Хамуталь Бар-Йосеф

      Хотя погода стояла хорошая, неясно было, кто из них придет в этом году и как они будут себя вести. По правде сказать, меня это уже не колышет. Разве хоть один из них поинтересовался прийти послушать, как я играю с Ами на трубе в кафе "Ацида"? Все они, кроме отца, ненавидели трубу с самого начала. А отец - отец не мог примириться с тем, что мы с Ами вместе, хотя меня и в армию взяли, и вообще. Он неспособен был произнести слово "гомосексуал", сказал только: "И это мой сын?! Сын Яакова Леви! Я тебя не знаю!" - и посмотрел на меня, будто и впрямь не знает меня и боится. Мне уже знаком был этот взгляд, мама так же на меня посмотрела, когда я пришел домой с бритой головой и с серьгой в ухе. Она на меня посмотрела, а потом вынула мою фотографию в трехлетнем возрасте, когда у меня были светлые волосы до плеч, и так стала плакать, как будто я ей не знаю что сделал, но в конце концов успокоилась. Я все-таки надеялся, что хоть кто-нибудь, особенно мой брат Алон, придет послушать, как я импровизирую с Ами в кафе "Ацида" и как публика сходит с ума, но они все мне рассказывали, как им некогда, как они заняты и все такое, Алон у себя на радио, Нили в школе, Нета в клинике, отец в лавке с утра до вечера. Положим, мама пришла, но вообще не слушала. Она всегда ужасно занята, а особенно с тех пор как она стала большим человеком, инспектором детских садов, но по-прежнему не может никому сказать нет, вот она и назначила в кафе встречу с какой-то девицей, одной из своих воспитательниц, сказала на четверть часа, а проговорила с ней все время, а потом подошла к сцене и у всех на глазах вручила мне плитку шоколада с начинкой, я такой когда-то любил, как будто я маленький ребенок из детсада. Одну плитку, как будто Ами там нет вообще. И ни слова не сказала про исполнение, видно, все еще не привыкла, что я больше не играю на пианино.
      Но сюда они все приходят. На похоронах, понятное дело, были все, включая Ами, и никто ему худого слова не сказал, даже когда он заткнул уши во время залпа и потом, когда армейский раввин запел "Боже милосердный". Мне от этого стало хорошо. Как будто я снова маленький мальчик, которому всё прощают. В первую годовщину отец с мамой пришли еще вместе, и Алон, мне показалось, что он нездоров, и Нили с Эйтаном, и Нета, в пупке жемчужная бусина, хотя живот уже большой, специально чтоб их позлить, особенно Нили, которая никак не может забеременеть, хоть она старшая дочь и прекрасно устроена при своем бухгалтере, и бабушка. Бабушка была недовольна надписью на надгробном камне: "Это что же, Михаэль Леви и даты, и всё? Хотя бы имя отца поставили, он разве не внук рабби Меира Леви?" От этого я немного раздражился, но все-таки чувствовал, что мне надо, чтоб они приходили, что я все еще скучаю, даже по таким вещам, которые раздражают.
      С тех пор, правду сказать, меня это все меньше колышет. Как-то мало уже от меня осталось, чему колыхаться. Но они и на второй год не преминули явиться, все вместе, хотя отец с матерью уже разошлись и отец переехал жить в Бат-Ям, а Нета с Нили не разговаривали друг с другом, даже по телефону, и Алон тоже жил уже не здесь, а в Галилее с Диной, а дедушка умер. На этот раз уже было похуже. Но они не преминули. Слова друг другу не сказали, а только поливали и прибирали, и каждый старался показать другим, что он лучше умеет. А как будет в этом году? Я ждал их, как дозы наркотика: знаю, что вредно, но без этого не могу.
