Эдгар Эльяшев

    Я проснулся в густой вязкой тьме. Будто все вокруг забито душной черной ватой. Я поискал взглядом окно, но вспомнил, что оно было плотно завешено одеялом. Постепенно остатки сна унеслись, как клочья тумана, оставив одну обнаженную реальность. Действительность оказалась такой же, как вчера, неделю и месяц назад, и это было в ней самым гнусным.
     Снаружи не доносилось ни звука. Впрочем, от уличного гомона, лязга и скрежета я давно отвык. Зато удивительно быстро примирился с отсутствием электричества, с умолкшим радио. Трансляция включалась на час в сутки, но час этот определить заранее было невозможно, это уж как повезет. Да и передавали по городской сети только последние "послания" правительства Мерюхрюдкина, которые не отличались особой мудростью. В основном «послания» сводились к мусорной проблеме – кого и когда застигли за выбросом отходов. При этом шел подробный перечень – каких именно и какой свежести.
     Вообще борьба с мусором поглощала основные усилия "правительства". На серых уличных стенах ветер трепал вкось и вкривь расклеенные плакаты: "ТЫ ЗАПИСАЛСЯ ДОБРОВОЛЬНЫМ СБОРЩИКОМ СОРА И ГРЯЗИ?". Неспособные выдумать что-нибудь новенькое, мерюхрюдкинцы всё тащили у старых властей.
     Окрест автопарка тянулись вереницы брошенных машин. Автобусы стояли впритык друг к другу, зияя разбитыми окнами и выломанными дверьми. Оттуда тянуло дерьмом – в салонах давно испражнялись.
     Я миновал пустынные улицы и вступил на длиннющий Кладбищенский мост. Тут приходилось держаться востро: домов со спасительными подъездами вокруг не было. Под мостом тянулись бесконечные железнодорожные пути. Рельсы уже проржавели, и между ними мирно зеленела трава. На мосту не было спасения от велосипедных банд подростков. Они ездили змейкой по десять-двадцать машин в полном молчании, только слышался шелест шин. Но стоило подвернуться случайному пешеходу, и змейка по чьей-то безмолвной команде тут же перестраивалась во всю ширь улицы. С улюлюканьем, напоминавшим не то крик Тарзана, не то боевые вопли индейцев, малолетки окружали жертву, сжимая кольца, стараясь задеть ее рулем. Человека сбивали с ног, и он уже не поднимался. К вечеру появлялся патруль Мерюхрюдкина, подбирал труп и увозил в Кремль, на собачий кормокомбинат. Часы на кремлевских башнях давно не били; приглушенный брех вечно голодных псов и рычание хищников далеко разносились из бывшего Дворца съездов. В опустевшей столице бесхозные трупы ценились как жратва для личного зверинца Мерюхрюдкина.
     С Божьей помощью я преодолел опасную часть пути. Вот и угол Декабрьской улицы и Студеного переулка. Тепленькое местечко! Здесь начиналось кладбище, одно из главных во всей Москве. Здесь, у кладбищенских ворот, и был мой рабочий пост. Я сел, привалившись к облупленному каменному забору. Справа разместился Строго Говоря, профессор математики, милейшей души человек. Слева устроился незнакомец, тоже на вид человек ученый. Я сердечно поприветствовал Строго Говоря, затем обратился к незнакомцу:
    – Чем изволите промышлять?
    – С вашего позволения – ониромантикой, дешифровкой снов.
    – Разрешите полюбопытствовать. К чему снится, к примеру, э... кладбище?
    – Городское или деревенское?
    – Городское.
    – Просто кладбище или отдельные могилы?
    – Просто кладбище. Кладбищенский ландшафт.
    – Ухоженное или запущенное?
    Я на мгновенье задумался, затем сказал:
    – Запу-ущенное, аж жуть. Последние похороны состоялись при государе-императоре... – Хотя это было мне решительно безразлично. Тем более что никакие кладбища мне отродясь не снились. Снилось так, что-то серенькое, едва различимое.
