Виктор Костюковский

     В конце прошлого года в петербургском издательстве "Имена" вышел в свет "Фауст" Гёте в переводе Константина Иванова. Расшифрована и издана рукопись, пролежавшая в семейном архиве около 80 лет. Уже сам по себе этот факт - настоящая литературная сенсация. Еще более сенсационными делают новую книгу сразу несколько обстоятельств - личность переводчика, время и обстоятельства создания произведения, качество перевода, иллюстрации и оформление, наконец, сопровождающие публикацию статьи.
     
     - Поделитесь секретом, как вам это удалось? - с завистью спросил меня после презентации книги коллега-издатель, вручая свою визитку.
     Я посмотрел на карточку и изумился:
     - Так ведь вам приносили эту рукопись, вы же отказались!
     - Вот в том-то и дело, я хочу понять, почему вы не отказались.
     Мне вспомнилось где-то читанное: одна из популярнейших английских идей - идея торжества увлеченного любителя над равнодушным профессионалом (хотя бы Шерлок Холмс - и инспектор Лестрейд). Мой визави был безусловно профи: около сотни книг в год. Мы же делали всего-навсего пятую книгу, причем работали над ней около четырех лет.
     - Наверное, потому, - ответил я, - что вы профессионал, а мы любители.
     - Ладно, не прибедняйтесь, - улыбнулся коллега, - книга сделана вполне профессионально. Я бы даже сказал, с любовью.
     - Так ведь "любитель" - от слова "любить"...
     
     * * *
     
     "Фауст" дан человечеству на все времена. Такое утверждение требовало бы доказательств, если бы их не было, а они есть, давно и во множестве. Изо всех приведу то, которое меня, например, просто поразило. Начиная работать над рукописью, я занялся тем, что у нас в России иногда до сих пор называют "изучением маркетинга рынка". И вот оказалось, что в стране, где прилавки завалены детективами (почему-то преимущественно дамскими) и душещипательными love story, "Фауст" Гёте остаётся одной из самых востребованных книг! В одном из двух переводов - Николая Холодковского или Бориса Пастернака - трагедия издается практически каждый год, да еще и не по одному разу. Не будучи очень уж горячим оптимистом, я пытался найти объяснение в том, что "Фауст" входит в общеобразовательные программы, и его просто вынуждены читать все новые поколения старших школьников и студентов-гуманитариев. Но это только половина объяснения, иначе с прилавков не уходили бы богато оформленные двухтомники ценой примерно в двадцать студенческих стипендий.
     По наблюдениям доцента Санкт-Петербургского госуниверситета Ирины Алексеевой, только три поэта столь настойчиво осваивались русскими переводчиками: Шекспир, Райнер Мария Рильке и Иоганн Вольфганг Гёте. Русская рецепция "Фауста" начинается с Жуковского, написавшего в 1817 году стихотворение "Мечта. Подражание Гёте" - по мотивам "Посвящения" к "Фаусту". Следующим был Грибоедов, опубликовавший в 1825 году "Пролог в театре", впрочем, на добрую треть удлинив его собственными стихотворными строчками. Не будем говорить о множестве произведений "по мотивам" (иначе пришлось бы надолго остановиться на Пушкине), а также о переводе отрывков (останавливались бы на Веневитинове, Тютчеве, Тургеневе, Огареве, Бальмонте и многих других). Первый полный перевод "Фауста" на русский язык принадлежит перу Эдуарда Губера, вдохновленного на это дело Пушкиным. Губер начал работу сразу после публикации второй части трагедии (как известно, она вышла в свет уже после смерти Гёте): первую часть писал в стихах, вторую в прозе. Однако цензура запретила перевод, и Губер в отчаянии сжег свой трехлетний труд. Затем по настоянию того же Пушкина возобновил работу и в 1838-м, уже после смерти друга и вдохновителя, опубликовал перевод, в котором 300 строк все-таки были вымараны цензурой как "богохульные" и "кощунственные". Что не удивительно, если принять во внимание два обстоятельства: во-первых, сам Гёте, мягко говоря, не был догматиком христианской веры; во-вторых, православная церковь, напротив, охраняла догмы весьма ревностно.
     Так что новый автор полного перевода, Михаил Вронченко (1844, первая часть в стихах, вторая в прозе с сокращениями), благоразумно заменил "богохульные" строки Гёте на собственные, далекие от оригинала, зато вполне благочестивые.
     Следующими полными переводами "Фауста" на русский язык (Холодковского пока пропускаем) были работы Фета, Соколовского (в прозе), Вейнберга (в прозе). Наконец, до того, как перейти к двум "каноническим" переводам, нельзя не вспомнить совершенно курьезного труда некоего А.Овчинникова (1851), смело взявшегося за неподвластную большинству переводчиков вторую часть. Константин Иванов, автор найденного нами перевода, в своих комментариях приводит следующий отрывок из Овчинникова:
     
