Эдуард Бормашенко

(К столетию теории относительности)

      
       В лемовской "Библиотеке ХХI века" я наткнулся на вот какое соображение: табель о рангах гениальности, по умолчанию принятая человечеством (согласно которой Эйнштейн гениален, а профессор N всего лишь талантлив) - абсурдна. Вздорность ее состоит в том, что наиболее гениальных взлетов духа человечество не замечает, они пролетают по касательной к истории, даже самые умные представители Homo sapiens просто не в состоянии их переварить: инерция нашего с вами мышления столь велика, что сверхталантливая мысль им попросту не замечается, у нас нет интеллектуальных органов для ее восприятия. Иллюстрируя это соображение, Лем выдумывает средневекового монаха, предположившего, что наследственная информация передается от отца к сыну в крошечных, невидимых глазу конвертиках. По мере развития детский организм распечатывает этот конверт, считывая послание, диктующее его развитие, и оттого-то я похож на папу. Ну что прикажете средневековым, меденно ворочающимся мозгам делать с такой идеей? (В скобках замечу, что та же самая инерция мышления оказывается спасительной, обеспечивая передаваемость, транслируемость знания из поколения в поколение, здесь А.Мелихов совершенно прав).
       Сверхъестественный успех Эйнштейна в массовом сознании (персоны Эйнштейна, а не теории относительности) обусловлен тем, что его действительно изумительная, без натяжек гениальная личность пришлась человечеству впору. Знавший толк в военном ремесле Наполеон говаривал, что выигрывать сражения просто: надо только расположиться с достаточными силами в нужное время в нужном месте. Эйнштейн и оказался таким человеком на своем месте.
       Ко времени его появления все более десакрализующаяся европейская культура обожествила талант и поклонилась таланту. У истоков этой культуры стоял святой, подвижник (в христианском разумении этого слова). Позже святого сменил рыцарь, здоровенный детина, с узким лбом и стальными бицепсами, на разбой отправлявшийся все-таки в Иерусалим. Рыцарь плавно трансформировался в романтического героя, уже определенно не верившего ни в бога, ни в черта. Романтический герой был не чужд искусств (Байрон), но славен был все же не талантом к живописи или стихосложению (странная все-таки профессия - писать стихи, замечает Алдановский де Бальмен о Пушкине), а вселенской тоской, отвагой или успехами у дам. Крупповские пушки и отравляющие газы обесценили личную храбрость, князю Андрею Болконскому нечего было бы делать в окопно-вшивой Первой мировой, - между мотков с колючей проволокой, с противогазом на боку со знаменем не разбежишься. И европейская культура создает себе нового кумира - им становится гений, талант.
       В формановском "Амадеусе" Сальери, безуспешно добивающийся благосклонности смазливой певички, упорно допытывается: "Ну что, что вы нашли в этой нищей, кривляющейся обезьяне Моцарте, что вы цените в мужчине?" Певичка, подливая яду в переполненную и без того профессиональной завистью чашу страданий Сальери, разумеется, предпочитает Моцарта. Ни минуты не колеблясь, она роняет: "Талант, только талант". В Россию культ гения добрался с некоторым запозданием (с той же, впрочем, задержкой, что и иные европейские достижения). Чеховская Попрыгунья у постели умирающего Дымова корит себя тем, что прозевала, проворонила талант, а вовсе не тем, что рогатила мужа, будто бездарным мужьям можно изменять.
       Культ таланта продержался недолго - лет 100-150, и мое поколение, заканчивавшее университеты в 70-80-е, застало это идолопоклонство уже на излете. Правду сказать, в СССР культ гениальности и был усилен многократно, безобидно противостоя удушливому официозу. За талант прощалось все, девушки в университетах и политехнических любили не длинноногих и политически грамотных, они явно предпочитали талантливых. Чарам таланта почти невозможно противостоять, ибо талант обаятелен обаянием живого, живой, как писал Мераб Мамардашвили, пошутит по-другому, улыбнется иначе, напишет другую книгу.
