Хаим Плавин

     
     Случилось некогда услышать касательно литератора, разменявшего шестой десяток и не напечатавшего при этом ни одной книги: "Ну да теперь что уж, теперь уже после смерти…" Здравый смысл недоумевает: а как, собственно, стать прозаиком или поэтом, не издаваясь?..
     Перенесемся в эпоху развитого социализма, на те 22,4 миллиона квадратных километров, которые занимал во время оно Советский Союз. Явление, сосредоточенное там и тогда, - общественно невостребованное творчество. Оно породило стиль жизни, обеспечивший духовное и, в меньшей мере, физическое выживание творцов, и сопутствующую ему цеховую мораль. "Можно было быть кандидатом или доктором наук, сторожем, лифтером, архитектором, бойлерщиком, тунеядцем, разнорабочим, альфонсом… но чувствовать себя советским пишущим неудачником было запрещено. Сам воздух такой неудачи был упразднен, и это, конечно, победа. Нытье, причиты, голошенье по печатному станку считались похабным жанром, - свидетельствует ставший ныне лауреатом Букеровской премии Сергей Гандлевский, с гордостью оповещая: - Я имею честь принадлежать к кругу литераторов, раз и навсегда обуздавших в себе похоть печататься. Во всяком случае в советской печати".
     Герой нашего повествования, Владимир Ханан, также принадлежал к этому кругу. География его "тамиздатских", журнальных, как правило, публикаций - от Австрии до Литвы, включая, разумеется, Штаты и Израиль, - сделала бы честь любому рыцарю андерграунда, однако гордыня и "обузданная похоть" довели бы до того, что увидевшее свет так бы и пылилось на отдаленных стеллажах кафедр славистики. Но тут подоспело министерство абсорбции вкупе с Центром интеграции репатриантов - деятелей литературы и искусства и примкнувшим к ним фондом "Апотропус", от чьих щедрот была издана книга его стихотворений и поэм "Однодневный гость". Как сообщает сам автор, поневоле ставшая избранным.
     Условно разделим будущих читателей на любителей и ценителей поэзии. Любитель - это тот, кто при чтении стихов отдается переживаниям, не особенно задумываясь о чем-то постороннем. Открыв оформленную со строгим вкусом черно-белую обложку "Однодневного гостя", такой читатель будет сполна вознагражден, поддавшись силе и очарованию проникновенных строк.
     
     Сонное озеро плещется в чаще,
     Нежит в закатной крови...
     Не говори мне о доле пропащей,
     Если она по любви.
     
     Разве не так же тоскует о Боге
     Маленьких племя свечей,
     Как человек, обреченный тревоге?
     Как бы я выжил - ничей?!
     
     Но искушенный ценитель с первых же страниц определит, что автор - не только певец камерных чувств. За магией прямого эмоционального воздействия открывается поэтический мир, ключ к пониманию которого можно найти в сравнении другого поэта: "…воспитывать стихи, как маленьких щенят" (М.Дидусенко). Они (щенята) могут быть симпатичны и резвы, но наметанный глаз первым делом разглядит в них породу. Вот и В.Ханан при всем желании не смог бы скрыть родословную музы, вдохновлявшей его наряду с другими "поздними петербуржцами", к каковым он принадлежит.
     Да простится мне банальность, но если вся русская поэзия вышла из Пушкина, то петербуржская - из его "Медного всадника". Помните: "О чем же думал он? о том, //Что был он беден, что трудом // Он должен был себе доставить //И независимость и честь…" Типичные заботы "маленького человека". Несколько кровавых оборотов колеса истории, и те же проблемы разрешаются предпочтением "частного существования", воспетого петербуржцами, официальной фальши и никчемности бытия в лоне "большого" общества. Для В.Ханана это уже не выбор, а неотвратимость, навязанная его лирическому герою еще до рождения:
     Совпав случайно с сорок пятым годом
     И местностью вблизи Кавказских гор,
     Я был рожден себе наперекор,
     Тем самым подписавши договор
     Цвести и петь в народе и с народом.
     
     Отсюда неизбежность эскапистского вывода - "всем опытам предпочитаю - свой", а по достижении зрелости социальное пространство даже не замыкается в урбанистском ландшафте, а подменяется им:
     
     Из дома в холодную осень
     Я вышел в серьезности лет.
     С тех пор меня улица носит,
     Уронит, поднимет и спросит:
     А где твой, товарищ, билет?
     Насыплет железных конфет.
     
