Михаил Яснов

ПОДЗЕМНЫЙ ПЕРЕХОД

Земную жизнь пройдя до половины,
я заглянул в подземный переход.
Навстречу, как река из горловины,
выплескивался на берег народ.

Меня влекло попутное теченье, -
как в отрочестве взятый "на слабо",
я сам нырнул под землю легче тени,
вослед волне и вспомнив о Рембо.

Я за минуту жизнь прожил в рассрочку -
дитя в пуху и старый хрыч во мху, -
и вся она, спрессованная в точку,
была подобьем жизни наверху.

Покуда шла вселенская продажа,
я плыл, от вожделения дрожа,
я - маленькая жертва абордажа,
неопытная пьяная баржа.

Мы плыли - все! Какой-то силой вышней
нас увлекал безудержный поток,
"И черным ходом к будущему вышли", -
я громко повторил бы, если б смог.

Но как его ни пестуешь, ни холишь,
стих не приблизит радостный финал,
и свет в конце туннеля был всего лишь
прозрачной гранью между двух зеркал.
Меня валы могучие качали,
и с двух сторон у выщербленных стен
вослед мне пели, клянчили, кричали
и зазывали тысячи сирен.
И, завернув в цветастую полу
дитя с чертами выродка-сатира,
сидела на заплеванном полу
любовь, что движет солнце и светила.

КТО У НАС ДЕЛАЕТ ЛИТЕРАТУРУ

Уцелевшие двадцатых,
обреченные тридцатых,
перемолотые сороковых,
задушенные пятидесятых,
надеющиеся шестидесятых,
исковерканные семидесятых,
разобщенные восьмидесятых,
нищие девяностых -

уцелевшие, обреченные, перемолотые,
задушенные, надеющиеся, исковерканные,
разобщенные, нищие…

* * *

Как начинался русский футуризм?
Вот Лиля Брик когда-то написала
о сестрах Синяковых. Пять сестер -
девицы эксцентричные - в хитонах,
с распущенными вечно волосами
гуляли по украинскому лесу,
пугая всю округу… Пастернак
влюблен был в Надю, а Давид Бурлюк -
в Марию, в каждую из пятерых -
поочередно - Хлебников, Асеев
женился на Оксане… Так возник,
как весело писала Лиля Брик,
в их доме футуризм.
Начало века,
приманивая, было втихомолку
греховно, и за ширмою течений,
литературных школ и живописных,
стояла обнаженная царица
и свой вершила легковесный суд.
Так распадался символизм.
Метался
ревнивый Белый. Шел к дуэли Брюсов.
И, губы сжав, пророчествовал Блок…

А где же наши женщины, дружок?

Кто будет музе верною сестрой
и оживит безвыходное слово -
безмолвная крестьянка на Сенной
иль карлица, ведущая слепого?

В искусстве сходство каверзное есть
с изысканной и милой одалиской,
что дарит нам высокую болезнь,
смешав ее с постыдною и низкой.



* * *

Жил-был еврей рассеянный
во всей красе и силе.
Жил-был, как все, - рассеянный
почти по всей России.

Средь улиц и завалинок
жил при своем достатке:
на пятки вместо валенок
натягивал перчатки.

Бродил своей походкою
от Вятки до Анапы
порой со сковородкою,
надетой вместо шляпы.

В вагончике отцепленном
так сладко просыпаться!..
Теперь в золе и пепле нам
приходится копаться.
Всё выскоблено дочиста
и выгорело начисто -
осталось только творчество
по имени чудачество.

Чудачество! От мира ведь
куда ему деваться?
В Чудетство эмигрировать
и загримироваться.

Кати в своем вагончике,
нелепый, бесполезный,
по лезвию, на кончике,
над этой страшной бездной.

Глядишь, и карта выпадет,
и вытянется фант…
Ну, что еще нам выпадет,
еврейский музыкант?

* * *


Я пошел на выставку Шагала,
чтобы встретить тех, кто не уехал.
Оказалось их не так уж мало:
были там Наташа, Юля, Алла,
были Рабинович и Хаймович,
Саша, Маша, Вова, доктор Пальчик.

Алла говорит: "Мы послезавтра".
Юля говорит: "Мы на подходе",
"Там нельзя, - откликнулась Наташа, -
там нельзя, но здесь невыносимо".
"В Раанане, - отвечает Саша, -
тут, у нас, всё очень даже можно:
можно жить, работать можно дружно".
"А у нас под Вашингтоном душно, -
Вова говорит, - и нет работы".
Маша возражает: "Здесь прелестней -
швабский воздух, пиво, черепица…"
Доктор, доктор, надо ль плакать, если
Диделя давно склевали птицы?

Рабинович сел на стул при входе -
он в летах, и у него одышка.
А Хаймович - тот совсем мальчишка,
правда, он в Освенциме задушен
и скользит, как облачко, вдоль зала.

Я пошел на выставку Шагала,
но тебя на выставке не встретил.
Только край оливкового платья
над зеленой крышей промелькнул.


ТРАКТАТ О РУССКИХ ЕВРЕЯХ

                               Марине Темкиной


1


Черта оседлости
отработала в каждом из них
черты усердности.

Повышенная ранимость,
благодаря заведомой картавости,
переросла в повышенную гонимость.

Еврейские страхи
зарифмовались и сделали явью
библейские строки.

А чувство долга
при постепенном исчезновении чувства локтя
превратилось в чувство морга.

2


Исходя из концептуальной теории перформанса,
русские евреи в конце двадцатого века
стали невольными участниками
невиданной инсталляции -
случайно раскиданные по всей земле,
крохотные очаги культуры,
ищущие и не находящие
самоидентификации.

3


Что до меня -
то я неприКаян и неприАвелен:
я неправилен.