     Нарядный люд - простой народ, -
     Нога что пуд - а в тих нейдет:
     Шагнет и прыг! Бегнет и шмыг!
     И ступнет - дряг! И топнет - дрыг!
     
     А вот пример из того же "произведения", приведенный научным редактором нашего издания Ириной Алексеевой:
     
     Там на четверке колесят...
     Фыряет - знать-то прокурат;
     А трутень фофанит с запят,
     Сам испитой - живья ни-ни!
     И тих - никшни! хотя щипни;
     Одышкой чахнет искони...
     
     * * *
     
     Николай Холодковский опубликовал полный перевод "Фауста" в 1878 году. Борис Пастернак - в 1953-м. Это и есть два "канона". До сих пор принято считать, что перевод Холодковского "точнее", Пастернака - "поэтичнее", а оба, вместе взятые и "поделенные на два", - это якобы и есть "Фауст" Гёте практически в чистом виде.
     Конечно, это полная ерунда, хотя бы потому, что ни сложить, ни поделить продукты творчества нельзя. В действительности перевод Холодковского нельзя считать абсолютно точным: при сравнении с подлинником нетрудно заметить следы той же христианской то ли цензуры, то ли, скорее, самоцензуры, такой пример у нас ещё будет впереди. Что же касается особой поэтичности (а уж заодно и точности) перевода гениального (это безо всякой иронии) поэта Пастернака... Я просто приведу четыре строчки Мефистофеля из "Пролога на небесах" - в переводах Холодковского и Пастернака.
     
     В переводе Холодковского:
     
     Опять, о господи, явился ты меж нас
     За справкой о земле - что делается с нею!
     Ты с благосклонностью встречал меня не раз -
     И вот являюсь я меж челядью твоею.
     
     В переводе Пастернака:
     
     К тебе попал я, боже, на прием,
     Чтоб доложить о нашем положенье.
     Вот почему я в обществе твоем
     И всех, кто состоит тут в услуженье.
     
     Ну не секрет же, что Пастернак был вынужден заниматься переводами! Ему, действительно великому поэту, было и самому что сказать читателю, а вот возможностей для того было совершенно недостаточно. Кроме того - это известно по опубликованным письмам - Гёте его раздражал, он далеко не всегда понимал, а уж тем более разделял систему гётевских образов, его эстетику, его язык. И если массового читателя пастернаковский перевод "Фауста" пленил (да и могло ли быть иначе!), то литературоведы и знатоки немецкого языка не только отмечали в этом переводе явные уходы от Гёте и лексические, стилистические вольности, но и глухо (с этакой театральной ремаркой в сторону) поговаривали, что поэт "переводил" по подстрочнику. Некоторые шли дальше и утверждали, что даже не по подстрочнику, а по... Холодковскому!
     Откровенно говоря, случилось заметить такое и мне. Doctor Marianus в финале трагедии обращается к Богоматери так (в оригинале): "Jungfrau, Mutter, Konigin"... - и здесь я намеренно делаю паузу, с тем, чтобы потом продолжить. Холодковский переводит: "О, царица, дева, мать...". Пастернак: "Дева, мать, царица!". Правильно? Да. Но у Гёте в следующей строчке ещё одно слово: "Gottin"! Понятно, что Холодковский не мог, преступая христианский догмат, назвать Богоматерь Богиней. Что же Пастернаку, писавшему свой перевод в безбожное время и в безбожной стране, мешало точно перевести Гёте? Ведь Marianus - имя не случайное: так в средние века называли схоластов, почитавших Деву Марию именно как Богиню. Кроме того, считает профессор Алексей Аствацатуров, без точной передачи этой гётевской мысли остаются непонятными, как бы "провисают" идущие следом слова мистического хора о вечно женственном, о подлинно божественной силе любви, без которой невозможны ни человеческая жизнь, ни человеческая деятельность. Так что же это - самоцензура богобоязненного Пастернака или, в самом деле, его перевод "по Холодковскому"?
     Тут читатель (хотя бы для того, чтобы вернуть автора к главной теме) вправе спросить: ну, а как перевел это место ваш Иванов? А вот как: "Дева, Мать, цариц всех краше, // Божество Ты наше!"
     
