Ася Левина

Не в свои сани не садись

    
    Библейское жизнеописание царя Давида потрясает своей непреходящей актуальностью: в его личности проступают те черты, отсутствие которых мучает меня в моих современниках. В первоначальном виде эти очерки были, наверно, гораздо длиннее, но шлифовались временем и разными авторами, пока не обрели оптимальную величину и сюжетность. В них остались только самые характерные эпизоды и только те слова, обойтись без которых было невозможно. В процессе обработки эта биография из серии "Жизнь замечательных людей" могла превратиться в сборник нравоучительных новелл, умных, но не очень интересных. Этого, однако, не произошло. Остался текст, плотный, как первичная материя, с запасом идей, которого хватило бы на целую литературную вселенную. Но вот что удивительно: несмотря на разнообразие описанных исторических событий, в сочинении нет разрозненности архивных текстов; при всей своей поучительности оно осталось самостоятельным и цельным литературным произведением, с кучей живо выписанных действующих лиц, с точной привязкой к времени и месту действия, с главным героем. Один из популярнейших сюжетов этого произведения - Давид и Вирсавия, и мне хотелось коротко его воспроизвести, но я натолкнулась на неожиданные трудности.
    Пересказывать содержание книги - тяжелая работа, потому что при этом стремление к точности перебивается желанием поговорить о прочитанном, высказать свое мнение и поделиться собственным опытом. И чем больше книга нравится читателю, задевает его за живое, тем неожиданнее будет его пересказ. В сущности, заинтересованный читатель - всегда интерпретатор, можно сказать, исполнитель, а нестандартное исполнение - это уже новое произведение. Меня давно томит желание написать "Записки читателя" и зреет тайная уверенность в том, что все искусство и даже наука (да простят меня ученые, как правило, презирающие непосвященных) есть интерпретация явлений данного нам мира, увиденного разными людьми по-разному. И автор - всего лишь один из них. Возможно, и Б-г не знает всего, что оказалось в созданном им мире, и открытия людей поражают и изумляют Его. "Гм... - бормочет Он про себя, - надо же... А Мне и в голову не приходило..." Если поэты по-разному описывают один и тот же пейзаж, то почему одна и та же книга не может стать предметом столь же свободного восприятия и разговора? В ней читатель может увидеть сквозь свой, личный, магический кристалл нечто отличное от того, что увидели другие, нечто неожиданное для автора книги и от того, что зафиксировала и навеки утвердила ревнивая литературная критика.
    Тот же творческий импульс лежит и в основе так называемых сплетен, когда чужая жизненная коллизия пересказывается вольно, с дополнениями из собственной жизни и с сентенциями, близкими и понятными рассказчику. При этом возникает некий новый вариант житейской истории, привязанный к первоначальному только именем конкретного человека, того, чья неосторожная откровенность подстегнула чужую фантазию. Описав круг, история нередко возвращается к своему автору с такими добавлениями и пояснениями, что тот начинает подозревать своих лучших друзей в злонамеренности. В действительности, чаще всего никакого желания насолить ближнему нет, а есть удовольствие поговорить о себе или просто высказать свое мнение, использовав для этого сюжет из чьей-то жизни. Отсюда и возникает литература, даже поэзия: теперь уже всем известно, из какого сора растут стихи, не ведая стыда...
    Поразмыслив таким образом, я успокоилась и вот возвращаюсь к теме разговора - к Давиду и Вирсавии. Посплетничаем о них, и совершенно неважно в данном случае, кто они есть - наши знакомые, исторические персонажи или литературные герои.
    
    Однажды под вечер царь Давид, встав с постели, вышел на верхнюю террасу своего дома подышать свежим воздухом. Наверно, настроение у него было паршивое, как всегда, когда просыпаешься перед заходом солнца. Голова гудела, во рту было горько. Армия его воевала, а он неизвестно зачем остался в Иерусалиме. "Становлюсь малахольным, как покойный Саул, царство ему небесное", - возможно, подумал Давид и зевнул от скуки и раздражения. И в этот момент его глазам предстало воистину чудное виденье: крупная рыжеватая женщина купалась в бассейне у себя в саду. "Вот так Сусанна!" - ахнул Давид. Конечно, он помянул не Сусанну. Но это неважно, мы ведь условились насчет свободы прочтения и изложения чужого текста. "Сусанна" - эквивалент, хорошо объясняющий настроение царя, которое моментально исправилось. Женщина была обнаженная, привлекательная и незнакомая Давиду - и все это вместе очень ему понравилось.
    - Кто такая? - спросил он и показал пальцем на соседский садик.
    - Вирсавия, - ответил молодой слуга, удивляясь, как это царь вокруг себя ничего не видит, соседей не знает и даже красавицу Вирсавию до сих пор не замечал. - Ее зовут Вирсавия, - поправился он и, опустив глаза, добавил: - Она жена Урии Хеттеянина.
    Ответ был с намеком: Урия, военачальник, рискует жизнью для страны и царя, и некрасиво класть глаз на его жену.
    
