ВЕНЕЦИЯ
"А тои град (Венеция) стоит на мори, а суха пути к нему нет, а от берега 13 миль стоит в море. Среди его проходят корабли и катарги, а по всем улицам воды, ездят в барках. Но велми град тои велик, и полаты в нем чюдны, а иные позлачены. И товару в нем всякого полно, занеже корабли приходят изо всех земель, от Иерусалима и от Царяграда, и от Азова, и ис Турьские земли, и ис Срачин, и из Немець.
Есть в граде том црьковь камена святый Марко Еуангелист, и столпы в ней морованы, имущи мрамор всяк цветом; а иконы в ней чюдны, гречин писал мусиею (мозаикой), и до верху видети велми чюдно; а внутри резаны святые на мраморе велми хитро; а сама велика церковь".
Из "Хожения на Флорентийский собор Неизвестного Суздальца" 1437 - 1441 гг. Первые древнерусские путевые очерки о Западной Европе
О Венеции я впервые услышал вьюжной московской ночью в маленьком деревянном доме с низким закопченным потолком и промерзшими углами. Там умирал в горячечном бреду каменных дел мастер Антонио, или, как мы его называли, Антон Фрязин. Он простудился, пытаясь спасти кладку одной из башен Кремля, когда туда прорвались холодные ключевые воды. Дворцовый лекарь, из немцев, приказал растирать ему грудь горячим бараньим салом и поставить пиявки, которые он сам принес в небольшой банке из мутного стекла. Лечение не помогло, Антон на моих глазах уходил из жизни.
Я привязался к этому веселому и общительному человеку, помогая вести переговоры с ушлыми московскими подрядчиками и грубоватыми артельщиками. Он платил мне искренней привязанностью человека, оторванного от дома и ищущего живую душу, к которой можно было бы прилепиться. Мои отрывочные итальянские слова, из которых я с трудом лепил корявые фразы, смешили его до слез.
- Я научу тебя говорить правильно, il mio piccino, - и он вытирал слезы полой кафтана. Антонио был смешлив, рассказывал разные веселые истории, стараясь говорить медленно, чтобы я лучше его понимал.
Сейчас он лежал пластом, закрыв глаза. Сухой жар, как огонь, пожирал его тело. Под вечер Антонио открыл глаза и слабо улыбнулся.
- Ты знаешь, где я был?
- Откуда мне?..
- В Венеции, плыл по каналам, вода голубая-голубая. И люди веселые, поют. Тут все серое, угрюмое, люди насупленные...
- Где уж им улыбаться? Работа тяжкая, корм скудный. А поют, однако, когда в кабаке налижутся... Ну, не так, конечно, как в этой... Как ты сказал?
- Венеции.
- Вот-вот... Венеции...
К ночи жар спал. Антонио покрылся холодной испариной и затих. Я укрыл его потеплее и подумал про себя: "Может быть, Господь и пронесет?" Он улыбнулся мне одними глазами. Я прилег и заснул.
Брезжило утро, когда я проснулся. Он лежал тихо, и я спросил:
- Может, испить что хочешь, Антоша? Воды или квасу?
Ответа не было. Антонио лежал холодный с открытыми глазами. Я тихонько закрыл их и долго сидел около одинокого итальянца, заброшенного судьбой в далекую Москву. Потом пошел к фрягам, которые работали на стройке, и рассказал о его кончине.
Хоронили Антона Фрязина за Дорогомиловом, куда еще при Великом Князе Иване Васильевиче вынесли из Москвы кости мертвых, чтобы были подальше от Кремля. В мерзлой земле вырыли ямку, куда и уложили покойника. Крест, подумав, поставили русский, осьмиконечный, а не их, латинский: так все же сохраннее будет.
Фряги, друзья Антона, посовещавшись, протянули мне на ладони то ли образок, то ли ладанку.
- Это его, - сказал один, кивнув на маленький холмик из земли и грязного снега.
- Что это? Кто тут изображен?
- Сан-Марко. Святой Марк евангелист. Он как бы покровитель Венеции будет. Возьми себе на память. Может, когда и попадешь туда?
- Не дури парню голову, - отозвался другой, - он скорее в преисподнюю попадет, чем в Венецию. Пойдем лучше выпьем за упокой души раба Божия Антония.
Я взял образок св. Марка и пошел вместе с ними.
С тех пор я не расставался с образком, стараясь не потерять его во время странствий. Не то чтобы я верил в приметы, амулеты и все такое прочее. А так - для памяти о хорошем человеке, который мечтал вернуться в Венецию, а остался навсегда в Московии. Сейчас Сан-Марко покачивался вместе с нехитрым моим скарбом на спине у вьючной лошади, спотыкавшейся на крутой альпийской дороге.
Ранней осенью, покинув Базель, я примкнул к последнему торговому каравану, отправлявшемуся из Южной Германии в Ломбардию и дальше в Венецию. Путь лежал через Альпы. Мало кто рисковал пересекать горы в такое время года. Европа дышала нам вслед дождем и холодом. Снег настиг нас на одном из перевалов.
Меня наняли за скромное вознаграждение наблюдать за тюками с товарами. Дороги Европы были небезопасны. Благородные рыцари выползали из замков, как шакалы из нор, и были не прочь пограбить проходящее мимо торговое сословие. Им помогали в святом деле грабежа банды крестьян, забывших, как выглядят плуг и борона, беглые солдаты, чье ремесло позволяло им спокойно убивать беззащитных людей, не удостоившихся чести носить оружие. Караван охраняла специально нанятая стража: те же беглые солдаты, вчерашние воры и грабители, пополнявшие бесчисленные шайки бродяг и прочего сброда, шлявшегося по дорогам Европы. Вечером на постоялом дворе они выставляли охрану и заваливались спать, предварительно налившись дешевым вином. Я же должен был следить, чтобы бдительные охранники не присвоили что-нибудь из того, что им поручено было охранять.
Впрочем, нападавших на караван они встречали спокойно и дрались отчаянно. Сеятели смерти, они были равнодушны к гибели товарищей. Не торопясь рыли могилы и укладывали погибших в землю Европы, не забывая на табличках у изголовья написать, что такой-то был родом из Швабии, этот - из Баварии, а тот - из Франконии. Последний убитый был из Бранденбурга. Высокий, светловолосый парень, который знал какой-то странный славянский язык. Ему оторвало голову ядром пушки, непонятно зачем рявкнувшей со стен замка, мимо которого мы проходили.
Вечером мы сидели вместе у костра, и я слушал бесконечные рассказы о походах и битвах Карлов и Августов, Генрихов и Францисков. Номера этих коронованных особ я всегда путал.