    – Вообще-то запущенное – к отчуждению, – сказал ониромантик. – Например, вы отчуждены от народа стеной гордыни. Или у вас конфисковывают имущество... Есть полоса отчуждения у железной дороги. Вам-то что больше походит?
     – Решительно ничего. А, скажем, мертвец?
     – К перемене погоды. Впрочем, если вы ведете с ним диалог, то это означает, что у вас на душе – мир и спокойствие.
     – Надо бы вам прихватить с собой атрибуты профессии, – вмешался Строго Говоря. – Ну там череп, игральные кости, какую-нибудь мудрую книгу. Они это любят.
     – Была у меня "Книга мертвых", "Бардо тодол", подростки отобрали и кинули в костер, – вздохнул ониромантик. – Да, я не представился. В той жизни – профессор практической психологии.
     – Филолог, – скромно сообщил я, а Строго Говоря приветливо сказал:
     – Математический анализ. Прошу любить и жаловать.
     – Скажите, есть ли какая-нибудь логическая связь между абстрактным покойником и конкретной погодой? – спросил я ониромантика.
     – Ни малейшей, – живо отозвался психолог. – Но вы, помнится, справлялись не о покойнике, а о мертвеце.
     – Какая разница!
     – В теории сновидений различие весьма значительно... Но нам лучше отсюда ретироваться!
     Мы едва успели отступить за ограду, как мимо в полной тишине прошелестела цепочка велосипедистов. И тут же из хаоса могил и аллей возник Артемыч, квадратный мужик с грубыми манерами.
     – Гоните дань! А с тебя (это ониромантику) еще за прописку.
     – Побойся Бога, Артемыч, клиенту рано еще.
     – За вами глаз да контроль... А ты (это ониромантику) попомни насчет прописки. Я прослежу! – сказал и исчез, будто провалился в могилу.
     Появились первые клиенты, одни женщины. Уму непостижимо, как они угадывали в ониромантике толкователя снов, но вскоре он сидел в окружении четырех баб, послушно ему внимавших.
     Строго Говоря обладал энциклопедическим складом ума и завидной памятью. В голове он держал тысячи рецептов из журналов "Работница" и "Крестьянка", уйму "Маленьких хитростей" из "Науки и жизни". Он давал советы, как избавиться от накипи в чайнике, что делать, чтобы не лез голубой песец, и как бороться с колоннами маленьких рыжих муравьев, наводнивших московские квартиры.
     У меня же специализация была узкой, но зато она тесно смыкалась с прошлой профессией. Я составлял надгробные надписи. Мог сочинить эпитафию, замогильный афоризм, рифмовал двустрочные просторечия, мог написать целую элегию. Только платите! За свадебными песнями и озорными частушками народ перся тоже сюда, на кладбище; здесь как бы зеленел оазис прежней культурной жизни.
     За культуру нам платили натурой. Деньги-то давно превратились в мусорные бумажки. Банда Мерюхрюдкина взломала все крупные банки и под лозунгом "Богатство – народу!" устроила раздачу денег населению. Дикая торговая вакханалия длилась несколько дней, пока деньги не потеряли всякую ценность.
     Обычно с нами расплачивались остатками от поминальных пиршеств. В основном это были блины, винегрет и кутья, реже доставались холодец, соленые огурцы и капуста. К вечеру мы уплатили "дань" – досыта накормили и напоили Артемыча и сдали ему на хранение свои поролоновые коврики. Мы не торопились расходиться, ждали, когда вновь возникнут подростки. Вот они не спеша въехали на мост, колесо в колесо, ровной безмолвной цепочкой. Я определил среди них двух девчонок. Замыкал вихлявый мальчишка. Колесо под ним выписывало восьмерку, велосипед натужно скрипел, дребезжало помятое крыло. Неожиданно мальчишка перегнулся к нам и, прицелившись, харкнул. Плевок достался ониромантику. Психолог, негромко чертыхаясь, погрозил кулаком вслед уже далекой цепочке и оттер физиономию рукавом. Платков никто из нас не носил, отвыкли от этой интеллигентской привычки.
