Андрей Комов

Немного лет прошло с августа 91-го. Срок мизерный. Но иногда думаю, сказать бы Пушкину, что цензуры нет и в доказательство этому Барков уже издан; что в России, как в Америке, выбирают президента, а русский путешественник может, никого не спросясь, публиковать свои письма о Европе, как и не мечтал Карамзин; что он может жить не только в этой Европе или Америке, но хоть в Новой Зеландии, имея и два, и три паспорта, не взирая на границы и властителей мира. Изменилось что-нибудь? Появился через 200 лет после Пушкина тот новый человек, которого ждал Гоголь? Пушкин бы промолчал, наверное, угадывая русскую диалогему: "Ну, так что? - А ничего".
    Ничего во мне не изменилось за эти годы. Свобода изменила жизнь, но сам я - прежний. И столько про все это сказано, особенно Толстым про один шаг от пятилетнего, что и добавить нечего. А все веришь, что русский путешественник, достигнув Царства Свободы, становится другим. Хотя бы изредка. Где-нибудь. Хотя бы ненадолго. Даже если внуки забудут потом "нашу речь", и Пушкин будет для них, как для Флобера, простоват.
    Но попробовав на себе, понимаешь - ничего нового. Дело не в том, что перемены за краткостью исторического срока незаметны. А в том, что они не зависят от всего, что было с нами за эти десять-двадцать лет, как и за все 200. Последнее десятилетие не прошло, а упало, и я увидел все ту же историческую реку, в которую с набережных смотрелся Пушкин, и все ту же ее неразличимую скоропись, заворожившую Онегина и за ним - всю Россию.
    Не только поэзия связана навсегда у нас с историей, а и сам человек ищет на этой бесконечной ленте поэтическое оправдание бытия. И не оправдание даже, - бог с ним, кому оно нужно, - а итоги жизни после жизни, замирающий отсчет дней.
    
    Словно было не с тобой,
    всплеск любовного томленья
    и размеченный судьбой,
    жесткий вывих поколенья.
    
    А финал уже вблизи -
    здесь, на расстоянье вздоха.
    В дневнике твоем, эпоха,
    черный росчерк жалюзи.
     (В.Голков)
    
    Впрочем, не перемены даже, а некоторый новый опыт появился. Я, живя в России, также, как и Виктор Голков в Израиле, пытаюсь измерить век и также, как он, не верю в рациональное начало знаний, в паскалевское величие мыслящего человека, превратившегося в идиота прогрессивного человечества, по-свойски покоряющего природу и обустраивающего государство. Потому-то мне, как и ему, понятней своя жизнь, а не роевая. Критерием ясности и отчетливости, которые Декарт и Спиноза находили в математической идее мира, для меня, как и для Голкова, стал черный росчерк жизни-жалюзи, жесткий вывих поколенья, а не пустые слова о торжестве демократии и гуманизма.
    Конечно же, дураки всегда были и будут. Не писал ли Толстой о необходимой для политики "озабоченной пошлости", а Чехов о ее всеобщей победе? Не писал ли об этом же Георгий Иванов, аскетизм и простоту которого, знак "Парижской ноты", вспоминаешь, читая Голкова? Но сегодня дурак, и не только в политике, стал нормой. Это не открытие, пожалуй, но понимание избыточности знаний, ничего не объясняющих, ощущение фаустовской скуки.
    
    Устал я от скуки и прозы,
    Мне в горло не лезет кусок.
    Великий маэстро Спиноза,
    Твой тоненький голос высок.
     (В.Голков)
    
    Это не откровение, но - новый опыт. Падение рационализма за десять лет, наверное, самая большая потеря, о последствиях которой можно только догадываться. Понемногу начинают писать об этом на его родине - в Новой Европе, пишут и у нас в России. Но веришь не научным статьям, все-таки, а маленьким поэтическим романам, началу знаний, с ясностью и отчетливостью пропущенному через себя человеком, видевшим конец эпохи в СССР, Молдавии и Израиле.
    
    Свободы страшное лицо явило бледность восковую.
    Стоят народы вкруговую, друг друга заключив в кольцо.
    Стучат огромные сердца, чернеют братские могилы,
    И рвутся мировые силы разъять друг друга до конца.
    
    И опаленная душа коросту страсти обдирает
    И все никак не помирает, горючим временем дыша.
     (В.Голков)
    
    Завершение невидимого и вряд ли задуманного Голковым диалога с теми, кто верил сто лет назад в возвращение русского Гамлета и кто верит в него сейчас, - вот, пожалуй, единственный, едва различимый итог этого десятилетия. Это даже не спор, а понимание невозможности вернуться и осторожное, аскетичное создание системы поэтических противовесов в мире без узнаваемых границ. Конец ли это? Окончены ли письма русского путешественника? Вряд ли можно узнать это сегодня, в дни самого большого на нашей исторической памяти сомнения верующего.
    
    И нет опорных точек,
    лишь темная вода,
    да пара тонких строчек,
    такая ерунда.
     (В.Голков)