ОТ РЕДАКТОРА



     
     
     "Кто однажды отведал тюремной похлебки", для того нет в мире ничего дороже свободы. В среде русской интеллигенции, возникшей и выросшей в тени деспотизма, эта мысль стала содержанием веры, тайной мистической традиции, которой стойко придерживались редкие одинокие люди в России в течение десятков лет тотального подcоветского беспамятства.
     Натан Щаранский - пасынок неудавшейся великой традиции, донес до мира эту выстраданную веру, когда уже сам ее носитель почти полностью вымер, не выдержав предательского равнодушия собственного народа. Идея демократии, как разумного народоправия, отзывающегося на требования справедливости, выношенная русской либеральной мыслью, конечно, имеет общие черты с демократиями, исторически сложившимися в странах Европы и Америки. И хотелось бы думать, что именно эти черты отвечают общечеловеческим чаяниям. Однако во всех демократических странах граждане долго боролись за свое политическое устройство, и потому оно в среднем, по крайней мере в какой-то степени, отвечает устройству их души. То есть большой (достаточный для устойчивости) процент населения в этих странах сознаёт, что преимущества демократического правления зависят от их собственного поведения.
     Совершенно иная картина складывается в случае, когда демократическая система вносится в общество декретивно, сверху, и народ получает то, чего он не добивался. Ему как бы навязывается непосильная соревновательная система, при которой большая группа ранее привилегированных граждан отбрасывается на периферию общества вследствие изменения конъюнктуры или недостатка у них инициативы. Это еще не значит, что демократия становится невозможной. Но это значит, что внутри общества у нее появляются сильные и опытные враги.
     Разница между взглядами С.Хантингтона и призывом Щаранского не в том, "возможна или невозможна демократия в мусульманских странах", а в том, готовы или не готовы cами демократические западные страны к систематической борьбе с этими врагами.
     И Германия, и Япония оказались способны к демократии после сокрушительного военного разгрома и многолетней оккупации. Оппортунизм Хантингтона, готового к сосуществованию с деспотическими режимами, подсказывает ему стратегию уклонения от прямого конфликта, насколько это возможно, и диктуется естественным национальным (или общедемократическим) эгоизмом. Мы, однако, знаем, что однажды такой оппортунизм уже привел к Мюнхенским соглашениям.
     Энтузиазм Щаранского (и, возможно, Дж.Буша) подсказывает более активную позицию, позволяющую вмешательство в дела мусульманского мира до того, как обнаружится, что уже поздно.
     Это не значит, конечно, что такая позиция гарантирует победу нашей цивилизации, но она, по крайней мере, позволяет некоторый осторожный оптимизм при взгляде в будущее.
     Во взглядах Н.Щаранского, как и в статьях других авторов российского происхождения, А.Бацаля и А.Мелихова, помещенных далее в этом номере, обращает на себя внимание также некоторая общая переоценка роли государства (и, в частности, правительства) в жизни людей. Специфическая особенность российской истории такова, что гражданин в ней всегда был противопоставлен невообразимой мощи государственного Левиафана без всякого шанса на поддержку какой-нибудь третьей силы.
     Одна из особенностей обществ, в которых впоследствии воцарились демократии, состояла как раз в том, что государство не стало у них единственным действующим фактором в истории.
     Церковь, городское самоуправление, рыцарские или монашеские ордена, а потом и корпорации (например, Ост-Индская компания или Банк Ротшильда), оказались способны играть роли, сравнимые по своему влиянию на судьбы людей с ролью государственных учреждений. Поэтому граждане будущих демократий были в какой-то степени уже подготовлены к плюрализму мнений и разделению властей.