы и виленский арсенал.
     В начале пятого явился из города Трифон. Он принес записки от Давида Савана и Игнатия Савушкина. Сам же рассказал, что Бонапарт уже в Вильне; вообще местное население встретило французов кликами бурной радости – все высыпали на улицы, одни только евреи попрятались.
     Саван сообщил, что был представлен императору: тот был весел и милостив, но в свиту свою почему-то все-таки не взял. Савушкин же до Бонапарта еще не добрался.
     Еще Трифон передал мне письмо от подполковника Кемпена (оно было прислано в Вильну на имя Игнатия Савушкина), коего я отправил в город Мозырь Гродненской губернии наблюдать за передвижениями французских войск.
     Кемпен подробнейшим образом расписал номера и названия дислоцированных в Гродненской губернии дивизий и полков, число и характер вооружения, коим оснащены они. Кроме того, Кемпен поведал следующую любопытную историю, полагаю, что вполне достойную пера Карамзина. А может, и я об этом напишу со временем повесть. Вот что случилось.
     Мещанин Кринского уезда Гродненской губернии Рувим Гуммер, находясь в имении помещика Чапского, спрятал в господском особняке поручика Богачева (это был курьер, который вез важные донесения). Отрезав волосы у одной из своих дочерей, Гуммер приделал поручику пейсы и доставил его в таком виде вместе с документами в расположение русских частей. Французы, узнав о случившемся, напали на семейство честного еврея, сожгли дом, разграбили имущество, били детей и верную жену его и, измучив тирански, повесили. Такая произошла история (см. журнал "Сын Отечества", 26-й нумер за 1816 год: "Известие о подвиге Гродненской губернии Кринского уезда мещанина еврея Рувина Гуммера". – Позднейшее примечание Я.И. де Санглена)!
     Да, Трифон пересказал мне с подробностями несколько городских баек, изумивших меня.
     На виленском рынке, сборном пункте местной оппозиции, судачат, оказывается, о том, что Старый Ребе проклял Бонапарта и что он давно уже предрек гибель императора Франции.
     Торговец зеленью рассказал, например, Трифону такую историю:
      

Пророчество Шнеура Залмана из Ляд
      

Старый Жидовин, ныне проживаюший в Лядах, при государе Павле был посажен по доносу в Петропавловскую крепость. Где-то примерно около 1800 года, находясь еще в крепости, он взял два стиха из Священного Писания, которые содержали 96 букв и начинались словами: "Когда заострю сверкающий меч Мой и возьмется за суд рука Моя". Перемещая эти буквы, рабби Шнеур Залман составил такую фразу: "Главари французских мятежников вначале преуспеют, но потом будут посрамлены, ибо истинный Царь воздаст им, зарубит их мечом и покорит, и погибнет Бонапарт; тогда мир успокоится и возрадуется".
      
     Зеленщик добавил, что Бонапарт, говорят, приказал непременно разыскать предводителя жидов и незамедлительно казнить. Император будто бы даже сформировал особый отряд, в главную задачу коего входит поимка сего Шнеура Залмана.
     Совсем другую историю поведал моему Трифону торговец рыбой, но и она касается все того же Шнеура Залмана и его единоборства с супостатом, но уже в самые последние дни – так что слух совсем свеженький:
      

Марш Бонапарта

 

Старый жидовин из местечка Ляды (свои называют его Алтер Ребе) двух своих учеников отправил во вражеский лагерь, наказав им подслушать военный марш "непобедимой" армии Бонапарта.

Ученики выполнили задание, и скоро наполеоновский марш зазвучал среди еврейского застолья.

"Мы победили Наполеона, – сказал Старый ребе своим ученикам. – Мы забрали у него марш, а значит, лишили его армию самого главного – силы боевого духа. Отныне Наполеон обречен".
      
     Все это выдумки, конечно; тут нет никаких сомнений. Но вот что  весьма интересно.
     Поговаривают, что сей Алтер Ребе один из субботних жидовских гимнов и в самом деле положил на мотив "Марсельезы". Так что, может, в рыночной болтовне и есть какая-то доля правды.
     Да, конечно, это выдумки, однако что-то все-таки торговцы, действительно, прознали: Шнеур Залман ведь и в самом деле предрек в свое время гибель Бонапарта, а теперь засылает своих учеников лазутчиками в "непобедимую армию".
     Так что слушал я Трифона с большим интересом и сердечно благодарил его. В конце же нашего разговора я попросил его и впредь непременно пользоваться услугами виленских торговцев, могущих оказаться совсем не бесполезными для высшей воинской полиции в это тяжкое, смутное время. Трифон с радостью согласился. Он страсть как любопытен и обожает болтать с незнакомыми людьми.
     Вообще потолкаться по рынку – дело стоящее. Буду Трифона посылать туда почаще. Кажется, мой старенький камердинер становится полноценным сотрудником воинской полиции.
      

Тогда же. Первый час ночи
     После вечернего чаю я стал читать Шуленберху и Трифону моих любимых "Разбойников". Сие бессмертное творение Шиллера всегда неудержимо влечет меня.
     Трифон неплохо владеет немецким (он находился при мне, когда я учился в Лейпцигском университете), для Шуленберха же это просто родной язык. Так что они оба вполне могли оценить мое выразительное и проникновенное чтение.
     Все мы находились во власти Шиллера и потому не сразу расслышали громкий стук в ворота дома Бауфала.
     Раздался второй стук, от коего, казалось, ветхие деревянные ворота вот-вот рассыплются.
     – Привидения рвутся к своему родному пристанищу, – сказал я весьма весело, но шутка моя никакого понимания не встретила. Шуленберх и Трифон, насупившись, молчали.
     Раздался еще один стук. Тут я и Шуленберх (каждый из нас взял в руки по пистолету) двинулись к выходу. Трифон шел за нами с зажженной свечой, дрожавшей в его морщинистой руке.
     Я сунул свой пистолет в карман, дабы руки мои были свободны и можно было молниеносно отдернуть засов, а Шуленберх в это время взвел курок своего пистолета и застыл в выжидательной позе.
     Решительно сдвинув тяжелый, скрипучий засов и резко распахнув дверь, я вдруг увидел, что перед нами стоит де Валуа, коллежский секретарь, работник моей канцелярии, единственный, остававшийся со мною в Вильне до последнего дня.
     Мы решили тогда, что лучше ему уйти с армией в Свенцяны: попадись он французам, его тут же расстреляли бы как заядлого роялиста. Оставаться в Вильне и окрестностях ему было слишком опасно. Но де Валуа, видимо, до конца решил остаться со мной. Радости моей не было предела. А Трифон-то как был счастлив: во-первых, это оказалось совсем не привидение, а во-вторых, с нами в эти опасные дни – верный, надежный друг.
     Счастливые и довольные, никак не ожидавшие столь счастливой развязки, мы все отправились пить шампанское, благо что Трифон предусмотрительно прихватил в дом Бауфала целый ящик старушки Клико.
      

Июня 15-го дня. Одиннадцать часов утра
     На рассвете Шуленберх со своим отрядом, как и было между нами заранее условлено, отправился в Вильну в надежде отстрелять хотя бы несколько французов, а если повезет – то добыть и пленного.
     В начале девятого Шуленберх уже сидел у меня в кабинете и докладывал.
     Во время своего рейда они прикончили двух подгулявших гренадер, выходивших из трактира Кришкевича, и еще им удалось схватить и доставить в дом Бауфала рядового 13-го полка.
     Шуленберх был явно недоволен собой – он рассчитывал на поимку офицера.
     Однако когда ввели пленного, я сначала обомлел, а потом засветился от радости: передо мной опять стоял все тот же разжалованный в рядовые полковник Андриевич, коему по личному распоряжению Бонапарта было поручено лишить жизни нашего императора.
     Экс-полковник был сильно под хмелем (иначе, думаю, этого гиганта было бы не взять), но меня он сразу узнал и тут же протрезвел. Мое ласковое обращение ничуть его не успокоило.
     – Встреча хотя и неожиданная, но в высшей степени приятная, – обратился я к нему. – Присаживайтесь, полковник, в кресло и рассказывайте о последних новостях. И не торопитесь. Раз уж вы у меня, так быстро я с вами не расстанусь. Так что времени у нас довольно.
     Говорил я с участием, почти нежно, но Андриевич вздрогнул при этих последних моих словах.
     Я, однако, не меняя ласкового тона, продолжал:
     – Полковник, я искренне рад, что генерал Аракчеев отпустил вас. Выходит, наш государь вас простил? Это же просто великолепно.
     – Ваш император меня и не думал прощать. Я убежал, – процедил сквозь зубы Андриевич.
     – А от меня, дорогой мой полковник, – сказал я, мягко улыбаясь, – убежать не так легко.
     Сигизмунд Андриевич ответил мне недружелюбно и даже с вызовом:
     – Но имейте в виду, что меня станут разыскивать.
     Я рассмеялся:
     – Полковник, тут вас никто искать не станет. Мы находимся в доме Бауфала: в обители самоубийц. Сюда могут заглянуть разве что в поисках привидений. Так что об этом даже не думайте. Вы – мой гость, и это отныне – ваш жребий. Расскажите-ка лучше о самочувствии графини Коссаковской? Милейшей Алине лучше?
     Было видно, что при этих словах Андриевич чуть не задохнулся от возмущения. В самом деле, графиня ведь едва не погибла именно по моей вине. Естественно, что моя нынешняя забота об ее здоровье едва не вывела экс-полковника из равновесия. Но все-таки он сумел сдержаться, приторно сладко улыбнулся и сказал:
     – Можете быть покойны, графине Коссаковской лучше. Здоровье ее идет на поправку, и она обещает даже в скором времени прибыть в Вильну, к дядюшке – камергеру Коссаковскому.
     – Что ж, полковник, с нетерпением будем ждать графиню. Надеюсь, что Алина навестит вас в здешнем уединении и наверняка захочет остаться в доме Бауфала, дабы вам не так скучно было. Как-никак, а будет веселее.
     Тут Андриевич поглядел на меня с нескрываемой злобой, но ничего не сказал.
     Было заметно, что коллежский секретарь де Валуа, который старательно составлял протокол допроса, не выдержал и улыбнулся в усы.
     Я подозвал Трифона и попросил его сходить наверх, где расположился отряд Шуленберха и привести кого-нибудь.
     Не прошло и минуты, как, звеня шпорами, вниз по лестнице, где располагался теперь мой кабинет, сбежал корнет барон Франц фон Майдель (ему было всего девятнадцать лет от роду, но лихость и смелость его были просто поразительны – это именно он захватил Андриевича).
     Я приказал Францу отвести экс-полковника Андриевича в чулан и проследить, дабы охрана от него не отходила ни на миг.
     Да, поимка Андриевича – неожиданная, но совершенно несомненная удача.
     Думаю, будет полезно, ежели Шуленберх со своим отрядом каждое утро будет устраивать засады вблизи виленских трактиров, самых больших, чистых и поместительных.
      

Июня 15-го дня. Пятый час пополудни
     Трифон вернулся из города после обеда.
     Вот что он поведал мне. При этом присутствовали также квартальный надзиратель Шуленберх, барон фон Майдель и коллежский секретарь де Валуа.
     Трифон наливал нам кофий и рассказывал, заливаясь буквально как соловей.
     На виленском рынке сегодня судачили о том, что Бонапарт принял, наконец, нашего незадачливого министра полиции Александра Дмитрича Балашова, прочитал письмо государя императора, но предложение мира решительно отклонил.
     Если все так в самом деле и произошло, то миссия Александра Дмитрича окончилась полным крахом – дипломат он оказался никудышний.
     Еще на рынке обсуждают вовсю исчезновение полковника Андриевича. При этом предположения о причинах его исчезновения высказываются самые фантастические.
     В городском саду Трифон встречался со студентом Сорбонны и нашим бывшим соседом Игнатием Савушкиным.
     Игнатий рассказал Трифону, что из штаба Бонапарта он получил задание срочно установить мое местонахождение и арестовать меня.
     Так что французы, должно быть, знают, что я остался в Вильне; интересно только – откуда, я ведь ни единого разу не покидал дом Бауфала?! Сведения обо мне все-таки как-то просачиваются  во французскую разведку. Но каким образом? Это надо выяснить.
     Необходимо, чтобы дом Бауфала был под постоянным неусыпным наблюдением. Предупрежу Трифона, дабы он был еще осторожнее – его могут выследить.
     С отставным ротмистром Давидом Саваном Трифон виделся в отеле Нишковского, что на Большой Ремизе.
     Саван передал для меня записку и устно сообщил, что Бонапарт приказал сформировать особый отряд, который будет занят поисками моей особы. Вот так-то! Дело принимает весьма опасный оборот. Меня всерьез ищут!
     Да, еще Трифон рассказал удивительную историю, которую он услышал в мясной лавке.
     Ему посоветовали допоздна нигде не задерживаться, ибо по ночам по Вильне разъезжают на черных лошадях в своих развевающихся белых балахонах привидения из дома Бауфала и нападают на загулявших французских солдат и офицеров.
     А это ведь совсем уже близко к действительности – это про квартального надзирателя Шуленберха и отданный под его начало отряд военной полиции. Конечно, кое-что приукрашено, как и положено в такого рода историях, но в целом… Так что бауфаловские привидения служат нам хорошую службу.
     Трифон не успел еще закончить свое повествование, как в кабинете раздался дикий хохот Шуленберха и барона фон Майделя, превращенных городской молвой в привидения. На шум даже сбежались остальные члены отряда. И Трифон еще раз – уже на bis – рассказал ту же историю. Ему бурно аплодировали.
      

