А.Добрович - В.Слуцкому
    Есть потребность поделиться. Вот послушай.
    Его зовут Арик, он руководитель хостеля для психохроников в Тель-Авиве (я там консультант). Заинтересовал меня с первого дня знакомства. Тип, отличный от прочих; чем же? Невысокий, очень подвижный и говорливый очкарик-ашкеназ лет под сорок, с бритым черепом, одет, как принято: без затей, по-студенчески. Легко повышает голос и заливается смехом. Вот только напористость его - не совсем та, к которой я здесь привык.
    У наиболее пробивных израильтян отработана роль: "Со мной у вас номер не пройдет". Тон и облик Арика определенно выбиваются из этого стереотипа.
    Ясно, пальца в рот ему не клади. Но вскоре я понял, что отличает его от прочих живчиков. Мгновенное схватывание мысли собеседника, юмор, превосходная интуиция в вопросах, не входящих в профессиональную компетенцию, - такое встречается и у них. С оттенком самодовольства. Этот коктейль у Арика окрашен иначе, да и на вкус иной. Добавим разностороннюю начитанность и не выпячиваемые (но и не скрываемые) свидетельства общей культуры. Не совсем привычно. Добавим мотив кипучей деятельности: нет, не прагматизм. Энтузиазм. Не верится? И мне не верилось. Дипломированный (как потом я узнал) садовод, он мог бы зарабатывать больше, растя цветы и деревья. Но его тянет в педагогику, философию, психологию, психиатрию. На моих глазах он пережил кризис самооценки: одно время собирался уйти с работы: "Были бы деньги, купил бы виноградник, научился бы делать вино".
    Конечно, командир. Думал - танка (рост подходит); оказалось, на резервистских сборах руководит отрядом разведчиков. Туда-сюда по местности, с участием следопытов-бедуинов.
    И еще одно оказалось. Он не сабра.
    Никакого акцента. А однажды явился на работу в майке с иностранным текстом на груди и подписью: L.Tolstoy. Охотно прочел нам речение классика по-португальски, перевел на иврит. Он еврей из Бразилии. Приехал юношей в киббуц и остался здесь; в Рио-де-Жанейро наведывается от случая к случаю.
    
    * * *
    
    …Полузатененное кафе в центре Тель-Авива. Освещенная сцена с ожидающими исполнителей инструментами. Задник украшен бразильским флагом. Арик, выйдя в зал из подсобки, тут же замечает меня. Мы обнимаемся.
    - Рад, что ты пришел! Я тебе сейчас что-то принесу.
    Бежит на сцену (он сегодня - один из музыкантов). Нашаривает под своей пианолой бутылку и пластиковые стаканчики, наливает, торопится ко мне. По дороге ставит стаканчики на случайный стол: надо ответить по сотовому телефону. Как всегда быстро, четко завершает разговор - и вот мы уже пьем за успех концерта. Что-то горячительное из особой бутылки ("там все это пьют"). Народу в кафе мало. Он объясняет:
    - Как раз сегодня футбольный матч Бразилия - Уругвай, и многие, кто обычно приходит, остались у телевизора… Посмотри в тот угол. Это посол Бразилии. С женой, дочерью. Пропускает матч… Ничего, посмотрит в записи. Теперь извини, мне надо переброситься словцом с разными людьми. Желаю получить удовольствие от музыки. Увидимся.
    Их трое. Арик (клавишные) и ударник - по бокам, в центре - гитарист (как я узнал потом, известный детский врач в Тель-Авиве). У этого в речи акцент заметен, но говорит легко, бегло: давно в стране. После его вступительного слова трио начинает играть и петь.
    "Знаете ли вы", что такое босанова? Конечно, "знаете", но я не могу об этом не написать хоть абзаца. Это - когда на ритм учащенного от полноты жизни сердцебиения (иногда с перебоями и поэтому с легким головокружением) накладывается неукротимое и в то же время негромкое проговариванье-пропевание сдержанной мелодии. Объясняю, что такое "сдержанная". Интервалы между звуками минимальны, всё на бемолях-диезах; музыку делают полутона. Тема течет, как вода в ущелье, то есть не разливается, не заливается, а пробивается к сердцу. Крикливость (свойство эстрады) намеренно заменена изяществом мелодических ходов: тонкому чувству крик не нужен, а надрыв противопоказан. Общее впечатление - смущенная улыбка сильного человека, когда он рассказывает, как любит или как страдает.
    Хочу в Бразилию!
    Должно быть, зря. На бразильском знамени надпись: Ordem e progresso.
    - Ordem - это порядок? - спрашиваю в перерыве. Арик смеется.
    - Да, но в Бразилии ни порядка, ни прогресса - как, вероятно, в России.
    Аплодисменты были от понимающих людей. И негромкие возгласы в нужных местах. К трио на время присоединился израильский гитарист, не знающий португальского. Потом поющая дама (из окружения посла), не знающая иврита. Потом девушка, дочь гитариста (он же детский врач); эта, понятно, знает оба языка, а спела одну из дивных здешних песен, несущих на себе отпечаток босановы. На прощание посол жал руку музыкантам. Арик горячо обнялся с ним (как потом со мной). В зале, чувствовалось, были только свои.
    Назавтра я сказал ему, как проняла меня босанова. Он произнес в ответ:
    - Это наша душа, ты понимаешь?
    