     * * *
     
     Константин Алексеевич Иванов родился в 1858 году в семье вольноотпущенника из крестьян. В 1881-м окончил историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета. Преподавал историю, географию и латинский язык в 5-й гимназии, в Александровском лицее, на Высших женских (Бестужевских) курсах. Был директором гимназии в Нарве (1904-1906), 12-й гимназии в Санкт-Петербурге (1907-1909), а затем Николаевской царскосельской гимназии. К этому времени он был тайным советником, кавалером высших степеней орденов Святых Владимира, Анны и Станислава, автором многих учебников по истории, в частности, по медиевистике (известные и до сих пор переиздаваемые книги "Средневековый город и его обитатели", "Средневековый замок и его обитатели", "Средневековый монастырь и его обитатели" и др.). Благодаря огромным познаниям, опыту, культуре и безупречному послужному списку Иванов был приглашен преподавателем истории и географии к детям последнего русского царя Николая II. Он был учителем сначала Ольги и Татьяны, затем Марии и Анастасии, наконец, цесаревича Алексея. Уже из Тобольска ссыльный царь, взявший на себя обучение детей, писал ему в Царское Село, просил прислать некоторые книги. Это письмо стоило Константину Алексеевичу директорского поста и вообще работы. Но он даже обрадовался горькой свободе: наконец, появилась возможность закончить труд почти всей жизни - перевод "Фауста". Кроме того, Иванов был поэтом. В 1906 году он издал большой (500 страниц) том своих произведений, в 1911-м - сборник "Лепестки".
     "Фаустом" Иванов, в совершенстве знавший немецкий язык, занялся в студенчестве, начал его в 1880 году. И прожил с этой работой, которой занимался главным образом во время школьных "вакаций", почти сорок лет. В конце последней тетрадки - запись фиолетовыми чернилами: "FINIS. Канун сочельника. 23 дек. 1918 года или 5 янв. 1919 г.". Через полгода, как бы сознавая выполненной свою миссию на земле, Иванов умер. Его не разрешили хоронить в фамильном склепе в Александро-Невской лавре, он покоится в Царском Селе.
     Рукописи Константина Алексеевича до 1930 года хранила его вдова, потом сын Константин Константинович, художник Александринского театра. Во время войны, в условиях экстренной эвакуации, семья не смогла взять с собой этот архив. Сверток, завернутый в холстину и перевязанный бечевкой, пролежал две блокадные зимы в "онегинском" шкафу, в доме на Лиговке. Сквозь выбитые стекла комнату заметал снег, залетел даже осколок снаряда и срезал часть оболочки пакета, но рукописям суждено было остаться нетронутыми. Вот уж подлинно: не горят!..
     После войны архив перешел к внуку Иванова, Никите Константиновичу Иванову-Есиповичу. Он помнил переданные ему отцом слова деда: не трогать до лучших времен! После смерти Сталина, в 1954-м, ему подумалось: а может быть, они уже наступили? Никита Константинович развязал сверток и показал его содержимое своему новому другу по имени Симон. Тот посоветовал: "Спрячь, и подальше! Сейчас ты инженер, кандидат технических наук, а как только предъявишь рукописи, сразу станешь внуком учителя царской семьи". Симон знал, что говорил: всего за два года до этого был расстрелян его отец, замечательный поэт Перец Маркиш, а сам Симон с мамой и братом только что вернулись из ссылки.
     Но и когда "лучшие времена", по убеждению Никиты Константиновича, уже наступили, рукопись долго никого не интересовала. В издательствах жали плечами: ну, "Фауст", ну, еще один перевод... Что он, лучше, чем у Холодковского или Пастернака? Ученые, с опаской поглядывая на восемь общих тетрадок, исписанных бисерным почерком (с "ерами" и "ятями") предлагали пожилому человеку набрать текст на компьютере, распечатать в четырех экземплярах, а уж потом... Исключением была уже упомянутая мной Ирина Сергеевна Алексеева - великолепный переводчик, доцент кафедры немецкой филологии университета. Она мне потом рассказывала:
     - Эти тетрадки, сначала еще даже независимо от их содержания, вызвали во мне какие-то сложные, трепетные чувства. Иванов был образованнейшим человеком, он прекрасно понимал, что такое "Фауст". К тому времени уже существовали переводы Тютчева, Губера, Струговщикова, только что появился перевод Холодковского. И вдруг молодой человек, студент, берется за новый перевод. Значит, его что-то не устраивало? Да и дело вовсе не в том, "лучше" или "не лучше": одно из величайших и сложнейших в мировой литературе произведений - оно одно, а переводов может быть множество, и каждый в той или иной степени приближает читателя к оригиналу, помогает его понять.
     Но чем дальше Ирина Сергеевна вчитывалась в новые и новые порции уже набранного текста, тем отчетливее понимала: это не "еще один" перевод, а произведение, которое в самом деле может спорить с "каноническими" переводами и по точности, и в поэтическом мастерстве.
     Сделав тщательный сопоставительный анализ переводов Холодковского, Пастернака и Иванова, Ирина Алексеева в свой статье "Бесконечность постижения" приходит к выводу: "К.А.Иванов как переводчик шел в ногу со временем; его переводческие принципы соответствуют уровню текстовой культуры рубежа XIX-XX веков, а сам перевод представляет собой серьезную попытку приближения к раскрытию сути бессмертного оригинала. Читатель же, который стремится познакомиться с трагедией "Фауст" во всей ее полноте, в подробностях, и по этой причине предпочитающий перевод Холодковского переводу Пастернака (который по праву считается более вольной поэтической версией), скорее найдет эту полноту именно в переводе Константина Алексеевича Иванова".
     А вскоре философ, профессор Института иностранных языков Алексей Георгиевич Аствацатуров, ознакомившись с переводом, твердо заявил: главное в трагедии, а именно гётевская философская концепция, никогда прежде не была передана по-русски с такой точностью и полнотой.
     - Дело не только в несомненном переводческом и поэтическом даре Константина Иванова, - говорил Алексей Георгиевич, - а этот дар для меня несомненен. Я уверен, что ориентиром для Иванова был Алексей Константинович Толстой, оставивший нам гениальные переводы великих гётевских баллад "Коринфская невеста" и "Бог и Баядера" - неподражаемые образцы переводческого искусства. Воздействие Толстого на Иванова чувствуется, когда сравниваешь с переводом те места толстовских поэм, где философская мысль непосредственным образом соединена с картинами природы и образует с ними нерасторжимое единство. Таких мест в переводе очень много, причем Иванов не только точно передает образы Гёте, но и достигает поистине гётевского дыхания стиха. Но это одна сторона, а другая состоит в том, что перевод Иванова не знал ни цензуры, что понятно, ни самоцензуры!..
     Прерываю своего собеседника вопросами: не сгущал ли краски Константин Иванов, завещая не трогать рукопись "до лучших времен"? Не сгущал ли их друг его внука Симон Маркиш? Да, конечно, как-то Сталин обмолвился о хорошей, но далеко не великой поэме пролетарского писателя в том духе, что "эта штука посильнее "Фауста" Гёте"... Но и эта фраза все же свидетельствовала об его почтении к "Фаусту", да и само произведение даже в советские времена никогда не исключалось из образовательных программ.
     - Да, это так, - отвечает Алексей Аствацатуров, - но все известные нам до Иванова переводчики либо цензурировались, либо поневоле занимались самоцензурой. И не только христианской, но и политической. То же и в литературоведении, гётеведении: никогда и никто не писал о главной мысли второй части. Даже если исследователи замечали, даже если они разделяли эту концепцию, не могли же они, в самом деле, писать, что она по сути своей антитоталитарна! Об этом трудно говорить коротко, но если уж совсем попросту, то трагедия Фауста - это трагедия невозможности творить добро недобрыми методами, угнетая, убивая людей, силой загоняя их в "светлое будущее". Иначе говоря, в союзе с Мефистофелем, заложив ему душу.
     Вот почему Константин Иванов, один из просвещеннейших людей своего времени, отдавший "Фаусту" сорок лет жизни, постигший самую суть произведения, завещал хранить рукопись "до лучших времен". Он ведь прекрасно понимал, в какую полосу своей судьбы вступала Россия. Об этом свидетельствует одно из последних его стихотворений:
     
     Не отвращай святого лика,
     Свобода чистая, от нас!
     Мы жили рабски, жили дико;
     Не то же ль самое сейчас?
     