    Судя по всему написанному в Библии, царь Давид не был донжуаном и не считал делом чести заполучить любую приглянувшуюся ему женщину. У него был гарем, так полагалось; были жены; о них сказано немного, но достаточно, чтобы понять, какова была любовь этого человека, ибо сколько типов людей, столько видов любви. Царь Давид ценил в женщинах, кроме внешней привлекательности, верность и ум. Его жена Мелхола любила его и спасла от подозрительного и злого царя Саула, когда Давид еще был всего лишь военачальником в армии. Другая женщина, Авигея, умная и красивая лицом, тоже выручила его однажды из беды, и он на ней женился. Но история с Вирсавией настолько не типична для царя Давида, что в русском переводе эта глава получила отдельное, отсутствующее в оригинале, название - "Сугубый грех Давида". В чем состоял этот грех?
    Мимолетные любовные связи, как бы они ни осуждались в обществе, существовали всегда; они оказались тем неискоренимым злом, с которым приходится мириться: оно в природе вещей, то есть людей. Но одно дело - общая установка, и совсем другое - отдельная жизнь. То, что большинству сходит с рук, некоторым людям обходится очень дорого, и причин тому много, слишком много, чтобы в этот вопрос углубляться. Но одну причину упомяну, потому что в истории о грехе царя Давида она кажется мне ключевой: царь Давид, соблазнив Вирсавию, сел не в свои сани и совершенно естественно поехал не в ту степь. Случайно, не задумываясь, что тоже для него не характерно, он закрутил роман с красивой соседкой, а когда та забеременела, захотел вернуть ее мужу. Легкость, с которой он готов был от нее отказаться, говорит о том, что серьезного чувства у него к Вирсавии не было. Такого рода историй при всех царских дворах не счесть, и придворные мужья часто даже гордились высочайшим вниманием к их женам. Все могло образоваться, если бы судьба Давида была иной, если бы он был человеком, для которого легкие интрижки - обычное дело. Придворные приняли бы стиль жизни своего царя и не роптали. Но Давид показал пример другого отношения ко всем жизненным проблемам, в том числе и любовным, отношения не нового, может быть, но естественного для него, и нарушения стереотипа ему не простили ни люди, ни Б-г, или, если угодно, судьба.
    
    Первым взбунтовался обманутый муж, и, как ни загонял его царь в супружескую постель, Урия упорно ночевал на улице возле царских ворот, мотивируя это тем, что нечестно, мол, во время войны наслаждаться жизнью. Беременность Вирсавии, таким образом, могла иметь только одно объяснение: виноват был царь, и ответа на сакраментальный вопрос, что теперь делать, Давид не находил.
    Он был человеком религиозным, но с верой дело обстоит так же, как и с любовью: сколько типов людей, столько видов веры. Каждый верит (или не верит) по-своему. Его вера основывалась на ощущении своей избранности, которую он понимал как особое доверие Творца. Он чувствовал ответственность перед Б-гом, поверившим в него, и этим отличался от большинства людей, которые, уверовав, всю ответственность за свои поступки возлагают на Б-га: мол, за то, что я верю в Тебя, Ты должен меня опекать. Такая вера возникает на грани неверия и расчета, она похожа на дружбу, описанную однажды Прустом, один из героев которого обладал потрясающим свойством искренне влюбляться в полезных ему людей. Такой вид веры как наиболее распространенный эксплуатирует антирелигиозная пропаганда. Давид не ставил под сомнение существование Творца и не ждал от него за это вознаграждения; напротив, принцип его веры формулировался примерно так: Ты, Господи, поверил в меня, и я должен оправдать Твое доверие. Такой подход налагает на человека ответственность за все его поступки, ту самую ответственность, которую очень многие люди с удивительной легкостью перекладывают на других: на маму, на жену, на Америку и на евреев. Или на Б-га. Все оказываются виноватыми в неудачах таких людей и таких народов, умеющих много требовать от других и ничего - от себя.
    Давид во все периоды своей жизни ответственным отношением к делам больше был похож на современного американского политика или бизнесмена, чем на типичного европейского монарха. Собираясь, например, сразиться с Голиафом, он расcпросил о наградах, ожидающих того, кто победит великана; награда оказалась немалая: богатство, царская дочь в жены и в будущем, скорей всего, трон. Все это совпадало с предсказанием пророка, и Давид правильно оценил ситуацию: стоило драться, выигрыш был вполне реален. И он надел снаряжение, подаренное ему царем Саулом: медный шлем на голову, броня, меч. Было приятно появиться на людях в царских доспехах, но тяжело, жарко и непривычно, и помешало бы ему выиграть бой. Он знал, что помазан на царство, и, по идее, должен был стараться подольститься к царю и выказать благодарность за дары. Но главным было дело - сражение. И Давид сказал Саулу: "Нет, я не могу ходить в этом, я не привык". "И снял Давид все это с себя, и взял посох свой в руку свою, и выбрал себе пять гладких камней из ручья, и положил в пастушескую сумку, которая была с ним; и с сумкой, и с пращою в руке выступил против филистимлянина". Голиаф же, увидев перед собой хрупкого юнош