В уяснении
Я уже очень давно не верю во всеисцеляющую силу правды - если бы даже она каким-то чудом оказалась кому-то известной и выразимой во всей своей точности и полноте. Я думаю, даже самая нежная дружба и тем более - любовь в огромной степени основываются на всевозможных уклонениях от правды - на умении забывать, не замечать, умалчивать, перетолковывать, приукрашивать... В результате чего мы любим уже не реального человека, а собственный фантом или, если угодно, конструкт, для постороннего глаза, иной раз до оторопи не схожий с оригиналом - той песчинкой, на которую наше воображение наращивает собственную жемчужину, белую или черную.
А уж сколько-нибудь массовое единство тем более может стоять лишь на лжи, ибо только ложь бывает простой и общедоступной, истина же всегда сложна, аристократична, неисчерпаема, противоречива (там, где действительно ищут истину, - в науке, - там никогда не затихает борьба мнений и научных школ), а главное - истина во множестве своих аспектов отнюдь не воодушевляет... Это отчасти и неплохо, поскольку пессимисты всего только отравляют людям настроение, тогда как оптимисты ввергают их в катастрофы, но - всякое корпоративное согласие может стоять лишь на системе коллективных фантомов, а потому так называемая народная память неуклонно отвергает все унизительное, храня исключительно возвышающие, если уж и не совсем обманы, то, по крайней мере, очень тщательно отфильтрованные элементы правды. Подозреваю, что ни один народ не в состоянии принять всей правды о себе, не рассыпавшись на множество скептических индивидов.
Когда-то я вложил в уста герою своей "Исповеди еврея" грубоватые, но, по-моему, довольно верные слова: "Нацию создает общий запас воодушевляющего вранья". Поэтому мечтать о том, что народы, однажды от всего сердца высказав "всю правду" друг о друге, после этого обнимутся и простят друг друга, утопично с самого начала: принять правду о себе для любого народа означало бы перестать быть народом - это относится и к русским, и к евреям, и к французам, и к зулусам. Да и физическим лицам каяться вслух не всегда уместно: некоторые талмудические мудрецы допускали существование даже таких вин, в которых и признаваться не следует, ибо простить их все равно нельзя, а растравить обиды очень даже можно; мир же, считали они, более высокая ценность, чем правда (вернее, ее обнародование). Нет, каяться в совершенной гадости следует непременно, но вовсе не обязательно обнажать все подробности перед теми, кому ты причинил зло.
Александр Исаевич Солженицын в этом отношении отнюдь не талмудист, он считает, что к покаянию можно и подтолкнуть, всенародно и во всех подробностях напомнив обидчику (а также всем желающим), каких бед он натворил. Я еще по поводу первого тома солженицынского бестселлера "Двести лет вместе" выразился в том смысле, что русские и еврейские патриоты, каждый сквозь свои фантомы, видят этот мир настолько по-разному, что все попытки объясниться поведут лишь к новым обидам. А потому лучшее, что они могут сделать, - на время забыть друг о друге ("Каленый клин", "Дружба народов", № 1, 2002). Однако было бы смешно надеяться, чтобы подобный конформистский лепет коснулся слуха истинного борца за правду: "Никогда я не признавал ни за кем права на сокрытие того, что было. Не могу звать и к такому согласию, которое основывалось бы на неправедном освещении прошлого". Ну, а если иного согласия не бывает - тем хуже для согласия.
Тем не менее в первом томе "Двухсот лет" содержалось и несколько положений, которые в принципе способны заметно ослабить накал национальной обиды, по крайней мере с еврейской стороны. Солженицын последовательно проводит ту мысль, что русское правительство причиняло евреям разные неприятности не потому, что бескорыстно их ненавидело, а потому, что так понимало государственные интересы. Это было и требование стандартизации ("все пашут, и вы пашите", "все сидят на своем месте, и вы сидите"), и страх перед либерализацией, коммерциализацией, и опасение, что активное еврейское население обретет чрезмерные конкурентные преимущества при "неразбуженности" коренного населения, - всё это было пускай архаично, недальновидно, даже нелепо (что признаёт и сам Солженицын), но утопизм, глупость, нераспорядительность, даже корысть простить гораздо легче, чем беспричинную ненависть. Восприятие русско-еврейского конфликта в качестве чистого конфликта интересов позволило бы существенно снизить его напряжение, ибо действия конкурента вызывают всего лишь раздражение, досаду, злость, а святую ненависть вызывают только фантомы, рисующие соперника бескорыстным служителем Зла.