       В СССР культ таланта был осознан, отрефлектирован и нашел достойное словесное оформление. Довлатов, не колеблясь, напишет, что Пушкин выше нравственности, Пушкин заменяет нравственность (преклонение перед Пушкиным, однако, не помешал ценителям Довлатова возглавить упорядоченный грабеж бесхозного имущества, образовавшегося на развалинах Советского Союза). На самом высоком уровне бесспорный приоритет таланта перед всеми прочими человеческими ценностями был осмыслен братьями Стругацкими. Высокий пафос повести "За миллиард лет до конца света" состоит в том, что человек ответственен не перед Богом и не перед людьми, а перед собственным талантом, или по-другому: ответственность перед Богом и людьми и состоит в обязательствах по отношению к ниспосланному тебе дару.
       Кинематографическое выражение культа было не менее внушительно: одни "Девять дней одного года" и "Монолог" чего стоят. В "Андрее Рублеве" Тарковского средневековый религиозный конфликт по сути вытеснен конфликтом между гением Андреем и бездарным икономазом.
       Тарковский несколько передернул историческую колоду в угоду нашим с вами культурным клише. На самом же деле постепенное вытеснение святого гением на посту ключевой (или, как теперь принято говорить, культовой) фигуры влекло за собой смену конфликта: противостояние добра злу сменилось конфликтом таланта и посредственности. Впрочем, может быть, и наоборот: смена проблематики повлекла за собой смену знаковой фигуры. Ясно одно, к началу ХХ века такой фигурой стал гений (Сталина, Гитлера и Ленина тоже пришлось объявить гениями, Брежневу вручили высшую литературную премию).
       Эту тенденцию к подмене со свойственной ему религиозной интуицией ухватил Достоевский. Князь Мышкин в "Идиоте" - обладает единственным и на наш взгляд довольно странным даром - талантом каллиграфа, переписчика, человека, хранящего чужое слово, а не торопящегося выболтнуть свое. Достоевский наделяет Мышкина и другим религиозным талантом - способностью распознавать добро и зло.
       А.Мелихов напрасно корит А.Эйнштейна симпатиями к советской власти. Эти симпатии разделяли столь же несомненно гениальные Людвиг Витгенштейн, Эммануил Ласкер, Ромен Роллан. Хайдеггер поторопился распознать мессию в Адольфе Гитлере. Славный список можно было бы продолжить, я обошелся при его составлении звездами лишь самой первой величины. Неожиданно оказалось, что кумиры интеллигенции не слишком-то различают добро и зло, быть может, просто по отсутствию привычки к этому занятию.
       Неожиданную актуальность приобрела точка зрения, тысячелетиями отстаиваемая раввинами: различение добра и зла - профессия, скорее всего - самая трудная из профессий, требующая и тяжкого ежедневного труда и редко встречающейся и, оттого драгоценной, одаренности. Точка зрения, противоречащая и всему духу христианской культуры, сделавшей ставку на простеца (князь Мышкин), и новомодным веяниям ХХ века, оставляющим за талантливыми специалистами приоритетные права высказываться о том, что такое хорошо и что такое плохо.
       Еврейская традиция не признает ни за гением-физиком или скрипачом, ни за простаком религиозных талантов. В ней странно слиты воедино святой и ученый (ученый, в еврейском разумении этого слова - человек, изучающий Тору, Талмуд). Неизменность знаковой фигуры, не претерпевшей перемен в течение тысячелетий, обеспечила непрерывность традиции. Эта традиция периодически выплескивала в человечество и нерелигиозные таланты, оставаясь к ним вполне равнодушной. Рав Зильбер, крупный специалист в теории чисел, опасаясь, что защита кандидатской диссертации помешает ему выехать в Израиль, отказался публиковать свои результаты первостепенной научной важности, сопроводив свой отказ следующим комментарием: "Ну, опубликовал бы я их, так стало бы одним ученым евреем больше, ну и что?" Тот, кто занимался наукой, знает, что это такое - спрятать в стол свой выстраданный, выношенный, отменный результат.