      Вообще-то мама уже приходила сюда, неделю назад, отдувалась и задыхалась и то и дело смотрела на часы. Протерла надгробный камень хлоркой, сняла все пятна и плесень, выкопала из больших горшков засохшие за лето кактусы и кусты розмарина и посадила вместо них лобелии, по бокам горшков свесились голубые цветы. Двое рабочих-арабов, которых она наняла, помогли ей вытащить из багажника глыбу дырчатого песчаника и положили на мой камень, и она посадила в дырки кустики анемонов, некоторые уже начали цвести. Все это она проделала за двенадцать минут и тут же села в свой "рено" и покатила в оптовый мясной магазин, потом в педагогический центр, а радио в машине все время играло классическую музыку. Отец тоже здесь побывал, задолго до этого, еще в ноябре, была как раз годовщина смерти его бабки, так он и туда, и сюда. Он бросился плашмя на мой камень, обнял его, стал целовать буквы моего имени и закричал "Михаэль! Михаэль! Прости меня!", ударил себя по лицу, и так дико зарыдал, что по всей территории разнеслось. Потом он положил на мой камень множество маленьких камешков, таких же, какие он кладет на могилу своей бабки, и это его слегка успокоило. Нета и Нили, а также и Алон, и даже бабушка тоже кладут на меня камешки, они видели, как это делает отец, все же какое-то занятие рукам, а то совсем нечего делать. Одну только маму вся эта история с камешками бесит, и она ничего не кладет, и получается, что она против всех, как всегда. А по мне, пусть кладут что хотят, лишь бы не ссорились.
      Судя по погоде, есть шанс, что кто-нибудь явится, неясно только, кто придет с кем. В день похорон шел проливной дождь, поэтому дедушка прямо с кладбища поехал на центральную автостанцию. Он сказал, что на армейском кладбище жуткий ветер, а он простужен и боится бронхита. Теперь он лежит на кладбище в Холоне, и там в зимнее время действительно гораздо приятнее.
      Первая явилась бабушка. Она всегда мне говорила: "Я тебя первая увидела", глаза так и сверкают от гордости, потому что она первая прибежала в роддом, даже раньше отца, а мама не в счет. Она увеличила мою паспортную фотографию, вставила в огромную посеребренную раму и повесила у себя в комнате в доме для престарелых, а сюда принесла с собой оригинал, чтобы смотреть на него и плакать. Стоит ей увидеть маму, у нее тоже на глазах появляются слезы, и она говорит: "С тех пор как Михаэль погиб, мир для меня покрылся тьмой". Бывало, заспорят они с дедом, так она, чтоб его переспорить, говорила: "Я выросла в Плонске!", в том же городе, что Бен-Гурион. Теперь, желая переспорить кого-нибудь в доме престарелых, она говорит "Мой внук погиб в Газе".
      Бабушка принесла букет лиловых цветов с жесткими стеблями, из тех, что долго стоят, и немедленно принялась изучать соседние могилы. Интересно, рассуждала она, этот Авишай Яхалом, не внук ли он Мордехая Яхалома из пенсионной кассы, потому что его жена была учительницей пения в той же школе, где преподавала и бабушка. Гита Яхалом была очень несимпатичная женщина и чрезмерно красилась, так почему же именно на могиле ее внука все так замечательно растет? Интересно, может, они здесь платят кому-нибудь? Интересно, не крадут ли они у кого-нибудь эти горшки с цветами? Какая наглость. Сказав "какая наглость", бабушка почувствовала себя немного лучше и пошла искать кран, чтобы поставить лиловые цветы в воду. Навстречу ей шли, обнявшись, трое, старый мужчина и две похожие между собой старые женщины, видимо сестры. Женщина, шедшая посередине, положила голову на плечо мужчины. "Мой внук погиб в Газе", сказала им на ходу бабушка. Они остановились. "Наш сын пал в Шестидневной войне", сказал старик. "Мой внук был такой способный! - сказала бабушка. - Он играл на трубе в кафе "Ацида". "Нельзя забывать, - сказал старик. - Мы хотим издать памятную книгу писем Яира к его девушке". "Мой внук играл на трубе, - сказала бабушка. - У него было блестящее будущее. Он получил стипендию от фонда Шарета. Его слушал сам Райнголд Фридрих!", сказала бабушка и оглянулась по сторонам, нет ли кругом еще людей, которые захотят ее послушать. Старуха, стоявшая сбоку, кивнула и, двигаясь с места, сказала: "Мы никогда их не забудем".