Убедительно говорит Солженицын и о полном отсутствии доказательств того, что погромы (происходившие, подчеркивает он, не собственно в России, а в основном на Украине и в Молдавии) организовывало царское правительство, - оно было только неумелым стеснителем, а не изощренным преследователем евреев, каким его сделала антиправительственная пропаганда, - здесь тоже есть некий шаг к консенсусу, тем более что в целом Солженицын правительство вовсе не оправдывает: "или уж не держать империю, или отвечать за порядок в ней".
Правда, другой основной тезис первого тома гораздо более сомнителен - свои воззрения на русскую историю и на "выходы из нее" русские упустили в руки евреев: "Понятия о наших целях, о наших интересах, импульсы к нашим решениям мы слили с их понятиями". Я уже писал, что эти самые понятия были вовсе не специфически еврейскими, но общелиберальными, и возникли они еще тогда, когда евреи носу не казали из своих местечек; однако перенесение внимания на
духовную роль евреев кажется мне все-таки несколько более безопасным в сравнении со стандартной антисемитской пропагандой, согласно которой евреи сокрушали устои гораздо более прямолинейным манером. Солженицын настаивает на том, что понять духовное доминирование евреев (или, что то же самое, духовную податливость русских) важнее, чем подсчитывать, какой процент евреев раскачивал Россию ("раскачивали ее - мы все"), делал революцию или участвовал в большевицкой власти.
Тем не менее, когда листаешь второй том "Двухсот лет", начинает складываться впечатление, что именно это автор и делает - подсчитывает, какой процент...
Но, может быть, я просто предубежден? Общественное мнение всегда живет фантомами, а не истинами, как эти истины ни понимать; невозможно, сообщив миру какие-то факты, сместить его от фантома к правде, - можно создать разве что новый фантом. И фантом русско-еврейских отношений, созданный Солженицыным, как мне кажется, не улучшил их, а ухудшил. Я не имел возможности исследовать сколько-нибудь репрезентативную выборку, но практически все примеры, которые подбрасывала мне жизнь, отнюдь не свидетельствовали о том, что евреи и русские стали с большим сочувствием относиться к бедам друг друга и более критично - к деяниям своих предков, да и к своим собственным.
Уже неоднократно писалось о том, что популярная ныне идея массового покаяния сомнительна и с теоретической, и с практической точки зрения. Народ - это всегда не есть что-то монолитное, а являет собой многообразие человеческих личностей. Какое-то единое, унифицированное покаяние здесь невозможно, поскольку индивидуальные личностные особенности обуславливают индивидуальные эмоциональные и интеллектуальные реакции, тем более когда речь идет не о собственном грехе, а о грехе дедов и прадедов. Когда канцлер ФРГ становится на колени перед еврейским мемориалом и просит прощения, этот жест призван быть символическим отражением воли немецкого народа. - Призван, но соответствует ли он реальности? Несомненно, многие немцы испытывают ужас от содеянного их дедами, но многие входят и в "Национальный фронт" (объединяющий, по некоторым данным, полтора миллиона человек) и, обрив голову, шествуют колоннами по улицам Берлина. А в "покаявшейся" Европе опять жгут синагоги и оскверняют кладбища. Какова тогда "общенародная" практическая ценность поступка канцлера? И как должны поступать евреи в связи с грехами их дедов и прадедов? Выступить главному российскому раввину от лица российских евреев? Религиозное понятие "покаяния" применяется тут не к месту, лишаясь своего истинного смысла. Речь может идти только о знании истории, индивидуальном внутреннем переживании этого знания, формировании соответствующего нравственного чувства и желания самому подобных поступков не совершать. А каким образом практически можно уловить преобладающие настроения в этом смысле? На основе индивидуальных выступлений. И вот тут совершенно непонятно, что, собственно, не нравится Солженицыну. Ведь в перечислении имен евреев-убийц он ссылается главным образом на еврейские же источники, которые аккуратно эти имена фиксируют, и без всякого восторга!
Приводя мнения евреев - противников большевизма, он обильно цитирует десятки книг, называя десятки имен современных авторов-евреев, которые не позволяют и себе, и всем нам забыть о том, что творилось в России. А кто, собственно, из нынешних евреев восторгается "подвигами" дедов-большевиков?
Отыскать таких и в самом деле нелегко - по крайней мере, под знаменами Зюганова еврейские физиономии в глаза не бросаются. Может быть, это и следует считать материальным выражением некоего раскаяния?