Июня 15-го дня. Одиннадцатый час ночи
     Около шести часов вечера в доме Бауфала появились гости – это был недавний мой знакомец Мойше Майзлиш и с ним незнакомый молодой человек, оба облаченные в малиновые мундиры французских гусар.
     Мойше тут же представил своего спутника: это был Меер Марковский, один из любимых учеников Старого ребе.
     Майзлиш и Марковский добыли целую пачку документов из канцелярии Бонапарта и принесли их мне.
     Я тут же кликнул коллежского секретаря де Валуа. Он играл в фараона с бароном фон Майделем, но сразу же явился  и засел за копирование бумаг.
     Пока шло переписывание, я стал расспрашивать молодых людей о личности Старого ребе, который вдруг оказался добрым гением Российской империи.
     Вот что они мне рассказали. На основе их свидетельств я составил следующую справку (копию непременно перешлю генералу Аракчееву для представления государю).
      
     Ребе Шнеур Залман из Ляд (Старый ребе) родился в местечке Лиозно Могилевской губернии. Когда он был отдан в школу, его учитель ребе Иссахар Бер отказался преподавать ему, полагая, что ученик намного превосходит его своими познаниями. Уже в двенадцатилетнем возрасте он был провозглашен  великим ученым.
     В пятнадцать лет, это было в 1760 году, Шнеур Залман женился на Стерне, дочери ребе Лейба Сегала, человека большого богатства и учености. Ребе Сегал хотел, чтобы молодой гений стал его зятем. В 1764 году Шнеур Залман переселился в Витебск, где продолжал знакомиться с многовековыми плодами еврейской учености. В 18 лет он закончил изучать труды, основанные на рациональном познании, и углубился в изучение книги "Зоар" (что значит сияние), исполненной мистическими откровениями.
     Прошли годы, и Шнеур Залман нашел свой путь в постижении тайн мироздания через ХАБАД (сокращение, составленное из первых букв еврейских слов: разум – понимание – знание), соединив рационально-схоластическую и мистико-экстатическую формы познания.
     В 1797 году была впервые напечатана главная книга Старого ребе –  "Ликутей амарим" (сборник изречений).
     Рукописные версии ее разошлись в сотнях копий по многим еврейским городам и местечкам Российской империи. Чем больше их переписывали, тем больше накапливалось ошибок и неточностей. И в конце концов Старый ребе решил напечатать книгу.
     Она в основе своей представляла обработку ответов, данных Шнеуром Залманом на встречах со своими учениками (молодые люди утверждали, что последних у ребе до десяти тысяч).
     Сначала Шнеур Залман основал академию для избранных им учеников в Лиозно, а затем переехал в Ляды. Мойше Майзлиш пересказал мне некоторые из идей своего учителя. Они в высшей степени любопытны и крайне поучительны.
     Вот что я запомнил.
     Старый ребе говорит, что каждая деталь бытия создается буквально каждый миг особой силой, которую Бог вкладывает в нее. Если силу, оживляющую что-либо, удалить, это просто перестанет существовать. По сути окажется тогда, что она никогда и не существовала.
     Все происходящее исходит Свыше. Бога может найти кто угодно, где угодно, когда угодно, в чем угодно. Величайшее из чудес – не расступление вод Красного моря и не остановка солнца в небе, а сам факт того, что мы продолжаем существовать, ибо в каждый момент мы создаемся заново. Нечто из Ничего.
     Существование – это величайшее из чудес. Каждый момент все вновь приходит в бытие из абсолютной пустоты.
     Почему кажется невероятным, что ничто ведет себя как нечто? Почему легче принять существование мира, чем поверить в чудеса?
     Мы слишком всерьез воспринимаем законы природы, считая, что мир существует так же, как существует Творец.
     Когда Бог совершает чудо, это происходит так, чтобы мы потом вгляделись в естественный ход событий  и сказали: "Я понял это не совсем так, как это кажется. И это тоже чудо".
     Бог – не нечто в Высшем мире, чего нельзя достичь. Он – не из эфира, который нельзя потрогать. Бог – он здесь, сейчас, везде, во всякой вещи, во всех мирах, в том числе и там, где мы живем. Вы не видите его только потому, что Он хочет, чтобы Вы его искали.
      
     Меня, естественно, крайне интересует отношение Старого ребе к Бонапарту.
     Молодые люди рассказали, что Старый ребе всегда был настроен против Бонапарта и предрекал его гибель.
     И с самого же начала войны – и даже чуть раньше – он сделал свою академию очагом борьбы с Бонапартом.
     Шнеур Залман не просто засылал своих учеников лазутчиками в армию Бонапарта – он призывал всех своих соплеменников к сопротивлению Бонапарту: не давать денег, не кормить, прятать фураж, давать неверные сведения, направлять по плохим дорогам. Старый ребе стал подлинным вдохновителем борьбы с Бонапартом.
     То, что сделал Старый ребе, выглядит особенно поразительным на фоне того предательства интересов Российской империи, которое демонстрирует польско-литовское население.
     Шуленберх и барон фон Майдель слушали рассказ Мойше Майзлиша и Меера Марковского буквально раскрыв рот. Да и де Валуа хоть и работал, но прислушивался и не в силах был скрыть своего крайнего изумления.
     Да, звучало все это фантастически, но было чистейшей правдой: с первого же дня перехода границы "великая армия" Бонапарта встретила организованное сопротивление со стороны самой угнетенной, самой бесправной части нашего общества. И продумал это, организовал очень старый, немощный человек и великий ученый, создатель многочисленных религиозно-этических рассуждений и наставлений (страсть как хочется их почитать!).
     У меня не было совершенно никакого желания отпускать молодых людей, настолько захватывающим было то, что они говорили.
     Вообще я должен понимать людей, составляющих опору высшей воинской полиции. Но и Мойше Майзлиш и Меер Марковский уже очень сильно торопились – путь-то был дальний, и вообще их могло хватиться начальство, что было бы совершенно нежелательно.
     Меер Марковский, кстати, обещал прислать мне книгу "Ликутей амарим" со своим подстрочным переводом на русский.
     Я искренне благодарил Меера – личность его гениального учителя, вступившего в единоборство с супостатом Бонапартом, все более и более интересует меня.
     Буду ждать с чрезвычайным нетерпением. Кроме всего прочего, я давний охотник до философических систем, а вот с еврейской философией мне пока что сталкиваться не приходилось. Удивительнее всего то, что сейчас она мне понадобилась, дабы понять, как России одолеть Бонапарта.
      

Июня 16-го дня. Полдень
     C раннего утра Шуленберх со своими ребятами отправился на прогулку по Вильне. Улов был не богат, но он все-таки был.
     В начале восьмого утра в дом Бауфала внесли трех мертвецки пьяных французских драгун (солдата, капрала и капитана) и сразу же по моему указанию перетащили в чулан. Так что теперь полковнику Андриевичу будет не так скучно гостить в доме Бауфала.
     Барон фон Майдель с двумя караульными совершил самостоятельную вылазку. Ему повезло намного больше.
     В трактире Кришкевича барон познакомился с польским бригадным генералом, заявившим сразу, что он является представителем генерала Фишера при ставке Наполеона. Иными словами, это был эмиссар польской разведки при штабе императора Франции. Вот так-то!
     Барон напоил поляка до, как говорится, положения риз; сам же сумел, надо сказать, сохранить определенные признаки трезвости. Он почти на руках вынес своего собутыльника. Затем двое караульных, коих он оставил дежурить у ворот трактира, перекинули через седло майделевского скакуна бесчувственное тело бригадного генерала, и барон решительно поскакал в сторону бывшей обители привидений.
     Это, без всякого сомнения, крупная птица! Молодчина фон Майдель! Напишу о нем генералу Аракчееву.
     Бригадного генерала, как и трех пьяных драгун, тоже перенесли в чулан. Как проспится, непременно и без отлагательств допрошу его. Уверен, из него можно будет вытянуть многое. Вообще тут для Валуа, заменяющего всю мою канцелярию, много работы, и ее, видимо, еще прибавится в самые ближайшие дни.
     А полковнику Андриевичу, полагаю, будет теперь совсем весело. Компания подбирается у него большая. В тесноте, конечно, да не в обиде. Надо только усилить охрану чулана, а то как бы гости не разбежались. Случись хотя бы один побег – и нам конец: французы всех накроют и никого в живых не оставят.
     В начале одиннадцатого к дому Бауфала подъехал полицмейстер Вейс. Его оставили в Вильне для охраны министра Балашова. Но Александр Дмитрич, провалив свою миссию и не сумев предотвратить войну, направился в Свенцяны, дабы присоединиться к свите государя Александра Павловича. Вейс же, после отбытия Балашова, прибыл в мое распоряжение, а с ним – десять сотрудников виленской полицейской управы.
     Я тут же решил организовать еще один отряд. Так что весь второй этаж дома Бауфала отныне займут три боевые подразделения – Шуленберха, Майделя и Вейса. При этом группа барона фон Майделя – самая малочисленная, но и самая боевая.
     Вейс со своими людьми пошел отдыхать, а я принялся за допрос протрезвевшего бригадного генерала.
     Тот не стал отпираться и сразу же выложил немало тайн. Де Валуа исправно все записывал, но, кажется, имеет смысл как-нибудь переправить высокопоставленного поляка в распоряжение генерала Аракчеева.
     Не сомневаюсь, что и сам государь захочет побеседовать с пленным. Пока что я приказал разыскать капитана Ланга и двух приданных ему казаков.
      

Июня 16-го дня. Десять часов вечера
     В три часа дня прибыл капитан Ланг со своими казаками. Я приказал принести им из чулана одежду трех французских драгун. Польского же бригадного генерала переодели в мундир Ланга и заковали в наручники.
     Потом всю эту кампанию усадили в затененную темными шторами карету. На козлы в качестве кучера сел рядовой Линкевич, и карета тронулась. Надеюсь, что она благополучно доедет до Свенцян.
     В пять часов вернулся из города Трифон. Он рассказал, что городской голова Вильны обратился к польскому населению со следующим призывом: "Граждане! Цепей больше нет! Вы можете свободно дышать родным воздухом, свободно мыслить, чувствовать и действовать. Сибирь уже не ожидает вас, и москали сами принуждены искать спасения в ее дебрях".
     На рынке судачат, что исчезновение польского бригадного генерала наделало в городе много шума. А кто-то сказал Трифону, что генерала утащили бауфальские привидения, разгуливающие ночами по центру города. Так или иначе, исчезновение польского разведчика было замечено.
     Видел Трифон и Савана и Савушкина. Оба они говорят, что Бонапарт регулярно интересуется, как идет розыск моей особы. Да, кажется, я становлюсь значительной фигурой!
     После шести вечера в дом Бауфала прибыл некий Захарий Фриденталь (его прислал Меер Марковский, приходивший вчера с Яшей Заксом).
     Захарий вытащил из-под подкладки своего засаленного лапсердака бумагу и передал ее мне. Он прошел через корпуса двух французских маршалов и дал мне о них самый точный отчет. Бумагу я с курьером тут же отправил в Свенцяны, к генералу Аракчееву. Брать у меня деньги Фриденталь решительнейшим образом отказался.
     Уходя уже, он передал мне несколько последних поучений и пророчеств Старого ребе:
     "Мне милее смерть, нежели жить под властью Бонапарта и видеть бедствия моего народа".
     "Враг берет вверх, и я думаю, что он овладеет и Москвой".
     "О горе! Вся Белоруссия будет разорена при отступлении неприятеля! Это – искупление за Хмельнитчину, при которой Белоруссия и Литва были пощажены, а жестоко пострадали только Волынь и Украина".
     "Москву он вскоре наверное возьмет, но за этим произойдет его гибель. Он не удержится в Москве и  отступит именно по Белоруссии, а не по Малороссии, и вскоре погибнет".
      
