Дмитрий Хмельницкий

     
      Внутри нелепой и неповоротливой системы советской экономики застойных времен существовало довольно много экзотических или, как говорят сейчас, нетрадиционных способов зарабатывать на жизнь. Меня эти способы начали интересовать всего через пару лет службы в проектной конторе нормальным архитектором. Тошнить от советского зодчества стало довольно быстро, а перспективы профессии выглядели еще менее привлекательными. Пришлось менять социальный статус - из касты инженерно-технических работников перейти в пролетарии. Тут открывался целый спектр возможностей - лифтер, стрелок вневедомственной охраны, кочегар газовой котельной... Выбрал последнее, как наиболее интеллектуальный вариант. К тому же, дежурства - раз в четверо суток. Сутки читаешь книжки на работе и еще трое - дома. Казалось, что с архитектурой покончено навсегда.
      Открылись и дополнительные, еще более экзотические возможности, как например, летние поездки по казахским совхозам для изготовления наглядной агитации и писания портретов людей, именами которых эти совхозы были названы. И весело (почти на грани безумия, учитывая идиотизм работы), и заработки, несоизмеримые с казенной службой.
      А потом, совершенно случайно, произошло событие, вернувшее мне и профессию, и ощущение осмысленности существования. По знакомству позвали подхалтурить в старательской артели, начальству которой вздумалось строить себе виллы на Кавказе.
      Так я узнал о существовании этих странных и едва ли не секретных тогда, в начале восьмидесятых годов, организаций. Затея с виллами оказалась мертворожденной, но в артели я застрял надолго. Занимался уже вполне серьезным делом - проектированием баз и жилых поселков артели, став в эти четыре года самым, наверное, счастливым архитектором в СССР. Забыв о нормах и СНиПах, в уральской тайге, на пару с инженером-конструктором мы настроили столько всякого интересного, сколько мои добропорядочные коллеги в казенных конторах не сделали бы и за двадцать лет. Одних плавательных бассейнов построили три штуки.
     