      Неподалеку от крана остановился тендер, из него вылез отец. Машина была набита жестяными банками с маслинами и оливковым маслом, он, вероятно, закупил их по дороге для своей лавки. "Я думаю, Яаков, надо кому-нибудь тут заплатить, чтобы поддерживал порядок", сказала ему бабушка - ни "здравствуй", ни "как дела", как будто продолжала давно начатый разговор. "Что это, никто сюда круглый год не приходит, что ли? Меня совсем забросили, и его точно так же. Всегда он у вас был в забросе, Яаков. Дети требуют заботы и ухода". Отец оставил ее возле крана и направился ко мне. Он был небрит, и в щетине уже проглядывало много седины. На нем была легкая куртка, которую он купил мне ко дню рождения, а на голове фуражка, подаренная ему, видимо, одной из его новых приятельниц. Подойдя к могиле, он прямо при всех распростерся ничком на холодном камне, прижался к нему грудью, обнял его обеими руками, поцеловал буквы моего имени, позвал меня в голос, и громко, без стеснения зарыдал на все кладбище. Тут мне вспомнилось, как я был маленький, а он приходил с работы, ложился на диван и клал мне голову на колени, а я гладил его по голове. У него в те времена были неприятности не то с муниципалитетом, не то с какими-то поставщиками, и он сильно переживал. Он только со мной так делал, потому что я был его первенец, а мама была слишком занята, даже еще до того, как стала большим человеком. Интересно, погладит ли его кто-нибудь хоть разок сейчас, может, какая-нибудь женщина. Ему бы не повредило. Он сказал бабушке: "Я сказал Орне, что приеду сюда к десяти, и просил ее прийти в другое время, а она говорит, ты напрасно думаешь, что я собираюсь прийти с Амноном, и стала мне объяснять, как Михаэль хотел бы, чтоб все было, чтоб мы были вместе. Вон когда спохватилась, надо, мол, сделать так, как хотел бы Михаэль". "Да, после его смерти она собралась наконец починить всю его одежду, - сказала бабушка, - а ты после его смерти собрался, наконец, починить его письменный стол и красиво покрыть лаком". "Это разные вещи, - сказал отец, - стол еще мог пригодиться".
      Тут к могиле подошла моя сестра Нили с мужем Эйтаном. У Нили на груди привязана была розовая сумка для ношения младенцев, а в ней сидел Типекс, их старый ангорский кот, из сумки торчала только его голова и с любопытством смотрела по сторонам. На Нили был лиловый костюм, и лиловые солнечные очки, и даже помада на губах была лиловая. У Нили с Эйтаном все еще нет детей, хотя они уже лет шесть как женаты, но судя по тому, как они заботятся о своем Типексе, из них получились бы прекрасные родители. Типекс однажды получил даже приз на кошачьем конкурсе красоты. Но теперь он не желает оставаться дома один, ему от старости даже двигаться трудно, и они всюду носят его с собой в сумке для младенцев. Нили принесла горшок с лиловой орхидеей и, не сняв целлофан и ленту, поставила его на самой середине надгробного камня. "Да этот цветок даже до завтра не доживет", сказала бабушка. "Ну и что?" - ответила Нили с вызовом. "Это тебе от меня досталась любовь к лиловому цвету", сказала бабушка другим тоном и кокетливо поглядела на Эйтана. С тех пор, как стало ясно, что из Нили не получится актрисы и в газетах о ней не напишут, бабушка сильно к ней охладела и пытается теперь завоевать симпатию Эйтана, может, из него получится когда-нибудь знаменитый архитектор. Мама мне когда-то рассказывала, что дедушка собирался жениться на бабушкиной младшей сестре, на той, что погибла в Катастрофе, но бабушка ухитрилась отбить его у сестры. Глядя на нее теперь, как-то трудно этому поверить, но сама она своего возраста не замечает. Принесла с собой в дом престарелых свое домино, и каждого мужчину, который ей понравится, приглашает поиграть.