     Присутствовавшие при этом разговоре де Валуа и барон фон Майдель крайне недоверчиво качали головами и не желали скрывать своего крайнего недовольства тем, что они слышат.
     Конечно, не хочется даже думать о потере Москвы, о том, что по ней может ходить враг. Однако все, что я теперь знаю о Старом ребе, вынуждает меня с полным доверием отнестись к его словам. Камердинер мой Трифон, кажется, тоже был на моей стороне.
     Как это ни тяжело, но я вынужден буду довести пересказанные мне Захарием Фриденталем пророчества его учителя до сведения пребывающих в Свенцянах государя Александра Павловича и генералов Аракчеева, Беннингсена и Барклая де Толли. Сделать это совершенно необходимо. Нам нужно готовить себя к тому, что первопрестольная столица наша будет сдана.
     Но вот что мне сейчас особенно любопытно, страшно любопытно, ежели честно признаться, хотя, может, я слишком далеко заглядываю.
     Неужто Бонапарт и в самом деле станет отступать через разоренные в начале похода Литву и Белоруссию, неужто он пойдет именно по тому пути, что начертал сейчас Старый ребе?! (Да, да – невероятно, но так и произошло! Император Франции так и не смог свернуть с дорожки, что заповедал ему мудрец и волшебник из Ляд, благодетель матушки России. – Позднейшее примечание Я.И. де Санглена).
     После ужина мы распределили все виленские трактиры между отрядами Шуленберха, фон Майделя и Вейса; точнее, барону была отдана маленькая площадь Большая Ремиза, а за Шуленберхом и Вейсом были оставлены трактиры.
     Потом, когда с делами было покончено, к нам присоединился де Валуа и еще Трифон, и по общей просьбе я стал читать вслух набросок своего трактата "Шиллер, Вольтер и Руссо" (отдельным тиснением он был издан в Москве в 1843 году. – Позднейшее примечание Я.И. де Санглена).
     Все были в полнейшем восторге и даже аплодировали. Дельные замечания сделал де Валуа. Однако особенно любопытно и достойно внимания то обстоятельство, что несколько весьма тонких наблюдений высказал камердинер мой Трифон, поразив всех присутствующих.
     Вообще так уж получилось, что с моей легкой руки Трифон за последнее время вынужден был стать не только шпионом, но и ценителем изящной словесности. Так что, не исключено, что и в журналы начнет пописывать, как закончится кампания и Бонапарт уберется восвояси?!
     Впрочем, надо еще выжить. Ежели французы нас тут выловят, то вместе со мною явно расстреляют и моего Трифона. Одна надежда на то, что их остановит страх перед привидениями и в дом Бауфала никто не сунется. Ура! Да здравствуют привидения!
      

Июня 17-го дня. Полдень
     На рассвете, как обычно, Шуленберх, фон Майдель и Вейс отправились со своими отрядами колесить по Вильне в поисках подгулявших французов. Вдруг в начале седьмого утра у дома Бауфала раздался стук копыт. Для возвращения ребят это было рановато.
     Я с тревогой выглянул в окно и сквозь утреннюю дымку разглядел, что подъезжают два всадника, облаченные в малиновые мундиры французских гусар. Когда же они поравнялись с домом, то я увидел, что это мои новые помощники Мойше Майзлиш и Меер Марковский.
     Через седло у Меера был перекинут довольно внушительных размеров мешок из грубой холстины. Соскочив с коня, Меер рывком сбросил мешок на полянку перед домом. Потом вместе с подбежавшим Мазйлишем он стал втаскивать мешок в дом.
     – Что это у вас? – насмешливо и одновременно с нескрываемым изумлением спросил я у молодых людей.
     Те, ни слова не говоря, развязали мешок, из коего вылез, испуганно озираясь и потирая помятые бока, необъятных размеров верзила.
     Только после этого Меер, довольно улыбнувшись, протянул мне объемистый запечатанный пакет, а Майзлиш радостно объяснил:
     – Это кабинет-курьер, везущий из Парижа срочные депеши для императора Франции.
     Тут пришел черед радоваться и мне. Закончилось все общим дружным смехом. Причем смеяться почему-то стал и кабинет-курьер.
     Вскоре последний был препровожден по моему приказанию в чулан (так что собеседников у полковника Андриевича все прибавляется и прибавляется), а бумаги я уже с нашим курьером отправил в Свенцяны, к государю.
     Прощаясь, Меер Марковский вручил мне обещанную книгу с наставлениями, ответами и пророчествами своего учителя.
     Да, совсем уже уходя, Меер рассказал (присутствовавший при этом де Валуа даже привскочил от удивления), что его взял к себе в адъютанты маршал Бертье, начальник штаба у Бонапарта. Ого! Молодец мальчик!
     К девяти часам утра из Вильны один за другим стали прибывать отряды Шуленберха, фон Майделя и Вейса.
     С добычей были все, но более всего повезло барону фон Майделю, хоть его отряд и самый малочисленный.
     Так как чулан был уже забит, то для вновь прибывших освободили  во втором этаже целую комнату. Но сначала всех пришлось допросить, на что ушло добрых два часа. Для коллежского секретаря де Валуа работы оказалось предостаточно. Сведения, мне кажется, удалось собрать весьма небесполезные.
      

Июня 17-го дня. Двенадцатый час ночи
     После обеда Трифон отправился в город. Он передал протоколы допросов Игнатию Савушкину и тот самолично взялся переправить их в Свенцяны, дабы вручить генералу Аракчееву, нынешнему военному министру.
     Видел Трифон и Савана (они встретились, как и было условлено заранее, в городском саду). Отставной ротмистр со смехом рассказал Трифону, что ранним утром, когда он шел из трактира Кришкевича к себе в отель, на него налетели орлы барона фон Майделя. Скрутили руки и уже собирались запихнуть в рот кляп. Саван с трудом убедил подоспевшего барона в своей прикосновенности к высшей воинской полиции.
     Еще Давид Саван поведал Трифону, дабы тот передал мне, что свел знакомство с несколькими крупными военными чиновниками французской армии, Все, что удалось выведать у них, Саван записал и оставил Игнатию Савушкину для вручения генералу Аракчееву.
     Был Трифон, естественно, и на рынке. Там все продолжают судачить про привидения, разъезжающие и разгуливающие по Вильне и хватающие офицеров "великой армии".
     Да, невзлюбили, видно, души местных самоубийц французских гостей, не иначе. Вообще без шуток могу сказать, что привидения есть для нас отличнейшее прикрытие, просто спасительное.
     В силу того, что рынок является органом местной виленской оппозиции, там продолжают говорить о том, что немощный и престарелый главарь жидов из Ляд проклял Бонапарта и предрек ему неминуемое поражение после того, как тот захватит Москву.
     Вообще из всех этих рыночных вестей и слухов я составляю совершенно отдельную сводку и приобщаю к бумагам из моей канцелярии.
     Кажется, моего Трифона вполне можно ставить на жалованье от высшей воинской полиции. Когда он шел уже из города, ему попался навстречу разъезд французских улан, но бредущий по дороге старик с легкой корзинкой в руке у улан никаких подозрений не вызвал.
     Трифон рассказывал мне об этом, а я внутренне гордился и горжусь им.
     Около семи часов вечера в доме Бауфала объявился Яша Закс. Он принес сведения о дислокации двух французских корпусов. И вот что он еще рассказал (источник информации – бригадный генерал, квартирующий у его отца).
     План Бонапарта заключается в том, чтобы прорвать центр нашего растянутого расположения. Для этого он предполагает главную массу "великой армии" возможно поспешнее направить против Первой армии Барклая, оттеснить ее, а потом одну часть двинуть вслед за первой армией, другую же направить в тыл второй армии, которая сначала временно должна быть удержана на месте, а затем атакована с фронта восьмьюдесятью тысячами короля Иеронима, которым предназначено перейти Неман у Гродно несколькими днями позже главных сил.
     Между этими двумя массами должны были наступать восемьдесят тысяч человек вице-короля Евгения Богарне, чтобы разобщить наши армии. Бонапарт будто бы сказал, утверждая этот план: "Теперь Багратион с Барклаем уже более не увидятся".
     Услышав все это, я повелел Заксу не возвращаться в расположение 13-го полка, а пробираться в Свенцяны к государю, дабы незамедлительно передать ему сей план Бонапарта.
     Я тут же написал Заксу сопроводительную записку. Он отужинал с нами и пошел спать, чтобы на рассвете отправиться в Свенцяны. Мы же (я, Шуленберх, фон Майдель, Вейс и де Валуа) сели играть в фараон.
     А уже перед самым сном грядущим я читал всем заключительный акт "Разбойников" Шиллера.

 

Июня 18-го дня. Десятый час вечера
     Яша Закс ушел, когда рассвет еще только начинал наступать. Во всяком случае, весь дом еще спал. Так мне сказал потом Трифон.
     Потом, наскоро перекусив, собрались и отправились в Вильну Шуленберх, фон Майдель и Вейс со своими отрядами.
     После восьми утра поднялись я и коллежский секретарь де Валуа, мой верный помощник. И что бы я без него делал? Без правильно составленных и в нужное место положенных бумаг миссию, возложенную на меня государем, я бы просто не смог выполнить.
     Трифон накормил нас завтраком и ушел в город. А я и де Валуа, приведя в порядок донесения, справки, отчеты, сводки новостей, уложили все это в сундук, который заменял собой всю нашу канцелярию, а потом принялись за книгу, оставленную Меером Марковским.
     Правда, не успели мы взяться за нее, как вернулись отряды со своей добычей. Осушив по рюмке, ребята пошли наверх отдыхать, а у меня вот началась работа. Более или менее трезвых я стал тут же допрашивать. Тех, кто совсем не вязал лыка, уносили и оставляли под надежной охраной.
     Потом вернулся из города Трифон, усталый, но довольный и бодрый. Де Валуа все рассказанное им записывал, а я слушал и делал кое-какие пометки.
     Надо сказать, что Давид Саван сумел выудить из обитателей отеля Нишковского немало любопытного и полезного. Слава Богу, что болтуны еще не перевелись в здешнем крае. Без них все было бы намного тяжелее.
     Рыночные оппозиционеры по-прежнему не обходили своим вниманием разъезжающие по Вильне привидения.
     После того как я расспросил Трифона, опять пошли допросы – немного пришли в себя некоторые из протрезвевших пленных. Наиболее важных из них я отделил для отправки в Свенцяны, к генералу Аракчееву; прочие были оставлены под стражей в доме Бауфала.
     Потом мы все (я, Шуленберх, фон Майдель, Вейс, де Валуа) обедали. Мы не успели еще встать из-за стола, как явился Мойше Майзлиш – он принес записку от Меера Марковского: там были самые последние сведения о дислокации основных французских сил.
     Одет, кстати, Майзлиш был не во французский мундир, а в свое еврейское платье: черный халат до пола, перетянутый в талии черным поясом. На голове у него была кожаная ермолка, а на ней еще и бархатная шапка, отделанная мехом.
     После Майзлиша явился курьер из Свенцян, доставив письма от государя, Аракчеева, Беннингсена, Барклая. Я же, в свою очередь, вручил курьеру самые свежие сводки новостей.
     Государь, кстати, был чрезвычайно доволен тем, как шла работа у нынешних обитателей (говорю – нынешних, ибо прежние обитатели были привидениями) дома Бауфала. Эту часть письма, когда курьер отбыл, я зачитал вслух Шуленберху, Вейсу и фон Майделю. Они были счастливы и радовались совершенно как дети.
     Такая вот весь день шла суета и, надо сказать, что она отнюдь не была исключительной.
     Только к пяти часам я и де Валуа смогли опять сесть за книгу, оставленную мне давеча Меером Марковским. Надо сказать, что она превзошла все наши ожидания.
     Это было что-то совершенно упоительное по ясности, точности, исключительной душевной чистоте и острейшей глубине мысли. Наш галльский рациональный ум был в состоянии полного потрясения. Стала совершенно очевидна нравственная высота личности, проклявшей этого злодея Бонапарта.
     Де Валуа по моим указаниям стал делать выписки, довольно многочисленные. Некоторые из них попозже я непременно перенесу в свой дневник.
     Мы прервались на время ужина, а затем я и де Валуа опять продолжили чтение. Шуленберх и Вейс заглядывали к нам, но при виде жидовских письмен творили крестное знамение и в растерянности уходили.
     Между тем мой интерес к наставлениям Старого ребе основан отнюдь не на пустом любопытстве. Этот человек стал нашим помощником и даже ангелом-хранителем. Чтобы до конца доверять ему, мне необходимо убедиться в чистоте его помыслов. И я убедился, что помыслы Старого ребе несравненно чисты.
     В начале одиннадцатого, отложив остальное чтение назавтра (том-то объемистый), мы решили передохнуть и перекинуться в картишки. Увидев, что книга с жидовскими письменами убрана, к нам присоединились Шуленберх, Вейс и фон Майдель, веселые и довольные. Трифон по-моему знаку принес бутылочку шампанского, и бой начался. Длился он не слишком долго, победителем оказался барон, тогда как я продулся в пух и прах, что вызвало у Трифона весьма ироническую ухмылку, которую он и не собирался скрывать.
      