       Между тем еврейство Эйнштейна, вкупе со скрипкой, способствовало превращению его гигантской фигуры в фигуру культовую. Гений должен быть непонятен и странен, в этом его еще одно принципиальное отличие от святого, последний понятен и близок широким народным массам. Гения назначают специалисты и "спускают в народ". Ну, а кто ж более странен, чем еврей, наделенный столькими признаками чужака, "иного".
      
       * * *
      
       "Ложь настолько презренна, что даже если она станет хорошо говорить о великих делах Бога, она отнимет благодать у своего божества, а истина обладает таким превосходством, что даже если она начнет хвалить самые ничтожные вещи, они сделаются благородными".
       Леонардо да Винчи, "Об истинной и ложной науке".
      
       Эйнштейн был коронован сообществом физиков почти единогласно (консенсус, прямо скажем, редкий, диковинный); короля, как всегда, сыграло окружение, к единомыслию не склонное и к тому же склочное, как всякая свита. Интересно разобраться в причинах этого консенсуса.
       Ну, во-первых, Эйнштейну принадлежат две глобальные идеи, значение которых вырывается далеко за пределы физики. Со времен Канта было принято думать, что часть нашего знания о мире носит априорный, врожденный характер, мы рождаемся с намертво приросшими к носу очками Евклидовой геометрии на глазах. О природе и объеме этого априорного велись жаркие споры, но на априорности Евклидовой геометрии все, в общем, сходились. Радикальным следствием Эйнштейновой революции, стало то соображение, что нет никакого априорного знания. Эйнштейн, небезразличный к гносеологическим проблемам, отчетливо формулировал: все знание приходит к нам извне.
       Вторая, не менее радикальная идея затрагивает общую структуру Космоса. До Эйнштейна мировая драма разворачивалась в рамке абсолютного и неизменного Ньютонова пространства-времени. Из этого пространства-времени можно было бы удалить все наличные тела, но рамка оставалась бы на месте. В эйнштейновской Вселенной подобная процедура приведет и к устранению самого пространства-времени. То есть ежели откачать гигантским пылесосом все материальные объекты, то и пространства-времени не будет.
       И все-таки Эйнштейн был безоговорочно коронован физиками не из-за революционности внесенных им идей, а потому что идеи эти венчают весь классический период развития науки вообще и физики в частности.
       Не так-то просто ответить на вопрос: чем же она была - классическая наука? Мне кажется, что классика покоится на трех китах, первый из которых - абсолютный примат Истины. Теорема Геделя и квантовая механика были еще впереди, а потому под истиной все понимали примерно одно и то же. Классическая наука превратила истину в ценность. Важно отметить, что выбор в пользу истины перед не-истиной носит вненаучный, метафизический (для тех, кому не нравится слово "религиозный") характер. "По жизни" мы знаем, что у лжи есть масса преимуществ. В сущности Истина и превратилась в бога классической науки, это осознал уже Леонардо.
       Культы истины и таланта, при внимательном вглядывании тесно связанные друг с другом, определили физиономию классической эпохи не только в науке. Предполагается, что гений и истина интимно знаются друг с другом: гений-ученый с истиной-со-ответствием, гений-художник с истиной-подлинностью (Довлатов заметил, что талант нельзя симулировать, так же как и похоть), и, наконец, гений-мудрец с истиной-правдой. Худшими грехами для эпохи классицизма считались лицемерие и ханжество - преступления перед истиной.
       Эйнштейн, почти буквально вторя Леонардо, как-то обронил: "Во всем, что касается истины и справедливости, нет больших и малых проблем". Бескомпромиссный, неистовый поиск истины, сконцентрированный на немногочисленных страницах научного наследства Эйнштейна, завораживает. Со справедливостью, как верно заметил А.Мелихов, выходило хуже. Конфликт таланта и бездарности все-таки отличается сущностно от противостояния мудрости и глупости.
       Второй из "китов" классики - безграничная уверенность в том, что познано может быть ВСЁ. В одной из последних работ Эйнштейн написал: "Пространственно-временные законы полны. Это означает, что нет ни одного закона природы, который нельзя было бы свести к некоторому закону, сформулированному на языке пространственно-временных понятий". Эйнштейн был настолько уверен в том, что ему удалось заглянуть в черновики Вс-вышнего, что обронил как-то следующее: фундаментальные физические константы на самом деле не произвольны, и они укоренены в структуре пространства-времени.