     Трагедия пушкинского Евгения предвосхитила и навсегда осложнила отношения питерских поэтов с родным городом. Но если Серебряный век не устранял из них гармонии, сохраняя, однако, противоречие, выраженное Ахматовой - "Но ни на что не променяем пышный // Гранитный город славы и беды", - то восприятие Ханана, сквозь призму лет и событий, не только определенней и безнадежней, но и ставит его лирического героя на грань умопомрачения. Тоже, впрочем, вполне пушкинского, но отнюдь не навеянного классиком - сомневаться в достоверности поэтического переживания не приходится:
     
     Не я задыхаюсь в безмолвии странном,
     А кто-то похожий… Гляди:
     Вокруг обретается город туманный,
     И справа и слева и снизу обманный,
     И весь пустота - впереди.
     ……………………………………..
     Плывет Эрмитаж полусгнившим корветом,
     Плывет Ленинград с европейским приветом,
     И флагом на мачте - топор.
     
     Но, загоняя своего героя в пограничные состояния, автор, тем не менее, находит респектабельный, осененный традицией того же Серебряного века способ выбираться из них. Напрасно его собрат по поэтическому цеху взывает: "Далась вам римская цифирь, // Петрополь, Иудея, // Когда кругом такая ширь, // Империя, Расея, // Такая вольная тюрьма…" (В.Дмитриев).
     
     Вершить каждодневно сиротское бегство…
     предпочтительней, чем созерцать трудовые будни:
     ...квадрат окна перечеркнув трубой,
     Пространство рвет громада комбината.
     
     Оберегая суверенность душевного пространства, перо В.Ханана пронзает толщу времен и устремляется в античность, а там его герой обретает полноту жизни, сопереживая Марку Туллию Цицерону или вместе с Одиссеем приходя к метафизическому выводу:
     
     Для гражданина мира,
     Для странника, бродяги, моряка
     Отчизны нет.
     
     Между этими полетами воображения обывательское существование с его незамысловатыми радостями удостоено разве что короткого ироничного взгляда:
     
     Но где-то жгут дрова в камине,
     Но где-то носят юбки мини,
     И виски плещется в графине,
     А граф давно за рубежом.
     
     Однако раньше или позже странствие завершается и умиротворенный герой внезапно прозревает:
     
     Обухово, на кладбищах твоих
     Я буду ждать суда, покоя, мира.
     
     Взгляд с высоты птичьего полета распознает в поэзии В.Ханана переплетение нескольких художественных тенденций прошлого века. Сила и цельность его творческой личности образуют из них новую органичность, качество которой поможет определить только большая временная дистанция. Иными словами, время все расставит по местам: поживем - увидим. Но кое-что самоочевидно уже сегодня. Владея богатым набором поэтических техник, поэт нередко использует манеру футуристов (ср.: Н.Бурлюк "Из равнодушного досуга // Прохваченный студеным вихрем // Площадку скользкую вагона // Ногою судорожною мину…"), но без миропереустроительного пафоса, присущего тогдашнему авангарду. Опыт века лишает его претензии "мы наш, мы новый мир построим", примиряя с выводом признанного лидера "поздних петербуржцев": "…мир останется прежним, // да, останется прежним // ослепительно снежным // и сомнительно нежным" (И.Бродский). Способ, которым поэт помогает себе принять неприемлемое, сочетает обращение к классицистской "утопии прошлого" с обэриутской подменой логики абсурдом, эстетизацией бессмыслицы в языковом, а нередко и в тематическом плане. Одно "Стихотворение с примесью политеизма" чего стоит! Модернистское возведение в абсолют собственного, в основном эмоционального опыта усиливает энергию стиха, но лишает лирического героя возможности выплеснуть эту энергию вовне, ставя под вопрос его взаимопонимание с миром. И в целом В.Ханан, по-видимому, принадлежит модерну, поскольку дух "радикальной плюральности" (В.Вельш) последних десятилетий, когда "мировая деревня" на глазах превращается в несуразный Терраполис, на пять шестых населенный агрессивными обитателями трущоб, ему бесконечно чужд. Но это не умаляет, а придает новое достоинство его творчеству, сполна передающему главное, возможно, достижение "поздних петербуржцев" - опыт обретения духовной свободы в условиях, напрочь исключающих любую свободу, помимо заключенной в "шкуру поэта" (И. Бродский).
     И еще одно достижение В.Ханана, глубоко личное и выделяющее из собратьев по цеху - подтвержденный собственной биографией вывод:
     
     Поэзия? В чем власть ее страниц,
     Когда, худы, забыв нехватку корма,
     Читаем, пишем, рвемся из границ?..
     Да! Вот оно! Поэзия есть форма
     Любви! Вам повторить? Любви, любви!
     
     Но возможность убедиться, что этот вывод обоснован, мы предоставляем читателю книги.