Июня 18-го дня. Полночь
     Шуленберх, Вейс и фон Майдель только что отправились к себе. Трифон уже засел за очередной готический роман (вчера он притащил целую кипу из лавки при отеле Нишковского), а я вот решил привести в порядок кой-какие свои мысли.
     Как будто все идет у нас неплохо.
     Французов ловим, материалы допросов отправляются регулярно на стол военного министра, наиболее важных персон из пленных каким-то образом транспортируем в Свенцяны. Пока все удавалось.
     Трифон регулярно курсирует между домом Бауфала и Вильной, кажется, не вызывая ни у кого подозрений.
     Давид Саван и Игнатий Савушкин доставляют мне весьма ценную информацию, но, конечно, особенно полезны лазутчики Старого ребе, проникшие даже в штаб самого Бонапарта – им просто цены нет.
     Однако не слишком ли все гладко? Меня снедает тревога.
     Мы, конечно, настороже, но нужно быть настороже вдвойне или даже втройне. Необходимо бдительнейшим образом охранять дом Бауфала, а пленных надобно стеречь просто неусыпно.
      

Июня 19-го дня. Седьмой час вечера
     День начался как обычно. На рассвете Шуленберх, Вейс и фон Майдель поскакали со своими ребятами в Вильну.
     Сразу после завтрака ушел в город и Трифон. Он вернулся к обеду и поведал мне несколько удивительных вещей.
     В городском саду (он обычно встречается там со студентом Игнатием Савушкиным) навстречу Трифону шла… кто бы мог подумать?! графиня Алина Коссаковская собственною персоной. Сия новость чуть не свалила меня с ног.
     Графиня Трифона не приметила, а вот он узнал ее сразу.
     На рынке, между прочим, Трифону рассказали, что Алина была приглашена в Виленский замок и что будто бы ей дал аудиенцию сам Бонапарт.
     Сей слух полностью подтвердил и Давид Саван. Более того, он поведал Трифону следующее.
     Графиня по прибытии своем в Вильну остановилась у своего дядюшки камергера Коссаковского. Однако после аудиенции, данной ей Бонапартом, она перебралась в Виленский замок и теперь квартирует там.
     Интересно, зачем Алина на сей раз понадобилась Бонапарту? Что именно замыслил злодей? Над этим стоит поразмыслить.
     Кстати, Савушкин, по словам Трифона, убежден, что замышляется новое покушение на жизнь нашего государя.
     А вот еще одна новость, рассказанная Трифоном.
     На рынке он услышал, что бауфальские привидения собираются похитить из Виленского замка самого Бонапарта.
     А что? Это идея! Стоит попробовать! И я бы поговорил с Шуленберхом, Вейсом и фон Майделем, но только меня останавливает одно обстоятельство, правда, весьма немаловажное.
     Старый ребе говорит, что Бонапарт возьмет Москву, после чего только и начнется его падение. И тогда выходит, что сейчас с Бонапартом ничего сделать нельзя. Нужно, чтобы он шел на Москву – к своей верной погибели.
     Обед подходил к концу, когда прибыли Мойше Майзлиш и Меер Марковский.
     Меер рассказал мне (он присутствовал на совещании у маршала Бертье), что сегодня в ночь начнет боевые действия корпус Евгения Богарне, призванный на то, чтобы воспрепятствовать соединению наших двух армий.
     Он узнал также, что по личному распоряжению маршала Даву начата слежка за отставным ротмистром Давидом Саваном.
     Это тревожный сигнал.
     Я тут же послал опять Трифона в город, дабы он предупредил Савушкина и передал ему мой категорический приказ уклоняться от любых встреч с Саваном.
     Майзлишу же я поручил переслать в отель Нишковского на имя отставного ротмистра записку, собственно, не записку, а рисунок, на коем в рамке из цепей, увитых розами, было изображено сердце, пронзенное стрелой в форме змеи – то был условленный между нами знак беды.
     Где же мы совершили оплошность?!
     И хорошо, ежели под подозрением один Саван! Он же регулярно встречается с Савушкиным и с моим Трифоном. А ведь у меня вся связь с Вильной держится именно на Трифоне. Потеря Трифона будет равносильна нашей тут всеобщей гибели. Этого допустить никак нельзя.
     Майзлиш и Марковский еще были у меня, когда прибыл Яша Закс. Его приход многое прояснил, он существенно дополнил и даже как бы завершил те сведения, что добыли его друзья.
     Он рассказал, что на Савана донесла прелестная графиня Коссаковская. И вот как он об этом узнал. Тут целая история…
     В бытность свою в Варшаве Закс свел знакомство с родителями графини. И когда он отбывал в действующую армию, отец Алины передал ему записку к своему брату камергеру Коссаковскому.
     Оказавшись в Вильне, Яша стал посещать дом камергера.
     И вот не далее, как вчера вечером, хозяин дома проболтался, что его племянница обнаружила в Вильне русского шпиона, который является при этом чистокровным французом, и тут же сообщила о своем открытии императору Франции.
     Значит, опять Алина! Господи! Как же, наконец, нам избавиться от нее? С ней, конечно, необходимо разобраться, но вначале надо отвести беду от Савана.
      

Июня 19-го дня. Двенадцатый час ночи
     Трифон вернулся довольно поздно, уже после девяти часов вечера, так что ужин у нас сегодня был совсем не ранний, а скорее наоборот, но главное, что Трифон все исполнил в точности.
     Господи! Это просто чудо, что Марковский, Майзлиш и Закс все успели разузнать и вовремя меня предупредить.
     Савушкина он нашел и все ему передал. Игнатий клятвенно заверил, что более не будет ни видеться с Давидом Саваном, ни писать. Еще Савушкин рассказал Трифону следующее.
     Во время последней его встречи с отставным ротмистром тот рассказал ему, что видел в городском саду Алину Коссаковскую. Он узнал ее и понял, что она узнала его. Так что можно предположить, что Саван и сам догадывается, что за ним устанавливают слежку.
     Савушкин рассказал также Трифону, что после своего разговора с Саваном он зашел к нему в отель, но служитель объяснил ему, что отставной ротмистр исчез.
     Выходит, что или Саван, поняв, что за ним ведется наблюдение, спешно выехал из гостиницы, или его уже арестовали. Последний вариант для нас, конечно, совершенно нежелателен.
     Все это Трифон рассказал, пока готовил ужин и собирал на стол. Надеюсь, что завтра все прояснится.
     После ужина барон фон Майдель предложил перекинуться в картишки, но я отказался – настроения играть не было никакого. Я все думал о Саване и о том, удалось ли ему спастись. Нетерпеливое желание знать правду снедает меня.
      

Июня 20-го дня. Одиннадцать часов утра
     Я так и не заснул. Не смог. Слышал, как на рассвете спустились со второго этажа ребята Шуленберха, Вейса и фон Майделя. Поразительно, но собрались и отправились они удивительно быстро – мне кажется, что у них ушло на все не более десяти минут.
     Отряды отправились один за другим. Опять вокруг воцарилась тишина. Дом Бауфала спал. И вдруг во дворе явственно раздался стук копыт. Я решил, что это по какой-то неизвестной причине воротился назад один из отрядов. Но когда я выглянул в окно, то к ужасу своему увидел, что к дому приближается отряд, состоявший из французских драгун и улан.
     "Все пропало!" – пронеслось у меня в голове. И тут я заметил, что во главе отряда едет человек в штатском, и этот человек в штатском никто иной, как наш отставной  ротмистр Давид Саван.
     Как будто разом гора свалилась у меня с плеч.
     Вот в чем было дело.
     Саван после встречи с прелестной Алиной забеспокоился и решил пока не возвращаться к себе в номер, а выждать. Потом его разыскал  Мойше Майзлиш, и тут Саван понял, что надо не пережидать, а просто бежать.
     Оказывается, все последние дни он вел противобонапартистскую пропаганду среди постояльцев отеля Нишковского – младших и средних офицеров французской армии. Пропаганда во многом имела успех.
     И, убегая из Вильны, Саван решил своих новых друзей (в основном это были представители старинных аристократических родов) забрать с собой – они готовы были бороться с Бонапартом. Вот в чем коренилась загадка подъезжавшего к дому Бауфала отряда.
     Тем временем Трифон приготовил завтрак, и мы все сели за стол – я, де Валуа и Саван со своими друзьями. Так что компания подобралась чисто французская.
     Когда вернулись из Вильны Шуленберх, Вейс и фон Майдель со своими ребятами, мы все собрались и решили, что есть смысл организовать четвертый отряд под началом отставного ротмистра Давида Савана. Так что в дом Бауфала пришло солидное пополнение. По этому случаю было распито несколько бутылок шампанского, из тех запасов, что еще оставались у Трифона. Саван всем понравился. Но особенно с ним сдружился барон фон Майдель.
     После этой импровизированной пирушки Трифон ушел в город. Я чуть не плакал, прощаясь с ним.
     – Не волнуйтесь, барин, – сказал он мне, – вернусь к вам живым и невредимым.
     Однако мы все смотрели ему вслед с нескрываемой тревогой.
      

Июня 20-го дня. Семь часов вечера
     Трифон вернулся минут сорок назад.
     Он принес письмо, присланное из Москвы ротмистром Иосифом Ривофиналли, в коем тот сообщает, что первопрестольная столица наша просто напичкана французскими шпионами (к письму был приложен список). Еще Трифон говорит, что на рынке только и судачат, что об исчезновении отставного ротмистра Савана, который вдруг стал местной знаменитостью.
     Но и в городском саду непрерывно обсуждают тот факт, что местный француз оказался вдруг российским шпионом.
     На ратушной площади Трифон собственными глазами видел объявление, что разыскивается отставной гусарский ротмистр Давид Саван.
     В книжной лавке при отеле Нишковского Трифону рассказали, что вместе с Саваном бежала целая группа французских офицеров и что, узнав об этом, Бонапарт пришел в ярость, накричал на маршала Даву, топал ногами и чуть ли не ударил его.
     На Большой Замковой улице Трифон издали увидел Игнатия Савушкина, незаметно подмигнул ему, но подойти, в силу нынешних опасных обстоятельств, не решился. Савушкин широко и радостно улыбнулся Трифону.
     Так что новостей было собрано предостаточно, но все они, главным образом, касались одного – исчезновения из отеля Нишковского Давида Савана и нескольких французских офицеров в чине от поручика до полковника.
     В общем, Трифоном я был доволен. Но все-таки в первую минуту более всего я радовался, что он вернулся живым и невредимым. Случись с ним неладное, я бы никогда себе этого не простил. Но, слава Богу, все обошлось.