    * * *
    
    Ничего себе!
    Еврей из Бобруйска забирает семью из России и попадает после множества мытарств в Бразилию. Бабка Арика, по его словам, до сих пор неплохо помнит русский. Внук рождается в Рио-де-Жанейро и впитывает португальский как родной. Потом становится израильтянином, не отрекаясь от родного. Потом исполняет бразильскую музыку в тель-авивском кафе и сообщает пожилому еврею из России, что…
    Напрашивается перевертыш. Это я зову его в зал с триколором на заднике сцены, пою русские романсы и, видя, что он растроган, говорю:
    - Это наша душа, понимаешь?
    И в такой же сердечной атмосфере кончается вечер. Вот только не придет мне в голову обниматься с русским послом. А почему? А потому. И послу, и мне понятно, что это не "наша", а русская душа. Представлять ее как свою мне не положено. Да и не та фигура посол, чтобы с евреем-эмигрантом миловаться. Ну, разве что по политическим соображениям, по подсказке сверху…
    Но леший с ним, с послом; да и страна, которую он представляет, для меня уже заграница. То, что в моей музыке, в моих русских стихах - именно моя, а не уворованная у кого-то душа, Арик поймет лучше, чем чужой посол. А может, даже лучше, чем мой русский друг. Занимает другое, и я не побоюсь банальных рассуждений.
    Где она, наша еврейская душа - в идишском фольклоре? В иудаике? В хазануте? В истовом раскачивании при чтении молитв? В горделивом шествовании в синагогу? В читаемых с придыханием агадических притчах? Но так ли просторно во всем этом собственно душе? Не то чтоб я отвергал - упаси Б-же. Просто создается впечатление, что казенный (предписанный, ритуализированный) иудаизм порождает что угодно, но только не напоенную живыми человеческими порывами культуру. Я хочу подышать возле теплого тела искусства, писал так называемый Светлов, - запамятовал настоящую, еврейскую фамилию этого поэта. А кстати: Арику и в голову не пришло бы менять в Бразилии свою ашкеназскую фамилию (типа Гликсман или Фуксман) на более "благозвучную".
    Искусство, культура вообще, вытекает, по-моему, не из веры, пусть даже самой истинной (что удостоверено священными текстами). Искусство появляется при температуре чуть выше нуля. Когда падающие снежинки веры смешиваются с дождевыми каплями проживаемой жизни... Непредсказуемая стихия чувств. Как свежо становится в воздухе! Чуть понизится температура - сплошные лед и снег; чуть повысится - слякоть. Впрочем - "пока грохочущая слякоть весною черною горит", - вера еще сохраняется. "Достать чернил и плакать" - это потребность души, открытой вере. Обледенение души, я слышал, дает гарантию от провала в грязь, в грех. Но искусству в таком климате зябко. Ритмично отбивая поклоны Всевышнему, оно, может, и разогреется, но искусством быть перестанет. Мне сказано, что как еврей я обязан восторгаться бесхитростными песнями местечка. Извините, это бывает трогательно, но бывает и убого. И не затмевает другие образчики фольклора. Хазанут меня когда-то потряс: я опознал в себе еврея. Мелодика Грига (в том же возрасте) - потрясла не меньше. Она открыла во мне "скандинава". Гершвин открыл во мне "негра". Важно не то, иллюзия это или нет. Важно движение души: от себя - к себе в Другом.