     Ты пронеслась по небосводу
     С корзиною цветов своих,
     Но ты не скинула народу -
     Увы! - ни одного из них.
     
     Ты скрылась ярким метеором,
     И воцарился произвол,
     И разрослись живым укором
     Чертополохи всяких зол.
     
     * * *
     
     Издательство наше такое: ты да я, да мы с тобой. Зарегистрировались в 2000 году, генеральным директором назвали мою жену Евгению Забелину, исполнительным директором нашу давнюю подругу Людмилу Паутову, главным редактором - меня. Потом в качестве редактора присоединилась Юля Ровицкая, жена нашего с Женей сына Артема. Выпустили несколько книг, среди которых сборник стихов прекрасного израильского поэта Семена Эпштейна.
     Как-то Люся совершенно случайно познакомилась с пожилым человеком. Тот спросил, не знает ли она, кто может взяться за расшифровку и компьютерный набор старой рукописи его деда. Вы уже поняли, что пожилым человеком был внук переводчика Никита Константинович, а рукопись - переводом Иванова. Издательство тогда было в простое, и Люся взялась сама.
     Нет-нет, мы пока еще не думали о книге. Просто Люся, посвящавшая "Фаусту" каждый свободный час, постепенно и нас "заражала". Мы читали расшифрованный ею текст параллельно с известными переводами, постоянно сверяясь с немецким оригиналом, перепахивая словари, советуясь с Ириной Сергеевной. Устраивали коллективные мозговые штурмы, над одним неясно написанным словом могли спорить часа по три кряду. И в какой-то момент поняли, что в сущности уже работаем над книгой.
     Вот так и прошло почти четыре года. "Редактирование" было весьма условным: мы с самого начала договорились, что имеем дело с литературным памятником, и не наше дело - что-то в нем менять, "улучшать". Нам важно было лишь приблизить его к восприятию современного читателя, все-таки правила орфографии, пунктуации в XIX - начале XX века были иными. Несколько иной была и лексика, но как раз лексику мы не трогали, полагая, что русский литературный язык, которым пользовался Иванов, - он-то и есть тот самый "великий и могучий", и направить его в современную языковую среду - одна из главных наших задач. Попутно нашли и исправили несколько авторских ошибок, просто описок, неизбежных в любом тексте, не знавшем редактора и корректора.
     Была и еще одна забота. Мы с самого начала понимали, что книгу нужно издавать на таком уровне полиграфии, вообще книжного искусства, которое соответствовало бы её содержанию. Думали об оформлении. Один художник сказал примерно так: "Ну, читать-то мне не обязательно, дадите какие-то ключевые моменты, например, "Фауст обнимает Маргариту"... И имейте в виду, без аванса в две тысячи долларов я и карандаш в руки не возьму".
     Увидев некоторые графические листы потрясающих "фаустовских" серий заслуженного художника России Олега Яхнина, я набрался смелости, позвонил ему и поехал знакомиться. Полчаса рассказывал о нашем проекте. Не скрыл и того, что надежды призрачны, средств на издание пока нет. Олег Юрьевич долго молчал, потом сказал: "Вот ведь как бывает... Почти тридцать лет болею этой трагедией, всегда мечтал, что будет книга с моими иллюстрациями... В общем, имейте в виду: я участвую в вашем проекте на любых условиях, в том числе и бесплатно".
     Точно так же, "на любых условиях", были готовы участвовать Ирина Алексеева и Алексей Аствацатуров - авторы статьей, которые вошли в книгу, сделав ее еще и бесценным учебным пособием. Статей, которые, по моему твердому убеждению, стали новым словом в российском гётеведении.
     Но издать такую огромную книгу на этих самых "условиях" все равно нельзя. Так что пришлось искать средства. Не буду описывать своих хождений по мукам. Кто хоть однажды занимался испрашиванием средств, пусть даже на самое благое дело, тот меня и так поймет, а кто не знаком с "техникой вежливого отказа", тому все равно не представить, каково это - ощущать себя "сыном лейтенанта Шмидта", когда им не являешься (в смысле - "сыном"-то как раз являешься, но не мошенником же).
     Наконец, повезло. Наш проект попал в ОАО "Российские железные дороги". Потом, на презентации книги, которая проходила в Петербургском госуниверситете, президент ОАО Владимир Иванович Якунин сказал: "У нас была скромная задача - не пройти мимо этого факта. И мы не прошли". Это самое "не прошли" позволило нам издать книгу в двух вариантах. Коллекционный тираж в 100 пронумерованных экземпляров: большой формат, тонированная (как бы состаренная) бумага, кожа, тиснение золотом и золочёный обрез, кожаный футляр... И "обычный" тираж - 1000 экземпляров. В обоих вариантах оформление и иллюстрации Олега Яхнина. Нет, даже не иллюстрации, а совершенно самостоятельные, глубокие философские произведения, навеянные не столько сюжетом, сколько самой титанической гётевской мыслью, сами несущие зрителю эту мысль.
     