      Эйтан пожал отцу руку и спросил, как дела, и отец довольно-таки кисло ответил, мол, хорошо. Эйтан - он в нашей, так сказать, семье единственный нормальный человек - спросил, как насчет кадиша, поминальной молитвы, и отец тут же стал громко звать тех троих, у которых сын погиб в Шестидневной войне дня, а Эйтан пошел искать еще мужчин. Тем временем подошел мой брат Алон, приехал из киббуца со своей женой Диной, явно беременной, а на туфлях налипло полно грязи. Нили и без того терпеть не может Дину, а тут она мало что беременная, еще и одета так безвкусно, бархатная юбка горчичного цвета и черная блузка с голыми плечами, Нили едва заставила себя с ней поздороваться. Дина стала прохаживаться по тропинкам между могилами, мечтательно поглаживая себя по голым плечам и пристально рассматривая бегущие по небу облака. Алон обнял отца, поцеловал в щеку бабушку, коснулся рукой затылка Нили, и его карие глаза увлажнились. "Алон, ты что-то бледный, - сказала бабушка, - я думала, у тебя в киббуце хоть здоровье поправится". "Что поделаешь, бабушка, - ответил Алон, - куда бы человек ни переехал, свою голову и свой живот он всюду берет с собой".
      Вернулся Эйтан, привел шестерых мужчин, четверых ортодоксов и двоих в вязаной кипе, и сказал, что тот человек, у которого сын погиб в Шестидневной войне, хоть он и далеко, но вместе с ним мужчин достаточно для кадиша, но только стоит подождать, мама сказала, что придет, и Нета тоже звонила и сказала, что придет. Услышав, что придет Нета, отец согласился подождать. Один из мужчин в вязаной кипе торопился куда-то и, чтобы не нервничать, стал читать нам лекцию: "Кто умер, тот освобожден от обязанности соблюдения заповедей, подобно тому как и прокаженный, и жених в день бракосочетания, - сказал он. - И почему это так? Ибо они вне жизни, как бы в ином мире. Они никому ничего не обязаны, даже руку пожать, поздороваться не обязаны. А без обязанностей, без взаимодействия с обществом, что остается от жизни? И однако же есть между ними существенное различие: прокаженный не вернется к жизни никогда, новобрачный вернется к жизни сразу после свадьбы, того же, кто в трауре по умершему, мы, еврейские люди, должны вывести из мира мертвых обратно в мир живых. Не сразу, но потихоньку, постепенно, на протяжении первого года траура. А как первый год кончится - все. Больше горевать нельзя. Известно ли вам, что во времена Второго Храма не было такого обычая - отмечать годовщину смерти? Все траурные ритуалы исполнялись на протяжении первого года, а затем совершалось собирание костей: открывали могилу, собирали кости умершего, складывали в саркофаг, помещали его в погребальной пещере, и всё, конец делу. Вся эта история с днем поминовения, это позднейшее христианское влияние, так же как и день рождения. Евреи празднуют бар-мицву, а не день рождения. У нас много обычаев, которые превратились в богоугодное дело, например..."
      Все кроме Нили вздохнули с облегчением, когда заметили приближающуюся к нам копну Нетиных рыжих кудряшек. На Нете было пончо изумрудного цвета и красные резиновые тапки без задников, огромные груди колыхались от быстрой ходьбы, перед собой она катила детскую коляску. Сперва она долго обнималась с отцом, и он опять начал плакать. Затем попыталась обнять бабушку, но бабушка не далась. На Хануку бабушка позвала Нету к себе в дом престарелых и сказала, что если та поможет ей навести порядок в шкафах, она даст ей ханукальные деньги, а Нета не пришла. Нета приучила бабку к тому, что всегда прибирает у нее в комнате и приводит в порядок шкафы, но вот уже два года как перестала это делать, и бабка думала приманить ее ханукальными деньгами. А от Нили она ничего такого и не ждала никогда. Нета первая обратила внимание на Динин живот. Она восхищенно сказала "Ух ты!" и погладила бархатную юбку в том месте, где живот. Алона она прямо-таки вдавила в свое лоно, и он выбрался оттуда весь красный. К Нили с Эйтаном она даже не подошла, потому что у нее аллергия на кошек. Религиозный мужчина, который читал нам лекцию, смотрел каждые полминуты на часы, остальные разошлись по сторонам и рассматривали надгробные камни.