      * * *
     
      Из всех видов экзотического трудоустройства этот оказался самым экзотическим и самым увлекательным. Кайф был не только в интересной и необычной работе, но и в совершенно уникальной артельной атмосфере. И в многочисленных рассказах об истории артели и ее легендарного председателя и основателя, нашего шефа Вадима Ивановича Туманова.
      В тот момент, в 1983 г., старательская артель "Печора" с центром в городе Ухте, насчитывала около 1200 членов. В основном - шоферов, строителей и бульдозеристов. Три базы, несколько добывающих участков в уральских горах. Разрабатывались бедные россыпи, такие, которые государство никакими обычными методами взять не могло. Работали 12 часов в день без выходных вообще - 80-часовая рабочая неделя. Заработок - 40 руб. в день. Вахтовый метод. Рабочие приезжали на 8-9 месяцев со всех концов Союза, вкалывали практически без отдыха, а потом на 3-4 месяца уезжали домой в отпуск. Тяжелейшая работа и немыслимый для советских организаций комфорт. Сауны на всех участках. Потрясающая еда. Повара, которых сманили из лучших московских ресторанов.
      Фишка состояла в том, что артель была колхозом. Но настоящим, каких в СССР никогда ни в каких других областях экономики не бывало. Практически самостоятельным. Добыча золота была настолько важна начальству, что для тех, кто этим занимался, были сделаны разумные исключения из идиотских правил советского хозяйствования. В артели всего лишь не было штатного расписания и фонда заработной платы. Нанимались те люди, которые нужны, а заработанные деньги делились на всех соответственно трудодням. Этого оказалось достаточно, чтобы производительность труда была раз в шесть выше, чем в обычных госорганизациях, занимавшихся тем же. А конкурс в артель составлял около 30 человек на место. Брали лучших.
      При этом заработки давала не добыча золота. Госрасценки были минимальными, на строительстве дорог и зданий артель зарабатывала больше. Но только под добычу золота допускалась такая антисоветская организация производства.
      Артель была совершенно замкнутым, изолированным от окружающего мира организмом. Что, естественно, приводило в бешенство начальство этого самого окружающего мира. На границах артели по сути кончалась советская власть.
      Конечно, в артели были декоративные парторг и профорг, но никакой возможности контролировать происходящее внутри у властей не было. Покупать стукачей органы не могли - нечем. И запугать трудно. Любой стукач изгонялся из артели моментально после разоблачения, а предложить больше, чем зарабатывал простой шофер, органы не могли.
      Артель постоянно держала оборону против государства и сама была прекрасной школой антисоветизма. Просто потому, что, поработав в артели, нормальный человек уже не мог без отвращения служить на обычном советском предприятии.
      Конечно, это была очень жесткая организация, просвещенная монархия, как мы ее называли. С жесткой иерархией и жесткими нравами, хотя и смягчившимися за четверть века, прошедших с момента создания первой артели.
      Основой тумановской организации были его ближайшие соратники, начальники участков, начинавшие с простых шоферов или механиков, прошедшие с Тумановым огонь и воду, пользовавшиеся его абсолютным доверием и абсолютной властью на своих участках. Это были хозяева. Среди них не все были симпатичными людьми, но неинтересных, простых - не было. И еще Туманова окружала группа молодых (тогда) интеллектуалов - инженеров, геологов, экономистов. Их было несколько человек, но это был замечательный мозговой центр, решавший стратегические задачи фирмы. Туманов был связующим звеном между этими двумя, казалось бы, такими разными группами людей. Его организационная тактика проявила себя блестяще.
      В 1987 г. генеральная прокуратура решила разгромить артель. Просто по дурацкой уверенности, что если дело связано с золотом, то без преступлений обойтись невозможно. Слишком уж бросалось в глаза ненормальное благополучие артели. Были проведены обыски, во всех подразделениях, людей запугивали, пытались получить компромат на Туманова. Предателей не оказалось. Даже среди простых рабочих, бывших членов артели, которых допросили несколько тысяч человек. Дело было громким, его многие должны помнить. На защиту артели выступила "Литературная газета", в поддержку прокуратуры - "Социалистическая индустрия". Кончилось дело увольнением инициаторов - следователей генпрокуратуры. И роспуском артели "Печора" приказом Минцветмета.
      Но уже шла Перестройка. Вместо одной артели возникло несколько десятков строительных кооперативов. Туманов возглавил свой собственный кооператив в Петрозаводске, а в начале девяностых строил московскую окружную дорогу.
     
      * * *
     
      Первая артель была создана Вадимом Тумановым в 1956 г., после того как он освободился из лагеря вместе со своей бригадой зэков-золотодобытчиков. В восьмидесятые годы в артели еще были люди из той бригады. И было еще где-то 300-400 ветеранов, которые не задумываясь пошли бы за Тумановым куда угодно, начинать новое дело на пустом месте в тяжелейших условиях и без расчета на быстрый заработок. Так, как было уже не раз. Фактически все старательское движение страны было создано именно Вадимом Тумановым.
      Я ни разу не встречал в артели человека, который бы относился к Туманову плохо. Абсолютное уважение, основанное отнюдь не на страхе, а на доверии и на магнетической привлекательности его личности, которая и сейчас, почти через двадцать лет после роспуска артели "Печора", заставляет многих людей, окружавших тогда Туманова, держаться вместе и воспринимать себя одной группой, тумановцами.
      Двадцать лет назад Туманову не было шестидесяти. Невысокий, коренастый человек, с необычным пронизывающим взглядом и странной развалистой походкой. Такую я однажды видел у другого зэка, просидевшего двадцать лет уже в брежневские годы. Туманов просидел только девять, но в рассказы о его абсолютно невероятных лагерных приключениях поверить было трудно.
      В начале девяностых вышел роман Л.Манчинского и В.Высоцкого "Черная свеча", основанный на сюжетах из жизни Туманова. Иркутский журналист Леонид Манчинский проработал с Тумановым много лет, а Владимир Высоцкий был его близким другом. Все песни Высоцкого о старателях и зэках посвящены Туманову. Точнее, навеяны его рассказами.
      "Целый взвод меня бил, аж два раза устал" - это про Туманова. По идее он не должен был выжить вообще. Просто не было шансов. Такие не выживали. Восемь побегов, из них некоторые удачные (по нескольку месяцев на свободе). Резолюция начальника лагеря на направлении в больницу: "Туманова только в морг и никуда больше". Нечеловеческие побои после поимок, страшные драки и страшные штыковые раны. У обычного человека просто не могло быть столько сил, энергии, душевного и физического здоровья, чтобы уцелеть. Туманов уцелел. Его спасла фантастическая, превышающая все человеческие возможности живучесть и способность мгновенно принимать решения. И душевное здоровье, позволившее остаться хорошим и справедливым человеком, побывав на самом дне.
      В 2004 г. в Москве вышел толстый том воспоминаний Вадима Туманова. Думаю, что ничего более фантастического о лагерной жизни мне читать не приходилось. Хотя туда и не вошли кое-какие сюжеты, услышанные в артельские годы либо от самого Туманова, либо в пересказе давно знавших его коллег.
     