    А что если это и есть исходное свойство еврейской души - делать своей чужую, всякую, главное - подлинную культуру? Не прикидываться кем-то, а становиться? Немецким ли поэтом, французским ли художником, австрийским ли композитором, отцом ли казахской оперной музыки… Но если так, то за этим свойством скрывается нечто большее, чем птичий дар пересмешничества, тщеславное стремление вырваться за пределы гетто или трусливый расчет понравиться гонителям.
    Получается, что еврей, по сути, - "всечеловек", честь являть которого русские (право, на местечковый лад) приписали себе одним. ("Всечеловек" с антисемитским душком - что за курьез, если вдуматься!). Должно быть, неспроста наднациональный подход принимается евреем так охотно, легко и часто: тут и зарыт ответ на вопрос, какая она, наша еврейская душа. Вот именно: безродные космополиты. Речь идет об устройстве основ души, а они опираются, как можно думать, на иудаизм вольный, не обремененный страхами и подозрениями, на иудаизм подлинный, до-погромный, до-раввинистический. Это тот иудаизм, в который, сами того не ведая, "впадают" большие художники ("поэты - жиды").
    Так что, едва в конце воображаемого вечера (с триколором) русский посол, тронутый моим пением, подошел бы облобызать меня - я распознал бы в нем… Еврея! Как и в индусе, услышавшем во мне "индийскую" душу. Как и в финне, услышавшем "финскую". С подобными взглядами я чувствую себя в Израиле диссидентом не меньше, чем чувствовал в России. Утешает спокойствие Арика.
    "Ты из другой культуры, - говорю ему как-то. - По совести: тебя не раздражает вульгарность окружения?" Он, чуть подумав:
    - Я это люблю.
    Зло меня взяло на себя. К казахам - пожалуйста, а "типичных" израильтян все еще не присвоил. То ли сильно они меня допекли. То ли я смолоду "пил березовый сок" - и отравился. То ли в предлагаемых здесь ходовых культурных "коктейлях" мне чего-то недостает. Нет: скорее что-то отталкивает избыточной резкостью. Как привкус кокоса, добавленный в букет вина. Как вкус шоколада, когда недостаток какао и специй якобы возмещается сладостью. Поразительно точно сказал поэт Александр Бараш о "невыносимом сочетании пафоса и цинизма"…
    …Валерий, разве этот набросок не смыкается с нашими разговорами о том, что ты называешь "еврейским откровением"? Может, для Арика быть бразильцем - это позиция "Я как Другой", нисколько не мешающая (наоборот) чувствовать себя евреем? Что думаешь?
    