     * * *
     
     В заключение - необходимая и, наверное, самая важная часть моей статьи. Я хочу дать читателю возможность сделать самостоятельные сравнения и выводы. Для этого приведу один из ключевых монологов "Фауста" (из первого действия второй части трагедии), в переводах Холодковского, Пастернака и Иванова. Понимаю, это не такое уж скорое и довольно сложное чтение, но, уверяю, оно стоит и места, и времени.
     
     В переводе Николая Холодковского:
     
     Опять ты, жизнь, живой струею льешься,
     Приветствуешь вновь утро золотое!
     Земля, ты вечно дивной остаешься:
     И в эту ночь ты в сладостном покое
     Дышала, мне готовя наслажденье,
     Внушая мне желанье неземное
     И к жизни высшей бодрое стремленье.
     Проснулся мир - и в роще воспевает
     Хор стоголосый жизни пробужденье.
     Туман долины флером одевает,
     Но озаряет небо предо мною
     Их глубину. Вот ветка выступает,
     Не скрытая таинственною мглою;
     За цветом цвет является, ликуя,
     И блещет лист трепещущей росою.
     О чудный вид! Здесь, как в раю, сижу я!
     А там, вверху, зажглися гор вершины,
     Зарделись, час весёлый торжествуя.
     Вы прежде всех узрели, исполины,
     Тот свет, который нам теперь сияет!
     Но вот холмы и тихие долины
     Веселый луч повсюду озаряет,
     И ниже всё светлеют очертанья.
     Вот солнца диск! Увы, он ослепляет!
     Я отвернусь: не вынести сиянья.
     Не так ли в нас высокие стремленья
     Лелеют часто гордые желанья
     И раскрывают двери исполненья, -
     Но сразу мы в испуге отступаем,
     Огнем объяты и полны смущенья:
     Лишь светоч жизни мы зажечь желаем,
     А нас объемлет огненное море.
     Любовь тут? Гнев ли? Душно; мы страдаем;
     Нам любо, больно в огненном просторе;
     Но ищем мы земли - и пред собою
     Завесу снова опускаем в горе.
     К тебе я, солнце, обращусь спиною;
     На водопад сверкающий, могучий
     Теперь смотрю я с радостью живою -
     Стремится он, дробящийся, гремучий,
     На тысячи потоков разливаясь,
     Бросая к небу брызги светлой тучей.
     И между брызг как дивно, изгибаясь,
     Блистает пышной радуга дугою,
     То вся видна, то вновь во мгле теряясь,
     И всюду брызжет свежею росою!
     Всю нашу жизнь она воспроизводит:
     Всмотрись в нее - и ты поймешь душою,
     Что жизнь на отблеск красочный походит.
     