- Нет мира, нет мира в Европе, - горько вздыхали люди, сделавшие убийство своей профессией. А старший из них вынимал потасканную Библию и читал: "На все горы в пустыне пришли опустошители; ибо меч Господа пожирает все от одного края земли до другого: нет мира ни для какой плоти".
- Это из пророка Иеремии, - пояснял он.
- "Нет мира ни для какой плоти", - сокрушенно качали головой опустошители гор и равнин и отправлялись спать.
Я оставался один и смотрел, как угасает костер и покрываются серым пеплом угли, отдавая последний жар. Потом смотрел на темное небо с яркими немигающими звездами. В горах небо было ближе, а звезды ярче. Я искал знакомый ковш Большой Медведицы, мы называли его на Руси Сохатым или Лосем. А от него шел к Полярной звезде, единственной неподвижной звезде нашего полушария, служившей ориентиром бродягам, паломникам и путешественникам. Поляки называли ее gwiazda Losiowa - Лосиная звезда. Там, на севере, была страна, которую я оставил навсегда и которая все реже и реже приходила мне на память. Память, как и костер, покрывалась серым пеплом забвения.
На рассвете мы снялись с последнего привала и начали спускаться в долину. Позади остались снежные хребты Альп, на которых застряла суровая европейская зима. В долинах было тепло, светило солнце. Люди заулыбались, кони пошли быстрее. Стражники лихо подкручивали усы, победно поглядывая на молодых крестьянок в белых чепцах. От каравана начали отделяться купцы, которые везли свои товары в разные города. Одни повернули к Вероне, другие - к Мантове и Парме, третьи - к Кремоне и Пьяченце. Мы же, уменьшившись в числе, двигались к Падове и далее к Венеции.
Не могу сказать, что я не испытывал волнения, приближаясь к этому городу. Что меня ждет там?
В Венецию мы вошли поздно вечером, перейдя то ли мост, то ли какую-то дамбу. В темноте я ничего не мог рассмотреть. И остановились почти сразу на большом постоялом дворе со складами, коновязями, шумом и толкотней. Невдалеке был канал, в масляной воде которого отражались факелы проплывающих мимо лодок. Меня уже ничто не интересовало. Я хотел только одного - вытянуть ноги и спать.
Наутро купцы рассчитались со всеми довольно честно. Я получил горсть монет, которые сунул в мешочек, крепко привязал его к поясу и прикрыл полой плаща. Деньги следовало беречь. Надо было думать о жилище. Бывалые люди посоветовали искать комнату в ремесленных кварталах, куда я и отправился, озираясь по сторонам, подобно деревенскому простофиле, впервые попавшему в город.
В Венеции было чему удивляться: каналы вместо улиц, мосты, красивые дома, выраставшие прямо из воды, блики солнца, крики гребцов на многочисленных лодках с причудливо задранными носами, яркие пятна одежд, маленькие ослики, деловито ступавшие копытами по каменной мостовой узких улочек, и неожиданный простор площади, на которой стоял неправдоподобной красоты собор Святого Марка.
- Слышишь, Антоша, - шептал я, сжимая в кармане маленький образок, - сподобил меня Господь добраться до Венеции. Поистине неисповедимы пути Господни. А может, это ты, мой друг, провел меня по дорогам стран европейских? Что ты скажешь на это?
Должно быть, я плохо соображал от изумления при виде неповторимого города, потому что явственно услышал голос:
- Скажу, что пока доволен тобой, малыш! Ты крепко стоишь на земле, il mio piccino. Но будь осторожен. Венеция полна неожиданностей, и не всегда приятных. Не раскисай от восторга. Будь бдителен, мой мальчик.
- Будь по-твоему, Антоша! - пробормотал я и оглянулся: не смотрят ли прохожие на чудака-чужестранца, который разговаривает сам с собой? Нет, никто не обращал на меня внимания. Все были заняты своими делами, и я успокоился. Но в сердце почему-то закралась тревога.
Комната нашлась в квартале стеклодувов: небольшая, с убогой мебелью, передней и кухонькой, но главное - с отдельным входом, позволявшим уходить и приходить, никому не мешая, когда вздумается. Хозяин, маленький человечек с непомерно большой головой, впалой грудью и печальными глазами долго сетовал на бедность. Кроме того, ему просто хотелось поговорить с посторонним человеком не только о своих бедах. Он торопливо, проглатывая слова, рассказал об упадке торговли, происках мерзких генуэзцев, вечных соперников венецианцев, и ужасных турках, которые отобрали все заморские владения Венеции, а потом захватили на Средиземном море все, что только можно, так что некуда теперь сбывать прекрасное венецианское стекло. А уж про пиратов, которые разбойничают на море, и говорить не приходится. Я посочувствовал ему, как мог, и неосторожно спросил:
- А раньше-то лучше было?
- О, конечно, - воодушевился он, - когда-то мы были богаты и могущественны. В незапамятные времена наш великий Дож, слепой старик Энрико Дандоло, направил глупых и жадных крестоносцев вместо Палестины в Византию. Как они тогда славно разграбили Константинополь! И нам кое-что досталось. Видел квадригу на соборе? Это оттуда, из Константинополя.
- Да уж, конечно, - поддакнул я, - лучше грабить самому, чем быть ограбленным.
- Конечно, лучше, - с готовностью подтвердил человечек, не уловив иронии, но быстро спохватился.
- Значит, остаешься? - спросил он с надеждой. - Задаточек не мешало бы. Жена, если надо, постирает, она и сварить может.
Я решил остаться и дал ему в виде задатка несколько монет. Он внимательно осмотрел их, а одну попробовал на зуб: не фальшивая ли? Когда он удалился, я вышел на улицу и поймал за вихры кудрявого мальчонку, скорее всего, одного из отпрысков стеклодува.
- Постой, bambino! Ты округу знаешь? Кто там живет? - и я махнул рукой в неопределенном направлении.
- Там квартал ткачей и тех, кто выделывает коврики с картинками из Святого Писания и из сказок. Их потом богатые люди на стенки вешают.
- Гобелены, что ли?
- Бог ведает, ты лучше знаешь... А дальше живут жестянщики, ювелиры, кожевники. А дальше находятся "джетто нуово" и "джетто веккио" - новая литейня, что рядом с литейным заводом, и старая литейня. Но мы туда играть не ходим.
- Почему?
- Там опасно, там детей воруют. Я боюсь.
- Что ты мелешь. Кто ворует?
- Ты чужой и ничего не знаешь. Это quartiere ebraico, еврейский квартал, а попросту "гетто". Нам туда нельзя ходить.