      * * *
     
      Рассказы Туманова о лагере - это взгляд из той среды, которая обычно не оставляет воспоминаний. В лагере Туманов, харизматический лидер, по нынешней терминологии, дружил с ворами. И принял активное участие в знаменитой "сучьей войне". То есть в войне воров, оставшихся верных "воровскому закону" и "сук", то есть воров, перешедших на сторону администрации. С их помощью начальство ГУЛАГа пыталось уничтожить либо разложить воровское сообщество. Как ни странно, но именно воры, жившие по своим диким правилам, единственные оказались в состоянии сопротивляться еще более дикой советской лагерной морали. Да и не только лагерной.
      Вот маленький эпизод из рассказа Туманова о его пребывании в страшном штрафном лагере "Случайный": "На территории зоны есть лагерная больница. В одной половине лежат больные. Другая вроде морга или промежуточного кладбища: зимой сюда свозят обмерзлые трупы. Меня потрясла увиденная там однажды картина. Помещение было битком набито трупами, как на собрании. Многие трупы стояли вверх ногами".
      Такие картины навсегда застряли в памяти Туманова, их вряд ли в состоянии забыть и читатель. На фоне абсолютно преступной системы ГУЛАГа, этическая разница между традиционными ворами и обычными добропорядочными гражданами сходила на нет. Тем более что власть сама об этом позаботилась, объявив преступниками, чтобы превратить в рабов, миллионы ни в чем не виновных людей. Критерием личного достоинства в лагерях стала способность к сопротивлению. Для Туманова, стихийного диссидента, никакое сотрудничество с администрацией было невозможно, и его выбор между сторонами был однозначен.
      Туманов пишет о своих лагерных друзьях: "Не знаю, что их сделало ворами, мне не приходилось их видеть в обычной жизни, наблюдать обиды, причиняемые ими людям на воле, но на "Новом" (лагерь на Колыме. - Д.Х.) они дружно противостояли жестокостям администрации и их подручных. Эти воры дерзки и решительны. Им ничего не стоит умереть самим и утащить с собой тех, кто им ненавистен. Однажды ночью они взорвали БУР, где находилось человек семьдесят. Сукам пришлось собирать в брезент разбросанные по зоне части тел своих... Мне импонировала их бесшабашность и постоянное сопротивление лагерным властям. Письма из лагеря в лагерь они подписывали неизменно "С воровским приветом" и гордились, если умирали по их понятиям достойно..."
      Парадокс в том, что представления о достоинстве среди воров в то время были гораздо ближе к нормальным общечеловеческим, чем те, которые могли позволить себе законопослушные советские граждане - и в лагере, и на свободе.
     