 

Июня 20-го дня. Полночь
     После ужина сели играть в карты, а потом долго еще расспрашивали Савана о его семейных обстоятельствах, о службе. Всем хотелось узнать побольше о новом своем товарище.
     Саван рассказал, что жену и детей своих несколько недель назад сначала переправил из Варшавы в Вильну, а затем уже и в Петербург.
     Поведал Саван и о том, как его, отставного русского гусара французского происхождения, несколько лет назад завербовал начальник польского генерального штаба генерал Фишер, как он потом явился в Вильну и доложил по военному начальству и как выполнял потом задания командующего Первой Западной армией, дезинформируя польскую разведку, а через нее и Бонапарта.
     Савана слушали все, буквально не дыша. Даже Трифон замер наподобие статуи, выпучив от изумления глаза. Несколько раз Саван прерывал свой рассказ и просил передать благодарность Моше Майзлишу, подчеркивая, что именно его предупреждению он обязан нынешним своим спасением.
     Немало любопытного поведали и французские офицеры, решившиеся пойти против Бонапарта и прибывшие в дом Бауфала вместе со своим соотечественником Саваном. Мы их слушали с громадным интересом, участием и пониманием и дивились их смелости (особенно великолепным рассказчиком оказался штаб-офицер Андре Моннье). Но все-таки главным героем этого замечательного вечера был Давид Саван.
     В беседе незаметнейшим образом пролетело несколько часов. Завтра с утра в Вильну из дома Бауфала выедет четыре вооруженных отряда.
     Да, кажется, мы начинаем представлять собой довольно крупную военную силу (не армию, конечно, и даже не дивизию, но все-таки боевое соединение, состоящее из целых четырех подразделений). Кто бы мог об этом подумать еще несколько дней тому назад?! И я сам представить подобного не мог.
     Не будь лазутчиков, действовать нашим отрядам было бы страшно трудно, а так благодаря Яше Заксу, Мойше Майзлишу, Мееру Марковскому и другим у нас есть возможность наносить предельно точные удары вражескому войску.
      

Июня 21-го дня. Четвертый час пополудни
     Не прошло и часа после того, как Шуленберх, Вейс, фон Майдель и Саван отправились в Вильну, как вдруг явился Мойше Майзлиш. К этому времени мы (разумею себя, де Валуа и Трифона – единственных остававшихся на месте обитателей дома Бауфала, не считая, конечно, пленных и караульных) уже проснулись, но еще не завтракали.
     Майзлиш принес сводку данных о последних передвижениях французских войск и еще рассказал, что Старый ребе обратился с особым письмом к еврейским купцам и банкирам Виленского края, призывая их жертвовать деньги на борьбу с Бонапартом.
     Вот это да! Ничего подобного я не ожидал и даже предположить не мог! Истинное чудо, а не человек! Храни его Господь! Нам бы таких учителей!
     Еще Майзлиш рассказал один прискорбный эпизод. В городе Шклове французы повесили некоего Этингона, который отказался показать им путь к Могилеву, заявив, что это противоречит заповедям Бога.
     Трифон сразу после завтрака ушел в город.
     Четверка отрядов к десяти утра уже вернулась. К счастью, сегодня обошлось без потерь.
     Забавно, но Саван попросился на Большую Ремизу, к пану Нишковскому.
     Отставной гусарский ротмистр из своего родного отеля, зная постояльцев наперечет, забрал всех тех офицеров, что могут представить наибольший интерес для российского командования.
     Я тут же начал допросы. Саван помогал мне, и все-таки допросы длились добрых три часа. Мне казалось, что у де Валуа глаза вот-вот вылезут из орбит. Да и мы устали порядком.
     К обеду пришел Трифон. Выглядел он весьма напуганным. Мне даже показалось, что у него слегка тряслись руки. Редкие волосы стояли дыбом. В глазах были чуть ли не слезы. Я сразу понял, что стряслась беда. Так и оказалось. Не успев войти, прямо с порога, Трифон крикнул, что арестован Игнатий Савушкин.
     Это просто ужасно! Боюсь, теперь ему придется расплатиться за всех нас.
     Да, Игнатий арестован! Это означает, что мальчика успели выследить еще тогда, когда он виделся с Саваном, до предупреждения Майзлиша и до моего запрета.
     По завершении обеда я попросил Трифона еще раз сходить в Вильну и как можно подробнее разузнать о судьбе Савушкина.

 

Июня 21-го дня. Одиннадцатый час ночи
     Когда Трифон вошел, я все понял сразу. Худшие мои предчувствия оправдались. Да, да, Игнатия Савушкина расстреляли!
     Трифон рассказал, что, по слухам, Игнатия допрашивал сам маршал Даву в присутствии Бонапарта и графини Коссаковской (это как будто происходило сегодня днем), а в семь часов вечера по личному распоряжению императора во дворе Виленского замка студент Сорбонны Игнатий Савушкин был расстрелян.
     При этих словах Трифона лицо Давида Савана исказилось как от страшной боли и даже задергалось. Он стал кричать, что-то не очень внятное, причитать. Но сквозь дикие рыдания все-таки можно было различить: "Это я… это все из-за меня!"
     Видно было, что отставной ротмистр в эти минуты ужасно страдал. Он, конечно же, в полной мере осознавал, что это его, в первую очередь, ловили и именно его собирались расстрелять.
     Когда Саван немного успокоился, я отвел его в сторону и сказал:
     – Ротмистр, ужасно, конечно, что нашего Игнатия уже не вернуть. Но мы остались в живых, и мы должны отомстить за него.
     Тут Саван отер слезы с лица, изобразил какое-то подобие улыбки и закивал в знак согласия.
     – Вы готовы отомстить за него?
     Тут Саван совсем часто закивал головой. Тогда я заявил следующее:
     – На Игнатия донесла графиня Коссаковская, злейший и опаснейший враг Российской империи. Если мы казним графиню, Савушкин будет отмщен. Это тем более необходимо сделать, что Бонапарт, судя по всему, дал графине какое-то новое задание, и если ей удастся его выполнить, нам грозят новые беды.
     Саван отвечал мне, что завтра же доставит в дом Бауфала графиню Коссаковскую.
     – Не торопитесь, – отвечал я. – Нужно сначала понять, где ее найти.
     Я подозвал к нам Трифона и стал его расспрашивать о местонахождении графини. Трифон рассказал нам, что буквально через полчаса после того, как был расстрелян Игнатий Савушкин, Бонапарт со своим штабом покинул Виленский замок и оставил самую Вильну. Графиня же осталась в замке (вроде бы она отбывает завтра в направлении Свенцян), который после отъезда императора Франции практически остался без охраны.
     – Отлично, – сказал я Савану. – Завтра утром, вместо Большой Ремизы, вы со своими драгунами и уланами направитесь в Виленский замок и попытаетесь доставить к нам знатную гостью.
     На том мы и порешили. Саван поднялся к себе, а я приказал караульному привести полковника Андриевича – что-то давно мы с ним не беседовали. Когда тот появился, я весело сказал:
     – Полковник, хочу вас обрадовать: графиня Коссаковская поправилась, прибыла в Вильну и завтра с раннего утра намеревается навестить вас. Думаю, что она хочет обсудить с вами новое задание императора.
     Андриевич при этих словах изменился в лице и, чуть помедлив, заявил:
     – Вам никогда ее не поймать. Понимаете: ни-ког-да. Запомните это.
     Я захохотал в ответ:
     – Потерпите, дорогой полковник. Ждать встречи осталось совсем недолго. Наконец-то вы обретете достойную вас собеседницу. Я страшно рад за вас. Обещаю принять графиню со всем гостеприимством, коим давно уже славится дом Бауфала.
     На этом обещании, полном отнюдь не романтической иронии, я и распрощался сегодня с полковником Андриевичем.
      

Июня 22-го дня. Десять часов утра
     На рассвете я вышел благословить отъезжавших на трудное дело. Саван уже был совершенно спокоен  – в глазах не было ни единой слезинки; наоборот, был в них какой-то сухой, лихорадочный блеск.
     Мы все еще стояли во дворе дома Бауфала, когда появились шесть всадников. Это были Мойше Майзлиш, Меер Марковский и четверо их товарищей (тоже ученики Старого ребе, все до единого). Они тоже хотели принять участие в налете на Виленский замок. Это было очень кстати: Майзлиш и Марковский знали Виленский замок как свои пять пальцев.
     Когда все четыре отряда отправились, меня дико стало томить чувство неизвестности. Было видно, что Трифон и де Валуа тоже не находили себе места.
     Однако уже через два часа ребята возвратились. Они захватили не только графиню Коссаковскую, но и всех тех французских и польских офицеров, что еще оставались в замке (они должны были присоединиться к свите Бонапарта позднее). Но, конечно, главной добычей была графиня.
     Рассказывали, что отставной ротмистр Саван дорогой хотел ее пристрелить, но Марковский силой удержал его, и слава Богу!
     Конечно, допрашивать ее будет чрезвычайно сложно, и все-таки придется выудить из нее важные сведения, коими она, несомненно, обладает.
     И потом надо будет с нею непременно покончить, наконец, хотя и страшно, ведь она столько уже раз уходила от верной гибели. Но не заколдованная же эта Алина, в конце концов, – верно, то были какие-то мои промашки. Сейчас же надо приложить все усилия, дабы все прошло гладко. Но вначале – допросы.
     Меер Марковский, довезя графиню Коссаковскую до дома Бауфала, тут же отбыл – помчался догонять маршала Бертье со штабом.
      

Июня 22-го дня. Шестой час вечера
     Среди арестованных оказался подполковник генерального штаба, а с ним – чемодан бумаг. Каким-то образом он замешкался и не успел выехать со штабом Бонапарта. Но нагнать своих ему уже не удастся.
     Сей офицер, между прочим, сообщил, что в Вильне поймали и расстреляли целый отряд агентов Балашова.
     Этот же офицер, отвечая на заданный мною вопрос, сказал следующее: "Как можем мы знать что-нибудь, когда в качестве шпионов мы можем употреблять только евреев, а они ведь все за вас!"
     В самом деле, благодаря ученикам Старого ребе мы узнавали до сих пор не только о передвижениях и местах квартирования французских войск, но даже и о тех пунктах, у которых Бонапарт намечал переправы своих войск через Неман.
     Еще подполковник поведал (и, может быть, это и есть самое важное из всего, что я узнал от него), что император Франции отдал приказ "великой армии" двигаться на Москву. Да, вот как раз поэтому он со своим штабом и оставил Виленский замок, перед этим приказав расстрелять нашего Игнатия Савушкина.
     Ай да Старый ребе! Он оказался совершенно прав – именно на Москву, а не на Петербург нацелился, оказывается, Бонапарт. Видимо, так и будет, и как раз в Москве ждет его погибель.
      
     Допрос графини Коссаковской, как я и предполагал, шел крайне тяжело.
     Начал я весело, игриво даже, но внутренне был предельно напряжен – на легкую беседу не надеялся:
     – Графиня, ежели бы вы только знали, как я счастлив, что снова вижу вас и могу вам оказать приют в этой скромной обители.
     Алина молчала, но прямо глядела мне в глаза, не скрывая злобы и презрения.
     Я же продолжал:
     – И будьте уверены, графиня, вас тут будут беречь как зеницу ока. Так что ваши папенька и маменька могут быть совершенно спокойны – тут охраняют лучше, чем в Виленском замке.
     Алина не скрывала ненависти, а я – иронии. Она молчала, я говорил, но я говорил в расчете, что она не выдержит и тоже молвит словечко:
     – Графиня, я ведь пригласил вас сюда отнюдь не из зряшного любопытства, а дабы сделать вам приятное. Да, да, именно так. Все дело в том, что вас тут дожидается друг; можно даже сказать, нежный друг.
     Тут Алина, на миг забыв об одолевавшей ее злобе, посмотрела на меня вопросительно. Я как можно ласковее улыбнулся ей и молвил:
     – Не буду вас томить, графиня. У меня уже несколько дней гостит полковник Андриевич; точнее, бывший полковник. Так вот, бывший полковник Андриевич просто мечтает встретиться, переговорить с вами.
     При этих словах лицо Алины исказила судорога, но она молчала, упорно молчала. Делать было нечего – я продолжал:
     – Ваш нежный друг, графиня, меня уже несколько раз спрашивал... Нет, вначале он рассказал мне, что император Бонапарт дал вам аудиенцию. И говорил мне, не знаю ли я, что за новое поручение дал вам император Франции. А я, как на грех, ничего не знаю, Вот теперь вы и расскажете ему. Да пан Андриевич будет просто счастлив увидеть вас. Я так рад за него, графиня.
     И тут Алина, наконец, не выдержала. Ее прорвало:
     – Полковник Андриевич – не изменник и ничего вам не рассказал, да и не мог рассказать.
     – Успокойтесь, Алиночка, успокойтесь, – с притворной заботой захлопотал я, а сам ожидал продолжения, и оно последовало.
     Собственно говоря, Алина и в самом деле успокоилась. Холодно глядя мне в глаза, она сказала совершенно ледяным тоном, отделяя каждое слово:
     – Меня не проведете, любезнейший Яков Иваныч. Пан Андриевич ничего вам не говорил. Вы все узнали окольным путем, от жидов наверно. Да, я виделась с императором Франции. Да, он дал мне новое поручение. Но его я унесу с собой в могилу. Впрочем, одно я все-таки вам расскажу, чтобы голову себе поломали. Поручение это связано с Москвой. И все. Больше от меня вы ничего не узнаете.
     Вот такой состоялся допросец. Когда Алину увели, я вздохнул с невероятным облегчением.
     Кстати, графиня Коссаковская, видимо, совсем меня держит за глупца. То, что она рассказала, отнюдь не требует ломания головы.
     Несомненно, Бонапарт, идя на Москву, прежде решил заслать туда Алину. Что ж. Будем иметь это в виду.
      