- Нельзя так нельзя, - сказал я, пожимая плечами, а про себя подумал: "Здесь те же сказки, что и в Кракове. Какой дикий рассказ!"
Поиски работы заняли немного больше времени, чем поиски жилья. Деньги таяли, и я с грустью посматривал на свой похудевший кошелек. Прошла неделя, другая, пока, наконец, Фортуна не повернулась ко мне лицом в образе владельца небольшой типографии, согласившегося взять меня на работу помощником печатника. Его убедило, по-видимому, рекомендательное письмо герра Себастиана Мюнстера, о котором он не только слышал, но даже издал одну из его книг. Типография печатала книги на латинском и итальянском языках. В основном научные трактаты, описания путешествий, книги итальянских гуманистов. Последние интересовали меня больше всего. Я изумлялся смелым нападкам на церковь, дерзким мыслям по поводу властей, юмору и шуткам, иногда фривольным и даже скабрезным. Я и не думал, что такая литература вообще существует.
Закончив работу, часто раньше срока, я засиживался до полуночи, поглощая "Декамерон" Боккаччо или "Фацетии" Поджо Браччолини. Что мне нравилось больше, меткий язык или антицерковная сатира - сказать не берусь. Скорее, и то и то. Так им и надо, улыбался я про себя, вспоминая прочитанное, всем этим жадным монахам, глупым попам и жестоким правителям.
Улицы Венеции были темны, когда я возвращался домой. Редкие прохожие жались к стенам домов, опасаясь грабителей. Изредка, спотыкаясь на неровной мостовой, чьи-то слуги тащили паланкин, в котором восседал богатый синьор или молодая синьора. Рядом бежали еще слуги, освещая факелами дорогу. Если было не очень поздно, я заходил в знакомую таверну и заказывал спагетти или "поленту", что-то вроде каши, и стакан вина. Иногда баловал себя венецианским блюдом и подороже - "fegato alla veneziane", то есть телячья печень, жаренная с луком. К этому уж сам Бог велел взять еще один стакан вина.
Так было и в тот раз. Зачитавшись, я вышел на улицу довольно поздно. Теплая, солнечная осень давно кончилась. С моря дули холодные ветры. Они несли дожди, пенили и гнали прочь от лагуны серую воду каналов. Волны сердились и обнажали поросшие водорослями и зеленой слизью остовы домов, обычно погруженные в воду. Красивые особняки, обезображенные потоками дождя, были похожи на стариков, скаливших редкие гнилые зубы. Ветер подгонял меня в спину, срывал шляпу, закручивал в жгут мокрый плащ. Таверна встретила теплом, запахом подгоревшего лука и кислым паром, шедшим от сохнувших у очага мокрых суконных плащей.
Съев обычное свое блюдо - макароны с сыром и проглотив стакан вина, я расположился рядом с очагом, вытянув поближе к огню ноги в промокших башмаках, и погрузился в блаженное состояние тепла и покоя. Даже вечно тревожащая мысль о том, с какого конца начинать поиски родных моего отца, и были ли они вообще, оставила меня на время. Я разомлел и, по всей видимости, задремал.
Неглубокий сон нарушили чьи-то громкие голоса. Один голос я узнал сразу, не открывая глаз. Это был сердитый голос хозяина таверны, который требовал с кого-то дополнительную плату за выпитое, угрожая в противном случае сходить на кухню за палкой. Другой голос принадлежал, несомненно, человеку воспитанному, но, видно, здорово нагрузившемуся вином. Заплетающимся языком, но довольно учтиво, он объяснял, что требования хозяина, бесспорно, справедливы, но в данный момент невыполнимы из-за отсутствия необходимых средств. Если же хозяин, продолжал голос с некоторой издевкой, соблаговолит предоставить кредит, тогда он, может быть, оплатит свой долг и даже возьмет еще бутылку вина.
"Однако он шутник", - подумал я и открыл глаза. Разъяренный хозяин в этот момент грозил вместо кредита отвесить говорившему несколько здоровых тумаков. Неисправимый должник был молодой красивый мужчина с копной каштановых кудрей, падавших ему на лоб, и маленькой эспаньолкой. Тонкая батистовая рубашка с кружевным воротом была залита вином, камзол расстегнут, плащ валялся рядом на полу. Он выглядел человеком благородного сословия, и мне не хотелось видеть его побитым.
- Сколько он должен? - спросил я хозяина. - Всего-то? - услышал я сумму. - На, получи! - И я протянул ему несколько монет.
- Можешь захватить его с собой, когда будешь уходить, - огрызнулся хозяин и добавил с сердцем: - Пьянь французская!
"Святое дело - помочь пьяному, когда он в беде, - подумал я, - даже если он француз и католик".
- Ну, пошли, - я поднял его со стула, одел и застегнул на нем плащ, поискал и нахлобучил на голову шляпу, а затем вывел его из таверны, обняв за талию и положив его руку себе на плечо.
Так началось наше знакомство. Судьба, видно, не забывала меня, устраивая необыкновенные встречи.
ЭТЬЕН ДОЛЕ
Дом, куда мы добрались с превеликим трудом, стоял у самой кромки воды. Точнее, даже частично в воде, поскольку задняя его стена уходила глубоко в воды канала. К этой стене примыкала небольшая пристань, от которой стертые ступени вели к невзрачной двери, большей частью закрытой. О существовании этого входа я узнал много позже. Со стороны улицы дом выглядел обычно: трехэтажный, украшенный декоративными колонками по фасаду и раковинами под крышей по карнизу.
Вход представлял собой небольшую лепную арку с тяжелой резной дверью. Вместо колокольчика на двери висело тяжелое бронзовое кольцо, продетое в ноздри львиной морды. Им-то я и постучал один раз, другой, а потом забарабанил со всей силой. Первое время дом молчал, потом дверь внезапно отворилась, и на пороге возникла фигура человека в домашней блузе. Я успел разглядеть длинные крепкие руки, выпуклую грудь и всклокоченную голову.
- Чего стучишь? - сурово спросил он, окинув меня подозрительным взглядом. Тут только он заметил, что я не один. Выражение его лица мгновенно изменилось. Он выскочил на улицу, ловко подхватил моего спутника под мышки, легко поднял его и внес в дом.
- Скарамуш! - внезапно открыл глаза молодой человек, - этот синьор спас мою честь! Окажи ему внимание и гостеприимство...
Он ткнул в меня пальцем и снова погрузился в сон.