В уяснении уяснений
Принимаясь за второй том солженицынских "Двухсот лет вместе", невольно оказываешься уже до такой степени переполненным опасениями и предвзятостями, что почти не разбираешь самого текста, а все больше то угадываешь авторские намерения, то прикидываешь возможные последствия. Пытаясь со всей добросовестностью соответствовать названию вступительной главы - "В уяснении", - я старался выделить важнейшие места, чтобы общий ход мысли был понятен и тем, кто по каким-то причинам не успел прочесть разбираемую книгу.
Первый вопрос - кого считать евреем? Солженицын начинает с определения ортодоксальных раввинов: еврей тот, кто рожден матерью-еврейкой или обращен в еврейство посредством определенной канонической процедуры (именуемой "гиюр", если кто еще не знает), - и тут же предостерегает от понимания этнической общности как
общности по крови. Солженицын здесь же цитирует и весьма авторитетные еврейские источники, совершенно не склонные к счету по крови. И в конце концов приходит к выводу: "Не сказать, чтоб ото всего выслушанного здесь стало нам четко-ясно".
Сделаться четко-ясно здесь не может в принципе, поскольку невозможно точно очертить границу размытого по своей природе множества. Иными словами, национальность человека характеризуется не одним, а многими и многими параметрами, - может быть, даже неограниченным их числом. И потому анкета о национальной принадлежности должна содержать не один вопрос, а чрезвычайно длинный (если не бесконечный) их список. "Кем ты ощущаешь себя сам?", "В каких ситуациях и до какой степени?", "Насколько эмоционально близкими ощущаешь героические и трагические эпизоды национальной истории?", "Какими именно, до какой степени и в какие минуты?", "Ощущаешь ли подобную близость к воодушевляющему вранью других народов?", "Каких именно, в каких ситуациях, до какой степени?", "Кем себя ощущали твои родители?", "Кем тебя ощущают окружающие?", "Если не все, то какая их часть, какая именно и в каких ситуациях?" - и так далее, и так далее, и так далее.
В результате среди человеческого множества претендентов на звание еврея выделится некое ядро счастливчиков, которые окажутся евреями по всем пунктам, и периферия, куда попадут те, кто является евреем лишь по какой-то части. При том, что даже и это их частичное еврейство будет не стабильным, а изменчивым во времени.
Могу пояснить на собственном скромном примере. Имея русскую маму и еврейского папу и воспитавшись в беспримесно русской среде, я лет до шестнадцати чувствовал себя стопроцентным русским, а еврейство свое ощущал как абсолютно нелепую метку, не имеющую решительно никакого отношения к моей сущности и только временами осложнявшую мою жизнь. И если бы в ту пору у меня была возможность ее смыть, я бы не сделал этого разве что в силу какой-то самому мне непонятной неловкости. Достижениями евреев я потихоньку начал интересоваться лишь в пику тем, кто меня время от времени унижал. Интересовался, интересовался и доинтересовался до того, что и впрямь сделался евреем: страдания евреев сегодня я ощущаю заметно более остро, чем страдания людей других национальностей.
Не считая, конечно, русских: когда их обижают, это задевает меня тоже заметно сильнее, чем этого требует общечеловеческая гуманность и справедливость.
А вот когда русские и евреи обижают друг друга, на чью сторону я тогда становлюсь, что я делаю, когда папа и мама ссорятся? Попеременно сочувствую тому, кому в данный миг больнее, горю от стыда за того, кто эту боль причиняет, - а потом стараюсь их помирить по мере своих мизерных силенок. Но уже не спешу объяснять, что мама у меня все-таки русская, - надоело, спокойнее без затей называть себя евреем. Я думаю, многие русские евреи превратились в евреев из чувства собственного достоинства.
Однако испытываю ли я ответственность за грехи еврейского народа? Исключительно в том смысле, что глупости и подлости евреев меня раздражают сильнее. Мне - да, совестно за них. Еще больше, чем за русских. Но та ли это взыскуемая Солженицыным ответственность, не знаю. По крайней мере, терпеть за чужие, хотя бы и еврейские грехи какое-то материальное наказание я не согласен. И что касается уроков прошлого - я тоже не очень понимаю, какие практические выводы из них я должен сделать. Солженицын весьма одобряет ту трактовку еврейской избранности, которую предлагает Н.Щаранский: избранность "приемлема только в одном плане - как повышенная моральная ответственность". Но требует ли эта повышенная ответственность вмешиваться в российскую политику или, наоборот, избегать ее, чтобы не повторить ошибок дедов, я совершенно не представляю. Если изыскивать психологические корни современного еврейства в иудаизме (занятие более чем сомнительное), то можно найти в Вавилонском Талмуде следующее наставление: "Кто может предотвратить грехи людей своего города, но не делает этого, - виновен в грехах своего города. Если он может предотвратить грехи всего мира, но не делает этого, - он виновен в грехах всего мира". Очень благородно. Жаль только, что, уничтожая один грех, мы слишком часто открываем дорогу десятку других, и никакая сила в мире не способна дать ответ, какое зло окажется наименьшим - зло вмешательства или зло невмешательства.