      И тут появилась мама. В своем брючном костюме она выглядела худее, чем раньше, в ней появилось что-то мужское, огромные черные очки закрывали пол-лица. Она держала в руках портфель с портативным компьютером, и вид у нее был очень занятой, как всегда. Увидев ее, отец направился к своему тендеру, но положение у него было безвыходное, дорожка там очень узкая. Мама сказала: "Здравствуй, Яаков, рада тебя видеть", но он не ответил. "Зачем ты это делаешь, - сказала мама, - к чему тебе все это?" "К чему? Не знаю, - сказал отец, - таков обычай". "Кому это надо? - сказала мама, - Михаэлю все эти обычаи ни к чему, это нужно нам, чтобы мы были вместе". "Нет между нами никакого вместе", сказал отец. "Это правда, но давай сегодня притворимся", сказала мама. "Не желаю притворяться", сказал отец. "Нет так нет", сказала мама. Отец посмотрел на маму с ненавистью. "Я слышал, ты прекрасно устроилась с Амноном, блядь, всю жизнь мне изуродовала", сказал он. "Яаков, ты был и остаешься очень интересным мужчиной, но это ты разбил мне всю жизнь, теперь разбивай другим женщинам", сказала мама.
      При маме отношения между Нили и Нетой всегда становятся еще напряженнее. Алон тоже это знает, поэтому, едва мама подошла, он сразу сказал ей, что костюм очень ее стройнит, обнял ее и сказал: "Я хочу сказать, что мы не должны чувствовать себя виноватыми в том, что Михаэля нет, и не должны также ни на кого сердиться. Маме я хочу сказать, что она прекрасная мать, была прекрасной матерью Михаэлю и нам тоже. Отцу я хочу сказать, что Михаэль наверняка давно его простил. А Нете и Нили я хочу сказать, что завидую вам, у вас у каждой есть живая сестра. Хотел бы и я иметь живого брата".
      Тут произошло нечто непредвиденное: Типекс выбрался из сумки и скакнул прямо в коляску с младенцем. Есть у кошек такой талант, они издали чуют, где самое уютное местечко. Нета с возмущенным воплем бросилась к коляске, выхватила кота и швырнула его на надгробный камень, но он успел царапнуть ее по лицу и по рукам. И хотел расположиться на нагретом солнцем камне, но Нили немедленно подхватила его, осторожно поместила в сумку и, обдавая Нету ненавидящим взглядом, крикнула: "Идиотка!" Нета мгновенно сдернула с ноги красный тапок и изо всей силы хлестнула им Нили по щеке, а Нили вцепилась одной рукой в Нетины кудри и стала тянуть что было сил, второй рукой отвешивая пощечины по Нетиным веснушкам. Мама закричала: "Прекратите! С ума сошли?" Отец ухватился за Нету, бабушка за Нили, но они всё орали друг на дружку: "Корова! Блядь! Порченая! Фашистка!" Религиозные смотрели на все это, как на запретную телепередачу. Алон постарался растащить их подальше, одну поставил у меня в головах, другую в ногах, тогда они немного утихомирились. Отец попросил Алона, чтобы тот прочел кадиш, он сам не в состоянии, но религиозные сказали, что должен отец, и он начал читать, но посередине голос его задрожал и прервался и он стал плакать, потом напрягся, сдержал слезы и читал дальше, и прочел все до конца, а я думал, вот уже три года, а я все еще сильно по нему скучаю. Потом прочитали несколько псалмов, которые начинаются на буквы моего имени, а также молитву "Боже милосердный". Перед уходом Алон лег на мой камень и заплакал, совсем как отец, но тише. Мне от всего этого было так тяжко. На будущий год пусть лучше не приходят.
     
      Перевела с иврита Юлия Винер