- Окажу, окажу, - пробурчал тот, кого назвали Скарамушем. При этом он проворно поволок нетрезвого хозяина по лестнице, покрытой ковром, на второй этаж, быстро снял с него верхнюю одежду, разул и, как ребенка, уложил на широченный диван с подушками, заботливо укрыв каким-то покрывалом.
- Устраивайтесь здесь, сударь, - обратился он ко мне и указал на удобное глубокое кресло, куда я и забрался, предварительно сняв все мокрое, свернулся калачиком и немедленно заснул. Последнее, что я запомнил сквозь сон, как кто-то укрыл меня теплой попоной, подоткнув ее под ноги и поправив подушку под головой.
Меня разбудило легкое покашливание. Открыв глаза, я увидел хозяина дома, сидящего на диване по-турецки и с интересом разглядывающего чужого человека, спящего в его комнате. Привстав, я представился, как мог, вкратце описав сцену в таверне.
- С кем не бывает, - философски заметил молодой человек. Внезапно вскочив, он завернулся в одеяло, как в римскую тогу, и, отвесив галантный поклон, произнес: - Chevalier Этьен Доле, секретарь французского посольства в Венецианской республике.
При виде кавалера Доле без штанов, закутанного в одеяло, я прыснул со смеху. Он тоже не удержался и, рассмеявшись, сказал:
- Что-то в твоем имени напоминает мне греческое, скорее, византийское.
Я объяснил ему, не вдаваясь в подробности, свое происхождение. В глазах его мелькнули искры любопытства.
- Скарамуш! - закричал он, - приготовь нам завтрак! - И тут же добавил: - Моего слугу зовут Джузеппе, но я зову его именем одного из персонажей сommedia dell"аrte - Scaramuch, что значит негодник, бездельник, хвастунишка, но он вовсе не трус. Он предан мне бесконечно, а это очень ценное качество. Кажется, он убил человека, который пытался на меня напасть.
- Я его не убивал, - возвестил Скарамуш, появляясь неслышно, как привидение, из-за портьеры, - он сам напоролся на острую палку, которую я держал в руках.
- Ну конечно, сам, - подтвердил с готовностью Этьен. - Это был несчастный случай, и похороны отнесли за счет государства. Представляешь, сколько надо было бы платить за лечение пройдохам-эскулапам, если бы он остался жив?
- То-то и дело, - проворчал Скарамуш, - мертвых лечить не надо.
- Прекрасная мысль! - восхитился Этьен. - Стоит почаще отправлять людей на тот свет в целях экономии. Давай же нам есть, философ доморощенный.
Завтрак был отменным: бриоши, овечий сыр и крестьянское масло, вареные яйца, ломти окорока, фрукты, которых я не видывал, и молодое вино в затейливом кувшине.
- Приступай, - сказал Этьен, заботливо подвинув мне тарелку. - Молитву можешь не читать.
- И не собирался, - заверил я его.
Отвечать с набитым ртом было не так-то просто. Мы дружно заработали челюстями. Скарамуш стоял, прислонившись к дверному косяку, с видимым удовольствием наблюдая, как мы поглощаем пищу.
- А теперь расскажи свою историю, со всеми подробностями, ничего не упусти, - попросил меня Этьен, когда мы отвалились от стола.
Чем-то он внушал мне доверие, и я начал свой рассказ с далеких московских улиц и кривых переулков, деревянных домов, утонувших в голубых сугробах, громады Кремля, построенного итальянцами, и посаженных на кол еретиков и разбойников. Рассказал, конечно, о своем друге Антоше - первом, кто поведал мне о Венеции.
Этьен слушал, широко раскрыв глаза, не прерывая рассказ о моих похождениях ни единым замечанием. Когда я кончил и потянулся за кувшином, чтобы налить себе еще стакан вина, он глубоко вздохнул и произнес:
- Ну, знаешь, это может описать только великий Франсуа.
- Ты имеешь в виду Франсуа Рабле?
- Конечно, кого же еще. Я встречался с ним в Лионе, где он три года работал врачом в госпитале.
- А что ты сам делал в Лионе?
- Писал книгу "Комментарии к латинскому языку", публиковал эссе и памфлеты и дружил с замечательными людьми: поэтами, вольнодумцами и гуманистами, многие из них склонялись к реформации, - глаза Этьена мечтательно затуманились. - Одно время нам даже покровительствовал король.
- Думаю, что время это было весьма непродолжительным, - заметил я не без иронии. - Короли, насколько я понимаю, не очень любят вольнодумцев.
- Ты как в воду глядел. Франциск никогда не был на стороне гуманистов. Он чуть было не запретил книгопечатание во Франции, чтобы было легче вести борьбу с вольномыслием и реформацией. Да его вовремя отговорили.
- Представляю себе Францию без печатных книг! А что с теми, кто поддерживал реформацию?
Глаза Этьена потемнели, голос сорвался, как будто туча нашла на него.
- Тяжело говорить об этом. Король был и остался фанатичным католиком. Вот уже много лет он ведет борьбу с реформацией, казнит еретиков-протестантов направо и налево. Их жгут на кострах десятками и сотнями. В год, когда ты бежал из Москвы, в Париже и других городах три месяца шли казни и горели костры. Король сам принимал участие в триумфальной процессии вокруг костров. Во Франции инквизиторы не сидят без работы.
- Я думал, что жечь людей - это развлечение московитов, - пробормотал я, - но Франция?
И я поделился с Этьеном тем, что слышал от боярина Ляцкого: о расправе в Москве и Новгороде с еретиками "жидовска мудрствующими", о монастырских тюрьмах и земляных ямах, где годами заживо гнили люди, заподозренные в ереси.
- Европа не отличается разнообразием, ни западная ее часть, ни восточная, - заключил Этьен.
Мы помолчали, потом я спросил:
- А что стало с твоими друзьями, которые думали и писали не так, как хотелось королю и церкви?
- Что с ними? - переспросил Этьен, очнувшись от задумчивости. - Разлетелись, как листья под порывом ветра, когда начались гонения. Одни, как Рабле, нашли сильных покровителей, другие бежали из Франции, скитались и умерли на чужбине, а мой друг Деперье покончил жизнь самоубийством.
- Неужели изгнание должно стать уделом людей, мыслящих свободно? - прервал я взволнованный рассказ.
- Не знаю... Может быть. За вольномыслие и свободолюбие надо платить. Иногда цена оказывается высокой... Скарамуш! - вдруг закричал Этьен. - Куда ты делся, бездельник? Ты что, не видишь, что мы засыхаем от жажды в безводной пустыне? Тащи скорее еще кувшин вина и смотри, не отпей по дороге половину.