     В переводе Бориса Пастернака:
     
     Опять встречаю свежих сил приливом
     Наставший день, плывущий из тумана.
     И в эту ночь, земля, ты вечным дивом
     У ног моих дышала первозданно.
     Ты пробудила вновь во мне желанье
     Тянуться вдаль мечтою неустанной
     В стремленье к высшему существованью.
     Объятый мглою мир готов раскрыться,
     Чуть обозначившись зарею ранней.
     В лесу на все лады щебечут птицы,
     Синеют прояснившиеся дали,
     Овраг блестящей влагою дымится,
     И сонная листва на перевале
     Горит, росинками переливая,
     Покамест капли наземь не упали.
     Всё превращается в сиянье рая.
     А там, в горах, седые великаны
     Уже румянцем вспыхнули по краю.
     Они встречают день завидно рано,
     А к нам он приближается позднее.
     Вот луч сбежал на горные поляны,
     Вот он спустился ниже, пламенея,
     Вот снизился еще одной ступенью,
     Вот солнце показалось! Я не смею
     Поднять глаза из страха ослепленья.
     Так обстоит с желаньями. Недели
     Мы день за днем горим от нетерпенья
     И вдруг стоим, опешивши, у цели,
     Несоразмерной с нашими мечтами.
     Мы светоч жизни засветить хотели,
     Внезапно море пламени пред нами!
     Что это? Жар любви? Жар неприязни?
     Нас может уничтожить это пламя.
     И вот мы опускаем взор с боязнью
     К земле, туманной в девственном наряде,
     Где краски смягчены разнообразней.
     Нет, солнце, ты милей, когда ты - сзади.
     Передо мной сверканье водопада.
     Я восхищен, на это чудо глядя.
     Вода шумит, скача через преграды,
     Рождая гул и брызгов дождь ответный,
     И яркой радуге окрестность рада,
     Которая игрою семицветной
     Изменчивость возводит в постоянство,
     То выступая слабо, то заметно,
     И обдает прохладою пространство.
     В ней - наше зеркало. Смотри, как схожи
     Душевный мир и радуги убранство!
     Та радуга и жизнь - одно и то же.
     
     В переводе Константина Иванова:
     
     Вокруг всё дышит жизнью вдохновенной,
     Привет рассвету кротко возглашая.
     Земля! И ты осталась неизменной,
     У ног моих спокойствие внушая.
     Ты светом окружаешь вновь меня,
     Опять во мне родишь ты мощное решенье,
     Чтоб устремлялся к высшей доле я.
     Почуяло всё света пробужденье:
     Лес полон песен звонких бытия,
     Ползут клочки тумана по долинам,
     Но свет небес проникнул и в глубины,
     И сучья с ветвями, проспавши сном невинным,
     Опять воспрянули и бодрости полны;
     Цветы и листья ярче запестрели,
     Стряхнув жемчужины своей ночной росы;
     Вокруг восходят райские красы,
     Что отдохнуть и сил набрать успели.
     Смотри кругом! Вершины гор алеют,
     Всем возвещая миг торжественнейший дня;
     Изведать вечный свет они уже успеют,
     Пока еще дойдет потом он до меня.
     Альпийские луга заполнены сияньем,
     Оно уступами опустится и к нам.
     Я чувствую его, я ослеплен блистаньем
     И больше не могу довериться глазам.
     Не то же ль самое случается порою,
     Когда, желаньем высшим воспылав,
     Надежде вверившись, ворота пред собою
     Мы зрим отверстыми, труда не испытав;
     И вдруг из тьмы, навстречу к нам, ворвется
     Такое пламя, что вольно и ослепить.
     В обмане всяк невольно сознается:
     Хотел бы он лишь факел засветить,
     Но море пламени пред взором создается!
     Кто может знать, сокрыта ль в нем любовь
     Иль ненависть, иль та с другой мешаясь?
     Не лучше ли тогда к земле вернуться вновь,
     В покровы юности неопытной скрываясь?
     Нет, Солнце, ты останься за спиной!
     Смотреть на водопад я буду, восхищаясь,
     Как шумно со скалы он падает к другой,
     На тысячи частиц пред нами разбиваясь,
     Потоков новых столько же творя.
     Искрится пена там, над пеною шумя,
     А наверху, меняясь непрестанно,
     Сверкает радуги воздушный полукруг -
     То яркая вполне, то выглядит туманно,
     Прохладу и боязнь неся с собой вокруг.
     Да! Водопад - людских стремлений отраженье,
     Взгляни ты на него, тогда поймешь сравненье:
     Здесь в яркой радуге нам жизнь предстала вдруг.