       Квантовая механика покусилась на эту уверенность и была им отвергнута. Убежденность в полной интеллектуальной проницаемости универсума носит определенно религиозный хакрактер, через нее просвечивает вера, что человек создан по образу и подобию Б-жьему, на сей счет Эйнштейн высказывался совершенно определенно: "В области науки все наиболее тонкие идеи берут свое начало из глубоко религиозного чувства… без такого чувства эти идеи не были бы столь плодотворны".
       Бог Эйнштейна, бог классической физики - интеллектуальная первооснова сущего, один и тот же для Ньютона и для Эйнштейна. И Ньютон, и Эйнштейн были уверены, что им удалось, по непостижимой милости божьей, заглянуть в чертежи, по которым создана и обретается Вселенная. Но этому богу нечего нам сообщить ни о справедливости, ни о доброте, ни о милосердии. Великое открытие иудаизма, состоящее в том, что Б-г трансцендентный, направляющий движение планет, и Б-г личный, персональный (как написал А.Воронель, выводящий путника из лесной чащи) - один остается невостребованным, и мост между небом и землей - ненаведенным. Классическое мировоззрение не справилось с этой проблемой, составлявшей сердцевину средневековой философии, а то, что наследует классике, кажется, и вовсе утратило интерес к идее "великого объединения". Наше время - время отсутствия мировоззрения. Более того, испарилась и тоска по мировоззрению.
       Последний из китов, подпирающий научную классику, - зыбкое, едва ли оформляемое словесно ощущение гармонии Мироздания (как писал Трифонов, "попробуйте-ка объяснить слово "рябь": будете только дрыгать пальцами"). Это предшествующее рассудку (являющееся пред-рассудком в точном значении этого слова), неуловимое, музыкальное чувство пригнанности, согласованности элементов универсума питает классику в не меньшей степени, чем уверенность в познаваемости Истины. Когда Эйнштейн хочет похвалить работу Бора, он говорит: "Это - наивысшая музыкальность в области мысли". Научное творчество самого Эйнштейна - в высшей степени музыкально, гармонично. Вместе с тем гармония Бора и гармония Эйнштейна - несоизмеримы. Мелодия научного творчества Эйнштейна - сродни античной "музыке сфер" в исконном значении этого слова - музыке небесной механики. Эйнштейна не покидала уверенность в том, что всё знание о мире кроется в структуре пространства-времени.
       Бору удалось показать, что в мире есть еще что-то, не таящееся в складках пространства-времени. Для описания этого таинственного нечто совершенно непригоден наш повседневный человеческий язык, а значит, неприемлем оказывается и здравый смысл. И язык, и здравый смысл теснейшим образом сплетены с нашим наглядным представлением о пространстве. Мелодия, предложенная Бором, звучит в математическом Космосе, лишенном наглядности, гармония его интеллектуальных построений поверяется не зримыми образами, а их невероятной эффективностью.
       Нам с вами довелось застать конец прекрасной эпохи, период научной (и не научной) классики завершен. Ни Истина, ни Гармония не определяют интеллектуального климата нашего времени. Постмодернизм сдал в утиль Истину, рок-музыка схожим образом разобралась с гармонией, и мир уже не кажется прозрачным для человеческого разума. Соответственно культ таланта, гения круто пошел на убыль. Тосковать по нечеловеческой физиономии ХХ века особенно не приходится (евреям досталось от западной цивилизации больше, чем от какой-либо другой), но кого-то еще коронует век ХХI? Как бы ни рознились между собой святой и рыцарь, герой и гений, их всех объединяет внутренняя серьезность (вовсе не обязательно сопровождающаяся внешней мрачностью). Герой нашего времени, кажется, собрался проиграть всю свою жизнь в бисер. В таком подходе есть определенно что-то небывалое, но создания новой теории относительности от него ожидать не приходится.