- С вами, синьор, не засохнешь, - буркнул Скарамуш. Вскоре он появился с кувшином вина, капли которого подозрительно сверкали у него на усах.
- Посмотри на рожу этого негодника! - завопил Этьен. - Клянусь святым Бахусом, он сделал изрядный глоток из кувшина.
- Что-то я не помню такого святого, - скромно возразил Скарамуш.
Словесная перепалка немного отвлекла меня от печальной участи друзей Этьена Доле. Наполнив стаканы, я попросил:
- Расскажи мне о своем друге Деперье, я никогда не слышал его имени.
- Сейчас услышишь, - Этьен оживился и сделал большой глоток вина. - Бонавентура Деперье помогал мне в составлении "Комментариев к латинскому языку". Он был большой знаток древних языков, подлинный гуманист, писал сатирические новеллы в духе Боккаччо и осмеивал духовенство. Какое-то время его терпели, он даже был принят при дворе. Все изменилось, когда Деперье опубликовал свои сатирические диалоги "Кимвал мира", где досталось и католикам, и протестантам. Он нападал на христианство и религию вообще, а это уж было совсем нетерпимо. Книгу, конечно, объявили еретической и приговорили к сожжению.
- Слава Богу, что только книгу, но не автора! - воскликнул я.
- Слава ли еще Богу? Он был изгнан отовсюду, остался без гроша, жил в нищете и вот, как видишь, покончил с собой. Бедный Бонавентура!
Этьен замолчал, не в силах справиться с волнением.
- Ну, а ты? Как же ты... - я не мог выговорить слова "остался цел".
Этьен понял и саркастически усмехнулся.
- Пока, как видишь, цел, но тучи над головой сгущаются быстрее, чем бы я хотел. Ты думаешь, я в Венеции по своей воле?
- А что? Это - почетная ссылка?
- Что-то вроде того. Но лучше быть в ссылке, чем сидеть в тюрьме или качаться на виселице. Чую, что и этому скоро придет конец.
- Мрачные у тебя предчувствия.
- Что же делать? - пожал плечами Этьен. - "Dum spiro, spero", как сказал Овидий, - "пока дышу, надеюсь". Налей еще вина, и я тебя немного развеселю. Хочешь, я прочту тебе коротенький рассказ Деперье? Бонавентуру надо поминать веселой шуткой, а не кислой физиономией.
Этьен достал откуда-то рукопись, откинул кудри со лба и весь просветлел.
- Итак: "Был еще один шут по имени Полит. Он жил у одного аббата в Бургейле. В один прекрасный день, утро или вечер, - не могу вам точно сказать, в какое время, - у аббата лежала на ложе смазливенькая резвая бабенка, а возле нее сам аббат. Полит, увидев его в постели, просунул между ножками кровати руку и, нащупав под одеялом ногу, начал расспрашивать аббата: "Монах, чья это нога?" - "Моя", - ответил аббат. "А эта?" - "И эта тоже моя". Отодвинув в сторону найденные ноги и придержав их одной рукой, он нащупал другой рукой еще ногу, и спросил: "А эта чья же?" - "Моя", - ответил аббат. "Неужели? - воскликнул Полит. - А эта?" - "Ступай, ступай, дурак, - сказал аббат, - и эта тоже моя!" - "Ко всем чертям этого монаха, - вскричал Полит, - у него, как у лошади, четыре ноги".*
Мы долго смеялись, вытирая слезы, а Скарамуш, всхлипывая, повторял: "Ко всем чертям этого монаха..." И добавлял про себя: "... и всех остальных монахов туда же..."
Конечно, было бы неплохо послать ко всем чертям монахов и иже с ними, но сделать это было трудно. Пожалуй, вовсе невозможно. Я это понял очень быстро. Как-то, возвращаясь домой из типографии пораньше, я заметил издалека сутулую фигуру священника или монаха в длинной черной рясе и круглой шляпе с небольшими полями. Он стоял около моего дома и о чем-то разговаривал с хозяином квартиры. Увидев меня, он взмахнул полами рясы, как летучая мышь крыльями, и быстро удалился, не оглядываясь и сутулясь еще больше.
Хозяин выглядел испуганным, отводил свои печальные навыкате глаза в сторону и говорил почему-то только о погоде. Я догадался, что этот тип приходил по мою душу. Однако расспрашивать хозяина не стал, да он бы и не сказал ничего, так велик был его испуг.
Вечером я поделился с Этьеном своими опасениями. Неужели и здесь меня не оставят в покое? "Что я им сделал плохого?" - задавал я риторический вопрос.
- Ничего, - спокойно ответил Этьен, - но и хорошего, с их точки зрения, тоже ничего не сделал.
- Чем я им помешал?
- Тем, что ты существуешь, дышишь и думаешь без их разрешения. К тому же в церковь не ходишь, на исповеди не бываешь. Кто знает, что ты за человек?
- Но я ничего не замышляю.
- Ну и что? Власти ничего о тебе не знают и подозревают во всем. Ты чужой и тем уже подозрителен.
- В чем меня можно подозревать?
- Сказал тебе: во всем. Инквизиция подозревает в том, что ты общался с еретиками и, следовательно, сам еретик. Ты ведь рассказывал, что в Вильно знался с антитринитариями и посещал какие-то сборища, от которых за версту пахнет ересью.
- И это все...
- Более чем достаточно, чтобы угодить в их застенок. Но это еще не все. Венецией правит Consiglio dei Dieci - Совет Десяти - у них есть своя тайная полиция. Не дай Бог с ней познакомиться. Они боятся всего: заговоров, шпионов, лазутчиков. Пойдем, выйдем, погуляем. Я тебе кое-что покажу.
Мы накинули плащи и вышли. День был хмурый, но без дождя. Мы долго молча шли вдоль каналов, переходя по мостикам с одного берега на другой, пока не вышли на Пьяцца Сан-Марко. Обогнули собор и Дворец Дожей и снова вышли к каналу за ним.
- Смотри, - сказал Этьен, - это Ponte dei Sospiri, Мост Вздохов. Дураки полагают, что тут вздыхают влюбленные. Видишь здание на той стороне канала?
- Мрачное какое-то...
- Это тюрьма Prigione. Понимаешь, почему люди вздыхают при виде ее? Нижние, цокольные этажи находятся под водой. Там расположены Pozzi - колодцы, каменные мешки, камеры с вечным мраком и убийственной сыростью. Горе тому, кто туда попал. Пойдем дальше и перестань поводить плечами, как от озноба, ты еще на воле...
- А это что? - спросил я, показывая на страшную мраморную маску с полуоткрытым ртом, истертыми губами, к которой подвел меня Этьен.