Июня 22-го дня. Двенадцатый час ночи
     С отъездом Бонапарта из Вильны, кажется, нам делать тут становится нечего.
     Штаб императора Франции уже отбыл.
     Основные силы  начали покидать город.
     По рассказу Трифона, Вильна пустеет буквально на глазах. Он сообщил мне, что в отеле Нишковского вообще уже нет постояльцев.
     Нам, обитателям дома Бауфала, явно надо сворачиваться и двигаться в главную квартиру, в Свенцяны.
     Придется, кстати, везти с собой целый сундук бумаг – протоколы допросов и документы, отобранные у пленных. У де Валуа тут скопилось целое хозяйство.
     Да, надо ехать, но все-таки решение вопроса об отъезде откладываю до завтрашнего утра. День сегодня был ужасно тяжелый.
     Утреннее томительное ожидание еще как аукнулось. А потом еще многочасовые утомительные допросы! А разговор с Алиной – он ведь тоже нелегко мне дался. Завершился он, кстати, весьма драматической сценой.
     Вдруг вдребезги пьяный ворвался Саван с шашкой наперевес, крича что-то нечленораздельное и явно пытаясь зарубить графиню Коссаковскую (она, кстати, при этом даже бровью не повела). Но сегодня еще не ее черед: по моему знаку караульные оттащили отставного ротмистра от Алины и вывели его из моего кабинета.
     Потом, когда все закончилось, Трифон устроил нам ужин, обильный, но грустный, конечно.
     Мы помянули нашего павшего товарища и пожелали, чтобы земля была ему пухом. У многих при этом в глазах стояли слезы, а Саван и де Валуа рыдали в голос.
     Пришли к нам и гости, неожиданные, но желанные: Яша Закс, Мойше Майзлиш (Марковский со штабом уже отбыл) и еще несколько человек – все это ученики Старого ребе. Они со своими частями завтра должны были уйти из Вильны и явились проститься со мною.
     Яша сказал мне, что учитель напомнил им, дабы они не теряли со мною связь и после того, как я оставлю Вильну.
     Мы договорились, что письма для меня ученики Старого ребе будут оставлять в еврейских корчмах. Это предложил Майзлиш, и это придумано просто отлично.
     Господи! И как бы я справился без них, без этих мальчиков? Убеждаюсь все более и более: никакому Бонапарту таких не одолеть.
     Более всего меня в них поражает то, что ум у них острый, пронзительно-проницательный и одновременно теплый, эмоционально-импульсивный, душевный.
     Так воспитывал их, судя по тому, что я прочел, великий учитель – Старый ребе, добиваясь полного взаимопроникновения ума и сердца. Идеальным слугою Бога, согласно дисциплине ребе Шнеура Залмана, является человек, который в преданности своего служения, объемлющего все аспекты повседневной жизни, достигает должного равновесия между трезвостью разума и взволнованностью чувств.
     Да, кажется, еще чуть-чуть, и я сам побегу к нему в ученики. Но если говорить серьезно, то личность этого старца вызывает у меня подлинный восторг, решительное преклонение.
     Поразительно: старый, немощный человек, не потерявший глубины и остроты ума, оказывается, способен противостоять тирану, подчинившему себе чуть ли не всю Европу.
     В эти крайне тяжелые, страшные для моего отечества дни я с изумлением открыл для себя совершенно уникальную личность, необыкновенно сильную и светлую.
      

Июня 23-го дня. Полдень
     На рассвете прибыл посыльный из Динабурга с письмом от полковника Розена и майора Бистрома. Фактически это была целая записка, в коей сообщалось, между прочим, следующее.
     Главная крепость находится в зачаточном состоянии, а мостовое укрепление, законченное в плане, на самом деле является земляным.
     В связи с началом войны был собран военный совет, на коем решено было все строительные работы прекратить.  Несколько дней назад мостовое укрепление была атаковано маршалом Удино, но штурм был отбит. Однако затем, согласно приказу об отступлении, крепость была нашими войсками оставлена, и в город вошли войска генерала Рикорда.
     Сей Рикорд велел срыть укрепления и разрушить начатые постройки, после чего он покинул правый берег Западной Двины и пошел на соединение с армией Мюрата.
     Полковник Розен, майор Бистром и еще несколько полицейских чинов скрываются в доме динабургского купца Соломона Мейлахса.
     Сразу же после завтрака я собрал у себя Савана, Вейса, Шуленберха, фон Майделя и де Валуа. Обрисовав общую обстановку, я рассказал им, что нам тут больше оставаться, собственно, незачем и что надо готовиться к отъезду. Слова мои были встречены с полным пониманием, но барон фон Майдель вдруг спросил, изумленно поводя глазами:
     – А как же пленные, Яков Иваныч? Что делать с ними? У нас же весь дом набит пленными!
     Я тут же ответил, и, как оказалось, мой ответ был не вполне понят присутствующими:
     – Парочку пленных (тех, что наиболее важные птицы; скажем, полковника французского генерального штаба) мы возьмем с собой.
     – Но что делать с остальными? Мы же не можем взять с собою всех.
     – Вы правы. Мы никак не можем взять всех.
     – Но что же с ними делать? – не унимался барон.
     – Но отпустить ведь их мы тоже не можем, –  сказал я.
     Тут все со мной согласились.
     – Как же быть? – вскрикнул барон.
     – Господа, выход, увы, только один. Пленные – это свидетели, и они должны быть уничтожены. Советую вам вспомнить, как французы поступили с нашим Игнатием Савушкиным.
     – Расстреливать, что ли, будем? – потрясенно спросил де Валуа. – Но там же еще и дама! Даже ее не отпустим?
     – Графиня Коссаковская, – отвечал я, – намного опаснее всех остальных, содержащихся в доме Бауфала. Она должна быть уничтожена в первую очередь. Но расстреливать мы никого не будем. Это был бы mauvais ton.
     – Как же поступить? – спросил барон фон Майдель, вконец обескураженный.
     – Господа, все очень просто. Уходя, мы подожжем дом Бауфала. Вот и все. Пожар – это ведь явление естественное, а расстрел – противоестественное. Так что если дом вдруг сгорит, нас никто не станет обвинять в массовом убийстве.
     Все офицеры со мною согласились, хотя и без особого энтузиазма (явно остался недоволен юный барон фон Майдель и не собирался этого скрывать), однако решение было принято.
     Так что дом Бауфала все-таки обречен: пожар неизбежен.
     Жаль, конечно, привидений – они остаются без крова. Но что делать: война есть война.
      

Июня 23-го дня. Четыре часа пополудни
     Трифон в последний раз накрыл на стол в доме Бауфала. Да, последний обед в кабаке самоубийц. Был этот обед чинный и вместе с тем какой-то тревожный, без звона бокалов и гусарских песен, великим знатоком коих являлся наш барон фон Майдель. Да и ротмистр Саван был иной раз не прочь напеть гусарские куплеты.
     Но на сей раз, полагаю, все думали  о предстоящей дороге и о том, что готовит каждому из нас злодейка-судьба.
     Прощались мы с нашей околокладбищенской обителью, служившей нам верой и правдой девять ночей и десять дней.
     Надо сказать, что многие из нас уже как-то сроднились с домом Бауфала. В общем, уходить в неизвестность не очень хотелось.
     После обеда стали укладываться – этим занялся Трифон, и на подмогу ему по моему приказу были выделены пять караульных.
     Мне же де Валуа помогал отбирать нужные бумаги (те, что мы берем с собой). Те же, что показались мне не столь существенными, Трифон побросал в камин.
     Когда с бумагами было покончено, я еще провел целый ряд допросов.
     Де Валуа и Саван помогали мне – мы втроем взяли на себя пленных французов. Вейс же и Шуленберх – пленных поляков.
     В ходе допросов были отобраны десять человек, коих мы берем с собой в Свенцяны, на главную квартиру.
     Навестил я в последний раз (к моему величайшему сожалению, это не был последний раз. – Позднейшее примечание Я.И. де Санглена) графиню Алину Коссаковскую и полковника Сигизмунда Андриевича.
     Беседуя с этой парочкой, с этими недругами Российской империи, я был весьма насмешлив – Алина же и полковник, напротив, не были настроены шутить со мною, глядели мрачно, исподлобья.
     Графиня Коссаковская крикнула мне вслед, что мы еще скоро встретимся, что следующий ход за ними и что за ходом этим последует для меня окончательный мат. Я в ответ на эти слова громко рассмеялся (и зря. – Позднейшее примечание Я.И. де Санглена).
     Потом графиня заметила мне (она говорила уже совершенно спокойно, но видно было, что пребывает в диком гневе):
     – Любезнейший Яков Иваныч! Не радуйтесь и не думайте о победе, – вы все погибнете. Этого вашего Павла Александрыча Шлыкова мы, увы, не добили, а всего лишь взяли в плен. Но знайте: больше никому пощады не будет.
     На угрозы Алины я не обратил ровно никакого внимания – меня совершенно свело с ума известие о Шлыкове, о бедном, несчастном надворном советнике Шлыкове.
     Теперь уже закричал я – даже не закричал, а истошно завопил:
     – Что вы говорите, Алина?! Шлыков был предательски убит! Я сам хоронил его. Даже государь всплакнул, узнав об его гибели.
     Коссаковская зло рассмеялась и молвила потом, как только я остановился:
     – Вы хоронили младшего брата Павла Шлыкова, а сам надворный советник был вывезен нами в Варшаву (допрашивал его самолично генерал Фишер) и находится он в доме моих родителей, под домашним арестом. Но когда я прибыла теперь в Вильну и узнала, что вытворяют ваши ребята с поляками и французами, то отослала в Варшаву записку, в коей приказала расстрелять вашего Шлыкова. Так что скоро возмездие свершится.
     "Жив, жив!" – пронеслось у меня в голове, и я кинулся обнимать графиню, но она холодно, высокомерно и брезгливо отстранилась от меня, но я не обратил на это внимания. Я только думал о том, что Шлыков, которого я знал еще по петербургскому министерству полиции и в гибели которого ничуть не сомневался, оказывается живехонек: в плену, но живехонек. Так что на Алину за ее высокомерие я отнюдь не сердился. От радости я даже зарыдал и не стыдился этого.
     Пока шел допрос Алины, все наши пошли отдыхать, а я вот теперь еще делаю последние бауфаловские записи в дневнике. Трифон же в это время возится с вещами, упаковывает мои книги и делает это, кстати, очень бережно: он ведь и сам книгочей.
     Да, как стемнеет, устроим мы тут пожарчик и сразу тронемся в путь. Так, во всяком случае, решено.
     Прощайте же, милые привидения! Под вашей охраной нам жилось совсем не так уж плохо! Вы ведь способны отпугнуть кого угодно! Прощайте, остающиеся без крова бедняги! Сначала мы вас выгнали, а теперь вообще лишаем дома. Прощайте и не поминайте нас лихом, духи несчастных самоубийц! Ежели бы не проклятый Бонапарт, мы бы ни за что не потревожили вашего покоя.
      