    В.Слуцкий - А.Добровичу
    Человек, о котором ты рассказал, узнается тотчас. Он и мой добрый знакомый. С ним (резервистом-"йеменцем") мы не далее как сегодня обменялись на блокпосту пожеланием хорошего дня, а вчера с ним же (продавцом-"французом" в табачной лавке) побеседовали (держись!) о приметах "конца времен", а на прошлой неделе с ним (полицейским-"поляком"), тормознувшим меня (я не заметил знак) и "простившим" учительскую усталость, поговорили о педагогике. Резервист, продавец, полицейский - люди разные, это понятно, но по флюидам человечности, исходящим от них, узнаваемы и близки до сердечного замирания.
    Личностный импульс, отменяющий дистанцированность, не есть ли сущностная черта еврейства, ярко раскрывшаяся в Израиле, стране еврейского полиэтноса? Сия особенность (личностная доминанта) для меня объяснение удивляющей (кому не видна?) прививаемости еврейства к деревам национальных культур. "Трансэтничность" нашего брата, остающегося при этом амбивалентным, а не буквальным выразителем, скажем, русской, бразильской или немецкой души, действительно наводит на мысль о еврействе как "всечеловечности" - "загадочной" данности (она же - проблема). Периферия ее проявлений часто конфликтных (мачеха-пасынок) или же трогательно-согласных (то и другое ты описал), иначе сказать, интегрированность еврейства в языках и культурах (соответственно, через еврейство - языков и культур друг с другом) - предмет содержательно плодотворный в каждом срезе живой конкретики. Например, обсуждаемая давно тема русско-еврейской литературы. "Русская" составная не вызывает споров. Предмет полемики - та самая амбивалентность (пусть называемая иначе), не поддающаяся культурным, вообще формальным определениям. Ведь так себя чуем на фоне прочего, без справки из раввината, где бы ни жили географически и культурно.
    Ты говоришь: "Получается, что еврей, по сути, - "всечеловек"…" Но что из этого следует? То, что "всечеловечность" (если признать этот феномен и додумывать до конца) - атрибутивная "пустота", некая рaзумная емкость, - то есть, не-русский, не-немец и не-бразилец, но именно "не-" (еврей) по отношению к этно-отдельному, - а потому наполняема "как своей" русской, немецкой, бразильской - любой культурой.
    Вот что в таком усмотрении меня занимает - идеологическая подкладка (ментальный корень) еврейской первичности - как "сосуда", образно говоря, для которого разное (внутренней различенностью - мед, молоко, вино или масло) едино в значении: "содержимое". То есть, хочу сказать, еврейское - это бразильское, русское и т.д. в статусе (или - достоинстве) человечности как таковой. Бесчеловечны (предельное проявление) нацозабоченность, этнокульты. Отрицая достоинство личности, таковые не могут не быть антиеврейскими, поскольку "маяк" еврейства есть опознанное Человеком (в этом акте - "всечеловеком") абсолютное достоинство личности - свет во тьме служения идолам, кумирам в любом значении. Национальное же как раз культивирует свою уникальность, проникнуто пафосом выражения этнического лица.
    Думается еще об одном глубинном аспекте еврейского разумения, привитом заповедью: "Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу… не поклоняйся им и не служи им…". Еврейству (я различил бы так) искусство присуще как средство выражения жизненно безусловного. Культура же (в узком смысле - среда, культивирующая эстетику) производное не-еврейства. Секуляризируясь от культовых идолов, оно идолоизирует творчество, эстетическую "реальность" как объект художественного служения. Еврейское творчество (по существу еврейское) антижертвенно. Для него духовна буквальная человечность. Словом, линией, звуком выражается благо жизнераскрытия человека в ипостаси неотменимой личности. Потому - прямодейственно, трогает каждого, кто - Еврей, то есть - "всечеловек". И по той же причине (поделюсь наблюдением) нет в еврейской поэзии "лирического героя", я имею в виду - ролевой отвлеченности "персонажа" от автора. Эта поэзия буквально-личностная (Галкин, Гофштейн, Ленский), либо (У.-Ц.Гринберг) личностно-мессианская. И в страдании - вопреки страданию (противоположность - мученический нарциссизм), она обращена к сквозному, личностному единению. Вспоминается из Хаима Ленского, из стихов, писавшихся им, доходягой, в сибирском лагере (перевод мой):
    
    И, смягчась, повелел бесприютным краям
    Уступить мое сердце твоим соловьям.
    
    И ликуют они, на ветвях зазвенев.
    Сквозь метели плывет соловьиный напев,
    
    Колокольчиком санным гремит вдалеке,
    Набегая, звучит в паровозном гудке,
    
    Чтоб незримым мостом через бездны пролечь
    Этих мук и надежд, расставаний и встреч.