- Это почтовый ящик для доносчиков. Смотри, как отполированы губы этого страшилища. Десятки лет тысячи рук суют сюда доносы и обличительные письма.
- Не может быть! Кто же их пишет?
- Как кто? Граждане Венецианской республики. Все доносят на всех: родители на детей, сыновья на отцов, мужья на любовников своих жен, а жены на любовниц своих неверных мужей, торговцы, которым не понравился клиент, и клиенты, которых пытался обмануть торговец, таможенник, которому недоплатил контрабандист, и торговец краденым, который посчитал, что таможенник взял с него слишком много. Все выполняют свой гражданский долг перед республикой, поэтому и доносят друг на друга. Все, кроме одного.
- Кто же этот праведник?
- Лев на колонне перед собором Сан-Марко. Единственное честное существо Венеции.
Меня била дрожь, и я чувствовал желание опорожнить желудок в ближайший канал.
- Держись! - похлопал меня Этьен по плечу. - В этом мире нелегко жить, особенно если ты не надеешься попасть в лучший мир.
- А ты надеешься? - я посмотрел на его красивую гордую голову.
- Не очень. Безбожников туда не берут!
Первый раз он высказался так откровенно. Я с опаской оглянулся: не слышит ли кто кощунственные слова? Было тихо, начал накрапывать дождь. Страшная маска подло ухмыльнулась и подмигнула мне: мол, не хочешь ли ты написать донос на своего дружка?
Неделя прошла спокойно. Я печатал какую-то научную дребедень по-латыни. Часто заходил к Этьену. Он куда-то все время исчезал и вообще вид имел весьма таинственный. Мне он объяснял, что пытается выяснить, пользуясь своими связями, есть ли у меня какие-то корни в Венеции.
Однажды я застал его в приподнятом настроении. Этьен сидел на диване в любимой позе, сложив ноги по-турецки, перед ним стоял знакомый мне кувшин с вином, а сам он размахивал стаканом и что-то пел.
- Что это ты поешь такое веселое? - спросил я заинтересованно.
- Это жемчужина народной поэзии: "Развеселая проповедь святой лозы". Прекрасная пародия на церковную проповедь, хотя проповедует она святое дело - питие вина. Вот послушай, - и он взмахнул стаканом:
Каждый должен быть готов
Исполнять завет Христов.
Ведь на свадьбе он давно
Воду превратил в вино.
Траляля, траляля, траляля!
Пить водичку ни к чему.
По совету моему
Пейте сок чудесных лоз -
Пил его и сам Христос.
Траляля, траляля, траляля!*
- Не правда ли, здорово? А теперь бери стакан. Разговор пойдет серьезный. Мне удалось добыть кое-какие сведения, которые тебя заинтересуют.
ГЕТТО
"Путь купцов евреев, называемых "Радания", которые говорят по-персидски, по-румски, по-арабски, по-французски, по-андалузски, по-славянски (на языке "сакалиба"). Они путешествуют с запада на восток и с востока на запад морем и сушей. Они возят евнухов, служанок, мальчиков, шелк, меха и мечи. Садятся на корабли во Франции на Западном море (...) Они отправляются на судах по Восточному морю (...), затем в Синд и Китай. На обратном пути они берут мускус, алоэ, камфору, корицу и другие продукты восточных стран (...)
Эти различные путешествия могут совершаться и по суше (...) Иногда они также проходят через Алеманию (Германию), по стране "сакалиба" доходят до Хамли (Итиль), столицы хазар; плывут тогда по морю Джурджана (Каспийскому), а затем приходят в Балх, Трансоксанию, в страну Тагазгаз и в Китай".
Из "Книги путей и царств" Абдаллы Ибн-Хордадбеха, географа и начальника почт Арабского Халифата (IX век)
То, что я услышал от Этьена, было не просто интересно, но, прямо скажу, ошеломительно. Мой друг время даром не терял. Он подружился с главным архивариусом и хранителем архива Венецианской республики, маленьким человечком с лисьей мордочкой и острыми всезнающими глазами. Архивариус был страстным библиофилом. Он собирал древние рукописи и первые печатные книги. Подаренные ему две старофранцузские книги обеспечили благосклонное отношение к просьбе Этьена: выяснить, кто такой был посол Венеции Амвросий, посетивший Московию более полувека тому назад.
Порывшись в архивах, синьор архивариус сообщил, что это был не кто иной, как синьор Амброджио Контарини, знатный венецианец, отправленный послом в Персию и вернувшийся обратно в Венецию в 1477 году через Москву, поскольку итальянские поселения в Крыму были к тому времени заняты турками. Все с точностью совпадало с тем, что мне рассказывал когда-то боярин Ляцкий.
Контарини представил отчет о поездке, а лет через десять издал книгу, где подробно описал свое путешествие: "Viaggio de misier Ambrogio Contarini". Этьен покрутил в руках небольшую книжечку и признался мне, что она очень живо описывает Московию, но вот беда - ни в ней, ни в отчете, ни словом не было сказано о ком-то, кто заболел и остался в Москве. Вроде бы все члены посольства вернулись домой, кроме одного, который помер еще в Персии, выпив гнилой воды.
Я был растерян и только спросил:
- Что же дальше?
- А дальше вот что!.. - Глаза Этьена хитро блеснули.
Архивариус был в молодости на дипломатической службе и знал кое-что о снаряжении посольств. Те, кто отправлялись на Восток, нуждались в переводчиках, ведь ехать приходилось долгие месяцы через многие страны. Переводчиков послы часто искали на стороне и нанимали их за свой счет. Одним из мест, где можно было найти людей, сведущих в языках, тем более, восточных, было гетто, еврейский квартал, откуда купцы по торговым делам часто ездили на Восток. Возможно, Контарини и обратился туда и нанял кого-то, кто служил ему переводчиком, но в числе членов посольства не значился.
- Значит, мне надо искать родословную моего отца в еврейском квартале? - спросил я, ошарашенный всем услышанным.
- А что такого? - ответил Этьен с беспечной улыбкой. - Там есть весьма достойные и знающие люди. С некоторыми грамматиками иудейской веры я был знаком.
Голова у меня шла кругом. Ну да, думал я, одно дело знатоки древних языков, другое... Язык у меня не поворачивался, чтобы произнести то другое.
- Подумай, - предложил Этьен, видя мою растерянность, - надумаешь - скажешь, и я дам тебе адрес и имя того, к кому там надо обратиться.