     Вот и заканчивается мой бауфаловский дневник. Даже как-то грустно …Может  быть, по прошествии многих лет, когда утихнут нынешние военные бури, возможным станет предать его тиснению – занятная, вероятно, получится книжечка, не иначе.
     Кой-кому, не исключено, она покажется фантастической; между тем, все в ней – самая несомненная правда. Просто события сейчас происходят совершенно небывалые. Один только сюжетец "Старый ребе, одолевающий всесильного императора Франции" чего стоит!
     Кажется, не хлебнув как следует горячительных напитков, такого и не придумаешь!
     А подвиги отставного гусарского ротмистра российской службы Давида Савана, урожденного француза, дурачащего французскую разведку, – это же гораздо завлекательней новомодной изящной словесности! Вообще я полагаю: все, что случается ныне, довольно даже скоро будет восприниматься как чистейший роман и к тому же увлекательный роман.
     Все! Надо ехать!
     И полицмейстер Вейс, и квартальный надзиратель Шуленберх, и барон фон Майдель поочередно заглянули ко мне.
     В самом деле, сумерки уже спустились над старым и давно заброшенным лютеранским кладбищем. Я уже как-то свыкся с ним. Да и Трифон, по-моему, тоже обжился тут. И вот теперь снимаемся с насиженного места.
      
     Позднейшая приписка автора дневника
      
     Как только на старом лютеранском кладбище сгустились сумерки, дом Бауфала по моему приказанию исправно подожгли.
     Мы уже загодя все вышли во двор, вытащили поклажу, оседлали коней, подготовили две большие кареты, а дом заперли на громадный замок (его Трифон давно уже обнаружил на чердаке, и вот теперь его находка сгодилась).
     Как только первые мощные языки пламени охватили кабак самоубийц, я в карете, в коей еще поместились Трифон и де Валуа с сундуком, начал движение в сторону Свенцян.
     Во второй карете находились пленные. Следом за двумя каретами тронулись Вейс, Шуленберх, фон Майдель и Давид Саван со своими ребятами – все четыре отряда.
     Оглядываясь, мы видели (я несколько раз выходил из кареты), что зарево поистине было огромным. Пленные, сидевшие во второй карете, увидев через оконце, что дом Бауфала горит, стали рыдать и биться головой о дверцу, прощаясь со своими гибнущими товарищами. Думаю, что старое лютеранское кладбище было освещено в этот вечер как никогда. Да, фейерверк получился знатный!
     Как выяснилось буквально через несколько недель после пожара, экс-полковник Сигизмунд Андриевич и графиня Алина Коссаковская, к моему ужасу и величайшему стыду, сумели каким-то непостижимым образом ускользнуть из горящего и наглухо запертого здания – я их потом вдруг встретил в Москве и при не слишком приятных для себя обстоятельствах.
     Встреча с покойничками в первопрестольной столице нашей доставила мне массу хлопот. Впрочем, об ней – совершенно особый разговор. Поразительно, но убежать смогли именно они, самые опасные из тех, кто содержался по моему приказанию в доме Бауфала. Я и теперь не понимаю, как же им это удалось.
     Вообще хитрость Алины Коссаковской и Сигизмунда Андриевича была какая-то дьявольская, нечеловеческая даже. Да ведь и служили они этому исчадию ада – Бонапарту! Не зря ведь говорили тогда, что он чернокнижием занимался.
     Собственно, ради этой парочки и был мною затеян поджог – и вот на тебе! Они-то как раз и улизнули. Именно они! И никто другой! Я был абсолютно уверен в тот вечер, что с графиней Коссаковской, этой опаснейшей преступницей, наконец-то будет покончено, раз и навсегда. А случилось лишь то, что был подожжен Бауфалов кабак, и несчастные привидения, страдающие души самоубийц, стали бродить по разоряемому неприятелем Виленскому краю, довершая общее разорение и ужас.
     Да, привидения лишились своего излюбленного пристанища, а особы, покушавшиеся на жизнь нашего государя, все-таки оказались на свободе, готовые к совершению новых злодейств супротив Российской короны.
     И все-таки ничего напрасного не бывает. Чем более сильные разорение и ужас порождает враг, тем сильнее ненависть к нему, тем неотвратимей грядущее возмездие.
     И то, что привидения разбрелись повсюду, может, и не так уж было плохо, хотя привидений мне все-таки жаль, даже еще и теперь, по прошествии стольких лет, а ведь протекло уже с тех пор не одно десятилетие.
     Многие события изгладились из моей памяти, однако же о горестной судьбе привидений, обитавших некогда в доме Бауфала, я прекраснейшим образом помню.

Мая 18 дня. 1857 год
      
     Еще одна позднейшая приписка автора
      
     Пересматривал на днях страницы своего дневника, касающиеся десяти июньских дней 1812 года, и вдруг подумал, что сгоревший дом Бауфала есть ведь прообраз сожженной Москвы, первопрестольной столицы нашей. Странно только, как данное соображение не пришло мне в голову раньше. Факт, действительно, поразительный, как теперь начинаю я в полной мере постигать это.
     Поджог дома Бауфала – это ведь на самом деле было репетицией того, что мы сделали потом в Москве. Просто об этом мало кто знает, как мало кто знает и то, что именно в доме Бауфала были сформированы первые партизанские отряды, коими руководил я.
     Знаменитый историк наш Михаил Петрович Погодин, ознакомясь с этой частью дневника, изъявил полнейшее согласие со мной. Более того, Погодин полагает, что знакомство с дневником моим дает возможность совершенно по-новому взглянуть на современную российскую политическую историю. Михаил Петрович заинтересовался также дальнейшей судьбой отставного гусарского ротмистра Давида Савана, однако мне о ней, к величайшему моему сожалению, ничего нового не известно.
     Саван не отправился с нами в Свенцяны, на главную квартиру, а остался партизанствовать в Виленском крае со своим отрядом, сплошь состоявшим из французов. Саван был человек отменной храбрости и несомненного благородства, ярый враг Бонапарта, верой и правдой служивший России.
     Коли бы удалось вдруг собрать о Давиде Саване поболее сведений, то можно было бы написать завлекательнейшую повесть о подвигах отставного гусарского ротмистра или хотя бы составить биографический очерк о нем, наподобие того, как я по горячим следам составил очерк о генерале графе А.И.Кутайсове.
     Надо будет для начала справиться в архиве Высшей воинской полиции, коим, между прочим, управляет Протопопов, заведовавший в 1812 году моей канцелярией. Непременно стоит порасспрашивать и де Валуа (он ведь с Саваном по-настоящему сдружился как раз в доме Бауфала). Де Валуа теперь обретается в Санкт-Петербурге и, говорят, дослужился даже до статского советника. Да и бумаги у де Валуа остались кой-какие, об этом мне доподлинно известно, причем бумаги, связанные именно с его работой в моей канцелярии (апрель – июнь 1812 года). Неплохо было бы на них теперь взглянуть. Завтра же прикажу разыскать верного моего де Валуа, пока все более слабеющие силы не оставили меня окончательно.
     Да, о ротмистре Давиде Саване весьма желательно было бы написать особо. Он того в полной мере заслуживает. Вообще его судьба есть любопытнейший и поучительнейший эпизод современной русской военной истории. Несомненно, Саван был великим русским разведчиком. Ротмистр нанес немалый урон Бонапарту, до похода в Россию слывшему непобедимым.
     Собственно, он не раз сумел провести проницательнейшего императора Франции и агентов, поставленных им в герцогстве Варшавском.
     Накануне кампании 1812 года и в первые дни кампании Давид Саван оказал нам ценнейшие услуги – сего не стоит и не следует забывать. Это было бы непростительно! Более того, следует помнить еще и то, что именно Давид Саван вместе с полицмейстером Вейсом, квартальным надзирателем Шуленберхом и корнетом фон Майделем – а совсем не Денис Давыдов – непосредственно стоят у истоков русского партизанского движения. Об этом почему-то не очень любят вспоминать у  нас, но из песни слова не выкинешь.

Марта 24-го дня 1862 года
      
     Третья позднейшая приписка автора дневника
      
     1
      
     Сегодня утром по зову моему приезжал ко мне де Валуа (прибыл специально из Санкт-Петербурга). Он действительно дослужился до статского. Де Валуа довольно-таки изменился, потерял часть своих огненных кудрей, сильно обрюзг, но выражение глаз по-прежнему живое и умное, как и сорок лет назад. Встретились мы сердечно – беседа наша длилась более трех часов кряду, что уже говорит о многом. Вспоминали много Вильну, говорили и о доме Бауфала, о коем у де Валуа остались самые приятные воспоминания. Только его лицо омрачилось грустью, когда речь зашла о поджоге.
     Отставного ротмистра Давида Савана он, конечно, отлично помнил и кое-что любопытное рассказал мне о нем – воспоминания, надо сказать, весьма оживили его.
     Де Валуа привез с собой и оставил мне на пару недель целую кипу бумаг (непременно прикажу снять с них копии).
     Есть там и документы, касающиеся до ротмистра Савана – и частная переписка, и отчеты на имя Барклая де Толли, и еще кое-что, весьма, надо сказать, любопытное.
     Кстати, среди тех бумаг, что оставил у меня де Валуа, есть полная копия послания Шнеура Залмана из Ляд (Старого ребе, с учениками коего мне в свое время приходилось не раз встречаться к вящему процветанию Российской империи) к своим единоверцам, коих он призывал встать на борьбу с Бонапартом, убеждая, что падение сего супостата есть залог неизбежного спасения иудейского народа.
     Мне особенно примечательными в сем удивительном послании показались следующие строки (я их списал тут же, не дожидаясь, пока писарь целиком скопирует весь документ): "Услуживайте его военным начальникам всеми силами, уведомляя оных тайным и поспешнейшим образом, друг через друга, о всяких неприятельских местах, где сколько их есть, о их намерениях, словом, о всем, что к отвращению вреда нашему любезному государю Александру Первому, его славному царству, а нашему отечеству может содействовать. Язык еврейский, которого письмена известны единым только нам, в верности чего я не сомневаюсь, не откроет нас перед нашим врагом, алчностью своею разорившим всю Европу и наконец вторгнувшимся в живые недра России, нашего любезного отечества".
     Я убежден, что без сего документа невозможно в полной мере представить, в каких, собственно, обстоятельствах протекало начало кампании 1812 года.
     В некотором роде послание Старого ребе есть шифровальный код ко многим тогдашним событиям.
     В частности, бегство "великой армии" через разоренные земли литовских и белорусских губерний во многом становится понятным именно после знакомства с этим выдающимся творением не только великого ума, но и великого сердца, великого провозвестника добра и истины.
     Недаром по личному распоряжению Бонапарта французы начали охоту за Старым ребе и его учениками – оснований для этого было у них предостаточно.
     Император Франции был прекрасно осведомлен, что Шнеур Залман из Ляд проклял его. Знал он и то, что именно Старый ребе объяснил своим единоверцам – равенство, обещанное Бонапартом, несет гибель их вере.
     Сей гениальный мудрец объяснил также, что лучше быть нищими и преследуемыми, но при этом не разобщенными и пребывающими под охраной своих святых книг (из послания Шнеура Залмана: "Если победит Бонапарт, богатство евреев увеличится и положение их возрастет, но зато отдалится сердце их от Отца нашего Небесного"). Вот и получается, что подлинное благоденствие единоверцам Старого ребе обеспечивает именно скипетр нашего государя Александра Павловича, а Бонапарт со своими обещаниями свободы и равенства несет истребление вере, на коей ведь все держится у них.
     И Шнеуру Залману поверили, и как еще поверили.
     На фоне польско-литовских восторгов по отношению к Бонапарту поведение его единоверцев просто изумляло и казалось чем-то совершенно невероятным, немыслимым даже.
     Государь Александр Павлович и генерал Аракчеев поначалу даже отказывались признавать это, но известия поступали одно за другим, и большинство из них доставлялось именно последователями Шнеура Залмана. Без их донесений не представляю даже, что бы делала высшая воинская полиция.
     Кое-кто из учеников Старого ребе французами был пойман и повешен, но сеть, налаженная Шнеуром Залманом в первые же дни кампании 1812 года, так и не была разрушена, несмотря на все усилия, предпринимавшиеся противником.
     Бонапарт, говорят, был в сущем бешенстве. Лазутчики, засланные Старым ребе, в том случае, если их ловили, тут же предавались казни. Но на их место немедля становились новые.
     И вот что еще произошло в июньские дни двенадцатого года.
     Результатом послания Старого ребе явилось то, что поднялись евреи Виленской, Витебской и Могилевской губерний. И в итоге поставки фуража "великой армии" были сорваны, что весьма замедлило ее поступательное продвижение по территории Российской империи. Худо кормленные лошади, тянувшие артиллерийские упряжки, падали и падали, а замены они не получали или получали в недостаточном количестве. Так что войска шли, а орудия застревали где-то, и это постепенно все сильнее ослабляло мощь "великой армии".
     Потом, когда она уже оставила Москву, история повторилась, но как! Фураж единоверцами Шнеура Залмана для "великой армии" поставлялся в заведомо недостаточном количестве и заведомо плохого качества. И результат был: лошади дохли в неимоверном  количестве.
     Так что последствия для французов были еще более трагическими, чем в июне, – я бы даже сказал, катастрофическими, по-настоящему гибельными.
     Боевая сила французской армии таяла на глазах. Артиллерийский парк был распылен, растаскан. Ясное дело, без артиллерии в наши дни война просто невозможна. Так что поставить в армию победителей плохой фураж – это отнюдь не мелочь, что Шнеур Залман отличнейшим образом понимал, ибо был он не только мудрецом, но еще и человеком, который мыслил предельно трезво.
     В том памятном разговоре де Валуа напомнил мне, что Старый ребе, организовав сопротивление, двинулся вместе с отступавшими русскими войсками, прихватив с собой своих домочадцев и ближайших сподвижников – попадись они в лапы французам, их ждала бы неминуемая жесточайшая расправа.
     Повозка Старого ребе постоянно находилась под охраной нескольких полицейских чиновников (де Валуа показал мне сохранившийся у него приказ на этот счет, который был подписан лично мною).
     Целых пять месяцев престарелый Шнеур Залман провел в дороге (однако с многочисленной армией своих учеников, как я доподлинно знаю, связь он имел постоянную) и умер в декабре 1812 года в деревеньке Пена Сумского уезда Курской губернии.
     Похоронен сей великий человек, несравненный мудрец и пророк, в местечке Гадяч близ Полтавы.
     А за несколько дней до смерти, чувствуя, что его душа готовится покинуть этот мир, Старый ребе сказал: "Когда последний наполеоновский солдат пересечет границу Российской империи, будет забрана от вас услада глаз ваших". Очевидно, он ждал исполнения пророчества, не желая, прежде чем оно исполнится, расставаться с земной жизнью.
     Старый ребе ждал поражения Бонапарта, ибо именно оно, как он считал, давало шанс на спасение его вере и его народу, волею судьбы оказавшемуся в Виленской, Витебской и Могилевской губерниях. Он мудро полагал следующее. Лучше пусть будет ненависть к его народу, пусть его народ будет, ненавидимый, преследуемый, лишаемый прав, но – будет. Это лучше, чем равенство, которое уничтожит особенность его народа, сольет его с другими. Катастрофа Бонапарта означает катастрофу либеральных идей эмансипации и равенства, и, значит, она работала на сохранность веры иудейской.
     И вообще о каком равенстве речь?! Его никогда не было, нет и не будет. Каждая личность равнозначна всему человечеству и удивительна, как любое созданье Божье. То же можно сказать и о народах, каждый из которых имеет неповторимую физиономию. И у каждого человека, как и у каждого народа, есть своя особая судьба.
     В общем, Старый ребе хотел уйти со спокойным сердцем. И, несомненно, так и сталось: Бонапарт оглушительно проиграл военную кампанию 1812 года, которая начиналась столь блистательно. "Все, что говорил ребе, осуществилось: полностью, а не наполовину", писал впоследствии его старший сын (письмо Среднего ребе я нашел в бумагах, доставленных мне де Валуа), продолжатель дела своего отца и учителя.

