Александр Ревич

      В сороковые годы прошлого века ходил анекдот, а возможно, так и было: поэтесса Ксения Некрасова, знаменитая блаженная Ксюша, которой даже в сталинские времена многое сходило с рук, как-то пробилась на прием к секретарю Союза писателей Алексею Суркову и задала вопрос: "Как это получается, Алексей Александрович, - почему начальство вы большое, а писатель маленький?" Всё обошлось недовольным молчанием. Что с нее взять, с блаженной?
      Пастернаку Сурков ничего не прощал, а главное - не прощал гениальности, того, чего понять не мог. Травле Пастернак подвергался часто. В одной из своих газетных статей А.Сурков даже цитату из пастернаковских стихов умышленно исказил, придав ей опасный политический смысл.
      В те времена громили журналы "Ленинград" и "Звезда". Особенно досталось Анне Ахматовой и Михаилу Зощенко. Не обошли и Пастернака. Его перестали печатать, запретили публичные выступления. И вдруг однажды афиши объявили о большом поэтическом вечере в Политехническом музее. Среди многих тогдашних знаменитостей значилось имя Пастернака. Вечер, помнится, был посвящен борьбе за мир. Мы, еще совсем молодые, пошли на этот вечер ради Пастернака. Нам составили компанию Давид Самойлов и его первая жена, неописуемая красавица Ляля. Их пригласил персонально близкий друг Сергей Наровчатов, единственный из молодых, кого допустили выступать на вечере.
      В зале яблоку негде было упасть. В амфитеатре встречались знакомые лица. На сцене сидели "зубры": Илья Сельвинский, Михаил Голодный, Михаил Светлов, Илья Эренбург, многие знаменитости помоложе: Константин Симонов, Степан Щипачев, недавно вернувшийся из ГУЛАГа Ярослав Смеляков. Пастернака не было. Какая досада! Неужели ему запретили выступать?
      Вечер вел известный газетный публицист Давид Заславский. Выступления поэтов начались. Стихи читали в основном тематические. Борьба за мир. Читали с разным успехом, иногда удачно, но настроение зала явно падало. Слушали без особого интереса. Наконец ведущий объявил Алексея Суркова. Тот пошел уверенной походкой к трибуне и начал читать нескончаемое стихотворение с таким, помнится, рефреном: "Возвысьте голос, честные люди, сорвите маски с убийц!" Стихи весьма напористые, на злобу дня. Прервав чтение на каком-то очень пафосном месте, внезапно раздались аплодисменты. Зал встал. Растроганный Сурков заулыбался. Зал всё аплодировал. И тогда необъяснимая догадка осенила выступающего. Он обернулся и сник. Из двери за сценой входил осанистый, в прекрасном темно-синем костюме Владимир Луговской, который тоже принял аплодисменты на свой счет и стал раскланиваться. Но позади его осторожно на цыпочках, чтобы никого не побеспокоить, чуть наклонившись вперед, шел Пастернак. Аплодисменты не смолкали, пока Илья Эренбург не пригласил Бориса Леонидовича сесть рядом с ним.
      Молниеносно защелкали фотоаппараты, стали вспыхивать "блицы". Пастернак, как бы защищаясь, растерянно протянул вперед ладони, повторяя: "Ради Бога! Ради Бога! Не фотографируйте!" Голос такой пастернаковский, как труба под сурдинку, чуть в нос, протяжные ударные гласные. Зал стал скандировать: "Пастернак! Пастернак!" Растерянный Заславский поневоле дал ему слово. Пастернак без лишних слов начал читать что-то никогда не слышанное, незнакомое и поразительное. В зале плыл густой гудящий голос:
     
      Мело, мело по всей земле
      Во все пределы.
      Свеча горела на столе,
      Свеча горела…
     
      Слова переносили нас в далекую белую пустыню под вой вьюги, в чужую тревожную судьбу, в одинокий затерянный в снегах домик, где -
     
      На озаренный потолок
      Ложились тени,
      Скрещенья рук, скрещенья ног,
      Судьбы скрещенья…
     
      Голос гудел и гудел, растягивая гласные:
     
      И всё терялось в снежной мгле,
      Седой и белой.
      Свеча горела на столе,
      Свеча горела.
     
      Мы еще не имели никакого понятия о романе про какого-то русского доктора, который писал удивительные стихи, любил, страдал и не мог не погибнуть в бесчеловечную эпоху, но в лица нам летел снег давнего времени.
      Потом читали другие поэты, но я больше ничего не слышал и ничего не запомнил.
      В те дни говорили, что стихи Пастернака непонятны и не нужны народу. Это утверждали все центральные газеты, когда роман "Доктор Живаго" был опубликован в Италии. Пастернака обвиняли ни больше ни меньше как в измене родине. Как он посмел печататься за границей! Я где-то уже слышал о том, как Пастернак в молодости читал стихи ночному сторожу и потом жаловался своим друзьям: "Он не понимает".
      Вспоминаю, с каким трудом мы с женой протиснулись в писательский клуб, где в Дубовом зале должен был Пастернак читать свой перевод гетевского "Фауста". После читки на него набросились некоторые знатоки немецкой словесности, обвиняя его в неточностях, в отступлении от подлинника. Одной ученой даме зал не дал говорить - стали демонстративно хлопать в ладоши. На ее негодующее: "Что же мне - уйти?" - послышалось: "Скатертью дорожка!"
      Читал Пастернак, как всегда, растягивая гласные, негромким гудящим голосом. Читал совсем не по-актерски, без малейшего намека на декламацию. Великолепно читал. Но когда он дошел до сцены с Маргаритой в тюрьме и едва прочитал: "Идут за мною! Скоро под топор!" - рыдание перехватило ему горло и, увидев входящего в зал Николая Асеева, весь в слезах, только и успел выдавить: "Коля, иди сюда… читай дальше… я не могу… так ее жалко…"
      Асеев взял из его рук рукопись и стал читать. Хорошо читал.
      А что можно сказать о народе, не понимающем стихи Пастернака? Уже после его смерти, поздним летом, мы пошли с несколькими друзьями на переделкинское кладбище. Был Яблочный Спас, день Преображения. Была ясная солнечная погода, совсем как в его стихотворении "Август". За оградой на скамье перед могилой сидело два местных мужика. Пили водку из картонных стаканов, закусывали нарезанными яблоками. Поглядели на нас:
      - К нашему пришли?
      - А вы его знали?
      - Работали у него на даче.
      - Какой он был?
      - Как это какой? Святой.
     
     
      13 февраля 2006