Ночью мне снились странные сны. Черные фигуры из краковского предместья о чем-то говорили со мной, но о чем?.. Понять я не мог. Под утро приснилось совсем чудное. Как будто из далекого забытья, из темных закоулков памяти выплыла полустертая картина. Я стою в горенке у оконца рядом с отцом и пытаюсь дотянуться и посмотреть, что же он такое держит в руках? Что-то вроде коробочки, на которой нарисованы непонятные квадратики и черточки.
- Что это? - спрашиваю я отца, но он хмурится, щелкает меня пребольно по лбу и убирает это что-то в дальний угол на самой высокой полке. Мне очень хочется посмотреть на коробочку. Я подставляю лавку, влезаю и тянусь к ней, как вдруг что-то с грохотом падает, и я в испуге открываю глаза.
Со двора доносится детский плач и крикливый голос хозяйки, призывающей божью кару на голову одного из младших отпрысков стеклодува, разбившего самый большой глиняный горшок.
Я улыбнулся, пробудился окончательно от сна и вдруг решил: а почему бы мне и в самом деле не пойти в гетто? Хуже от этого ведь не будет?
Вечером я сообщил о своем решении Этьену и попросил дать имя человека, к которому следует обратиться.
- Этот человек ведает архивом еврейской общины. Его зовут рабби Самуил бен-Арье. Возможно, имя они произнесут по-своему, не Самуил, а Шмуэль. Он очень старый и очень знающий человек. Пойдешь не один, тебя проводит Джузеппе. Оденьтесь попроще. И не снимайте шапок даже тогда, когда войдете в дом. Так у них принято. И не теряйся, ты не делаешь ничего плохого.
Наутро две серые тени, Джузеппе и моя, неприметно проскользнули в еврейский квартал. Джузеппе действительно знал Венецию как свои пять пальцев. Он безошибочно вел меня по узким и несколько захламленным улочкам гетто прямо к дому, указанному Этьеном.
На стук вышел болезненного вида молодой человек в белом хитоне и каком-то причудливом тюрбане на голове. Он пощипывал редкую бородку и смотрел куда-то в сторону мимо нас. Услышав просьбу увидеть рабби Самуила бен-Арье, молодой человек завел глаза к небу и начал бормотать что-то весьма невразумительное. Порывшись в кармане, я протянул ему монету, которая немедленно исчезла в широком рукаве, при этом юноша заметно оживился. Он сообщил, что рабби нездоров, но, возможно, согласится принять чужестранца. Через несколько минут он появился вновь и жестом пригласил нас войти.
Комната, куда мы вошли, была просторная, светлая, с окнами, выходившими на внутренний дворик-патио. Она была лишена мебели, кроме нескольких скамеек вдоль узкого стола, во главе которого на кресле восседал в белой одежде величественный старик. Нечто, напоминающее полотенце с кистями, покрывало его седую голову. Длинная белая борода делала старика похожим на патриарха с картин итальянских мастеров, виданных мной в Венеции. По бокам вдоль ушей свисали длинные белые пряди, одну из коих он теребил пальцем. Это и был рабби Самуил бен-Арье.
Он пригласил нас сесть, сразу определив, кто проситель, а кто - сопровождающий. Молодой человек скромно стал в угол, ничем не выдавая свое присутствие.
- Какая забота привела вас ко мне?
Я кратко представился и изложил суть моей просьбы. Глаза рабби спокойно и внимательно изучали меня.
- Вы хотите получить сведения для себя или для какого-либо важного синьора, может быть, государя или владетельного принца?
- Только для себя. Это - моя личная просьба.
- Человек, которого вы ищете, был замешан в преступлении или каком-либо неблаговидном поступке?
- Нет-нет!! Ничего подобного я не знаю.
- Он ваш родственник?
Я поколебался и честно ответил:
- Не знаю.
- А откуда родом мой уважаемый гость?
- Из Московии, далекой северной славянской страны.
(Я не был уверен, что рабби когда-нибудь слышал о ней.)
Он пожевал губами и, как бы что-то припоминая, сказал:
- В давние времена мои единоверцы ездили с товарами из Регенсбурга в далекую страну славян, лежащую по берегам реки, которую греки называли Борисфеном. В их главном городе, название которого я забыл, была даже большая еврейская община.
- Река эта называется Днепр, а город, по всей видимости, Киев, - уточнил я, - есть ли там сейчас еврейская община? Не знаю.
- Да, конечно, - с готовностью согласился рабби, - откуда вам знать? Теперь все больше ездят в Краков.
- Я там учился в университете.
Рабби с удовлетворением кивнул головой, как бы довольный моей осведомленностью. А может, ему просто хотелось побольше знать обо мне? Кончив расспросы, он сказал:
- Попытаюсь что-либо узнать для вас, но это займет некоторое время. Приходите через неделю...
- Я готов заплатить, - быстро сказал я и тут же устыдился. Рабби небрежным жестом отклонил мое предложение.
- Не за все, что мы делаем, мы берем деньги.
- Ну да, разумеется, - извинился я, но все же не удержался и бросил взгляд в сторону молодого человека. Тот безучастно смотрел в окно, непрерывно шевеля губами и что-то перебирая пальцами.
Ровно через неделю мы снова сидели в той же комнате. Рабби был задумчив, перекладывал на столе какие-то листы и, мне показалось, исподтишка бросал на меня пытливые взгляды. Мы вежливо молчали. Рабби Шмуэль, видимо, собирался с мыслями. Наконец, он произнес:
- Полагаю, мне удалось кое-что выяснить для уважаемого господина. Действительно, лет шестьдесят назад, а может, и больше, в общину обратились люди богатого венецианского вельможи с просьбой найти им человека, знающего восточные языки, который согласился бы служить переводчиком у синьора, отправляющегося с важной миссией на Восток.
- Как звали этого человека? - не удержался я, плохо скрывая волнение.
- Не торопитесь, всему свое время, - рабби неприметно улыбнулся и продолжал: - Синьора звали Амброджио Контарини, посол Венецианской республики к персидскому шаху. А человека, который согласился служить ему переводчиком, звали Пинхас, по-итальянски он именовал себя Пьетро, или Петр, как по-вашему.
- Что это был за человек? Он был родом из Венеции?
- Нет в живых людей, которые знали бы его лично. Это было так давно... некоторые старики помнят рассказы своих отцов или даже дедов об этом странном человеке.
Он пришел в Венецию издалека, может быть, из Генуи, или откуда-то еще дальше. Может, из Прованса. С ним была старая мать, молчаливая жена и маленький ребенок. Он забавлял людей рассказами о прошлом своей семьи, своего рода.
- Что же там было забавного? - снова вмешался я нетерпеливо.