Вмешиваться, если это приведет к улучшению жизни, и не вмешиваться, если это приведет к ухудшению, так, что ли? Но чтобы так поступать, требуется пророческий дар. Если понимать уроки Октября буквально, то нужно всегда стоять на стороне существующей власти, всегда больше страшиться потерять, чем надеяться приобрести, - но тогда в 60-80-е годы прошлого века следовало поддерживать советскую власть и осуждать еврейских диссидентов, которых Солженицын, наоборот, всячески приветствует (в свою очередь осуждая тех, кто боролся за отдельное право на выезд).
Его не смущает и то, что именно "евреи снова оказались... и истинным, и искренним ядром нововозникшей оппозиционной общественности", хотя Солженицын с большим сочувствием цитирует Стефана Цвейга, считавшего опасным, "чтобы евреи выступали
лидерами какого бы то ни было политического или общественного движения". "Служить - пожалуйста, но лишь во втором, пятом, десятом ряду и ни в коем случае не в первом, не на видном месте. [Еврей] обязан жертвовать своим честолюбием в интересах всего еврейского народа". "Нашей величайшей обязанностью является самоограничение не только в политической жизни, но и во всех прочих областях".
"Какие высокие, замечательные, золотые слова, - и для евреев, и для не-евреев, для всех людей, - подхватывает Солженицын. - Самоограничение - от чего оно не лечит!" Но если уж самоограничиваться, то не нужно и строить планы, как нам обустроить Россию, разве нет? Ответ на это дан, пожалуй, на стр. 23, где Солженицын присоединяется к той мысли Ренана, что удел народа Израиля - быть
бродилом для всего мира: "И по многим историческим примерам, и по общему живому ощущению, надо признать: это очень верно схвачено. Еще современнее скажем: катализатор. Катализатора в химической реакции и не должно присутствовать очень много".
Не должно... А сколько должно? Но смысл, в общем, ясен: к обновленческим движениям каждый новый еврей должен присоединяться со все большей и большей осторожностью. Если, конечно, речь не идет о борьбе с большевиками.
Вроде бы так? Когда речь идет о политике. Но как быть с самоограничением "во всех прочих областях"? Где борются не за власть, не за деньги, а за самореализацию, за реализацию своих дарований? - в науке, в искусстве? Ты ощущаешь (и демонстрируешь) талант математика, музыканта, поэта, но должен идти в шоферы или шахтеры, потому что евреев-математиков, музыкантов и поэтов и без тебя выше крыши? Или в ученые-музыканты-поэты идти все-таки можно, только не нужно там работать в полную силу, чтобы, не приведи бог, не сделаться слишком яркой звездой? Цвейгу этот вопрос задавать уже поздно, но Солженицыну я бы со всей почтительностью его задал. Мне и в самом деле непонятно, как он трактует эти высокие, замечательные, золотые слова.
Этапы большого пути
В первой же посвященной реальным фактам главе "Двухсот лет вместе" - "В Февральскую революцию" - рухнуло неравенство евреев перед законом - вместе с самим законом. Однако первый обзор тогдашних газет обходится без евреев: газеты "выступили с трубным гласом, менее всего задумываясь или ища жизненные государственные пути, но наперебой спеша поносить все прошедшее. В невиданном размахе кадетская "Речь" призывала: отныне "вся русская жизнь должна быть перестроена с корня" (тысячелетнюю жизнь! - почему уж так сразу "с корня"?) - А "Биржевые ведомости" вышли с программой действий: "Рвать, рвать без жалости все сорные травы. Не надо смущаться тем, что среди них могут быть полезные растения, - лучше чище прополоть с неизбежными жертвами". (Да это март 17-го или 37-го?)", - замечания в скобках принадлежат Солженицыну.