      * * *
     
      Вадим Туманов сел в 1948-м, в 21 год. Сел сразу по нескольким статьям, в том числе и по 58-й, политической. К тому времени он закончил мореходку, стал четвертым помощником капитана, успел в конце войны поплавать в конвоях сопровождения американских транспортов, возивших в СССР военные грузы.
      Кроме того, он был очень хорошим боксером. Сохранилась фотография: Туманов на ринге во время встречи в 1947 г. с чемпионом Японии.
      Туманов получил восемь лет. В конечном счете, побегами он накрутил себе 25. Однажды от расстрела его спасла в буквальном смысле доброта. Во время одного из побегов с группой воров, он участвовал в ограблении сберкассы и не позволил убить связанного охранника. На суде ему это зачлось.
      Освободился Туманов в 1956 г. только потому, что первая судимость была политическая. И потому, что последние годы в лагере он возглавлял самую знаменитую на Колыме бригаду золотодобытчиков, ставившую немыслимые для тех условий рекорды.
      Первый раз Туманов пытался бежать, еще не добравшись до лагеря, с этапа, с группой воров, выпиливших дно вагона. Тех, кого не перестреляли, поймали мгновенно. Потом было участие в знаменитой попытке мятежа на транспорте "Феликс Дзержинский", который вез несколько тысяч заключенных в бухту Нагаева. Тогда группа фронтовых офицеров планировала захватить корабль и уйти в Японию. Заговорщиков предали. Первых несколько десятков, вырвавшихся из трюмов, охрана перестреляла. После чего капитан пригрозил пустить в трюмы горячий пар, что означало - свариться заживо.
      Потом было еще много побегов и приключений, каждое из которых могло закончиться смертью. Вот одна из легендарных ситуаций, рассказанная самим Тумановым: "...У меня возникает драка с бригадиром-беспредельщиком Ерофеевским. Меня выводят из изолятора на развод и почему-то прямо к нему в бригаду. В этот день с эстакады промывочного прибора на меня было сброшено два огромным булыжника. К счастью, оба мимо. Возвращаясь в зону, я предчувствовал: что-то должно случиться. Пройдя ворота, Ерофеевский останавливается и резко поворачивается ко мне. Зная, что у него нож, я мгновенно разворачиваюсь для удара справа, но он уходит под левую руку и выхватывает нож. Мне ничего не остается, как ударить левой. Удар пришелся в скулу... Меня ведут в надзирательскую. Командир дивизиона, видевший Ерофеевского, покачал головой: "Рукой так не ударишь. Скажи, что у тебя было?". Хотя стояло лето, в надзирательской топилась большая печь из кирпича. Я говорю: "Смотри, начальник" и голой рукой бью в печь. Кулак проломил кирпичную кладку, из дыры повалил дым... Года через два я снова встретил Ерофеевского. Его лицо являло собой жуткое зрелище: проваленная височная кость, верхняя челюсть и щека просто прилипли к носу... Но жалости я тогда не испытал. Да и сейчас бы не пожалел этого беспредельщика"...
      Можно понять, почему на кулаках Вадима Ивановича Туманова практически нет косточек - гладкие.
      Вот еще одна история, когда-то поразившая меня в артельских пересказах: "Меня выписывают из больницы. У ворот два крытых грузовика, конвой, собаки. Я недоумеваю, чувствую, что этап какой-то необычный. Спрашиваю, куда везут. Заключенные отвечают: на Широкий или на Ленковой. Меня бросает в жар. Оба эти лагеря - из самых страшных. На Ленковом - беспредельщики, приговорившие меня к смерти. Пытаюсь спрыгнуть на землю, солдат-казах с автоматом преграждает путь... В голове мгновенно проносится, что меня ждет. Я бью казаха не в челюсть, а пониже - в горло. Он падает на спину, я спрыгиваю. Охрана стреляет в воздух, спускают собаку, но громадная псина, не разобрав, кидается не на меня, а на другого солдата... Но вторая собака хватает меня за левую ногу ниже колена. Ноги мои в унтах, мне передал их покойный Миша Константинов, когда мы готовились к побегу, особой боли я не чувствую и бью пса кулаком между ухом и глазом. Пес визжит и отпускает меня. Не прекращается стрельба. В проходной меня пытаются удержать... Отталкиваю и влетаю в больницу, прямо в кабинет главврача Софьи Ивановны Томашевой... Не успеваю закрыть за собой дверь, как в кабинет врываются несколько офицеров. Я обращаюсь к Томашевой:
      - Я к вам прибыл из одного лагеря, а меня отправляют из больницы в другой - на штрафняк. У вас что, больница или пересылка?!
      Софья Ивановна недавно получила должность главврача и, вероятно, дорожит ею. Она поворачивается к фельдшеру-эстонцу:
      - Сарет, смерьте ему температуру.
      Я знаю, фельдшер сидит по 58-й, у него 25 лет... Он дает мне градусник. Минут шесть-семь спустя я его возвращаю не отводя глаз от Сарета: ну что тебе, парень, стоит сказать "тридцать восемь" или хотя бы "тридцать семь с половиной". Тебе же ничего не будет. Он не спеша подносит термометр к глазам, долго щурится:
      - Нормальная.
      - Ладно, - говорю я офицерам, - сейчас поедем.
      Толкаю дверь, но не ту, в которую входил, а другую, в коридор, где находятся палаты. Нужно что-то сделать: сломать руку, разрезать живот - что угодно, только тормознуться, избежать Ленкового. В коридоре толпилось много людей, среди них вор Иван Хабычев, мой знакомый по сусуманской тюрьме. По документам он списан: был в бегах, когда сгорел какой-то дом, там погибло много воров, предполагалось, что и Хабычев. Его списали, кажется в архив 3 или 4, куда заносили убитых или умерших, а через год ловят... Конвоиры ведут его на допрос и по пути - был ли приказ сверху или сами устали от Хабычева - ему в спину с короткого расстояния выпускают очередь из автомата. Пули вылетали изо рта вместе с зубами. Убитого тащат в морг. Там щупают пульс - бьется. Снова живой! Врачи-лагерники обратно конвоирам его не отдали, настояли поместить в больницу. И вот он в коридоре, уставился на меня...
      - Иван, нож!
      Он протягивает мне нож. Протыкаю себе живот, а дальше не режет, только рвет внутри мясо. Совершенно тупой. В битком набитом коридоре Валя Белослуцева из больничной спецчасти, она меня знает, как и почти вся обслуга больницы. Не пересчитать, сколько раз меня сюда привозили, чаще всего избитым.
      - Валя! - я зажимаю рану обеими руками. - Что-нибудь острое.
      Здесь не надо повторять дважды. Девушка куда-то исчезает и через мгновение возвращается с опасной бритвой. Выдернув нож, я бритвой режу себе живот. Другое дело. На этот раз лезвие зашло глубоко. Живот должен быть обязательно прорезан до кишок, иначе в больницу не положат. Кровь хлещет через мои пальцы, прикрывающие рану. В таком виде вхожу обратно в кабинет Томашевой.
      Опытный лагерный врач, она все поняла:
      - На операционный стол! Срочно!
      Я ложусь на стол, а в голове одна мысль - ушел этап или нет... "Можно я посмотрю?" - говорю я и подхожу к окну. Вижу, за вахтой уже никого, пусто. Отлегло. В операционной все смеются. Я возвращаюсь на стол".
      И в заключение еще одна история. Воспроизвожу ее по памяти, как услышал когда-то от самого Туманова во время какого-то праздничного застолья.
      Конец пятидесятых. Туманов с товарищем по артели, тоже бывшим зэком, едет на тракторе по летней колымской тайге. Жарко, хочется пить. Выезжают на берег речки, весь покрытый костями и черепами. Видимо, размыло старое лагерное кладбище неподалеку. Зачерпнуть нечем. Тогда коллега Туманова берет череп, споласкивает его и пьет.
      - А я, - усмехается Туманов, - не смог.