- Пинхас утверждал, что он потомок знаменитых еврейских купцов-раданитов, которые в незапамятные времена ездили с товарами на Восток, пересекая моря и многие страны. Говорят, они добирались даже до Индии и до Китая. Их объединение - Радания - было сильным и богатым. Они владели кораблями, постоялыми дворами на далеком пути с Запада на Восток. Их караваны шли через горы и пустыни.
Потом настали трудные времена. Жестокие завоеватели Азии разрушили цветущие города и могучие империи. Торговые пути пришли в упадок. Ездить стало опасно. Исчезло неизвестно куда великое еврейское государство на Востоке, дававшее приют и отдых купцам-раданитам.
- Какое такое государство? - спросил я недоверчиво.
- Как это какое? - удивился рабби Шмуэль. - Хазарское, конечно. Царь его, каган, переписывался с мудрейшими раввинами Испании.
- Ничего такого я не знаю. Но продолжайте дальше, дальше...
- А дальше? Все в мире подходит к концу. Так случилось и с Раданией. Купцы разорились, они перестали ездить на Восток. Богатые семьи захирели и исчезли. Но некоторые, если можно было верить Пинхасу, выжили. Не зря раданитов называли "знающие путь". Они начали ездить в северные страны и торговать мягким золотом - мехами.
Рабби Самуил бен-Арье прервал свой рассказ и осведомился, не хотят ли гости пить? Потом хлопнул в ладоши, и когда появился все тот же знакомый нам молодой человек, что-то сказал ему тихо на незнакомом мне гортанном языке. Тот исчез и вскоре принес поднос с кувшином и кружками. Питье было холодным и очень приятным на вкус.
- Это сок плодов заморских стран, - сказал старик, заметив, что мы пьем с удовольствием желтоватый напиток.
- Так вот, - неспешно продолжил он, - по словам Пинхаса, его предки проложили дорогу в некую холодную страну, где лисы заходили в деревни, а белки падали прямо с неба. Он уверял, что там они встречали даже итальянцев. Все, конечно, смеялись над ним, и это его сильно обижало.
- На севере моей родины, Московии, действительно много пушных зверей, - сказал я задумчиво, - но добраться туда страшно трудно, а выбраться живым еще труднее.
- Название страны память людей не сохранила, - мягко заметил рабби, - но самое удивительное то, что Пинхас однажды исчез. Он пропадал года два или три, а может, и больше. Все его родные в это время умерли от чумы. Многие в Венеции погибли тогда от этой болезни. Внезапно он вернулся. Это было так удивительно, что молва об этом событии долго передавалась из уст в уста. Два молчаливых светловолосых раба несли огромный сундук. Пинхас будто бы созвал старейшин общины и велел открыть сундук.
- Что же там было? - не утерпел Джузеппе, который, открыв рот, слушал всю эту историю, как дети слушают сказки.
- Там были меха, несусветное количество драгоценных мехов, которые идут на мантии королям и вельможам. Меха соболя и горностая, беличьи и куньи шкурки. Пинхас, рассказывали, победно оглянул всех и сказал: "Ну вот! А вы мне не верили!".
- Что он сделал со всем этим добром?
- Продал за баснословную сумму. Он был щедр и не злопамятен. Он сделал богатый вклад в нашу синагогу. Вот тут есть запись, - и рабби Шмуэль положил узкую старческую ладонь на пожелтевшие листы, лежавшие перед ним.
Мы помолчали немного, а потом я тихо спросил:
- Как сложилась дальнейшая жизнь этого человека? Какова его судьба? - Почему-то я не мог произнести его имя, как будто язык прилип к гортани.
- Он прожил некоторое время в Венеции, один, без родных и без друзей. Все время рассказывал о заморских странах и снова хотел вернуться в края, где белки вместе со снегом падают с темного, холодного неба. Тут и подвернулось предложение синьора Контарини. Пинхас сразу согласился, и они отправились в далекий и опасный путь.
- В Венецию он больше не вернулся, - продолжил я неожиданно для себя рассказ рабби Шмуэля, и увидел, как поползли вверх его кустистые седые брови, - он заболел и остался по просьбе посла Контарини в Москве для лечения.
Рабби справился с удивлением и сказал:
- Действительно, здесь больше его не видели. Были слухи, что он болел, потом выздоровел и остался в городе Mosca. Говорили, что он изменил вере отцов и крестился, но мы об этом ничего определенного не знали.
- Думаю, - сказал я, - что он выдавал себя в Москве за католика-итальянца, а не за еврея, и принял греческую веру, чтобы жениться и попытаться вновь проникнуть на север.
- Все возможно, - заметил рабби и сокрушенно покачал головой, а потом внезапно спросил: - Откуда у вас эти сведения? Кто он вам?
Нет, подумал я, он не выдаст меня властям или инквизиции, поэтому просто ответил ему:
- Это мой дед, отец моего отца. Пьетро, а не Пинхас, а потом, я думаю, Петр Фрязин. Фрягами звали всех итальянцев в Московии. Дальнейшую его судьбу я не знаю. Отец мне никогда ничего не рассказывал. Да я и не понял бы ничего, маленький был очень.
Мы долго молчали, каждый по-своему переживал все сказанное. Даже Джузеппе притих, а до этого он то и дело дергал меня зачем-то сзади. Пришло время прощаться. Рабби сидел задумавшись, потом поднял голову и спросил, как бы невзначай:
- А кто была ваша матушка? Итальянка?
- Что вы! Как такое возможно было в Москве? Она была обычная русская женщина.
- А веру какую она исповедовала?
- Православную! Какую же еще? Это имеет какое-то значение?
- Ровным счетом никакого, - спокойно ответил рабби Самуил бен-Арье и сделал вид, что приподнимается. Мы встали, вежливо откланялись, и я поблагодарил его самыми теплыми словами, какие только мог найти в своем словаре.
Вечером я долго сидел у Этьена, подробно обсуждая все услышанное. Признаюсь, что чувства мои были в смятении.
"Осыпая в Москве единоверных греков благодеяниями, Дмитрий Донской привлекал в Россию и других европейцев. Между его грамотами находим одну, данную Андрею Фрязину (вероятно, генуэзцу) на область Печерскую, бывшую прежде за дядею сего Андрея, Матфеем Фрязиным. В грамоте сказано, чтобы жители ему повиновались, и что он, следуя древним уставам, должен блюсти там общее спокойствие... Таким образом, Москва и в XIV веке не чуждалась иностранцев... Азовские и Таврические генуэзцы служили посредниками между Италией и нашим Севером. Примечание: Сия грамота находится в собрании Двинских грамот".
Н.М.Карамзин. История Государства Российского, СПб, 1892.