     На следующий день все повторилось. Утром подростки спустились с моста и растворились в городских кварталах. Вечером возвращались обратно.
     Ониромантик издалека узнал своего обидчика. Тот сегодня заметно отстал. Велосипед дребезжал еще сильнее и, кажется, заедая, лязгала цепь передачи. Все это я осознал потом, когда кадры событий мелькнули как бы в обратной перемотке. В руках психолога откуда-то возникла палка. Он прятал ее под ковриком, иначе мы бы отсоветовали. Так вот, он вытянул ее из-под коврика и неторопливым рассчитанным движением сунул паршивцу в колесо. Как ни мала была у мальчишки скорость, спицы брызнули звонкой мелодичной гаммой. Колесо, лишившись прочной связи с центром, вмиг отвалилось и протащилось плашмя несколько метров. Обод с шиной держался на двух-трех уцелевших спицах. Одновременно паршивец пропахал носом асфальт.
     Какая-то неведомая сила подняла меня с коврика и бросила на поверженную машину. Я прыгал на уцелевшем колесе, ломая спицы, я остервенело топтал раму, руль, давил звонок, и он отзывался жалостным погребальным треньканьем. Я вкладывал в уничтожение всю ярость, накопившуюся за это время. А Строго Говоря и психолог размеренно, в такт прыжкам хлопали в ладони. Подросток поднялся на четвереньки, постоял так, словно в раздумье. Выпрямился. Нос и щека были изрядно покарябаны тесным контактом с асфальтом. Размазывая сопли и кровь, паршивец побрел восвояси. На ходу он переваливался с боку на бок, будто ехал на велосипеде. Такая уж это была вихляющая натура.
     Мы закончили вечер в сторожке Артемыча. (Хозяин бродил по кладбищу с колотушкой.) Нам хотелось выпить. Кроме того, было что обсудить. Дружно сошлись на одном. Мы должны их побить интеллектом! Подогретые мимолетным успехом и бутылкой белесого самогона, мы смаковали детали побоища и твердо верили, что наш светлый профессорский разум развеет черные банды подростков.
     Наступившее серое сентябрьское утро добавило новые заботы. Я целый час добирался до кладбища, при каждом шорохе забиваясь в первый попавшийся подъезд. Товарищи мои уже сидели у ворот. Лица их были хмуры и озабочены.
     – Боюсь, что мы проиграли, – сказал психолог. – Это вполне в русских традициях: интеллигентов всегда бьют.
     Словно в ответ на его слова, слева с моста показалась змейка велосипедистов. Они проехали, не глядя по сторонам, но мы физически ощутили их глухую враждебность. На этот раз девчонок с ними не было. На багажнике последней машины трясся наш вчерашний паршивец; под свой тощий зад он подстелил подушку в кумачовой наволоке, из подушки, белые на красном, лезли перья. Паршивец обернулся и долго оглядывался на нас, пока не скрылся в глубине кварталов. Было что-то заячье в его мордашке.
     Иногда клиент шел косяком. Однажды мне сказочно повезло. Сердобольная тетка подробно изложила биографию покойной сестры Маруси и выложила аванс: трехлитровую бутыль самогона и целый таз холодца. Я попросил ее с часок погулять, отнес богатства в сторожку Артемыча и уселся сочинять эпитафию. За спиной шелестели кладбищенские вязы (а может, грабы?), навевая свои траурные ритмы. Постепенно улеглась тревога и наступило спокойствие. Писалось легко:

    Здесь покоится Марусино тело.
    Детей не было. Говорят, не хотела.
    Сделала тридцать три аборта.
    В конце жизни была похожа на черта.