И это были не подметные еврейские листки, а респектабельные русские СМИ! Впрочем, что я - ведь взгляды на свою историю и на выходы из нее русские усвоили от евреев. А потому все далее упоминающиеся идейные глупости и безумства "прогрессивного" толка можно без рассмотрения списать на еврейскую долю вины. Но что оказалось не скрытым, психологическим, а явным фактом, - евреи замелькали на общественной арене не в пример гуще прежнего, и даже, как "итожит Еврейская Энциклопедия, "евреи впервые в истории России заняли высокие посты в центральной и местной администрации".
Но вот тут-то "на самых верхах, в Исполнительном Комитете Совета рабочих и солдатских депутатов, незримо управлявшем страной в те месяцы, отличились два его лидера, Нахамкис-Стеклов и Гиммер-Суханов: в ночь с 1 на 2 марта продиктовали самодовольно слепому Временному правительству программу, заранее уничтожающую его власть на весь срок его существования".
"Этот Исполнительный Комитет - жестокое теневое правительство, лишившее либеральное Временное правительство всякой реальной власти, - но и, преступно, не взявшее власть прямо себе".
Преступно не взявшее власть... Но было ли в это в его власти? Неужто взвихренная Русь и остервеневшая армия повиновались бы какому бы то ни было правительству, потребовавшему от них какой бы то ни было дисциплины? Масса жаждала мести, разгула, и всякий, кто потребовал бы от нее повиновения, превратился бы в ее врага - и был бы сметен. Совет, да и всякая другая политическая сила могли выжить лишь в качестве оппозиции правительству. У них был единственный выбор (не раз становившийся актуальным и в наши полтора десятилетия): или быть влиятельным дезорганизатором, или исчезнуть. Когда народ охвачен разрушительной страстью, можно ли представить, чтобы не нашлось самопровозглашенной инстанции, которая бы санкционировала эту страсть? И тем создала иллюзию обладания реальной силой.
"Потом оказалось, что был в ИК десяток солдат, вполне показных и придурковатых, держимых в стороне. Из трех десятков основных, реально действующих, - больше половины оказались евреи-социалисты. Были и русские, и кавказцы, и латыши, и поляки, - русских меньше четверти".
Для умеренного социалиста В.Станкевича, размышлявшего над этим обстоятельством, остался "открытым вопрос, кто более виноват - те инородцы, которые там были, или те русские, которых там не было, хотя могли бы быть".
"Для социалиста, это, может быть, и вина, - подводит итог Солженицын. - А по-доброму: вообще бы не погружаться в этот буйный грязный поток - ни нам, ни вам, ни им".
Но поток-то уже вырвался на волю, и трудно сомневаться, что главной причиной его осатанелости была война, та война, которую начало царское правительство - никак не проеврейское. И если уж раскладывать вину по долям (что в принципе невозможно из-за системного эффекта: действующие факторы срабатывают только вместе, по отдельности каждый из них бессилен), то придется оставить открытым и другой вопрос: кто нанес России больше вреда - ее враги или ее друзья?
"В ходе 1917": слияние в экстазе; списки жертвователей на "Заем Свободы" поражают изобилием еврейских фамилий и отсутствием крупной русской буржуазии, не считая нескольких виднейших имен московского купечества; митинги: "И в ненависти, и в любви евреи слились с народной демократией России!"; возвращение из Соединенных Штатов сотен эмигрантов, включая Троцкого; предостережение благоразумного Винавера (ближайшего сподвижника Милюкова и невольного единомышленника Цвейга - Солженицына): "Нужна не только любовь к свободе, нужно также самообладание... Не надо нам соваться на почетные и видные места... Не торопитесь осуществлять наши права"; "внезапная, бившая в глаза смена обличья тех лиц, кто начальствует или
управляет"; всеобщий развал; надрывное обращение генерала Корнилова - и ответное хихиканье Суханова...
"И дело тут не в национальном происхождении Суханова и других - а именно в без-национальном, в антирусском и антиконсервативном их настроении. Ведь и от Временного правительства, - при его общероссийской государственной задаче и при вполне русском составе его, можно бы ждать, что оно хоть когда-то и в чем-то выразит русское мирочувствие? Вот уж - насквозь ни в чем".
"А что - жертвы? Во множестве расстреливаемые и топимые целыми баржами, заложники и пленные: офицеры - были русские, дворяне - большей частью русские, священники - русские, земцы - русские, и пойманные в лесах крестьяне, не идущие в Красную армию, - русские. И та высоко духовная, анти-антисемитская русская интеллигенция - теперь и она нашла свои подвалы и смертную судьбу. И если бы можно было сейчас восставить, начиная с сентя