Генваря 15-го дня. 1864 год
      
     2
      
     В нескольких коробках с бумагами, которые предоставил мне пять дней назад де Валуа, я обнаружил копию одного интереснейшего  указа, о коем я прежде почему-то ничего не знал. А указ сей стоит того, чтобы о нем вспомнить.
     Оказывается, за активную поддержку нашей армии сыну Шнеура Залмана из Ляд – ребе Дов Беру (он был известен как Средний ребе) было присвоено звание потомственного почетного гражданина Российской империи. Вот так-то!
     Сей факт поразителен, конечно, но вместе с тем он отнюдь не случаен. Не сомневаюсь, что он еще привлечет внимание историков.
     Все дело в том, что именно Дов Бер помогал своему отцу летом 1812 года налаживать партизанское движение в Виленской, Витебской и Могилевской губерниях и вел переписку со многими учениками Старого ребе – Мойше Майзлишем, Меером Марковским и многими другими, оказавшимися по указанию своего учителя в рядах французской армии.
     При этом, как мне кажется, заслуживает особого внимания вот еще какой факт. Именно по призыву Старого ребе (еще его называли "Старый ребе с новой душой") кагалы и частные лица иудейского вероисповедования в достопамятном 1812 году пожертвовали российскому правительству крупные суммы на ведение борьбы с Бонапартом (расписки должны храниться в архиве высшей воинской полиции).
     Да, нашей армии Шнеур Залман из Ляд и сын его Дов Бер (Средний ребе) оказали совершенно исключительную помощь, значение коей трудно переоценить, помощь исключительную – свидетельствую об этом как бывший директор высшей воинской полиции при военном министре.
     Однако меня, помимо чисто практической стороны дела, всегда потрясал и потрясает до сих пор дерзостный ум Шнеура Залмана, осмелившегося противостоять всесильному Бонапарту.
     Один имел на своей стороне всеохватывающий ум и верных учеников, а другой – полководческий гений и почти миллионную армию. Соперничество казалось бесполезным, и все-таки Старый ребе решился. Для этого нужен был не просто глубокий, острый ум, но и весьма дерзкий.
     В записях, которые оставил мне Меер Марковский, ученик Шнеура Залмана, он приводит такое высказывание своего учителя: "Божественная душа человека обладает тремя одеяниями – мысли, речи и действия".
     И еще на одну мысль обратил я внимание, читая записи, переданные мне Меером Марковским.
     Мысль сия как нельзя лучше объясняет, почему Старый ребе, погруженный в мистические откровения, вместе с тем неизменно был занят делами нашего грешного мира, почему он стал бороться с Бонапартом: "Сущность Божественного образа есть действие. Какая польза в том, что устройство твоего тела соответствует Божественной форме, если в действиях своих ты не подобен Богу? Подражай же деяниям Его, желай добра ближнему своему, ибо ты и ближний твой суть одно и то же".
     "Старый ребе с новой душой" обладал мощнейшим, проницательнейшим умом и одновременно пророческими способностями – он творил чудеса.
     И борьба Залмана Боруховича, как он именуется в русских официальных документах, с Бонапартом – это тоже чудо, но только чудо, обладающее полноценной реальностью и абсолютной достоверностью (да, в записях Марковского я нашел еще следующее высказывание Старого ребе: "Успех определяется глубиной стремления"). До сих пор, по прошествии стольких лет, я не перестаю изумляться сему уникальному явлению, без коего невозможно в полной мере понять события достопамятного для российской истории 1812 года.
     Между прочим, камердинер мой Трифон (упокой Господи его верную душу) рассказал мне как-то историю, которую он услышал, если мне не изменяет память, кажется, еще на виленском рынке.
     Ребе Исраэль из Козениц рассчитывал на то, что победа Бонапарта улучшит положение его единоверцев.
     Полагаясь на свои заслуги пред Господом, каждый из этих двух праведников – и Шнеур Залман, и Исраэль – мог надеяться, что именно его молитва будет услышана на Небесах, что именно она будет учтена при высших расчетах.
     Дабы избежать сложных ситуаций, дабы не ввергать Господа в сомнения, ребе Исраэль и ребе Залман пришли к соглашению: услышана будет молитва того из них, кто первым протрубит в шофар на Новый год.
     Но едва ребе Исраэль собрался протрубить, как тут же ощутил душой, что Шнеур Залман опередил его, и, значит, гибель Бонапарта была предрешена. Нечего говорить – конечно, эта история есть плод чистой выдумки. Но вот что по ней можно восстановить и восстановить со всею несомненностию.
     Многие соплеменники Залмана Боруховича ждали Бонапарта, считая, что он поможет покончить с их притесненным положением. А Старый ребе, обладавший не только глубоким, но еще и необычайно острым умом, переубедил всех и повел единоверцев своих под русские знамена – переубедил не только авторитетом, но и умением своим выдвигать безошибочно действующие аргументы.
     Собственно, государь Александр Павлович, как и довольно многие в его окружении, опасался перед войной – я не раз слышал весной 1812 года такого рода разговоры, – что иудеи станут на сторону Бонапарта. И основания для таких опасений были.
     Иудеи чувствовали себя притесненными, а император Франции обещал им свободы. И ежели бы Залман Борухович не разъяснил единоверцам, что под французскими свободами понимается равноправие, которое несовместимо с идеей избранности Божьей народа израильского, то неизвестно, как бы все еще повернулось.
     Так что, может, и в самом деле Залман Борухович протрубил в шофар первым, нанося тем Бонапарту сокрушительное поражение.
     * * *
      
     Сегодня у меня обедал знаменитый историк наш Михайла Петрович Погодин, являющийся издателем замечательного журнала "Москвитянин", с коим я уже не первый год сотрудничаю.
     Как повелось между нами, Михайла Петрович начал расспрашивать меня о малоизвестных обстоятельствах кампании 1812 года.
     Опять заговорили мы об отставном гусарском ротмистре Давиде Саване. Я попробовал еще что-то выскрести из закоулков своей памяти. Рассказ сей, кажется, весьма заинтересовал моего именитого гостя. Потом Михайла Петрович попросил вспомнить еще какие-нибудь малоизвестные военные эпизоды, до коих я имел касательство.
     Когда же я поведал Михайле Петровичу о Залмане Боруховиче из Ляд и его учениках, то знаменитый историк наш пришел в состояние форменного бешенства и наотрез отказался верить в достоверность моего рассказа.
     Когда же я показал ему имеющиеся в моем распоряжении документы, Михайла Петрович отшвырнул их и, рассердясь, убежал – он кричал, топал маленькими ножками своими и обильно брызгал слюной. Такого с ним еще при мне не случалось – неизменные учтивость и спокойствие разом оставили его.
     Сценка получилась презабавная.
     В первую минуту я даже оторопел и отказывался верить ушам и глазам своим, настолько все это было неожиданно, немыслимо как-то даже. Подумав как следует, вот какое я принял в итоге решение.
     При следующей нашей встрече – а она не за горами – я непременно опять выложу перед Михайлой Петровичем бумаги, доставленные мне де Валуа, который оказался, кстати, отличнейшим архивариусом, в высшей степени толковым, аккуратным и внимательным. Так что деваться профессору Погодину будет некуда.
     Это ведь – подлинные документы (письма, указы, справки, донесения), и Михайле Петровичу все-таки придется с ними ознакомиться. Да, все-таки придется!
     Историк непременно должен это знать, да и не только историк. Иначе, на самом деле, будет не понять, что же на самом деле происходило у нас в достопамятном 1812 году.
Генваря 19-го дня. 1864 год

      
     Через два месяца – 1 апреля 1864 года действительный статский советник, бывший директор высшей воинской полиции при военном министре, профессор-адъюнкт Московского университета  Яков Иванович де Санглен скончался на 88-м году жизни, оставив в нашем грешном мире восьмерых детей и весьма обширное рукописное  наследие, которое ждет еще своих читателей и интерпретаторов.
     Успел ли де Санглен показать находившиеся в его распоряжении документы из архива де Валуа историку М.П.Погодину – Бог ведает. В дневнике на этот счет записей больше никаких нет.
     Возможно, что январская встреча была последней, а может быть и так, что де Санглен и Погодин еще виделись, но де Санглен, несмотря на храбрые свои заявления, не решился во второй раз ущемлять самолюбие известного русского историка.

Андрей Зурин, Роман Оспоменчик.

5 октября 2006 года.

Оксфорд – Иерусалим